Картофельный пирог

Рассказ написан по воспоминаниям Вячеслава Николаевича Глазунова (1941 г. рождения) и Виктора Николаевича Глазунова (1947 г. рождения) об их отце, Николае Яковлевиче Глазунове (1918-1993), воевавшего в составе 639 отдельного линейного батальона связи Великую Отечественную и Японскую войны.

Картофельный пирог

Николай дремал на узких нарах теплушки, вернее не дремал, а просто лежал, тихо и бездумно покачиваясь в такт монотонному перестуку колес. К долгим перегонам он давно привык – отдельный линейный батальон связи все время перебрасывали по всему фронту, - но таким долгим путь еще не был. Шутка ли – из Германии, почти из-под самого Берлина – да аж на Дальний Восток! Через всю страну!
На нижних нарах ребята, хохоча, травили байки, напротив, натянув шинель по самые уши и отвернувшись к дощатой перегородке, дремал земляк Мишка Медведев.
По проходу, покачиваясь и привычно цепляясь за нары, прошел ротный, Николай перегнулся к нему:
- Товарищ старшина, скоро станция? Оправиться бы...
- Через полчаса. Свердловск. Стоянка будет. Приготовься!
Николай равнодушно кивнул и тут до него дошло! Полчаса! Значит, сейчас Билимбай проедут! Родной! Может, и дом увижу! Может, и сама как-нибудь на станции покажется... Он пулей слетел с нар, протолкался к распахнутой двери вагона, перегороженной толстенным, отполированным солдатскими руками брусом, перегнулся наружу, всматриваясь в пролетающие мимо сосны, осины...
- Ты че, Глазунов? Очумел?! – Старшина крепко схватил за плечо и резко отбросил назад, в вагон. – Под трибунал захотел?!
- Там же дом... – от волнения перехватило горло, ветер вышиб слезы из глаз...
Старшина выдохнул и чуть разжал железную хватку:
- Ну да, ты ж уральский! Отсюда, что ль?
Сержант не ответил. Побелевшие костяшки пальцев мертвой хваткой впились в поперечный брус, прищуренные глаза не открывались от низеньких домов пролетающего мимо поселка.
Лес расступился, открывая покатые тесовые крыши, переплетение светлых немощеных улочек, дворы и огороды,вдалеке замелькали деревянные балки железнодорожного моста, темные струи Чусовой пенились вокруг исполинских «быков».
- Вроде там он, дом-то, - Николай мучительно вглядывался в разбросанные строения, указывая пальцем на что-то, лишь одному ему видимое, особенное. - Или нет, вон тот... Черт, все перепуталось! Пять лет не видел дома-то! – Он в отчаянии хватил кулаком по брусу. – Может, и не увижу больше никогда! Так и мыкаться по фронтам-то...
Лес, подступивший к самому железнодорожному полотну, опять закрыл панораму большого поселка, кирпичной водонапорной башни, корпусов старинного трубопрокатного завода,утонувшего в глубокой лощине рядом с Чусовой. Пролетела станция – пустой перрон и красивое желтое деревянное здание с квадратной башенкой с часами и перекрестьями красных крашеных балок. Николай с сожалением откинулся от зияющего дверного проема, расслабился, облокотился о поперечный брус.
Старшина отпустил широченное плечо:
- Ладно, Глазунов, скоро станция. Час на стоянку будет. Готовься!
Но сержант не вернулся на нары. Прислонившись к дверному косяку, он все всматривался в родное селение, словно пытаясь разглядеть вдалеке что-то любимое,детское,растворившееся во времени.
Медведев медленно слез с нар и, кряхтя, тяжело присел рядом:
- А наша Елань не видна?.. Кто там у тебя, Никола? В Билимбае?
- Мать там. Ну, в смысле – жена. И сын маленький. Четыре ему. Еще не видел его, малец ноябрьский, в 41-м родился. Я тогда уж под Москвой связь тянул...
- Потому жену «матерью» и называешь?  - Мишка, понимающе кивнув, неторопливо принялся скручивать цигарку. - Ну, вернешься – увидишь! Не долго ждать осталось. Табачок-то есть?
- На, - Николай пошарил по карманам, достал вышитый крестиком кисет. – Сама шила. Как старший-то сынок помер, так и вышила крестиками. И мне прислала. В память.
- Чей сынок? – Заскорузлые пальцы, грубые от катушек с кабелем, недоуменно замерли. Парень-то молодой еще,какой еще «старший» сынок? Все у них, у Билимбаевских не по нашенскому, известно – городские почти, гордые...
- Мой! Чей же еще? – Николай отвернулся, зло дернув щекой. – Еще расписаться не успели, как меня на срочную забрали. В 38-ом. Потом малец родился, не видел его пока не воротился. Вернулся в марте 41, ему два годика, только жизнь налаживать стали – нате вам, опять в армию! За неделю до призыва расписаться успели, слышь, в июле уж повестка пришла. Я – на фронт, а она-то, мать, уж тяжела вторым! Я и не знал, вишь как... А потом первенец-то мой умер, а она второго родила, и опять без меня! Вот напасть! И родила, и похоронила, и опять родила – а я все по фронтам мотаюсь, как цветок в проруби! Вот ведь судьба! И сейчас у самого дома проехали – а все мимо, черт!
Медведев, прикрывая самокрутку ладонью, закурил, понятливо закивал:
- Ничего, скоро уж увидишь... Письма-то шлет?
- А то! – Николай горделиво похлопал по оттопыренному карману гимнастерки. – Ждет. У ней, почитай, только я и остался, моя родня-то отвернулась, как она со мной сошлась.
- Как так? Чем не приглянулась?
- Так она ж на пять лет старше меня, да и жить стали не расписавшись. Без попа и загса, значит. И из Елани она, не поселковая, вроде чужая, значит для моих-то. Вот они стороной и обходят.Как ты – вроде, земляк, а не Билимбаевский, рангом-то пониже будешь! – Николай шутливо тнул Мишку в бок. – И с ее родней неполадки.Призвали меня на срочную, уехал до родов. Мать-то ее на меня осерчала, мол обрюхатил – и в кусты!  И на дочь злится – в подоле, мол, принесла! А мы уральские, сам знаешь, – упрямые... Зоюшка моя держится, тоже характер каменный. Не гнется перед родней-то. Сама родила, сама Славой назвала. Вячеслав! Оно как! Сама, говорит, на ноги поставлю, но уж и вашей ноги чтоб у меня дома не было! Отрезанный ломоть!
- Крепкая, - уважительно пробормотал Медведев. Дома его тоже ждал сынишка, вроде по возрасту с Глазуновским рядом будут, в школу вместе пойдут.
- Угу! А я-то хорош! Уж четыре года парню, а отца еще и не видал! А если не вернусь, так и вообще не увидит, слыханное ли дело, а?
- Вернешься. Ты везучий. – Толстые пальцы опять полезли в кисет. – Там, на востоке-то, говорят, не долго повоюем. Успеешь еще на своего Славку налюбоваться. И еще нарожаешь, детишки-то нужны, вон, сколько народу перебило, - Медведев вздохнул, закурил, выпуская сизый дым в сторону от двери. – Помнишь, как в Польше чуть не шлепнули тебя? За недобитый винный погреб?
- Как не помнить, - усмехнулся сержант. – А богатый был погреб, и бутылки-то пыльные, старинные! А старшина – расстреляй, говорит, все из автомата, чтобы наши не пьянствовали! Думал, хоть один темный угол оставлю,не заметит, ан нет – все, черт глазастый, увидел!
- Да, чуть под трибунал не подвел! Невыполнение приказа - шутка ли!А пока он тебя воспитывал, я этот угол и порешил, - заметил Медведев. – Только так и успокоил ротного. Повезло тебе, что я в погреб тогда глянул.
- Везучий, - горько усмехнулся Николай и потер внезапно занывшее плечо. Шрам от ранения давно затянулся, да и рука работала как прежде, но жгучая боль от рассекшей тело пули осталась навсегда.
Они тянули связь на какой-то просеке, цепляя провода на уцелевшие деревянные столбы. Вечерело, и связисты старались работать живо, чтобы успеть до захода солнца. Да и вообще управиться надо было побыстрее – поговаривали, что фрицы прячутся где-то рядом. Глазунов - невысокий и сильный в руках - с ловкостью обезьяны влез на столб и, привычно закрепив кабель, начал было спускаться, но тут чудовищная боль прошила плечо, шею и руку. Прошила будто огнем да так, что вмиг перестал чувствовать все тело, крутанула на столбе, на мгновение отключился, но память не потерял.
Снайпер! – молнией пронеслось в голове. – Дернусь – тут же добьет!
Мешком повалившись со столба, он раскинул руки, и замер, притворившись мертвым. «Кошки», привязанные к ногам, вцепились в деревянный столб, широченный ремень безопасности впился в обмякшее тело, перевернув его вверх ногами. Снайпер, затаившись, выжидал хоть одного движения, но труп связиста неподвижно висел вниз головой на столбе, только алая кровь медленно вытекала на землю по откинутой посиневшей руке. Снайпер терпеливо ждал. Труп тихо покачивался на ремне и «кошках». Солнце медленно спускалось к горизонту. Стемнело только через три часа.
Три часа истекающий кровью, неподвижно, закрыв глаза, вверх ногами, поминутно теряя сознание, мертвой хваткой вцепившись в столб – Никола выдержал пытку до конца!
Как его сняли, отвезли в санчасть и вылечили – не помнил. Но прозвище «везучий» прилипло намертво до конца войны.
Связист не знал, что в то утро Мать, поставив трехлетнего Славика перед иконами, открыто висящими дома в далеком Билимбае, сурово сказала:
- Молись. Папка вернется живым.
- Мам,а ты почему не молишься? – удивился малец, никогда не бывавший в церкви.
- Потому что детская молитва – чистая, быстрее до Бога доходит! – убежденно прошептала мать.
- Как это - молиться? Я не умею!
- Скажи: «Папка, вернись домой живым и здоровым!» - И, став вместе с сыном перед иконами, повторила несколько раз, кланяясь в пояс.
Ничего этого связист Глазунов не знал. Мать не писала о тяжелой жизни, он тоже особо не рассказывал. Че говорить-то?! И так понятно, на фронте – не сахар, да и в тылу не забалуешь! Да и письма они оба разбирали с трудом, он – по неграмотности, она из-за корявого подчерка недоучки. Но свято хранили, чувствуя в обтрепанном треугольнике крупицу душевного тепла, домашнего запаха, касания дорогих рук.
Николай всматривался в пролетающие мимо дома, и с нежностью представлял, как маленький Славка рисует цветными карандашами. Когда еще стояли под Берлином, в одном из захваченных фашистских штабов сержант наткнулся на тяжелую картонную коробку с нарисованной на ней радугой. Открыв, обнаружил ряд цветных карандашей – остро отточенные, лаковые, деревянные, они так ловко лежали в руке, что с самому захотелось порисовать на обрывках листов разоренного штаба. Но Николай сдержал себя. Благоговейно завернув сокровище в плотный конверт, передал связному и послал сынишке на далекий Урал – пусть хоть малыш порисует, самому-то в детстве не пришлось, после двух классов школы работать начал, не до рисунков было. Посылка дошла, но мать не дала малому и дотронуться до заморского подарка, полюбовавшись, она выменяла его на еду. Есть было нечего до такой степени, что ребенка никто не называл по имени, а кликали просто: «Саранча!» - до школьных лет не мог отъесться, перемалывая все, что попадалось в рот. Лет через десять тетка подарила выросшему Славке похожий набор карандашей, и тогда он смутно вспомнил про подарок отца с фронта. И боль от утраты, когда, маленьким, искал его по всей избе и не находил...
Славик помнил, как на рассвете перед работой мать переливала поллитровку молока в трехлитровую банку, до верху разводила ее водой, и он пил эту банку весь долгий одинокий день. Теплую картошку сам выволакивал из печки, ел. Один, потому что мать, оставив ясельному ребенку молоко и картошку, уходила на работу до позднего вечера, оставляя его одного в доме. Совсем одного. Даже кошки дома не было. И игрушек не было тоже. Чтобы согреться и скоротать день, трехлетний малыш садился перед печкой и смотрел на угли, тихо мерцающие в загнетке печи под слоем золы. Спички мать прятала, дабы малец дом не спалил, а угли сохраняла, чтобы от них разжечь печь и сэкономить на спичках. Как-то раз, по рассказам мамы, он выволок угли на деревянный пол, разгреб золу и захотел соорудить небольшой костер, ведь весело было смотреть на огонь. Но бересты, которой мать обычно разжигала печь, не было. Поэтому смышленый мальчик достал все мамины платья, разрезал их на лоскутки и стал ими топить разгорающееся пламя. Мать вернулась вовремя, до пожара не дошло, а воспитательная работа была простая – ремень.
Всего этого сержант Николай Глазунов не знал. Поезд протащил его мимо дома на дальневосточный фронт, и до самого сентября связист доблестно служил Родине. Вернулся домой уже в октябре 1945 с орденом Великой Отечественной Войны второй степени, медалью за Победу и звездообразным шрамом в плече. Везучий, потому что со всей улицы с войны воротились только два-три человека.
Славику было почти четыре года как папка вернулся, и он до сих пор – 80-летний! - вспоминает вкуснейший пирог, испеченный из картошки за неимением муки, для украшения присыпанный отрубями.
Вот такой была Победа в уральском поселке – отец с матерью вместе и картофельный пирог, который можно было есть, сколько хочешь!