Танатос

                Танатос по теории психоанализа               
                Зигмунда Фрейда означает стремление               
                к смерти…
        Он  ехал на работу. В машине было тепло, из магнитолы звучала его любимая  музыка. Он с удовольствием курил сигарету, небрежно держась за руль и посматривая по сторонам. Все было как  всегда. Обычное  московское пасмурное осеннее  утро : по улицам спешили люди, мчались машины, маршрут  был привычен и хорошо знаком…
         Предстоял обычный операционный день. Впрочем, в экстренной травматологии, где он работал  ведущим хирургом, обычных дней, практически, не было.   Кто мог знать, какой сюрприз преподнесет ему сегодня коварный случай. Но он был уверен, что справится с любой ситуацией. И это не было излишней самонадеянностью. Это называлось профессионализмом и уверенностью в себе.
      Он посмотрел на свои руки и усмехнулся. Да, они редко подводили его. Крепкие, так хорошо знакомые руки, спокойное сердце и ясная голова. Он с иронией думал, скрывая от самого себя, что, несмотря на привычку и отстраненность хирурга, он все равно умирает с каждым больным и выздоравливает с ним. Ведь каждый день он держал в руках человеческую жизнь, и эта жизнь была и его жизнью, страдание и его страданием. Перед операцией он уже давно перестал испытывать какие-либо чувства, кроме тех, которые напрягали его нервы и собирали их в тугой узел, от которых холодело сердце в предвкушении сражения жизни со смертью, что требовало от него предельной собранности и сосредоточенности. За порогом операционной оставалось все. Душевное и физическое напряжение были настолько сильны, что на эмоции просто не оставалось  сил. Для него не существовало больше ничего, кроме той живой, трепещущей плоти, которую он своей волей и мастерством возвращал из надвигающегося небытия в этот мир.
 Он знал, что не отступит ни перед чем. Если нужно, то из десяти возможных вариантов родится одиннадцатый и двенадцатый, и он мысленно в такие моменты делал стойку, как собака, которая чует дичь. И он был спокоен и уверен в себе, и ничто, казалось, не могло выбить его из этого состояния. Это он знал точно.          Он уже почти доехал до своей клиники, как вдруг мимо пронесся реанимобиль,  сотрясая все вокруг звуком сирены, и ослепив его на мгновение яркой, вертящейся  лампочкой. С воем пролетело несколько милицейских машин.       Все вокруг сразу переменилось. Чувство душевного покоя исчезло, и он увидел на асфальте, в луже растекающейся крови, молодую женщину. Он выскочил из машины и стремглав кинулся к этому месту. Подбежав, он вдруг обнаружил, что все это ему привиделось.  Ничего не было. Ни машин, ни скопления людей, ни женщины в луже крови.  Мимо проходили его коллеги, торопясь  на работу, некоторые здоровались с ним, а он изумленно осматривался вокруг, не  понимая, что это было. Потом он вернул к машине, сел и … вспомнил…
       Увиденное ужаснуло его. Нет, не кровь, не искромсанное тело,  изуродованное и разорванное. Это он видел каждый день, слившийся в один  длинный день, заполненный человеческой  болью. Он вспомнил то, что он  вспоминал часто, что он хотел   и не мог  забыть. То, что он уже как бы забыл, но что подсознательно жило в его душе … Загадку. Загадку смерти.
       Это было давно, в самом начале его врачебной деятельности, в деревенской больнице. Еще с института он увлекался  патологоанатомией, но в деревне  возможностей для этого было мало. Однажды его окликнул фельдшер, молодой жизнерадостный  здоровяк: «Эй, Джек-  потрошитель! Хочешь порезвиться? Там труп старушки обнаружился никем не востребованный , лет  эдак под сто. Тебе как, без разницы? Ты ведь у нас  эстет».
      Беззлобно посоветовав здоровяку  заткнуться, он сказал, что управится быстро и потом они пообедают, так как позже была назначена операция.
      …Так что он вспомнил? Как некстати, как не вовремя…Да. Но это было и это наложило  отпечаток на всю его жизнь. 
…Смерть! Перед лицом смерти человек не имеет  возраста. Вот он понял, наконец, эту простую истину! Перед смертью равны все.
       Он прошел  в морг, стоящий в отдалении от здания  больницы, вошел и увидел ее. На столе, где должна была находиться столетняя старуха, лежала молодая женщина дивной красоты. Она явилась ему как статуя , отрытая из пепла какого-то  таинственного города без названия, богиня, высеченная из зеленовато-желтого камня, и только грива совершенно белых , седых волос , свешивающаяся  до пола, вызывала странный диссонанс с прекрасным телом, которое после смерти обрело те же самые формы  и красоту, какие были у этой женщины в молодости.
        В оцепенении он смотрел на эту загадку смерти и не смог, не отважился коснуться скальпелем тела , мертвого,  бесчувственного, но такого зовущего и завораживающего. И долго после этого  он не мог забыть…Что это было? Потрясение? Слабость? Или внезапная любовь?
А, может быть,  это  было подтверждение теории Фрейда о разрядке подавленных импульсов и представлений, о подсознательном влечении к смерти.
Но что бы это ни было, никогда больше он вскрытиями не занимался.
Он вышел из машины и направился в клинику. В ординаторской  ему сказали, что только что поступила женщина, которую сбила машина, состояние тяжелое.
-Готовьте, я сейчас буду готов, - сказал он  и подумал, -странное совпадение,  что же это со мной было. Ну. сразимся еще раз.
Ощущая привычный холод на сердце и свое тело, ставшее вдруг легким и стремительным, он направился в операционную.
                -----------------------
Свет… яркий белый свет ламп сливается  в одну длинную слепящую ленту. Меня везут куда-то. Я лежу неподвижно, закрытая до подбородка белым…  Все вокруг белое, белое…белый свет, белые покровы, белые фигуры в голове и в ногах. Кто это? Люди или призраки? А я- я живая, живая, живая. А меня везут куда-то. Куда? В жизнь или смерть? Но я живая, живая, живая. Я больше ничего не хочу ощущать. Мысли путаются, путаются. Я погружаюсь в одуряющее нечто, когда нет ни тела, ни рук, ни ног, только глаза, сонные, слипающиеся, следят , как постепенно белый свет меркнет, меркнет.
 И последний раз вспыхивает перед глазами огненные круги двух, неумолимо летящих на меня дьявольских глаз: автомобильные фары в черном провале ночной улицы, и молнией проносится мысль, обжегшая мозг : «Это конец». И удар за ударом, из которых каждый как смертная ласка, отбирающая жизнь и покорное и жадное ожидание того последнего удара, после которого наступит темнота, покой, смерть.
Но я живая, живая, живая! Да было ли это, со мной ли  это было? Я ли лежала на асфальте и думала, что мне уже не встать. И где я и что я? Уже за гранью жизни, но еще не перешагнувшая порога смерти? Все… провал… забытье…
      Она лежала на операционном столе, покрытая белой простыней, под которой четко очерчивались формы ее стройного тела, такого белого и прекрасного как  тело статуи, высеченной из куска каррарского мрамора. И только запрокинутая голова выдавала ее страдания.
      Привычно проделывая все необходимые для начала операции действия, он ожидал пока анестезиологи закончат свое дело.
      Последним усилием воли преодолевая действие анестезии, она на мгновение приоткрыла глаза, и четыре одинаковые головы, как демоны в одинаковых масках, склонились над ее, уже приобретавшем смертельные черты лицом. 
Маски, белые и зеленые пятна бестеневых  операционных светильников… Ей почудилось, что все закружилось и она летит куда-то…
    Спокойный и собранный он подошел к операционному столу и увидел ее! Ту самую женщину, что сегодня пригрезилась ему лежащей на асфальте, ту самую, что лежала перед ним в деревенском морге, ту самую, что… У него потемнело в глазах, и внезапно его охватил страх. Он должен вонзить холодное острие скальпеля в живое и трепетное человеческое тело, которое словно воплотилось в новый образ, затмив собой съедавшее его воспоминание о той, мертвой, что все  время властно и жестоко притягивала его к себе.
     Рука его дрогнула, но так слабо, что никто ничего не заметил, а он понял, что вот сейчас он бросит скальпель, это орудие, причиняющее боль, забыв о том, что для нее в  этот момент  уже не существовало  ни боли, ни страданий, ни прошлого, ни настоящего, а ее будущее зависело от него. Вдруг он понял, что любит эту женщину, любит уже давно, что она своим  реальным  появлением освободит его от того наваждения, что не давало ему жить, не давало  дышать.
    Ему захотелось сжать себе  руками лоб, но внезапно всплыла затверженная институтская заповедь: выше носа рук не поднимать.
    Разозлившись на себя он деловито сказал: «Начали».
    Со стороны казалось, что он полностью углубился в работу. Руки его действовали уверенно, а в глубине сознания предательски дрожала растерянность. Стыдно испытывать лишние ощущения на операции! Стыдно? Нет, ему не было стыдно! Он только что, мгновенно прошел весь свой прожитый путь; в прошлом остался ужас, в настоящем было то, что он делал сейчас, а его будущее уже не принадлежало ему. Его будущее было за ней. Ее жизнь, ее здоровье и ,может быть, ее любовь к нему.
   В операционной царила тишина, странная при таком количестве людей: анестезиологов, хирургов-ассистентов, хирургических сестер. Позвякивал металл инструментов, шипел электрокоагулятор, прижигавший  кровеносные сосуды, еле слышно гудел аппарат  для вентиляции легких. Все понимали ведущего хирурга с полуслова, с полувзгляда, а у него было ощущение, что он остался  один  на один с теми проблемами, решать которые приходилось ему одному.  Работал  хирург.
    Все, что возможно было сделать в данной ситуации, было сделано. Но каждый раз он терзался сомнениями ,что можно было сделать лучше, найти другой выход, оптимальнее и богаче  по  результат. И Никогда, никогда  он не говорил: «Получилось отлично!» почему7 Да потому, что медицину  до конца постичь невозможно. Потому, что это искусство и философия одновременно. И как нет совершенства в искусстве, так нет дна в глубине философских изысканий.
     ОПЕРАЦИЯ, ДЛИВШАЯСЯ ОКОЛО ДЕВЯТИ ЧАСОВ, БЫЛА ЗАВЕРШЕНА.  Врачи –ассистенты  накладывали последние швы, а он, стянул  с головы шапочку, вытер ею потное лицо и вышел из операционной. Ноги гудели от многочасового стояния.
       Выйдя, он постоял минутку, как бы раздумывая, что делать дальше и медленно пошел  по коридору вдоль закрытых дверей палат. Внезапно ему захотелось  зайти в палату, где будет лежать она, когда ее привезут из операционной и еще раз  увидеть ее.
     В этой палате обитали две  его пациентки, с которыми у него сложились дружеские отношения. Они были в курсе происходящего, ждали ее с операции, и чуть не силком, заставили его  выпить стакан чаю. Только сделав первый глоток, он понял, как он устал, и как ему хотелось пить. Он выпил чай и сидел молча, глядя перед собой пустыми глазами.  Говорить ему не хотелось, а женщины, будто поняв это чутьем, с расспросами к нему не приставали.
     Внезапно дверь палаты распахнулась. Ввезли каталку, на которой лежала она до подбородка покрытая белым. Голова ее была чуть повернута набок. Под белыми покровами обрисовывалось  тело мраморной статуи. Она спала. В коридоре у ее палаты, вжавшись в стену, стоял бледный мужчина с потерянными глазами. Он рванулся к каталке и в ужасе отшатнулся – ему показалось, что перед ним лежал труп! Увидев  хирурга, он сдавленно выдохнул: »Доктор!»… «Наверное, муж»- подумал он и сказал ровным голосом: »Сейчас ей никто не нужен, идите домой».   
       В палате уже суетились  сестры, прилаживая капельницу, подбивая подушки, а он машинально, не сознавая, что делает, провел рукой по ее влажному лбу, волосам, коснулся бледной, но теплой и живой щеки.
    Он  шел по коридору в свой кабинет, а в голове птицей билась мысль:»Статуя, отрытая из пепла таинственного города без названия, изваяние неведомого скульптора. Он создал ее для меня, и я люблю ее, люблю.
                -----------------
      Она отходила от  анестезии тяжело и долго. Первые   несколько суток слились в один тошнотворный кошмар. Потом она  очнулась и впервые огляделась вокруг себя усталым, бессильным что-либо определить точно, взглядом. Около нее периодически появлялись какие-то белые фигуры, что-то   ней делали, что-то говорили, но слова соединялись в один длинный звук. Чье-то лицо, расплывчатое, неопределенное, чаще других склонялось над ней и рука, странно знакомая рука, вытирала  ей лоб, касалась ее руки. Странно  знакомая рука… и, почему-то,  прикосновение этой руки было ей приятно.
Потом она стала узнавать его, была ему рада, он это видел. Каждый раз, утром, заходя в палату, он робко, с надеждой ловил ее приветливый взгляд, взгляд ее глаз, все ярче сиявших ему навстречу. Именно ему предназначался этот взгляд, эта улыбка, он поверил в это, и был  счастлив тем. что она возвращается к жизни.
«  …..я возвращаюсь, возвращаюсь, возвращаюсь…надо все забыть и начать жизнь заново. Что было со мной, кто был рядом, кто не давал мне дышать,  я ничего не хочу помнить. Я лежу, выздоравливаю, радуюсь жизни. И мне нравится  этот человек, что каждое утро, еще с порога улыбается так радостно, так приветливо… И я ему нравлюсь, я это вижу, чувствую. Ну и  хорошо! Ну и прекрасно! Значит я в порядке. Значит у меня все хорошее впереди, а значит впереди жизнь. Я буду  счастлива.
     Только почему сегодня так болит голова и противный озноб сотрясает тело… руки холодные и опять стало тошнить  …устала, устала, устала…хочу спать, спать, спать….
      Когда ее увезли в реанимацию, он совершенно потерял голову! «Господи,- молил он,- помоги, спаси и помилуй ее!»
 Что же случилось? Кто виноват? С его стороны у нее все шло замечательно, она поправлялась. И вдруг эта температура, обморок.  Она не приходила в сознание уже сутки и никто не мог понять, что с ней.    «Господи, что это? Господи не попусти…!»
 ВСЕ БЫЛО КОНЧЕНО, ОНА УМЕРЛА.
       Умерла… Ее больше не было, нигде не было. Каждое утро, проходя по длинному коридору, мимо закрытых дверей палат, он чувствовал пустоту и свое внезапное одиночество.
           Одиночество- удел немногих. Ни о чем тебя я не прошу, только вернись, вернись ко мне… Бессмысленная, бессильная жестокость этих слов сводила его с ума.
Как лечащий врач, он обязан был присутствовать  при  вскрытии. То время, которое должно было пройти до этого дня, он прожил не помня, как и что делал, зачем и где был. Хотя для других он был такой же, как и всегда. Но знал бы кто- нибудь, чего это ему стоило. Вот и в тот день он пришел на работу  внешне подтянутый, спокойный, изо всех сил скрывающий пламя, полыхавшее у него в сердце, пожиравшее  душевные силы.
      Он представлял себе, как подойдет к дверям морга, откроет их и увидит… тут мысль его обрывалась и он ужасался тому, что надо пройти через это испытание. Безумное желание увидеть ее живую, встретиться глазами и сказать :»Я люблю тебя»- захлестывало его. Он снова и снова твердил эти слова про себя и поймал себя на том, что чуть  не сказал это вслух.
      Но вот он действительно оказался у дверей помещения, где была она, вернее уже не она, а то, что от нее осталось. Он взялся а ручку двери, и вдруг безотчетное чувство охватило его, хотя больше того что он сделал для нее, он сделать  не мог.
     «Несправедливо, несправедливо»,- билось  у него в голове, как будто смерть могла выбирать и рассуждать.
     Врач-патологанатом и санитар были уже на месте. Он подошел к столу, откинул простыню. Она лежала перед ним, чуть повернув голову, как та статуя, отрытая из пепла таинственного города без названия, творение неведомого скульптора, изваявшее это нежное подобие женщины, такое естественное, что, казалось, теплый ветер шевелил ее волосы.
     Но скульптором была  смерть, а волосы ее шевелил не теплый воздух и калориферов Лувра, а  вентиляция больничного морга.
      Что было потом, он помнил мутно. Механические движения санитара, этакого киборга, лишенного всех человеческих чувств  и ощущений, бесстрастно вскрывавшего тело. Разваленное пополам нечто, что было сначала ею, а потом грудой чего-то красного и синего, кровавых костей, ужасных  своей реальностью.  И голос патологоанатома, неожиданно гулко и резко ударивший и потом еще долго эхом отлетавший  от низкого потолка и бетонных стен  морга:»Двустороння пневмония»…пневмония. пневмония…
     Этот дтагноз поразил его, а профессиональная память услужливо подсказала: «Общее заболевание организма с преимущественным поражением легких, возбудителем которого  являются различные бактерии».
«Ослабла,  не справилась»,- подумал он, и, едва переставляя ноги, вышел из морга.
     Он сидел в ординаторской и думал… это, по крайней мере  казалось со стороны. На самом деле все было не совсем так…
        Он сидел уставивших в одну точку и чувствовал, как на мозг давит что-то огромное, черное и страшное. К горлу поднималось томительное ощущение тошноты, судорожный озноб сводил все тело, руки, холодные и липкие, были ему отвратительны.
       Она стояла перед ним, живая, а то, что произошло, было настолько диким и невозможным, что, в какой-то момент, его губы даже тронула недоверчивая усмешка, тут же перешедшая в гримасу  почти физической боли.
     Он даже тихо застонал:»Не сумел спасти, оградить…  Господи, за что! Как  дальше  жить?! Мне жить,  а она…».
       Вдруг какая-то сила подняла его со стула. Он машинально накинул пальто и вышел на улицу.
        Уже стемнело. Резкие, расплывчатые блики уличных фонарей вонзились ему в глаза. У него закружилась голова и он, неловко качнувшись, ступил с тротуара на мостовую…
        …автомобильные фары в черном провале ночной улицы и мысль, ожегшая мозг:»Это  конец!» И удар за ударом, из которых каждый, как смертельная ласка, ласка, отбиравшая жизнь, и покорное и жадное ожидание того последнего удара, после которого все… темнота, покой, смерть.
     Он открыл глаза. Машина пронеслась  мимо… Он коснулся лба рукой, словно пытаясь что-то вспомнить, затем повернулся и пошел прочь, оставив за спиной свое, только что, именно сейчас, с ее смертью, окончившееся прошлое.