ЗагадкаАСГ

               
                ЗАГАДКА   «А.С.Г.»,
                ИЛИ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ
                НЕ БОЯЛСЯ БЫТЬ СТРАННЫМ.


      Как хорошо, что в старину писались портреты ... Живой взгляд художника, его  рука, кладущая на холст мазки кистью, сами краски, играющие оттенками, создающие настроение и атмосферу,  умели передать то, что потом, с появлением техники дагерротипа, а затем и фотографии, невозможно было увидеть сквозь бездушный холодный глаз объектива...
    Человек на портрете обретал, как бы свою особенную, таинственную, отделенную от всех нас жизнь... А зачастую, независимую и от своего “хозяина”, т,е. того, кто на портрете изображен... Бывает  так, что вдруг проглядывает, написанный на , казалось бы, прозаическом,  обыкновенном холсте, совершенно иной облик позирующего человека: его лицо, и вроде бы  и нет, его глаза, но почему-то смотрящие как-то не так, хотя в его жизни пока все  хорошо и ничего еще не предвещает перемен, трагедии, смерти... Но все же, все же...
         Поэтому, наверное,  странное высказывание Анны Ахматовой о том, что со “смертью человека  лицо на портрете меняется...иначе глядят глаза...” можно объяснить именно так: с  уходом из жизни  частица его духа, заключенная в портрете исчезает вместе с ним.
       «Человек, который не боялся быть странным»,- сказал о Грибоедове                К.А. Полевой во вступительной статье ко второму изданию «Горя от ума», вышедшему в 1839 году. «Странность  свойственна человекам»- это слова самого Грибоедова. О своей странности говорит Чацкий: «Я странен, а не странен кто ж?».
Странность в жизни творчестве Грибоедова – некий знак.
Что такое странность? 
           У Грибоедова как знак – признак человеческой натуры. У героя Грибоедова – как межевой знак. Для нас как знак предупреждающий.
Необычность, наверное, несхожесть. Несхожесть с тем, что понятно. Известно, привычно. И уместно…В странности – неожиданность и неуместность. В странности есть всегда нечто такое, к чему человек не подготовлен, нечто неожиданное, не предполагавшееся. Странное поэтому всегда несколько отчужденно, отстранено. Странное приходится или освоить или отвергнуть.
      В 1823 году Грибоедов гостил летом в деревне у друга своего Степана Никитича Бегичева и здесь исправлял и кончал свою бессмертную комедию.
    К слову,   Пушкин заметил, что годы  написания пьесы были для Грибоедова и « переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия «Горе от ума» произвела неожиданно сильное  действие и вдруг поставила его наряду с первыми  нашими поэтами».
       Дружба Грибоедова со Степаном Бегичевым, имевшим на него и нравственное влияние, начавшееся с 1812 года, когда Грибоедов, попав из университета в гусары, увлекался рассеянной  жизнью военной молодежи, продолжалось до конца его жизни.
Степан Никитич был на девять лет старше Грибоедова и Александр Сергеевич уважал в нем человека с большим умом и здравым смыслом, необычно доброго, без всяких эгоистических и честолюбивых целей и всегда поддавался благотворному влиянию своего друга. Степан Никитич входил в материальные интересы Грибоедова, которые бывали очень стеснены, вследствие расточительности его матери. Дружеская помощь Бегичева не раз выручала его из затруднений.
        Насколько сильно было  влияние  Бегичева на Грибоедова, служит доказательством, что Александр Сергеевич, как бы предчувствуя свою гибель, очень не желал принять предлагамый ему пост посланника в Персии.  А  принял его единственно по убеждениям Бегичева, который был уверен, что при знании Грибоедовым восточных языков, при его знакомстве с нравами и обычаями персиян, он не мог не принести на этом посту  большие услуги России. 
    Как-то  Степан Никитич Бегичев вспомнил поразившее его высказывание Александра Сергеевича: « Грибоедов был в полном смысле христианином и однажды сказал мне, что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: «Бред поэта, любезный друг!»
-«Ты смеешься,- сказал он,- но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?»
     И тут заговорил он  таким вдохновенным языком, что я начал верить возможности осуществить эту мысль»
        Как же поразил Бегичева трагический  безвременный конец  его задушевного друга! Он упрекал себя в ужасной кончине Грибоедова, зная, что мечтой  его Александра было поселиться в деревне и посвятить себя литературным трудам.
     Не удалось спастись Грибоедову, не удалось это  позже   и Пушкину…  Рука  самовластья действовала бесстрастно и  жестоко.
 Во времена Александра I людей декабристского толка изгоняли из России весьма хитро и  своеобразно.
     А.А. Жандр вспоминал, что лиц, причастность которых  к тайным обществам правительство подозревало, понемногу увольняли из службы, или высылали  из столицы. Но делалось это тихо. Дуэль, нескромное поведение в общественном месте, или что-нибудь такое, в этом роде… И речь шла отнюдь не о второстепенных фигурах… К ним принадлежал и  Грибоедов.
    Оклеветан и покинул Россию  А.И. Тургенев. Позднее приговоренный к смертной казни  Николаем I его брат Н.И. Тургенев также  бежал из России.
 Александр I действовал в своей манере, вкрадчиво и осторожно, прикрываясь чужим мнением.
    НиколаюI не нужны были ни фон Палены, ни Аракчеевы,  он поступал жестоко и решительно, воплощая в себе всех.
В Грузии, куда Грибоедов часто наезжал из Персии, он встретил Вильгельма Кюхельбекера, с которым познакомился еще в Петербурге. Они подружились.
      Оба вечные странники, они часами беседовали и открывали друг другу души.
      Грибоедов говорил: «Что за проклятие над нами, Вильгельм?! Словно надо мной тяготело пророчество : и будет тебе всякое место в передвижении…»
     «Едем домой,- говорил Вильгельм,- едем на север, здесь от бездействия погибнем. Не все же шататься по большим дорогам».
       «Хочешь, скажу, отчего гибну,- не слушал его Грибоедов,- Милый, я гибну от скуки. Толстобрюх Шаховской мне раз сказал: «Голубчик, все, что пишешь, превосходно, но скука движет твоим пером». Как скучно! Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия?! Что мы сделали, и что мы могли сделать!!!»
     У Вильгельма слезы стояли  на глазах…
- Я готов на преступление, на порок, но только не на бессмысленную жизнь. Куда бежать?
      Грибоедов тоже поднялся.
- Бежать некуда. Край забвенья -  и то хорошо. Переживем как-
- нибудь. Не в Москву же ехать, на вечера танцевальные, не в журналы же идти, в сплетни, в дурачества литературные.- Он усмехнулся.-  У меня дядюшка на Москве спит и видит, когда уж я статским советником стану.
- Нет, я не путешественник!- продолжил Грибоедов. Судьба. Нужда, необходимость… рукой железной… гонит…
- Грибоедов рано  осознал свою жизнь, как «одно противувольное движение». Это давило, не давало жить, дышать… В письме к Степану Бегичеву в 1825 году он пишет: «  Ты мой бесценный Степан, любишь меня, как только брат может любить брата, но ты меня старее опытнее и умнее, сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета. А я чувствую, что то,  или другое у меня впереди».
      Сохранилось несколько портретов Грибоедова, написанных разными художниками и в разное время. И в них видно нечто такое, что заставляет еще и еще вглядываться в них и размышлять…
     Роман Юрия Тынянова “Смерть Вазир Мухтара”, описывающий последние годы жизни Грибоедова и его “мгновенную и прекрасную смерть”, открывается стихотворением “Надпись”, которое создал Евгений Баратынский и, как до сих пор считалось, посвятил его портрету Грибоедова. Портрет предположительно написан академиком живописи В.И. Мошковым за два года до смерти Грибоедова:
                Взгляни на лик холодный сей,
                Взгляни: в нем жизни нет;
                Но как на нем былых страстей
                Еще заметен след!
                Так ярый ток, оледенев,
                Над бездною висит,
                Утратив прежний грозный рев,
                Храня движенья вид.    
     Об этой смерти еще не знает Баратынский, но сам Грибоедов уже при отъезде в Персию, за полгода до своего последнего “смелого неравного боя”, был полон странных предчувствий и еще Пушкину сказал: “Вот увидите, дело дойдет до ножей”...
    Степан Бегичев вспоминал: “В свой последний приезд в Москву Александр был чрезвычайно мрачен, я ему заметил это, Он, взявши меня за руку, с глубокой  горестью сказал: “Прощай брат Степан, вряд ли мы с тобой более увидимся!!!” К чему эти  мысли  и эта ипохондрия?”,- возразил  я. “Я знаю персиян,- отвечал он.- Аллаяр-Хан мой личный враг, он меня уходит! Не подарит он мне заключенного с персиянами мира...”
     Речь шла о заключенном в 1828 году, благодаря дипломатическому таланту Грибоедова, Туркманчайского мира между Россией и Персией, за который он был щедро награжден Николаем I и снова отправлен в Персию…
      Но до этого было еще  полгода,   а тогда, когда писался портрет,  ничего такого не предполагалось... И все же Баратынский увидел, что в лице Грибоедова “жизни нет”.
      Баратынский говорит: “Взгляни!” И мы вглядываемся и видим: а ведь и вправду какое-то мертвое, оледеневшее лицо! Мимолетному, равнодушному взгляду этого не увидать. Но отчего же было видно Быратынскому!? Отчего он так пристально вгляделся и многое увидел?
     Знаменательно,  что было в  судьбе и  самого  Баратынского ужасное  событие, которое неожиданно  научило его прочитывать в иных лицах человека печать трагедии и смерти. И в лике Грибоедова была им прочитана такая “печать”.
      Но вдруг возникает в памяти, написанный уже в 1873 году портрет Грибоедова кисти Крамского. Высокий гладкий лоб спокойного мыслителя, черные, густые брови, взгляд сквозь очки,, прикованный к чему-то стороннему, тонкие губы, язвительно сжатые в полуусмешке... Холодный лик...
      А что, если  и на том портрете Мошкова и на этом,  Крамского, это маска? Маска, которая прикрывала душу трепетную, нежную, воспринимающую  жизненные перипетии болезненно и  страдальчески. Ведь у его героя Чацкого, несмотря на , как говорит Софья,“грозный вид и резкий тон...”, вырывается: “Я сам? Не  правда  ли, смешон?” И, зная себя, свое презрительно-ироническое отношение к обществу, в котором ему приходится жить, зная, что он  готов “ на весь мир излить всю желчь и всю досаду”, надевает маску “равнодушия”.
    Современники о нем говорили: “ Грибоедов был хорошего роста, довольно интересной наружности, брюнет с живым румянцем, выразительной физиономией и твердой речью”.  “Грибоедов имеет особый дар привязывать к себе людей своим умом, откровенным, благородным обращением и ясною душой, в которой пылает энтузиазм ко всему великому и благородному. Он имеет толпы обожателей везде, где только жил и Грибоедовым связаны многие люди между собой”. 
         «Знакомство с Грибоедовым оставило неизгладимый след в душе моей, и я видел в нем человека  необыкновенного во всех отношениях, и это было тем драгоценнее, что он никогда не думал «блистать»; напротив, он будто скрывал себя от многолюдства и высказывался только  в искренней беседе или небольшом кругу знакомых,  когда видел , что его понимают», - писал один из современников .               
       Это подтверждает наш домысел, что под надетой им маской, он был уверен в себе.
 Хотя в словах Чацкого вырывается : «Душа здесь у меня каким-то горем сжата…И в многолюдстве я потерян, сам не свой…»
      Но, вместе с тем, есть и еще одно воспоминание: “Кровь  сердца всегда играла на его лице...” и стихи, посвященные Грибоедову милым Кюхлей, Вильгельмом Кюхельбекером,  который был сильно привязан к Грибоедову:
                ... ты ясен был...
               Твои светлее были очи,
               Чем среди смехов и забав,
                В чертогах суеты и шума,
                Где свой покров нередко дума
                Бросала на чело твое, -
                Где ты прикрыть желал ее
                Улыбкой, шуткой, разговором...
      Не было, оказывается, холодного лика у Грибоедова, а маска, может быть была и не маской, а  “глубокой думой”, предчувствием сердца, которое он открывал , при всей своей , как бы сейчас сказали, “коммуникабельности” далеко не всем...
         А что касается стихотворения “Надпись к портрету”, с которого собственно и началась наше повествование, то здесь кроется немало загадок.
      Недавно неопровержимо установлено, что  стихотворение “Надпись” не имеет к Грибоедову решительно никакого отношения. Это стихотворение датируется примерно январем 1825 года, так как сохранилась его копия. В копии Баратынского оно озаглавлено “А.С.Г.”, а в издании конца девятнадцатого века - “Надпись к портрету Грибоедова”. Однако каких либо доказательств, что Баратынский и Грибоедов были знакомы - нет.
     В издании уже двадцатого века без какой-либо особой аргументации оно отнесено к Аграфене Закревской...
     Наиболее достоверным остается предположение литературоведа И.Н. Медведевой: “В классической литературе “надписи” составляли особый жанр. “Надпись к портрету” почти никогда не имела в виду реального портрета, а являлась афористической характеристикой реального лица, обыкновенно известного и с известными всем отличительными признаками. Распространенным видом жанра были надписи к собственному портрету. Подходя с этой точки зрения к “Надписи” Баратынского, мы вполне можем угадать в ней самого элегика - автора стихотворения”.
    Так кому же посвящено стихотворение “Надпись”? Грибоедову или самому Баратынскому?  В чем кроется «загадка «А.С.Г.» 
                “Кто разгадает вас...?”