Россия и Запад ч 2. Идеология

«Жить — значит бороться», –  заявляет Запад, и добавляет словами Гете, что жизни и свободы достоин лишь  тот, кто ежедневно идет   за них на бой. 
 
      «Жить –   значит страдать», – утверждает  Восток устами Будды.

   Это основания  двух  противоположных подходов. Первый подразумевает   преклонение перед силой. Второй  объявляет  со-страдание  основой  отношений между людьми. 

        Когда я читаю Гегеля, Гете, или  Ницше, мне постоянно  хочется спросить: «Ребята, это вы всерьез? »   Когда Гегель рассуждает о том, что  не желающий становиться хозяином становится рабом, или Гете пишет, что если  не будешь   молотом, то будешь наковальней… Но они действительно всерьёз. Идея Запада – по крайней мере та идея, которая привела его к мировому господству –  состоит в том, что власть — абсолютное добро а победитель всегда прав. Или ты хозяин, или раб — третьего не дано, и лучше быть на стороне победителей…

       Запад  стал собой  именно благодаря неуёмной воле к борьбе. Люди наподобие Кортеса во главе горстки авантюристов покоряли громадные  империи, вооружившись непоколебимой наглостью,  отсутствием культуры, абсолютным цинизмом,  Словом Божьим и  десятком ржавых мушкетов...

        В России власть –   зло, хотя и неизбежное:  не нечто высшее само по себе, но препятствие на пути к нему. Высшим может быть идея Бога, справедливости, правды, или счастья для всех. 

       Для Гегеля  власть - «воплощение моральной идеи»,   и Борхес  очень по-русски заявляет, что такое  высказывание    представляется  типичному аргентинцу «черным юмором».  Точно таким же  черным юмором представляются идеи благодетельности власти типичному россиянину.  Отличие  западного интеллектуала от российского интеллигента состоит  в том, что первый  служит   властям, а второй  всячески  их поносит. Анархизм с Кропоткиным и Бакуниным  – самый заметный оригинальный  вклад  русских мыслителей в политическую теорию. Для западного сознания главным благом является  жизнь – особенно хорошая, для российского – скорее преодоление жизни, примирение с ней. 

 
        В «Волшебной горе » Томаса Манна герой романа  Ганс Касторп  приходит к мысли, что творчество – это болезнь  тех, кто   от рождения недостаточно силен, чтобы жить непосредственно.  В идеальном случае выздоровление  приводит творца  к достойному существованию, скажем,   записаться  добровольцем  — как Аполлинер – чтобы получить ранение в голову и помереть от испанки…  «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!»…  Блок, наиболее, пожалуй, «немецкий»   из всех русских потов. 

      В России же  творчество скорее рассматривается как жизненный антитезис.   « Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв» - возражает  Пушкин.

      Немецкое обожествление  «жизненной силы», «всадника на коне», «вечно женского» как воплощения слепой воли к продолжению жизни любой ценой  в России приживается  плохо и в конечном итоге чахнет.  «Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь небесный. Исходил, благословляя.» – скорее таково  наше ощущение (Тютчев)… 

     Запад среднему российскому сознанию представляется слишком жестоким и бесчеловечным.
     Россия среднему западному сознанию  представляется чересчур расслабленной – «лишённой костей» – как выразился Томас Манн о русском языке. Землей неисправимых лузеров, которыми командует всяческая мразь – главным образом от того, что приличные люди в России обычно  стесняются марать руки властью. 

     Выражаясь коротко:

      Запад — идея закона и права сильного.
      Россия — идея справедливости и милосердия.

      Нельзя сказать, что это однозначное соотношение – скорее некая доминанта. Запад не абсолютно безжалостен, и Россия не совсем беззаконна.

      Проблема,  однако, состоит в необходимости правильного баланса. Доведённая до крайности идея жизненной  силы   становится фашизмом. Доведённая до крайности идея  равенства и милосердия становится застоем  брежневского типа, когда одни делают вид, что работают, а другие делают вид, что им за эту  работу платят.
   
     Парадокс российского существования состоит в том, что двигают Россию  из  обломовщины и маниловщны с ее прекрасными  мечтами   как раз нечастые  в ней западные натуры – наподобие Петра Великого или Ленина, которые  не только перенимают идеи Запада, но и вооружаются его деятельным духом. Спасается же Россия на протяжении всей своей истории ни чем иным, как отрицанием западного преклонения перед силой,  несоразмерными жертвами отстаивая свое право на отсталость. Так было в 1812 г., и в 1941-ом.  Гете в Эрфурте дружелюбно беседовал с захватившим страну  Наполеоном и получил от императора орден Почетного Легиона; Москву эвакуировали  и подожгли.  Во Франции коллаборационизм был во второй мировой ходячей монетой – правительство Виши сэкономило оккупантам горы денег на содержание полиции; в России генерал Власов  с его РОА оказался ничтожным исключением.   

     Есть люди, которым  кажется, что именно христианство православного толка  лучше всего выражает русскую идею. Этот тезис представляется мне сомнительным. Христианство как религия, на которой строился Запад,  исчерпало себя с появлением Лютера – протестантизм по сути дела отрицание  христианской идеи; бог протестантов – это машина, управляющая миром, а люди — марионетки, которые делают то, что им положено,  не в силах соскочить со штырей. Современная наука довершила разгром.   Представления двухтысячелетней давности становится все труднее согласовывать с современными идеями об устройстве мира, подтверждаемыми каждодневной практикой. Документ, объявляющий, что в принципе невозможно объяснить образование костей плода в животе беременной,  вряд ли может восприниматься в наше время серьезно.  Количество верующих христиан в мире постоянно уменьшается и не видно, что может обратить процесс.

    По-видимому, смена общественных формаций прежде всего связана с переменой религии. Переход от древнего мира к средневековью был связан с христианством, буржуазные революции — со смесью реформации и просвещения, а социализм –  с религией марксизма.  Попытка возвращения к православию кажется теперь желанием по второму разу войти в одну и ту же реку; однако, что именно возобладает сказать пока сложно. Возможно, для разнообразия люди вдохновятся наконец    идеями рассудка, хотя  такого никогда еще не случалось.