Продолжение Привет, Данте! 24 2

Размещаю массивом, поскольку не знаю, вернусь ли из больницы. Поэтому на всякий случай прощаюсь с теми, кому нравилось то, что я писал.


    24(2)

  Данте и не только

  Пафнутий был оптимистом по натуре. Услышь он во сне:

«Я в детстве думал: вырасту большим –
  и страх и боль развеются как дым.
  И я увижу важные причины,
  когда он станет тоньше паутины.
  Я в детстве думал: вырастет со мной
  и поумнеет мир мой дорогой.
  И ангелы, рассевшись полукругом,
  поговорят со мною и друг с другом.
  Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
  Там нищий пьёт осеннее вино,
  что отливает безобразным блеском.
  ...А говорить мне не о чем и не с кем».   

Он, возможно, восхитился бы самим строчкам, но… подумал: «Неужели всё так плохо? Не верю!» И это несмотря на то, что жил в очередном круге…
Что ж удивляться, ведь немалое число людей, очнувшись в ужасе от кошмарного сна, успокаиваются, удостоверясь, что это – сон. То, что жизнь их куда хуже, их не пугает. Привыкли, притерпелись.
Пафнутий с интересом смотрел песни Ада. Именно, смотрел, живо представляя и видя описываемое, словно на экране. Да, он воспринимал Ад, будто сериал, который, однако, глядел с одной целью: узнать какое наказание в Аду получали за… плагиат.

  Он не знал, что отношение к литературному воровству менялось со временем. Древние авторы заимствовали у других, подобно современным, одни втихаря, другие дерзко, не скрывая, подобно Пабло Пикассо, сказавшему: «Я беру своё везде, где нахожу».
Правда, в древности те, кто сам «не дотягивал», чаще старались выдать своё за произведение известного автора, чтоб оно сохранилось. Отсюда полно трудов псевдоаристотелей и других подделок под знаменитостей. Позже это стало намеренными мистификациями и стилизациями, что уже иное.
Те, кто крали чужие тексты, понимали, что делают, сами нередко осуждая подобное. Тот же Вергилий, проводник Данте по Аду, посвятил целый труд литературному воровству, что не помешало ему вовсю заимствовать у Лукреция, Энния… Что уж говорить о Шекспире, перекраивавшем чужие пьесы и сюжеты! И давшего им новую жизнь.
Это мы ещё не затронули скользкую тему апроприации в искусстве…

  Но во времена Данте понятия о плагиате, как преступлении, ещё не существовало, поэтому, досмотрев его Ад, Пафнутий выдохнул. Он ведь не крал утварь в ризнице, за что попадали в круг восьмой. Он так, ради удовольствия супруги… «не корысти ради, а только волей пославшей мя жены». 
В самом деле, что мы прицепились к несчастному графоману-пииту, осознавшему свою бездарность, отчего мучившемуся, когда миллионы подобных бездарей на разных сайтах самодовольно уверены в своей гениальности?

  Если читали Ад Данте, включая названный восьмой круг и встречу Алигьери с истязаемым в нём Ванни Фучи, по кличке Зверь, то обратили ли внимание на слова этого убийцы и предателя, что «от дурного срама стал багров»?
«Зверь» больше запереживал от того, что Данте его увидел в этом положении, сказав:
«Гораздо мне больнее, - он добавил, -
 Что ты меня в такой беде застал,
  Чем было в миг, когда я жизнь оставил».

Невзирая на наказание, где грешника кусали змеи, он не раскаялся и в ответ, пожелав сделать больно поэту, предсказал Данте разгром его партии и изгнание самого Данте из родной Флоренции.
Кара, сама по себе, не ведёт к покаянию, что ни говорите.
И не потому ли время добавило к названию поэмы свой эпитет, затем изменив для нас и смысл названия: «Божественная… комедия»?
А Данте поместил в Ад всех своих мало-мальски заметных современников. Если ж присмотримся к тому, кого (помимо своей платонической возлюбленной) он поместил в Рай, то по нынешним нашим представлениям, изгоним оттуда 90% его обитателей.
Подозреваю, что дальнейшее, которого не увидим, изгонит из Рая Данте и остальных.

  Троица, пугавшая и бившая тех поселковых, которым не хватило снов для покаяния, как помним, потерпела поражение во многих случаях. Это не было для каравших чем-то новым, поскольку слишком часто встречалось.
Но, как известно в полиции и любому чиновнику, «главное – не нахватать кого надо и не надо, а правильно оформить отчёт», в котором и кто (или что) не надо превращается в то, что надо. 
Готовя отчёты о работе, троица переговаривалась.
- Категория «безнадёжных животных»… думающих лишь своими животами, - дойдя до неё, проговорил, заполняя графы поимённо, обладатель едкого голоса.
Обладательница женского голоса сказала:
- Я протестую! За что оскорблять животных?
- Поддерживаю, - сказал глухоголосый, - Животные – это для них комплимент. Это – инфузории, реагирующие лишь на внешние раздражители. Уколешь – сократится.
- Или загнётся после твоего удара, - засмеялся едкий.
Что можно было поделать с безнадёжными? А ведь у них были дети, которым тоже было «всё по барабану», лишь бы им «чай пить пусть мир погибнет».
Этот отчёт, в числе прочих, поступив в следующую инстанцию, послужит для последующего аналитического обзора, на основании которого будут выработаны рекомендации для последующего улучшения… Знакомо?

  Поэтому, думаю, не удивит то, что спустя время жизнь в посёлок вернулась. Нет, тот же круглосуточный мертвенно-белый свет оставался, как и снега вокруг, но одни устали каяться, другие – бояться, и всё пошло своим чередом.
Сны, перестав действовать, прекратились. Никто больше не просыпался, крича, не страдал после. Воспоминания опять были задвинуты подальше, их тему при мысленных разговорах обходили.
Затем стал слышаться смех, зазвучала музыка с танцем вокруг костра. Теперь люди мысленно напевали то, что играл Мин с женой.
Песни совсем не во славу Всевышнего.
Не переглянулись ли недовольно стражи, слыша это? Ведь вспомним слова святых отцов, замечавших по поводу смысла существования «раба Божьего»: «Человек сотворён для того, чтобы хвалить Господа Бога своего, почитать Его и служить Ему, и чрез то спасти свою душу». А как с миром для человека? А вот как:
«Всё же остальное, обретающееся на земле, создано ради человека, для того, чтоб помочь ему достичь цели, ради которой он сотворён. Отсюда следует, что человек настолько должен пользоваться всем созданным, насколько оно ему помогает в его цели, и настолько должен от него отказываться, насколько оно ему в этом мешает».
Да, вы не ослышались. «Человек сотворён для того, чтобы хвалить Господа Бога своего, почитать Его и служить Ему…»
И никакого смеха! Ибо, как рёк Иоанн Златоуст (помещённый Данте в Раю на четвёртом небе в круге втором):
«Не наше дело постоянно смеяться, забавляться и жить весело. Это дело… людей, …которые обрекли себя дьяволу. Это он ... изобрёл такое искусство, чтобы… ослабить силы духа. На то и построил он в городах театры и, обучая смехотворцев, этою язвою поражает целый город».

  Ясно, что возвращение жизни не могло быть надолго в Аду.

  Ещё веселились, радуясь спасению, а кто-то думал: «С нас, как с гуся вода», как надвинулась новая беда. Женщин во снах стали посещать дети. Они печально звали: «Мама, мама!», словно им угрожала опасность, плакали и исчезали, растворяясь в темноте.
Жёны лишились сна и лишили его мужей. Посмели бы те дрыхнуть, когда с их благоверными несчастье! И так-то существует поговорка: «Вы разбудили женщину, и она стерпела, значит, это – любовь», а тут всё было куда хуже.
Пафа была бесплодна (или не хотела испортить родами фигуру), но и её не обошло общее бедствие. Пафе снились её любимые: йорик Навуся и кошка Мила. Чем не дети в семье? Жаль, что живут меньше.
Навуся скулил, а Мила мявкала, вызывая у Пафы слёзы, а у Пафнутия, бегавшего за водой жене, потом ставившего кипятить успокаивающий отвар, у него вызывая бессонницу. Его попытки уснуть вызывали, в свою очередь страшный гнев в отношении «эгоиста» «ничего не понимающего» и «окончательно лишившегося чувств».
Как назло, в прошлом у них был небольшой птиц в квартире. Клетка его не закрывалась, и однажды Пафнутий вышел в тёмный коридор, не подозревая, что там вышагивает пернатое и… наступил на него. Бедному птаху этого хватило, чтобы покинуть сей мир.
Что было потом, Пафнутий не любил вспоминать. Он чуть не получил развод.
После его засыпания уже сейчас, когда Навуся и Мила требовали внимания, Пафа припомнила «человеку, у которого камень вместо сердца», тот эпизод, заявив, что он тогда сделал это не случайно.
Пафнутий, не выдержав, заплакал. Чуть погодя, убедившись, что муж явно раскаивается, Пафа смягчила тон, сказав ему мысленно:
- Ты не хотел, конечно. Я так не думаю. Вырвалось от горя. Но люби ты нашу птичку – включил бы свет и этого бы не случилось.
…

  Мужчины – не большие искусники в утешениях. Их попытки часто делают только хуже. Но нередко главным мужским утешением является известная вещь, употребляемая, в частности,  при примирениях пар. 
С месяц к женщинам приходили грустные сны. Они совсем извелись, а то, о чём было упомянуто выше, дарило после себя сон, в котором не плакали дети. И о каком предохранении при таких делах можно было думать?

И начались задержки… Удивлённые и обрадованные жёны верили и не верили, отсчитывая дни по зарубкам. Единственная лекарица и то не акушерка в посёлке была Сильвана, но и у неё начались признаки беременности: перепады настроения (на что мужья скажут, что это – не признак, а их постоянная жизнь), увеличение молочных желёз…
Когда же пошли тошнота и рвота, стал расти живот, то сомнений не осталось. Неясно было кому принимать роды. Пришлось Сильване собрать нескольких более опытных рожениц и устроить для мужей краткие мастер курсы. Предупредила, что ряд мужчин, присутствуя при родах, не выдерживают мук рожениц и падают в обмороки. (Услышав об этом, Пафнутий понял, что его ждёт). Это подведёт рожающую – продолжила Сильвана, - в самый тяжёлый момент и недопустимо. Придётся выпить слабонервным для храбрости, но не переборщить, не то перережут не пуповину, а себе что-нибудь другое.
Слушая её, мужчины поняли: выпьют. 
Среди женщин распространились радостные слухи, что прощены, раз разрешено родить новую жизнь. Скоро конец этим ужасам!
Женщины ходили осторожно, под руку с мужьями, счастливые. Мужчины, вслед за жёнами, тоже стали надеяться на лучшее.
Недовольна была одна Пафа, боявшаяся родов, как огня, родов, способных испортить фигуру. Да и что за блажь рожать в её возрасте!
Поэтому на мужа обрушился первый огонь.
- Почему ты не предохранялся? – грозно глядя, донесла до него свой вопрос Пафа, стоя на крыльце после прогулки.
- Я предохранялся… - мысленно прошептал он, - не в тебя, точно.
- Что ты несёшь?! Откуда тогда ребёнок? От святого духа?
Пафнутий аж рот открыл от этого «предположения»:
- Думаю, да, - был его ответ, - Здесь место чудес и нет ничего невозможного.
Пафа уничтожающе посмотрела и ясно подумала:
- Идиот!
После чего захлопнула дверь перед его носом. Пафнутий стоял, растерявшись, и слышал, как она вставила засов изнутри. Проситься сейчас внутрь, когда она в таком состоянии было бесполезно. «Нужно подождать, - подумал он, - Но куда идти?»

  Слава богу, было светло. Но холодно. Пафнутий побродил вокруг дома, почистил везде снег, и тихонько подошёл к окну в кухне. Прислушался. Ничего. Подкрался к спальне. Тоже. Не иначе, успокаивается, раскладывая пасьянс в гостиной. Значит, стучаться ещё рано. А есть хочется. Откуда это: «Два часа сна заменяют обед»? Из какого романа? Придётся греться в бане.
Он пошёл туда с дровами и разжёг печь.
Когда потеплело, разделся и улёгся на верхнюю полку. И незаметно уснул.
Некогда, в прежней жизни, под другим именем, Пафнутий был большим поклонником поэта и великого афориста Леца, сказавшего применительно к этому случаю: «Женщины – это садистки; они истязают нас муками, которые мы им причиняем».

  Позже Пафу стала мучить совесть. Она прислушалась. Пуф не просился домой. Замёрз, небось, и голодный. Пафа поднялась и пошла в сени. Отперла дверь, выглянула. Никого. Тихо позвала:
- Пуф!
Тишина.
Пафа встревожилась. Неужели обиделся?
Одевшись, вышла во двор. Обошла участок. Выглянула за калитку. Вернулась. Подумала, где ещё не искала. Поглядела на баню. Там из трубы струился лёгкий дымок. Пафа улыбнулась и пошла туда.
Она тихо открыла дверь в предбанник, потом – в баню. На полке тихо посапывал Пуф.
Пафа подошла к нему, поглядела с улыбкой и погладила по щеке. Он не проснулся.
Тогда Пафа сняла варежку с руки и положила рядом с его лицом. Не удержавшись, поцеловала. Он что-то пробормотал во сне и повернулся набок.
Пафа вернулась домой и принялась готовить. Проснётся, поймёт, и заспешит к ней.

  Так и произошло. Ведь это была счастливая семья. Да, счастливая по-своему, как впрочем, и остальные семьи в посёлке. Женщины знают, что мужчины – эгоисты, большие дети, которых надо воспитывать. Для чего можно и мучить. Для их же блага. Когда же мужчины мучают женщин, то это – проявление их эгоизма.
К своему маленькому мужчинке, сыночку, мать относится с бесконечной снисходительностью, тогда как к его отцу – с неослабной строгостью.
Но… попробуй кто обидеть того же Пуфа – от Пафы пощады не жди! И так в каждом счастливом союзе. Муж – её собственность и только она имеет право делать с ним, что захочет.

  А что Полковник Татиан, о котором вспоминали друзья?
Во снах он вспомнил, кем был. И это его не обрадовало. Ибо приснился момент, когда в мирное время (но будучи действительно полковником) он допился до белой горячки и был помещён в военную психлечебницу. Привезли его невменяемым, потом буйность сменилась болтливостью («что у пьяного на языке»), его перевели в палату с другими экс-выпивохами, которым он поведал, что всю войну просидел в тылу интендантом на складе.

  Придя в себя (это продолжалось во сне его прошлое), он попытался комиссоваться из армии под предлогом болезни, требуя плохого диагноза. Но максимум, что мог получить – это «реактивное состояние», с коим сюда прибыл. Таким эвфемизмом медики именовали то, что в просторечии именуется «белочкой». Тогда полковник решил выжать из своего пребывания максимум: лечение, дураковаляние на всём готовом. Он высыпался, трепался с соседями по палате, перед которыми (не зная, что раньше проболтался про свои «геройства» на войне) изображал героя «водившего танки в прорыв».
Соседи не противоречили высоченному мужчине, тем паче, что лежали здесь по блату. Один был запившим генеральским портным, второй – совсем непонятно кем. Это был столь же пожилой, как портной, «вояка» с гражданки – с виду совершенно здоровый. Может быть, поправлял нервы, а может, уходил от ответственности.
К больным водили курсантов – будущих военных медиков, которым полагалось рассказывать свои симптомы. Эту палату они обходили.
Однако полковнику они не нравились. «Как он, гад, фуражку носит! - возмущался полковник, - Вот выйду, встречу его в городе, устрою такую распеканку, что этот разгильдяй меня запомнит на всю жизнь!»
И всё бы хорошо, если бы не ещё один сосед, молодой парень с диагнозом: «психопатия».
Портной и другой пожилой, лежавший по блату, между собой смеялись над полковником, говоря про него даже то, чего он, возможно, и не заслуживал. При нём же лебезили и славословили.  В иных сочетаниях его соседи говорили гадости про того, кто не мог их слышать. Полковник с портным обсуждали национальность пожилого, высказывая гнусные предположения. Пожилой с полковником (попавшим сюда по причине пьянства), в свою очередь, осуждали пьющего портного: «и это в таком возрасте!» 
Молодой, тщедушный психопат выслушивал это молча, ни с кем не общаясь. Поэтому его  в расчёт не брали, не отличая от мебели. Но настало время, когда ему опротивели эти наговоры друг на друга, и он возненавидел соседей по палате. Он по-прежнему ничего не говорил, но глядел с таким презрением и ненавистью, что они испугались.
Как единственный офицер, полковник сначала попытался исправить ситуацию. В палате психопат не был опасен, потому что большую часть времени под влиянием лекарств спал.   
В конце концов, он почти не покидал палату, и можно было от него уйти в коридор, прогуляться. Оставалась столовая.
Питалась каждая палата за своим столом, и когда психопат,  приходил есть, где соседи уже вовсю чавкали, полковник рявкал: «Приятного аппетита, товарищ!» На что тот совершенно не реагировал, чем крайне сотрапезников обеспокоил. Его стали бояться. Сдрейфил и полковник.
Именно он, здоровенный мужчина, пожаловался врачу на этого хлюпика: «Уберите его от нас! Он так смотрит, что или соли в глаза насыплет, или кипятком обольёт».

Мог ли полковнику понравиться этот сон-воспоминание? А он снился ему изо дня в день. Хоть бы что другое! Это было подобно непрерывному расковыриванию ранки.
Полковник пытался не спать, выпивать до утраты сознания – не помогало. Едва он приходил в себя, то опять оказывался в том военном дурдоме.
Татиан отупел, ему уже наяву виделось то, что снилось.
И вдруг этот сон сменил другой. Не подумайте, что ему удалось перевести дух. Новый сон был о не менее позорном факте его предыдущей жизни. Теперь ему принялись «крутить кино» об этом. Потому, даже получив возможность изъясняться, полковник предпочёл не общаться ни  с кем, погружаясь в общение с бутылкой.

  Сны кончились резко. И не по причине, что иссякли постыдные эпизоды из его жизни, а в связи, похоже, с новым кругом. С беременностью его Татьяны, что все воспринимали прощением.
Полковника стало не узнать. Он трясся над беременной женой, бросил пить, готовый выполнять любой её каприз. Татиан мечтал о сыне. Сыне, который пойдёт дальше его, став генералом, как минимум. Он забыл армейский анекдот с долей шутки о том, что, к примеру, сын или внук генерала может стать только генералом, но не маршалом, потому что у маршала свой внук есть. А сын полковника, следовательно…
Это обычное бедствие для детей, у которых родители не реализовались, как хотелось. И тащат плоскостопых на просмотр в хореографию или в спорт, детей без слуха – в музыкальные школы, в любую другую стезю, включая собственную, где смогут помочь в продвижении, своих несчастных отпрысков, не имеющих к тому ни малейших способностей, ни желания.  Не они, так дитя их достигнет, им смогут гордиться.
Полковник решил, что раз свет, сны кончились, беременности пошли, то, конечно, отсюда выпустят в нормальную жизнь и сын поступит в престижное военное училище. Не может быть, чтобы у Татиана не осталось туда ходов или опосредованных знакомств, чтоб зачислили, тогда как всю жизнь будущий полковник только тем и занимался, что заводил связи – для карьеры и обогащения.
Сына он предупредит о разных перипетиях и опасностях военной карьеры, будет его советчиком, направит куда надо… Наивные счастливые мечты родителя. Чаще несбыточные. Но пока можно было мечтать…

 
25

Desine sperare qui hic intras

  Не один полковник питал подобные мечты. Понятно, что они были у каждого с поправкой в сторону своего бзика-ограниченности.
Многие отцы тряслись над супругами, нёсшими новую жизнь, и не только её, но и надежду на прекращение страданий.
Те же отцы, что не тряслись над беременными жёнами, тряслись от них, что было ещё хуже, и они перестраивались.
Тривун принялся мастерить люльку для младенца, чтобы подвесить её рядом с их кроватью. Трива хвасталась этим в посёлке.
Будущие матери искали и не находили в доме ничего для новорожденных, почему принялись кромсать, резать и шить из подходящих материями вещей.
Молочные железы у женщин увеличились, радуя некоторых мужей, до того находивших груди своих избранниц с трудом.
Наконец будущие матери ощутили шевеления плода. Дитя ещё не лягалось, но уже чувствовалось.
Из груди стало выделяться молозиво.   

  Всех интересовало: сколько до родов? Были умелицы, отмечавшие дни зарубками на палке, исчисляя срок месячных. Некоторые из них предупреждали своих благоверных, чтоб в «эти дни» их не раздражали – огребут по полной. Правда, хватало мужчин, не видевших особой разницы в поведении жён в иные дни, но именно потому эти мужья благоразумно молчали о своём открытии.
Когда о сроках спросили Сильвану (главный авторитет в лекарских делах подручными средствами), то она, задумавшись, сказала, показывая девять пальцев:
- Не менее месячных циклов… или даже дольше.
Получалось ещё столько, сколько прошло и неясно сколько плюсом.

  Но ждать столько не пришлось.

  В один из дней, поселивший горе в женских сердцах и внёсший сумятицу в мысли мужчин, их беременности закончились.
Проснувшись, будущие мамаши обнаружили, что живот спал. Ничего не понимая, они ощупывали себя, прислушивались к плоду, не обнаруживая прежних признаков.
Сильвана, к которой кинулся посёлок с одним и тем же вопросом, сама испытывала то же самое. Она сказала, что это может быть признаком замершей беременности. Но… при той есть другие неприятные признаки, которых у женщин нет.
И множеству, обращённых на неё глаз, она печально поведала с крыльца: то была ложная беременность.
Последовала минута молчания по несбывшимся надеждам, во время которой родился новый вопрос: почему эта мнимая беременность произошла?
- Мы слишком этого хотели, - был ответ.

  Расходились, рыдая.
Так было опровергнуто утверждение: «чего хочет женщина, того хочет Бог».
Но никто этого не заметил.

  Мужчин объяснение Сильваны не удовлетворило. Край, где столько чудес свершается по Высшей неведомой воле, пополнился ещё одним чудом, - рассуждали они. Чудом, ставшим очередным наказанием. Ад продолжился, только и всего. Надежды на его прекращение оказались напрасны. Поманили и…
Дальше следовало нецензурное выражение относительно топора и мошонки.
А зря они это думали. Объяснение Сильваны было верно. Жаль, что никто не верит в рукотворное чудо, которое чуть было не совершили сами женщины, а верят только в Того, Кто на этом специализируется.

  Мужчины, тоже поверившие в прощение и завершение  кошмара, обманутые в своих ожиданиях, сочли случившееся новым издевательством и карой. И постепенно жёны тоже прониклись их убеждением. Когда ж это произошло, всех снова охватило отчаяние.
Люди ходили с тяжёлым предчувствием новых бед.
Быть может, одна Пафа тихо радовалась про себя.

  Поскольку ожидание очередной кары затягивалось, то возникло мнение, что грядущая будет особенно ужасной. Иначе бы столь долго не готовилась.
Люди стали вести себя очень осторожно. Ничего не делали, не оглядев, не обсудив по нескольку раз. Кто знает, откуда теперь придёт зло, и в чём будет заключаться?
Получив возможность мысленно беседовать, мужчины собирались кучками, обсуждая положение, пытаясь по неким признакам предугадать надвигавшуюся катастрофу. Что она грядёт, в том ни у кого в посёлке не было ни малейшего сомнения.
Флейта перестала играть весёлые мелодии («они-они вызвали гнев всевышний!» - как считали многие), перейдя на минорные, печальные мелодии, что ещё ухудшило общее настроение, становясь предвестьем погибели.
«На этот раз навсегда», - слышалось среди обсуждения. С чем соглашались: «Да, сколько можно уж… Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!»
В одном подобном обсуждении однажды принял участие Пафнутий. Что-то в нём возмутилось против покорности «идущих на убой баранов и баранесс», внутри взыграл какой-то кураж, и он выступил против вещавшего Варула, который призывал смириться, одеться в чистое и лечь в ожидании судьбы. Тогда де она наступит скорее и будет благосклоннее.
Пафнутий протолкнулся в первые ряды и спросил его:
- Кто, по-твоему, насылает судьбу? Или сами – своя судьба?
Варул слегка озадачился, но потом ответил:
- Судьбу мы получаем за свои дела. Я так думаю.
- То есть, - уточнил Пафнутий, - что сделаем, за то и получим? Я правильно понимаю?
- Правильно, - кивнул Варул.
- Иначе говоря, - продолжил спрашивать Пафнутий, - какие мы, такая и судьба у нас?
Варул непонимающе посмотрел на него и сказал:
- Я об этом и говорю.
Тогда Пафнутий задал свой главный вопрос:
- А отчего мы такие, какие есть?
- От папы с мамой, - улыбнулся Варул, а остальные слушатели засмеялись.
- Ты – о воспитании или наследственности? – не отставал Пафнутий.
Все притихли, ожидая ответа.
- И о том, и о другом, - вывернулся Варул.
- Значит, - продолжил его пытать Пафнутий, - судьбу нашу определяют родители?
- Пытаются, по крайней мере, - угрюмо сказал Варул, уже не зная, как отделаться от этого очкастого языкастого.
- Но часто мы их не слушаем, поступая не по их желанию. Есть такое за нами? – не отставал Пафнутий.
- Есть, - кивнул Варул.
- Тогда как можно утверждать, что судьбу нашу определяют родители, как говоришь?
- Ты меня не лови на слове, - зло отреагировал Варул, - Я говорил вначале, что судьбу мы получаем за свои дела. За то и кара.
- Это я помню, - сказал Пафнутий, - но не услышал от тебя ясно: почему мы такие? Тем более, что, нарушая волю родителей, можем быть ближе к тому, что нам надо, чем они. А исполняя, можем стать несчастными по их воле.
Тут часть слушавших утратила нить, не понимая к чему он клонит. Варул тоже запутался и, в свою очередь, спросил:
- К чему ты это?
- А вот к чему. Мы либо повинуемся чужой воле (не обязательно родительской), либо сами решаем за себя. В любом случае отвечаем за то, что сделали или не сделали. Так?
- Так… - протянул Варул, по-прежнему не понимая, куда гнёт собеседник.
- Но если решаем сами или сами же не решаемся, то тем определяем свою судьбу. Так?
Варул кивнул.
- Но тогда за что кара? – спросил Пафнутий, - Если решили правильно – молодцы! Нет – пролетели мимо, за что пострадали. За что ещё кара после? Или здесь собрали одних дураков, хотя я вижу мужиков рассудительных, дураков, не ведавших, что творят и не получивших за то в прежней жизни наказания? И таких же жён?
- Ну, ты и вывернул, - покачал головой Варул.
Удивлённо закрутили головами и остальные. Никто не знал, что сказать на это.
Волей случая оказавшийся здесь седой, как лунь, Гордей, с интересом слушавший их диалог, с виду старик после визита той троицы, вдруг подал голос:
- Пафнутий прав. Вопрос серьёзный. Кто знает на него ответ?
- Всевышний, - как бы пробурчал мрачно Варул, - а для нас это тайна великая есть.
Пафнутий взглянул на Гордея и не узнал того.
И снова вступил Гордей, слегка «повысив голос», чтоб слышали и задние:
- А раз тайна великая, известная Ему Одному, то как ты можешь о ней судить, Варул?
Варул смешался, не найдя, что сказать. Повернулся, плюнул со злостью в снег и пошёл прочь.
Расходились мужчины со словами:
- Ловко срезал!
- Да. А то «одевайтесь в чистое, ложитесь и ждите гибели»!
Пафнутий протянул руку Гордею:
- Спасибо. Мы знакомы?
- Я вам помог отодрать доски от окон.
Пафнутий отстранился и снова посмотрел на него.
- Что с вами случилось…
Он вспоминал имя.
- Гордей, - подсказал тот.
- Точно! Но что случилось? Вас не узнать.
Гордей подумал: говорить? не говорить? Решил сказать, но не всё.
- Меня навестили те «Гости».
И замолчал.
Пафнутий сочувственно поглядел и сказал:
- Я слышал о таких визитах. Это, наверно, те же, что приходили раньше ко всем по ночам пугать. Они же убили Маресия с женой. 
Гордей решил сменить тему:
- У вас прекрасные стихи.
Пафнутий смутился.
- Что вы… я совсем не поэт.
- Поэт, и ещё какой, - не согласился Гордей, - Я случайно проходил мимо и услышал.
Он не захотел рассказать о месте, куда стекались мысли посёлка.
Пафнуий молчал, раздираясь внутренне.
- Вы, может, слышали не мои, а что я вспоминал чужое…
- Не похоже. Вы над ним работали, изменяя.
Пафнутий вздохнул. Ясно, что Гордей слышал, как он переделывает для Пафы стихи.
- А вы любите стихи? – спросил он, уходя от неприятной темы.
- Я в них не разбираюсь, - признался Гордей, - но когда настоящее – чувствую.
Пафнутий улыбнулся и хотел перевести разговор, однако, какой же пиит удержится, когда речь идёт о его стихах? И спросил с надеждой:
- Вы не об этих?
«Мы были добрыми и злыми,
короче говоря,
любыми.
Ругались, верили, любили…
Иначе говоря,
мы
были».
- Нет. Там было про лютый холод ещё…
«Понятно…» - подумал Пафнутий и продекламировал:
«Я пpocнулcя тoнущий в бoли,
И нe мoг измeнить иcхoд.
Я cнapужи кaзaлcя вeceлым,
А внутpи был дaвнo ужe мёpтв.

Кpoвь мoя хoлoднa.
;oлoд ee лютeй
peки, пpoмepзшeй дo днa.
Я нe люблю людeй».

- Да… это, - сказал, вспомнив свою боль, Гордей, опуская глаза.

- А знаете, - вдруг сказал Пафнутий, - мне здесь долго снился Ад, который посетил поэт и о том рассказывал. Это было давным-давно. Его Ад, конечно, ужасен. Наш – другой. Правда, по-своему, не лучше.
Гордей не возразил. Пафнутий продолжил:
- Там есть строчки, которые говорят о том, что Ад был создан раньше появления человека, хотя и для него и навсегда.  До меня это только сейчас дошло.
Гордей удивлённо уставился на него.
- Я не придумываю, там есть строчки на вратах Ада:

«Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворён.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Оставь надежду всяк сюда входящий!»

- «И первою любовью сотворён…» - повторил Гордей, - хорошенькая любовь!
- Погодите… - сказал он, - Ад «высшей силой, полнотой всезнанья» также сотворён… Подразумевается, что Бог знал заранее, что с нами потерпит неудачу? Для чего тогда?
И посмотрел на Пафнутия. Тот тоже удивился:
- В самом деле… знал, что не оправдаем его надежд в большинстве и создал концлагерь заранее и навсегда. Чтоб мучить вечно… Что мы Ему такого сделали, ещё не появившись? Ну, не создавал бы нас тогда. Насколько я знаю, тут все приличные люди… остались, крепкие пары.
Они посмотрели друг на друга с одной мыслью: «Нормальный так не поступит…»
И оба испугались этой мысли, тряся головой, словно желая её оттуда выбросить.
- Лучше не рассуждать на подобные темы, - сказал Пафнутий.
Гордей вспомнил ту троицу карателей и молча согласился.

  Они разошлись, не прощаясь.
 
26
 
  Следующий круг

   Расстроенный, весь в этих мыслях и одновременно боясь о том думать, шёл Пафнутий домой. По правде, до попадания в посёлок он не особо задавался этими вопросами.  Бога он воспринимал, как литературный приём или некую помощь в безвыходной ситуации, когда ничто иное помочь не в состоянии, как Деда Мороза из детства, когда ты вырос и тебе известно кто играл его роль, но всё равно хочется чуда. 
Оказавшись здесь, он впервые прикоснулся к Тайне. Чудеса сыпались, как из рога изобилия, поначалу не пугая, а заставляя открывать рот от изумления. Тем паче, что самые необходимые условия для жизни имелись и ничто, казалось, не предвещало дальнейшего.
Теперь он понимал, что чудеса были лишь демонстрацией могущества, которому подвластно всё.
Затем началось главное, для чего их здесь собрали: кары.
Он думал, что им  с Пафой ещё повезло, по сравнению со сгоревшими, убитым Маресием и Марой, и тем же добрым Гордеем, которого не узнал после визита «Гостей». 
Но понятно, что наказания не кончатся. Что станет новым? И за что им-то с Пафой? Ему за поэтическое тщеславие уже отмерили…
На этой мысли, никого не замечавший вокруг Пафнутий, услышал, именно услышал – ушами – женский смех. Он остановился и повертел головой. Никого вокруг. Голос и есть наказание?
- А это мысль, - словно согласился приятный женский голос, - при индивидуальном подходе.
- Пожалуй… - задумчиво поддержал её голос мужской, в котором звучала какая-то едкая подковырка.
Пафнутий ещё раз обвёл пространство взором. Безуспешно. Улица была безлюдна.
«Не те ли это, кто мучил Гордея?» - ужаснула его мысль.
- Те, дорогуша, - сказал третий, глухой и нутряной голос, от которого, как сразу почувствовал Пафнутий,  не стоило ждать ничего хорошего.
- Пришёл мой черёд? – мысленно спросил Пафнутий. Если бы спрашивал вслух, то упавшим голосом, опуская голову. 
- А ты думал, не придёт? – сказал едкий, издевательский голос.
- Но за что? – мысленно «прошептал» Панутий.
- Птичку зачем убил? – явно издеваясь, спросил едкий голос.
Пафнутий повернулся, ориентируясь на голос и возразил:
- Если б она была столь же большой по отношению ко мне, как я к ней, то тоже в темноте могла не заметить и наступить на меня.  Тогда бы вы сейчас её судили?
На это захохотали все три голоса. Смеялись, правда, недолго.
- Он – забавный, я вам говорила, - женский голос.
- И храбр, по-своему, - похвалил с издёвкой мужской.
Третий, опасный голос только хмыкнул.
- А если серьёзно? – осмелел Пафнутий.
- Если серьёзно, - сказал едкий голос, - то мы тебе покажем, сколько дерьма в тебе, о котором и не подозреваешь, пока случай не представится.
- Вы хотите меня предостеречь от этого?
Троица снова захохотала и так же резко смолкла.
- Хорош, - даже без издёвки на этот раз признал неприятный едкий голос. И добавил: …гусь.
- Гуси некогда Рим спасли, - сам не зная почему, как бы пробормотал несчастный.
В ответ раздались смешки. Потом женский голос предложил:
- Да он – шут. Давайте оставим его для этого.
- Шут гороховый, - согласился едкий, - но…
- Работа есть работа, - подвёл итог обсуждению глухой, тяжёлый голос.
- Я беру его на себя, - услышал Пафнутий женский голос.
- Ладно, - согласился едкий, а тяжёлый и сиплый сказал:
- Удачи!
Заскрипел снег под ногами уходивших невидимых мужчин.
Пафнутий подождал, пока скрип стихнет и сказал в сторону женского голоса:
- Можно спросить?
- О Гордее? – уточнил женский голос.
«Мысли читает, - подумал Пафнутий, - ах, да…»
И сказал:
- Да. За что его так?
- Значит, было за что. Он же тебе не признался. Выходит, стыдится того, за что наказан. У каждого есть, чего стыдится. Вот ты выдаёшь чужие стихи за свои, коверкаешь их, чтоб угодить своей крале.
- Попрошу так не называть мою лучшую половинку, - попросил он.
- Хвалю, - сказал женский голос, - но то, что она – лучшая… не соглашусь. Другой женщине говорить такое нельзя.
- Вы что-то про неё знаете, чего не знаю я? – спросил Пафнутий и тут же добавил:
- Даже если так, я не хочу этого знать!
Женский голос помолчал и произнёс:
- Надо же… Ладно, пощажу в этом. Пусть это её мучает. Хотя она, как все женщины, убеждена в своей правоте и невиновности. Впрочем, мужчины в этом мало от женщин отличаются.
- Вы будете её мучить? Я готов взять это на себя.
- Успокойся, рыцарь. Каждый получит своё. Тебе тоже хватит, не думай.
Пафнутий опустил голову.
- Ладно, давай прогуляемся до ледяной стены на улице. Идём!
Рядом с ним заскрипел снег. Пафнутий обречённо двинулся следом.
Пройдя немного, он услышал:
- Ты допустил мысль, что высшая сила ненормальна в своих действиях. Подумал, что лучше бы не создавал грешных людей, решая за всех. С каждым разберутся, не переживай. А ты себя считаешь безгрешным?
Панутий помялся и выдавил из себя:
- Безгрешных нет.
- Нет? – иронически уточнил голос его спутницы, - А как же святые?
- Честных просто меньше, чем святых, - ответил Пафнутий, разглядывая свои валенки, словно впервые их увидел.
Женский голос чуть помедлил, словно сдерживая себя, но рассмеялся.
- Пафнутий! На вас невозможно долго сердиться. 

  Пафнутий не знал, что два обладателя мужских голосов в то же время навестили Гордея.
- Опять рот свой раскрыл, - констатировал обладатель едкого голоса, - и на кого! На Создателя!
Гордей застыл от ужаса у дровника. Опять его язык…
- Ведь сам сказал этому демагогу Варулу, что то Тайна великая. Как судить о ней смеешь?
Вопрос уже был обращён к Гордею, сжавшемуся в комок. Будут бить…
- Ненормальным назвал Творца… о любви Его рассуждать смел! Хорошенькая, сказал, любовь!
Гордей упал в снег на колени и закрыл лицо руками.
- Есть возможность слегка смягчить свою участь, - будто жалея его, сказал едкий.
Гордей ждал продолжения. Оно последовало. В виде удара по почкам.
- Аа… - выдохнул избиваемый и упал на снег.
Двое подождали, пока он пришёл в себя. Тогда едкий голос сказал:
- Не убивай, может, договоримся.
- Ну, - как бы согласился глухой голос, пиная лежащего.
Гордей никак не отреагировал.
- Ты не перестарался? – забеспокоился едкий.
- Притворяется. Сейчас добавлю, если не ответит.
- Я слышу… не надо!
- То-то… У меня один вопрос: с кем о том говорил? – спросил едкий.
Гордей вспомнил о месте, куда стекались мысли. Подслушивают! Вот для чего оно…
- Не слышу ответа!
Гордей вздрогнул и поднял голову от снега.
- Сам с собой.
- Врёшь, - услышал он глухой голос и рефлекторно закрыл руками почки, которые болели.
И получил по голове ногой в кованом сапоге.

  Очнувшись, услышал:
- Пока не бей, а то не доживёт до конца допроса.
Его перевернули носком сапога на спину.
- Я повторяю вопрос: с кем говорил о том? – едкий голос.
- А что это изменит? – с трудом подумал лежавший.
- Как тебе сказать… Это сообщит о степени твоей вины, раскаялся ли в ереси или упорствуешь в ней. Выдав сообщника. Это же он затеял разговор, подведя тебя под монастырь, а ты б сам ни-ни? Не слышу!
- Какая разница, если скажу?
Едкий голос захохотал, но оборвал смех.
- Ты, смотрю, стал договороспособен. А разница в том, на каком огне тебя жарить – на медленном или сильном.
Он снова засмеялся.
- Шучу. Отпустим, коль сдашь его. Он-то тебя уже сдал. Это очкарик-пиит.
- Зачем тогда? – не понял Гордей.
- Ты его не слишком сильно приложил? – обратился едкий к убийце, - А то всё забывает, повторять ему приходится.
- Я освежу ему память…
- Нет, стой! Скажешь, Гордей, или…
- Скажу, - выдохнул из себя тот, плюясь кровью в снег, - раз знаете…
- И?
- Ему стихи про Ад снились… о них говорил. Там надпись на вратах… Я подумал, сны вы пропускаете, значит, можно… об…суждать. Как услышал то, испугался и собственных мыслей. Он тоже испугался. Решили не рассуждать о том. Это всё.
Гордей без сил закрыл глаза.
- Видишь, облегчил душу? Нет бы сразу! Теперь скажу, что сдал ты его. Что хорошо. Он у нас лишь подозреваемым был. Сейчас им займёмся. Ох, несладко ему придётся! Сам знаешь. Сообщим ему, кто его сдал, конечно. Думаю, очная ставка не потребуется. Он тебя не узнает. Не дёргайся, не потому, что ещё бить будем, нет. Мы ему глаза вырвем.
Гордей замычал, схватившись руками за голову.
- Чао-какао! – сказал едкий, - У тебя будет кровь в моче несколько дней. Потом пройдёт. Главное, молчи! Не то опять навестим. Не стони, вон, твоя, раздетая, бежит к тебе с крыльца, теряя  тапки. Аривидерчи!

  Уходя, едкий сказал собрату:
- Вот дерьмо! Подслушивать чужие мысли за неимением своих он может, втихаря себя представлять понимающим Замысел… А тронешь, и приятеля сдаст, и нюни распустит!

  Невидимые истязатели Гордея и не думали идти к Пафнутию, где работала их коллега, а свернули в другую сторону. Работы в новом круге у них хватало.
Неправда, что за одного битого двух небитых дают. У битых может быть надежда только на небитых.

  А что же Пафнутий, в чём заключалось для него новое наказание? К его удивлению, в дальнейшем прогулка оказалась приятной, как и обращение собеседницы. Она была эрудирована, умна, знала множество стихов наизусть, разбиралась в тонкостях стихосложения…  Теперь называла его исключительно на «вы» или Пыфф, и, хотя и посмеивалась иногда, но охотно смеялась его шуткам, хвалила редкие удачи в его стихах, приводя их.
В общем, к концу прогулки бедный пиит был очарован, и когда прощались, просил не оставлять его, ведь в этой глуши не с кем словом перемолвиться на интересные темы.
Спутница обещала, и сказала, что ночью приснится.
- Имя! – умоляюще попросил он при расставании, - Только имя…
- Дея, - соврала та и была такова. Нельзя даже сказать: только её и видели, поскольку осталась невидима.

  Когда Пафнутий подходил к своей калитке, он ещё повторял про себя: «Дея… Дея», - подыскивая рифму к имени, - «Дея – ворожея!» «Истинно богиня, - думал он, - Дея и означает это».
У калитки ему пришлось спуститься с небес на землю. Перед ней нервно ходила, бросая взгляды в обе стороны, его Пафа.
- Я тут с ума сошла от беспокойства! Где тебя носит? Ты совсем обо мне не думаешь! Мало того, что ребёнка потеряла, так ещё ты…
Пошли слёзы.
Пафнутий уже знал, что и думать нельзя о том, что на самом деле, она не хотела этого ребёнка, о чём говорила сама, как и нельзя вообще думать что-либо, когда супруга психует. Только скорбеть с ощущением вины. С другой стороны, нельзя только молчать, о чём ему тоже было известно. Один скорбящий вид её бесил. Пафа решала, что он игнорирует её упрёки и ему безразличны её страдания.
Но тут у него никогда не получалось угадать, что можно говорить в этой ситуации, а что нет. Выходило вполне по формулировке при аресте полицейскими из фильма, когда задерживему зачитывают его права: «Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас». Пафнутий не понимал, что в ситуации ссоры любые попытки оправдаться воспринимаются женой, как несогласие с её обвинениями, как сопротивление, которое не подавлено. До него ещё не дошло, как он неправ и как она страдает!
Хорошо ещё, что Пафнутий знал, что всё равно говорить надо, хотя и не слишком много, чтобы ей было что опровергать, но чтоб не было воспринято в качестве возражения.
О, эта счастливая тонкая грань, на коей можно балансировать, недоступная мужскому уму! Те из мужчин, кто иногда пытались её угадать, давно отчаялись. Столь же успешны были некогда поиски чаши святого Грааля. Мужчинам не приходило в голову, что женщина сама заранее не знает, на что возразит, а что примет. В одной и той же ситуации, но снова и снова. Почему он твердит каждый раз одно и то же? Значит, это – отговорки, а его мои муки не трогают. Нет, надо его достать, чтобы ощутил, как я страдаю!

  Всё это в полной мере произошло и сейчас. Сначала с видом побитой собаки Пафнутий потащился за супругой домой, где и разыгралось основное. Потом было хлопанье дверью, попытка Пафы уйти раздетой на улицу и там умереть, замёрзнув в лесу, или встретив лешего, который не столь бесчувственен, как Пафнутий и прекратит её страдания…
Он, конечно, пытался помешать этому, падал на колени в снег перед ней, тянул умоляюще руки к Пафе. Но успокоилась она не скоро.

  Наблюдала ли, посмеиваясь, за этой сценой невидимая псевдо-Дея, явившаяся причиной его вины и кары за неё? Вряд ли. Столько подобных историй в счастливых браках в посёлке, что для неё в том не было ничего нового и удивительного. Обычная семейная жизнь. 
Женская и мужская психология настолько различны, что из-за этого, как минимум, недоразумения неизбежны. Там, где жалуясь, супруга ищет только сочувствия, там муж сразу берётся за решение проблемы. В результате, она обижается, он не понимает почему. Вспомним ранее упомянутый лучший роман всех времён и народов. В нём Вронского и Анну несомненно свела вместе любовь, но жить вместе они оказались не в состоянии, не понимая желаний друг друга. Каждый из них не хотел переделываться под другого во имя их союза, а хотел, любя, оставаться самим собой, со своим прежним, добрачным образом жизни, что привело к трагедии. 

  К сожалению, Пафнутий не понимал этих вещей, а сцены Пафы почти вошли  в привычку, воспринимаясь лишь как неизбежное зло.
Поэтому он допустил неосторожность: он уснул белой ночью. А как помним, «Дея» обещала присниться, что у Пафнутия после бурных объяснений совершенно вылетело из головы.
«Дея» же исполнила обещание. Какие стихи она читала бедняге! Он просто таял и млел от восторга. Он даже нафантазировал себе её романтический образ, в который и влюбился. Такое не редкость для поэтов. Во сне он повторял мысленно: «Дея, Дея – божественная ворожея…»

26  (2)

Последний на планете

  Проснувшись, Пафнутий не сразу понял, что погубил себя. Жены рядом не было, в доме – совершенная тишина. Он позвал:
- Пафа!
Ответом была тишина.
Удивившись, он пошёл искать жену. В доме её не оказалось. На участке тоже. Ушла в пальто, - сделал он вывод в сенях, где висела одежда.
На кухне его не ждал завтрак, как обычно. Что случилось?
Он оделся и вышел на улицу. Поглядел в обе стороны. Пафы нигде не было видно.  Куда она могла уйти? В отместку ему за вчерашнее, чтобы искал и волновался?
Он вернулся, надел лыжи и отправился на поиски.
У Пафы была здесь единственная подруга, которая на деле подругой не была, как и Модя, хотя последняя в ином качестве, как приложение к Модесту. Пафнутий терпеть не мог надутого от ложной значимости мужа «подруги» по имени Евген. Тот готов был его учить всему, снисходя до никчёмного гуманитария. Конечно, Пафнутий мало что умел в нынешнем деревенском быту, а Евген явно был технарём, в отличие от него.
Ева, жена Евгена, тоже смотрела на обитателей посёлка свысока, подобно Яне Януария. Себе Ева внушила, что она снисходит до Пафы, опекая ту. Тем более, что у той имелся несуразный супруг, ничего толком не умевший и постоянно где-то витавший мыслями. Ева с Пафой сплетничали об остальных, неизменно осуждая и обнаруживая подоплёку чужих действий, подразумевающую корысть или зависть. Может, оно так и есть, но не все смотрят на происходящее исключительно с этой стороны.
После того, как мысли стали слышны, Пафнутию ещё больше опротивело хождение к ним в гости. Но люди быстро учатся, гася «не те» мысли, заменяя их переглядыванием со значением: «ну, ты ж понимаешь». Что понимал Пафнутий, и от чего ему становилось ещё противнее. Поэтому последние разы он категорически отказывался ходить к ним, и Пафа ходила одна.
 
  К этим «евгенам» теперь поневоле направил свои стопы Пафнутий.
У их калитки он постоял, не решаясь, в надежде, что кто-то из хозяев выйдет во двор.
Не дождавшись, так и не стал входить, подумав, что лучше вернуться. Вдруг он себе всё придумал, а Пафа уже дома?

  Жены дома не было.

  Пафнутий ждал её долго. Он поставил чайник, успел выпить чай с куском пирога, снова подбросить дров в плиту на кухне и в печку, выйти за калитку, походить по посёлку, сходить к лесу, вернуться с тайной надеждой, опять уйти искать…

  Он не знал, сколько прошло времени, но уже не чувствовал под собой ног.
Надо было идти к Евгенам. И он поплёлся туда. Ему не открыли.  «Совсем беда, - подумал он, - их-то куда унесло?»
Отчаявшись, он обратился к Дее: «Где Пафа? Помоги!»
И ничего не услышал в ответ.
Пафнутий испугался: не исчезли ли люди в посёлке, пока он спал? Он за весь день никого не встретил.
Он не мог знать, что народ заперся в домах, ибо их уже навестила знакомая Гордею троица и новые стуки воспринимались с ужасом – как их возвращение.
Пафнутий стучался в разные двери и окна – не открыл никто.
Уверенный в собственном одиночестве на земле, он побрёл к дому, не представляя, что делать. Может, его оставили, потому что за него попросила Дея? Но Пафа… получалось, он предал её. Он шёл, опустив голову, ничего не видя вокруг.
Придя домой, Пафнутий попил воды, дополз до постели, в одежде, без сил рухнул на постель и закрыл глаза.
Однако уснуть от переутомления не удалось.
Стихи всегда выручали его в трудную минуту, и он стал перебирать в памяти подходящие строчки.
«…сошлись печаль и я,
Участники похода такового» - в такт мыслям выговаривали беззвучно его губы.
«Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого» .

- Никого… - повторил он.

  Что было делать последнему человеку на Земле?
Пафнутий решил, что следует произнести прощальную речь. Понятно же, что и ему недолго осталось. Он хотел её произнести от имени человечества, но испугался этой мысли. Кто он, чтоб говорить от имени всех живших? Но больше некому – возразил он себе, тут же опять усомнившись: найдёт ли достойные слова? Ладно, трус, - сказал он, - хотя бы попробуй!
- Планета, я любил тебя. Прощай! – вот что из него вышло со всхлипом.
А затем его опять понесло в стихотворную стихию.
- Господь, прости…
Госпоодь! Простии!
Прости любовь,
Стихи прости.
Я был, конечно, не ахти…
Хотя умру
на полпути.
Прощайте:
снег
И белый свет,
Прощай, последний человек, - попрощался он с собой и не смог продолжить из-за кома в горле. Справился с собой и продолжил:
- На полпути… на полпути…
Прости, прости,
Я загрустил.
Земля, цвети!
Пора уйти…

Стихи его не удовлетворили. Над ними нужно было работать. Чем он и занялся, забыв обо всём.

  Он не знал, что Пафа, услышав, как муж во сне любовно зовёт неведомую Дею, именуя ту божественной, заинтересовалась: кто эта особа?
Поскольку других знакомств у Пафы в посёлке не осталось, она отправилась к Еве. Там за кофе из цикория, Ева, которая тоже мало кого знала, вспомнила, что буквально вчера «какая-то клуха» вела к себе Сильвану, что заинтересовало Еву. Поэтому, дождавшись, когда Сильвана пойдёт назад, Ева, как бы случайно вышла на улицу и зацепилась языками с лекарицей. По ходу беседы выяснилось, что Сильвану приводили к мужу той женщины.
- И что? – не понимая, какая связь с её вопросом, не вытерпела Пафа.
- Дослушай! – подняла вверх палец Ева.
- Мужа зовут Гордей, а его жену, эту клуху – Деей. Я вспомнила, что видела её у их дома.
Поражённая Пафа открыла рот от изумления.
- Клуха? – только и спросила она.
- Типичная, - подтвердила Ева, - А почему ты ей интересуешься?
- Слышала, проходя, разговор, - тут же придумала Пафа, - что она – вертихвостка.
- Вертихвостка? – поразилась Ева, - Кто на такую клюнет?
- А ты не слушай! – обратилась она к мужу, - Или на сторону хочешь сходить?
- Милая, - оскорбился тот, -  прекрасней тебя не найти. Ты красива, как роза. Такая же красивая и колючая.
Обе женщины поневоле улыбнулись.
- Льстец! – подставила щёку для поцелуя мужу Ева.
Евген действительно любил жену, а она лишь принимала его обожание.
Теперь Пафе хотелось самой увидеть ту, что занимала сны мужа, но уходить сразу было неудобно. Ева бы догадалась. Тем более, что разговор продолжался. Точнее, говорила Ева.
- Сильвана поведала, что супруга этой Деи… как его… Гордея навестили невидимые «Гости» уже во второй раз, избив до полусмерти.
Пафа вздрогнула, вспомнив Гордея.
- Он как будто неплохой, - сказала она, - Однажды проходил мимо – это когда нам заколотили окна эти «Гости» - и сам вызвался помочь Пафнутию. А мы даже знакомы не были. Они с Пуфом вместе открыли все окна. Отказался от предложения попить кофе, поблагодарил. Но больше не появлялся. Я не знала, что Дея  - его жена.
- Он уже тогда был седым? – спросила Ева.
- Седым? – удивилась Пафа, - Нет, седым не был. Брюнетом, по-моему.
- «Гости» навестили уже с пол посёлка, если не больше, - сказал Евген, - Те, кого навестили, в основном, стали пациентами Сильваны. Её муж тоже. Все, кого навестили, поседели. Мы без особой надобности сейчас из дома не выходим.
- Вот почему вы заперли за мной дверь… - догадалась Пафа. 
В этот момент в сенях раздался стук. Все замерли. Стук повторился, став сильнее и настойчивее. Евген показал, прижав палец ко рту: «Молчим!»
Стучать перестали. Евген показал рукой: «Идём в столовую». Ступая на цыпочках, прокрались туда. Сели не живы, не мертвы, вжав головы в плечи. И вовремя, потому что принялись стучать уже в кухонное окно. Думать было нельзя, как и бояться – услышат, почуют, а тогда разнесут дверь, разобьют стёкла.
Через какое-то время, когда в тишине Пафа переглядывалась с хозяевами, чтобы понять, как поступить, постучали в другое окно.
С перерывами это продолжалось неизвестно сколько. Снаружи обстучали все окна, затем – после долгой тишины принялись колошматить в дверь. «Гостей» было несколько. То двое начинали колотить ногами в дверь, и тут же третий стучал в окно на другом конце дома.
И так по кругу. 

  Наконец как будто ушли. Долго не было стуков. Евген тихонько пошёл в сторону сеней и даже присел в коридоре от внезапного грохота в дверь. Били, словно доской.
Он вернулся.
Опять стихло.

  Без еды, в жутком ожидании – ворваться могли в любой момент – провели они неизвестно сколько времени.
«Гости» опять не проявляли себя, но затем раздался робкий стук. «Хитрят!» - подумал каждый в доме, опуская голову.
А это был Пафнутий.
Стук посильнее повторился.
Не получив ответа, он ушёл.
Поглядев друг на друга, женщины ахнули: они поседели! Поседел и Евген.
Они ещё подождали. Было тихо. Тогда Евген сходил на кухню за бутылкой и стопками.
Пили молча, по-прежнему боясь думать.

  Алкоголь с третьей стопки вернул Пафе смелость, точнее, не смелость, а ей стало всё равно, что с ней будет. Она показала, что пойдёт. На неё замахали руками: куда?! Пафа помотала головой в ответ. Что-то внутри ей говорило: надо идти. Хозяева переглянулись, и Евген поднялся её проводить.
В сенях, перед тем, как открыть дверь, он отдал ей топор, показав, чтоб сразу вернула по его знаку, и снял засов. Прислушался. Протянул руку за топором, занёс его над головой и тихо толкнул дверь ногой. Пафа зажмурила глаза.
А когда открыла, то увидела, что на крыльце и на тропинке к калитке никого нет.

  Дверь за ней закрылась. Стукнул засов.
Слегка пошатываясь, она спустилась с крыльца, дошла до калитки. Оглядела улицу. Ни души. Вышла и закрыла за собой.
Она направилась к дому. 

  Их дверь, к её удивлению, была не заперта. Пафа прислушалась. Тихо. Тогда не раздеваясь, не снимая валенок, она открыла дверь в коридор и вошла в него. В проёме у кухни что-то висело крупное и шевелилось. Не без страха, она заставила себя, мысленно крича, впивая ногти в ладони, двинуться к этому висевшему, оказавшемуся… Пафнутием! Он ещё сучил ногами в воздухе, но уже хрипел. Пафа схватила тело мужа, пытаясь поднять, чтобы петля не задушила, но сил не хватило. Она метнулась за табуреткой на кухню, подсунув ему под ноги. Потом принеслась с ножом и перерезала верёвку, прикреплённую к вбитым в притолоку большим гвоздям. Тело безвольно опустилось, сползло по стене.
Перерезав петлю у шеи, Пафа решилась взглянуть в лицо мужа и отвернулась. Язык у него торчал наружу, лицо посинело. Он был мёртв или без чувств, штаны мокрые. Перегар изо рта не дал ей учуять запах мочи.
Без сил она опустилась на пол рядом. В голове билась только одна дурацкая мысль: «Достойное завершение дня». Впрочем, теперь границ у дня не было, как прежде у ночи.
«За что?» - подумала она. И не нашла ответа.
Вдруг раздался хрип. Она повернула лицо к мужу: он оживал. «Пуф!» - мысленно вырвалось у неё.
Она освободила ему ворот рубашки, стала растирать горло, не зная, что делают в таких случаях. Вот уже поменялся цвет лица, оно порозовело, вот он открыл глаза, беспомощно близорукие без очков, вот, кажется, разглядел её в полутьме коридора.
- Дея… - услышала она и вскочила в гневе.
- Богиня… - прошептал он.
И тут её, как током ударило.  Она вспомнила: Дея и означает богиня! Не сочинял ли он очередной стих… о ней в этом образе? Тогда клуха ни при чём. Не мог же он, в самом деле, предпочесть её той курице!
Пафа не видела Дею, но если б увидела, тем более, убедила б себя в этом. Каждая женщина верит (не отличаясь в том от мужчин), что она – единственна и неповторима.
И, заметим, не ошибается в том. Другое дело, что для кого…
До того у Пафы была иная защитная версия: её поэт выдумал себе любовь, узрев мельком ту Дею и напридумав себе про неё, подобно Дон Кихоту с его Дульсинеей, простой тёмной крестьянкой, которую рыцарь из Ламанчи даже не видел.  Паф сам о том ей рассказывал. Как и о платонических чувствах, необходимых для вдохновения поэту, подобно чувству Данте к Беатриче, Петрарки к Лауре… Блок, тот вообще не мог  полюбить без звёзд земную женщину, а жена у него была лишь для стихов. Странствующие рыцари тоже выдумывали себе прекрасных дам, во имя которых совершали свои подвиги.
Она не знала, что в полутьме представляется, не пришедшему до конца в себя Пафнутию (похоже, слегка свихнувшемуся от последних событий) визуализацией очаровавшей его невидимки.
Недоразумение спасло его. Пафа уверовала: муж повесился оттого, что она оставила его.

  Когда уже, помытый и переодетый, слабый, он лежал в постели, а жена сидела рядом, держа его за руку и гладя её, Пафнутий, не вполне понимая, что делает, прочёл ей, на деле адресуясь к коварной Дее, оставившей его, сонет Шекспира, который удивительно подходил к его отношениям с той прелестницей. 
Пафнутий, не открывая глаз, читал медленно и будто бесстрастно гениальные строки.

- Мои глаза в тебя не влюблены, -
Они твои пороки видят ясно.

Пафа грозно сдвинула брови.

- А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами несогласно.

Морщины на лбу супруги разгладились.
Но на этом испытания для неё не закончились.

- Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.

На этот раз она ждала опровержения в последующих строчках.
И оно как будто последовало, но по её мнению недостаточно и двусмысленно.

- И все же внешним чувствам не дано -
Ни всем пяти, ни каждому отдельно -
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.

Пафа не знала уже, что думать и как реагировать.

- В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад.

  Конечно, Пафа не могла одобрить такое. Но против воли повторила, словно ещё раз вникая и желая обнаружить иной смысл:
- В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад…
«А ты, Пуф, мой», - подумала она, выпустив его руку и откидываясь на спинку стула, и он не мог не услышать её мысли.
Из стихов Пафа сделала вывод, что он, всегда столь терпеливый, добрый, не злопамятный, на сей раз не простил вчерашнее и  потому свёл счёты с жизнью, хотя и любит вопреки её натуре. Не перегнула ли она вчера? Нужно быть мягче и внимательней. Пока…
 «Эти поэты, они, конечно, все ненормальные, как и те рыцари, - думала она, - Выдумывают себе обиды, не уживутся и с ангелом (коим себя считала), жить без своих фантазий не могут. Крест женщин, которые с ними живут. Художники не лучше». Некогда за ней ухаживал один, и она знала, что говорит.
«Но стихи… необычайно хороши, - признала она, - а ведь на их создание вдохновила я и наши сложные отношения накануне. Вон, поседел весь. Руки на себя накладывал». И, погрозив мужу пальчиком, она поднялась, сказав, что сготовит еду, подкинет дров, а он пусть лежит и приходит в себя.
Так Шекспир, не ведая того, помог в разрешении их семейной коллизии.
Пафнутию стало неудобно: она поседела из-за него, а теперь станет делать мужскую работу, и он попытался встать, но был возвращён в постель.   

  Состоялось ли у него последнее свидание с прекрасной невидимкой перед повешением, он никому никогда не рассказал, боясь даже думать об этом. Не в маске ли она явилась, если являлась?

  Уже сидя в подобии пижамы за столом, сытый и слегка пьяный, он обращался к Пафе с иными чужими, подогнанными к последней ситуации словами, которым она с интересом внимала, находя в строчках подтверждение своим мыслям о происшедшем.

…Ты твёрдо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть.

Но для меня неразделимы
С тобою – ночь, и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм весёлых огоньки.

Не будь и ты со мною строгой
И лаской не дразни меня,
И в тёмной памяти не трогай
Иного – страшного – огня.

Пафа, тоже опьянённая (и стихами), слушала, и её затуманенные глаза расцветали как в блоковских строчках у маски…

  После ночного примирения, когда оба уснули, Пафнутию приснился заговор-прощание коварной Деи-ворожеи, выразившийся в прощальных словах:

Тихо. Сладко. Он не вспомнит,
   Не запомнит, что теперь.

Вьюга память похоронит,
   Навсегда затворит дверь.

  Не просыпаясь, Пафнутий со вздохом перевернулся на другой бок, вспомнив иные строки, в начале их знакомства:

Ах, к походке вашей, рыцарь,
   Шёл бы длинный меч!

Под забралом вашим, рыцарь,
   Нежный взор желанных встреч!

Ах, петуший гребень, рыцарь,
   Ваш украсил шлем!

Ах, скажите, милый рыцарь,
   Вы пришли зачем?..


27 

Перемены

  Террор троицы продолжался долго, не миновав ни одной семьи в посёлке. Люди боялись выходить из дома, но приходилось: за водой, в туалет, за дровами. Каждый, выходя, прощался с остающимся в доме. Не поседевших не осталось.
Несколько пар не выдержали такого испытания, покончив с собой. Одна семья отравилась крысиным ядом, найдя его в тайной комнатке, в другой муж зарезал жену, а потом себя.
Одна женщина тихо сошла с ума, Пафнутий тоже стал очень странным. Он теперь временами застывал, подолгу глядя в одну точку, ничего не слыша, ни на что не реагируя.
Пафа, тайком от него, плакала.

  Троица продолжала слать отчёты, беспокоясь лишь о том, чтоб в графе: «потери» их процент не превышал допустимый начальством.
И так бы и продолжалось, ибо каждая семья (как и каждый без семьи), за себя, и надеется, что их-то (его) минет чаша сия, а соседей… пусть, их-то есть за что. Да хотя бы за то, что не такие как мы. Возлюбить соседа, как самого себя? Вы, что, с ума сошли? Себя-то не любим! Нет, Господи, коль хочешь сделать мне приятное, а соседу вдвое, то вынь мне один глаз…
И бедствие лродолжалось бы, ибо хоть людей в посёлке было немало, но они рассуждали, как в анекдоте, где десятки удирают от одного, а когда их спрашивают: «Чего бежите? Он же один, а вас много!», то они отвечают: «А мы же не знаем, за кем из нас он гонится!»
Продолжалось бы…
Но, видно, была превышена мера, которую могли терпеть, перейдена последняя черта.

  И настал день, когда раздетыми люди вышли на улицу, упав там на колени в снег. Они не ждали милости свыше, они просто хотели умереть. Всё равно как, заболеть, замёрзнуть, быть поражённым на месте «Гостями». Больше никто не прятался.
Троице пришлось задуматься, что с этим делать. Общая смерть не предусматривалась заданными условиями. Если б посёлок вымер, это стало бы минусом в их работе.
Поэтому они приняли меры. В лесу завыли волки. Многие из коленопреклонённых вздрогнули, но остались стоять. Вой приближался, нарастая. Несколько человек упало лицом в снег, закрыв голову руками. Часть заткнула уши и закрыла глаза.
Поняв, что одно это не работает, на людей выпустили множество крыс и мышей. Женщины не выдержали этого, и пока мужчины отбивались от полчищ грызунов, отступая к калиткам, топча их, сбрасывая с себя, жёны кинулись к дому. Позже к ним пришлось присоединиться и мужьям, захлопнув двери.
Из окон они могли наблюдать, как улицы патрулируют огромные белые волки, охотящиеся на грызунов.

  Тем не менее, троица понимала, что это – временное решение. Они явно перегнули палку, и следовало бросить кость несчастным, доведённым до предела.  Однако поступить так означало проявить слабость, отступить, и караемые это сразу почувствуют, перестав бояться. Значит, следовало поступить иначе. И поступили.

  Алкоголь, к которому поневоле обратились люди после бегства в дома, изменил свои свойства. То же произошло и с закуской. Приняв даже по чуть-чуть люди преображались. У них начинали светиться глаза, хлебнувшие  ощущали, как их переполняет тихий восторг, как внутренне их качает на волнах блаженства, мысленно унося в иной, счастливый край… Они напрочь забыли свои страхи и беды. Идиотские улыбки блуждали на их лицах, им ничего больше не хотелось, как только длить и длить это состояние, уводившее их от действительности, настолько страшной, что в неё не хотелось не только возвращаться, но и просто верить. 
Потом в посёлке все уснули, продолжая ликовать во снах.

  Тем временем тройка карателей обсудила, как действовать дальше. Нельзя же было вечно ублажать наказуемых, погружая в наркотические состояния. Ломка рано или поздно последует.
- Неплохим наказанием для них, - проговорил обладатель глухого голоса, - стала бы сбыча их мечт, как они выражаются.
Коллеги его явно не поняли.
- Сбыть их мечты? – не понял его едкий голос, - Кому они нужны?
Женский голос рассмеялся.
- Сбыча мечт на их языке, - пояснил убийца свою речь, - это их осуществление.
- Оо… - протянула женщина, - я понимаю. Неплохое наказание.
- Но мечты у них прямо противоположные, - сказал едкий.
Они недавно работали вместе, ещё не понимали друг друга с полуслова.
- О том и речь, - глухо пробасил каратель, - Достаточно, чтоб они начали сбываться, как не останется здесь ни одной семьи, ни одного дома и человека.
- И нашей работы, - подвёл итог его предложению едкий, - Это наказание может быть только последним.
- Да, - согласилась охмурявшая Пафнутия, - недаром Данте поместил в Ад всех своих мало-мальски заметных современников. 
- Хорошо, - опять вступил едкий, - вариант последней кары у нас есть, если сверху не спустят другой. Но что делать с ними сейчас?
Помолчали. Потом женщина сказала:
- Можно погрузить их в семейную жизнь с головой, отняв у них алкоголь. Недаром их поэт заметил:
Семья – надёжнейшее благо,
ладья в житейское ненастье,
и с ней сравнима только влага,
с которой легче это счастье.

Мужские голоса захохотали.
- Я протестую! – продолжая смеяться, выговорил едкий, - Это слишком жестоко.
Теперь смеялись втроём.
- Но я, за неимением лучшего, настаиваю, - не отступалась женщина, - Пусть поизменяют, кое-что вспомнив из старого, повыясняют отношения… А тем временем придумаем новое.
- Жесткач! – вынес свой приговор убийца или палач, - Поэт хороший. Помню, у него на эту тему богоугодное:
Творец дал женскому лицу
способность перевоплотиться:
сперва мы вводим в дом овцу,
а после терпим от волчицы.

Чувствовалось, что он удивил партнёров. Стихи точно не были его стихией.
- Ты, часом, не натерпелся в прошлой жизни от такой волчицы, что запал на этот стих? – осведомился едкий.
- Наверняка натерпелся, - сказала женщина, - А ты разве нет? Что ты запомнил у этого поэта, то о тебе и скажет. Колись!
Едкий засмеялся и пропел, как частушку:
- Не брани меня подруга,
  отвлекись от суеты,
  все и так едят друг друга,
  а меня ещё и ты.
Посмеялись, после чего глухой голос сказал:
- Твоя очередь, подруга.
- Того же автора?
- Не обязательно. Главное, на тему: «Семья от Бога нам дана, замена счастию она».
- Или, - добавил едкий, - о том, что
Мужчина – хам зануда, деспот,
мучитель, скряга и тупица;
чтоб это стало нам известно,
нам просто следует жениться.

Глухой голос усмехнулся и процитировал на память другого автора:
- «Единственный способ, каким женщина может исправить мужчину, это довести его до такого состояния, когда он утратит какой бы то ни было интерес к жизни вообще».
И добавил:
- Ну, леди, ваш выход!

- Вы уже всё сказали за меня его словами, - сказала она.
- Нет-нет! – возразил едкий, - Не увиливай!
- К счастью, я не была замужем. Как говорится, браком хорошее дело не назовут, и, в любом случае, лучше узнать о том заочно.
- Врёшь… - в тишине протянул глухой голос, - У тебя такой опыт!
- Опыт можно приобрести, и не выходя замуж… - засмеялась женщина и сказала:
- Ладно, чтоб закрыть тему… тоже словами его гарика:
Сегодня для счастливого супружества
у женщинженщины должно быть много мужества.
- Говоря своими словами, ей нужен орден мужества в замужестве. Замужество – прообраз ада.
Кстати, я следую примеру нашего Творца, холостяка, не распространяющегося о том, почему таков Его выбор – сказала она.
- Аминь!
- Аминь!
прозвучало в ответ.

  Милые существа, не так ли? Немало есть палачей – фанатов прекрасной музыки, к примеру. Откуда брались такие? Кто знает… Великий афорист Лец предположил, что «дьяволы бывают двух видов: разжалованные ангелы и сделавшие карьеру люди». 

  После весёлой разминки перед брейнстормингом, эта тройка перешла к серьёзному обсуждению мер.

  На следующий день эти меры воплотились. Неожиданно «сельчане» поняли, что знают наперёд, что с ними случится в этот день. Сначала это прозрение их обрадовало и позабавило. Они сообщали друг другу, что каждый из них сделает и скажет.
Из домов, согласно прозрению, можно было выходить без опаски, волки пропали.
Все улыбались, высыпали на улицу, здороваясь и обнимаясь в надежде, что чёрные дни при белом свете в мёртвой тишине закончились. Наивные! Троица карателей сама имела возможность прозревать лишь на день вперёд. Им больше не было дано свыше, да и не требовалось для работы. Но люди, обретя эту способность, и поначалу радуясь ей, как дети, скоро умерили радость.
Причина оказалась проста. Когда ты с самого утра знаешь до мелочей весь свой день до вечера, то какой смысл его проживать? Бытие человеческое, не столь богатое яркими событиями, выглядит совсем убого, коль известно наперёд. Расписанная поминутно во всех деталях жизнь становится совсем пресной и бессмысленной. Человеческое существование, если чем и ценно, так это своей непредсказуемостью, неожиданными поворотами судьбы. Любому расскажи заранее его жизнь – он не поверит, а заставь, зная наперёд, её проживать именно так – взвоет и вытворит что-нибудь поперёк. 
Сельчане опять ходили хмурые, не понимая сами почему. Ведь всё было спокойно и хорошо, не предвещало (по крайней мере, в этот день) ничего плохого.
Но жаже в карты и домино уже играть не имело никакого смысла: победители известны заранее, как и во всём прочем.
Второй дар-удар последовал со стороны спиртного: оно перестало пьянить. Пить тоже потеряло смысл.
Люди ходили трезвые и злые, не желая ничего делать, а если и делая, то по необходимости, механически. Никто из них больше не завидовал пророкам.
Казалось бы, им ничто не угрожало, но, итак не имевшее особого смысла их существование, без своих отвлечений, окончательно обнажило свою пустоту, лишившись даже обманной надежды на что-то иное.
 
  Наблюдая, троица посмеивалась: ничем на них не угодишь! Если же вспомнят прошлое, да прозреют в отношении друг друга в те времена, то начнут вешаться и истреблять друг дружку.
И они были правы, зная человеческую природу. Для счастья, в том числе и семейного, нужно на многое закрывать глаза. Выбор в том, желаешь ты быть счастливым или правым, и это, в первую очередь, относится к семейным отношениям. 
Что люди… Скажу больше, Создатель стопроцентно предсказуемого мира умер бы в нём от скуки. Но Те, кто способны творить миры, не следуют шаблонам, стараясь создать нечто новое, небывалое, а потому неведомо как оно себя поведёт.
Управлять предсказуемым во всём миром мечтают диктаторы, которые Америку не откроют и порох не выдумают.

  Счастливые (каждая по-своему) семейные пары посёлка состояли из обычных мужчин и женщин, каких большинство. У части их – это был уже не первый брак. Знай они наперёд свой неудачный опыт до того, они бы вообще не женились и не вышли замуж в этом сочетании. А… вышли бы за других. С тем же результатом. Натуру не поменяешь.

  Сельчане собирались группами, обсуждая положение, не думая, кто виноват (тут всё было ясно и думать о том опасно), а задавая второй вечный вопрос: что делать?
И родилась мысль. Кажется, первым её высказал Варул, чем хотел восстановить свой авторитет. Мысль о том, чтоб пасть снова посёлку на колени и молить: лишить дара прозрения. Поскольку в прошлый раз, невзирая на нашествие крыс и волков, ужас был устранён после моления, то, может, и сейчас внемлет…
- Но моления нет в этом дне, - возразил кто-то Варулу.
- Но следующего дня мы пока не провидим, - нашёлся тот, - А значит, можем его определять.
Подобная мысль никому не приходила в голову. Они и в прежней жизни-то привыкли жить одним днём. Кто знает, что будет завтра? Да и будет ли оно… ибо, как говорится, где мы, а где завтра? 
Пообсуждали, да разошлись, не договорившись. Большая часть сомневалась, что следует нарушить Предписанное (чуете разницу с постигаемым?). Предписанное, по крайней мере, дарило уверенность хоть в этом дне.  Часть односельчан колебалась, не зная, как поступить. 

  Утром на молебен вышел один Варул, волоча за собой рыдающую Варвару, вцепившуюся в него и уверенную, что муж погубит себя и её. Прочих жёны не пустили, заявив, что только  через их труп.
  Троица переговаривалась, как поступить с дерзким.
- Я пойду, перетру с ним, - сказал палач.
- Его перетрёшь? – хохотнул едкий.
- Мальчики, я иду, - заявила их коллега, - Отведу ему глаза. Итак, слишком многих поубивали. Надо искать иные методы, те, что в отчёте будут выглядеть пристойнее.
Мужчины не возразили.

  В итоге Варул внезапно ослеп, после чего неведомый женский голос грозно сказал ему:
- Изыди, неблагодарный!
Варвара, тоже слышавшая голос, повела лишённого зрения мужа назад, кланяясь и благодарствуя за милость сохранения жизни.
Следя за этой сценой, двое мужчин-карателей покатывались со смеху.

  К Варулу несколько дней не возвращалось зрение, о чём с ужасом говорили в посёлке.
- А ты собирался, - упрекали мужей жёны, - Слушай меня, свою мудрую половину!
 Варвара молила денно и нощно о том, чтоб супруг снова прозрел, обращаясь к «Заступнице», как она именовала тот женский голос.
На третий день её мольбы надоели «заступнице», над которой посмеивались партнёры, и она сказала:
- Чёрт с ней, только б отстала!
И произнесла слово, слышимое Варулу и Варваре:
- Прозрей!
- Вижу! – беззвучно закричал Варул, - Вижу пыль на мебели! Опять ты, неряха, не убиралась!
Два карателя захохотали в голос, однако, люди их не услышали. Не выдержала и прыснула «заступница».
Отсмеявшись, она сказала им:
- Ей Богу, стоит ради этого время от времени устраивать небольшие чудеса.
- Стоит! – в один голос подтвердили оба.
Но на этом осчастливленная Варвара не успокоилась, прося сообщить имя той, за кого будет Небо благодарить.
Тут же возникло стихийное обсуждение среди невидимок, как ей назваться. Предлагали самые смешно звучавшие для уха поселковых имена.
- Назовись Сисинией! – требовал едкий.
- Си… как дальше? – смеялась «заступница», - синяя?
- Лучше Коммодией, - предложил палач.
- Коммодией не хочу, - встала в позу «заступница», - Это что, намёк на возможную полноту?! Уж, скорее, этой… С синими сисями.
Опять общий хохот.
- Не нравится Коммодия, - не отставал палач, - назовись Евсузией. Я сузил тебя.
- Не хочешь Сисинией, можешь назваться Титией, - гнул свою линию грудей едкий.
- Я готов отказаться от Евсузии в пользу Параши, - сообщил палач.
- Нет, это уже слишком, - не выдержала «заступница», - тогда стану именовать тебя Зоилом или Урваном. Я выберу имя покрасивше и двойное. Например… Нега… Полианна… Гелианна! Решено.
- Молись о спасении Гелианне! – изрекла она несчастной Варваре, залившейся счастливыми слезами.
Весть о чуде впечатлила посёлок. Теперь, надо не надо, все жёны обращались с мысленными просьбами, исключительно, к  «спасительнице пресветлой Гелианне». Никто поэтому не заметил, что прозрения на день идущий у них пропали, и Варул добился своего.
- Идиотка! – отзывалась «спасительница» о блаженной Варваре, - Я лишила её супруга зрения, а потом вернула, и они за то благодарят! Короче, вывела козу, как в том анекдоте, и все счастливы.
Но отныне называйте меня исключительно Гелианной! Тебе с синими сисями разрешаю именовать меня Гелей, а тебе, спец по сужению Коммодов, Анной.
- Отлично! – сказал едкий, - Буду именоваться Синим. Будешь Коммодом?
- Буду, - хохотнул палач, - Был же некогда.
- В смысле, - спросил едкий, а ныне Синий, - ты занимался мебелью?
- А ты – сисями? – парировал Коммод.
- Мальчики, не ссорьтесь, - вступила Гелианна, - Сойдитесь на том, что сисями Синий занимался на комоде.

  27(2)
 
 Новый поворот

  И всё-таки проблема оставалась. Наказуемые могли в любой момент сорваться в нынешнем положении. Пряника в лице «заступницы Гелианны» и её же в качестве кнута могло не хватить.
Тогда Гелианна предложила новый ход.
- Их надо отвлечь, - заявила она.
- Вернуть крепость алкоголю? – спросил Синий.
- Нет, - сказала Гелианна, - вернуть грамотность. В той комнатке есть немало текстов, пусть поломают над ними головы, поспорят.
- Ересь, глядишь, заведётся у них… - протянул Коммод.
- Осудим! – нашлась Гелианна, - Показательно. Пора им, наконец, когда ничто не отвлекает, познакомиться со священными текстами. Или считаете, что Писание вредно для тех, к кому обращено?
- Для незрелых умов… - уточнил Синий.
- А как им созреть, не ведая Слова божьего? – парировала она, - Изобретут тогда своё, ложное.
Больше возражений не нашлось.
Сказано – сделано. На следующий день сельчане вспомнили грамоту.

  На них это отразилось по-разному. Одни и раньше ничего не читали, и не стали, даже вспомнив о бумагах в тайной комнатке. Другие стали читать на ночь Писание, ничего не понимая, используя его, как снотворное. Женщины обнаружили в комнатке и прочли свои свидетельства о браке под нынешними именами без дат. Но большая часть народа там уже ничего не обнаружила, поскольку либо пустила листы на растопку, либо употребила в туалете. 

  Пафнутий оживился, надеясь обнаружить стихи. Его ожидания оправдались лишь отчасти.  «Песнь песней» привела его в восторг. Он читал её Пафе вслух, она улыбалась, радуясь его улучшению.
Варул с головой ушёл в чтение, шевеля губами. Выводы он оставлял на потом, уже не раз поспешив с ними.
Мужьям-подкаблучникам очень понравилась вторичность и подчинённость женщин в текстах. Они пытались ссылаться на тексты, цитируя жёнам. Но те быстро подавляли подобные бунты на коленях, обещая лишить обеда, поэтому после мужьям приходилось утешаться, читая уже не вслух, к примеру, такое:
«И нашёл я, что горше смерти – женщина, потому что она – сеть, и сердце её – силки, руки её – оковы;  добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».
Забывая, что тот же Экклезиаст в другом месте провозглашал:
«Наслаждайся жизнью с женой, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои, потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем».
А если б чтецу первого текста прочли этот, то он бы рукой махнул:
- Или достала его жена, заставив вписать это, или сама добавила после.

  Синий и Коммод только посмеивались на такое, чем злили Гелианну, которая, решив наказать «мужланов в посёлке», «всего лишь» резко увеличила у тех наличие тестостерона. Как теперь они стелились перед жёнами, не понимавшими, что происходит!
Новый «медовый месяц», правда, занял только с неделю, когда Гелианна смилостивилась над мужьями, но тут за них взялись супруги, потребовавшие продолжения, когда тестостерон упал…

  Наблюдая эти издевательства, Синий спросил у Коммода:
- Что ей мужики сделали в прошлой жизни?
Тот спросил в ответ:
- Считаешь, нам надо взяться за женщин?
На что Синий только хмыкнул и сказал:
- Тебе не кажется, что она раскомандовалась?
- Как тебе сказать… она выполняет нашу работу.
Ошеломлённый этими словами Синий, похоже, лишился речи. Всякого он мог ожидать от Коммода, но это…
- А ты – хитрец! – наконец сказал он восхищённо, - И прав. Пусть работает.
- Нет, я – лентяй, - возразил Коммод и засмеялся.
К нему присоединился Синий.

  Надо сказать, что, помимо общего отчёта о ходе операции на каждом этапе, каждый из троицы писал индивидуальные донесения, где оценивал работу остальных, критиковал их, вносил предложения по улучшению.
Если честно, то в своих отчётах-доносах Гелианна камня на камне не оставляла от партнёров, ленивых и не креативных. Они отвечали ей тем же. В отчётах обоих фигурировало и её ругательство с чёртом в адрес Варвары, разумеется, превратно поданное, и стремление стать святой заступницей для грешников, упиваясь этой ролью, для чего использует высшую силу в личных целях.
Не один из них не знал, о чём сигнализирует в следующую инстанцию другие. Но, судя по себе, догадывался.
Ведь каждый видит в других… своё, ожидая от них того же, как и они от него. 
Обратной связи на личные донесения, как правило, не происходило. Писали по привычке, чтоб слить накопившееся, на всякий случай, чтобы знали, что бдишь.
За спиной у Гелианны злословили о ней, но никогда в глаза. «О присутствующих, начальстве и покойных – или хорошо или ничего», - смеялся Синий. Таковы гласно-негласные правила любой корпорации. И конкуренцию, карьеризм в них никто не отменял.
Может, не зря поэт сказал, обращаясь к другому поэту, которого рассчитывал встретить после своего самоубийства:
«Но когда, идя на муку,
Я войду в шикарный ад,
Я скажу Вам: «Дайте руку,
Дайте руку, как я рад, –

Вы умели, веря в Бога,
Так правдиво и легко,
Ненавидеть так жестоко
Белых ангелов его...»

Однако слишком активная деятельность сестрицы Гелианны (а они  называли до нынешних дурашливых «имён» друг друга, то «брат» или «сестра», но чаще «братец» или «сестрица»), её постоянные «креативы», стали беспокоить братцев.
Синий заговорил об этоэтом первым.
- Больно она выслуживается… А о нас, конечно, пишет, как о балласте для себя. 
- Хочешь сказать, нам тоже нужно проявить изобретательность?
- Ты прав, брат.
- У меня есть идея.
Коммод снова удивил Синего. После небольшой паузы тот сказал:
- Я слушаю.
- У них есть игра, называется «Мафия». В посёлке есть убийцы, которые сожгли их пророчицу…
- …которая сама убийца и сожгла бы ещё многих.
- Это – «бы», а те осуществили. Чувствуешь разницу? Эти «василиски» запили БЫ и забыли. А вот трезвые всегда опаснее. Разве не должно их покарать?
- У нас перебор с казнями.
- Знаю. Но покарать можно и чужими руками…
- Так-так…
- В той игре неизвестно, кто мафиози, желающие убить «мирных» жителей. Поэтому мирные должны их выявить и убить раньше.
- Понимаю… Надо пустить слухи.
- А сестрице – ни-ни.
- Замётано. Пусть им Василиса явится во сне.
- Но про тех, кто сжигал, пока не знает.
- Да. Пусть друг на друга думают, гадают и боятся.
- Снится должно не «мафиози»-поджигателям.
- Ясно. Но они – самые активные и способные на действия. Остальные-то – покорное стадо, в основном.
- Ничего, из чувства самосохранения и не то сделают. У них Варул есть, Евлогия и другие. Евлогию починить придётся, в Варула вселить уверенность. Есть там ещё одна парочка, покруче их будет.
- Гордея можно реанимировать, как главного конспиролога. Он это и распутает, подключившись. Подбросим ему догадок.
- Гордея? Он сидит тихо, как мышь теперь, после второго визита нашего.
- Я его уверю, что он прощён и нужен для дела правды. Искупит.
- Голос менять будешь?
- Нет, пусть думает, что просто мнение действительно изменилось.
- Ты ему про кару Пафнутию толковал…
- Скажу, пугали, Пафнутий оказался не от мира сего и только. Пиит, что с него возьмёшь? Они все не в себе.
- Хорошо. Что в отчётах напишем?
- Одинаково?
- Не факт. Пусть каждый напишет, что эта история, возможно, дело рук сестрицы или другого братца. Как бы предполагая. Она, как узнает, напишет на нас, обоих, и промахнётся.  Мы же каждый, как бы не знаем…
- Тонко… кем же ты был прежде?
- И ещё. Каждый перед отправкой прочтёт личный отчёт другого. Доверяй, но проверяй. Будем уверены, что никто не ведёт двойной игры.
- Умно. Но она ушлая… Предлагаю ещё лучше.
- Интересно… как?
- После того, как начнутся события в посёлке, потребую от неё показать свой отчёт. Ты сначала покочевряжишься, но потом согласишься, чтоб все показали свои.
- Это – ход! Она решит, что, как минимум, ты – не при делах. Подумает на меня.
- И что? У тебя-то будет предположено, что мы с ней это затеяли. Тем паче, история со снами – её идея. А спрашивать у неё отчёт вдвоём – подозрительно. Тогда точно решит, что спелись, и стрелки на неё перевести хотим.
- Бывало, что посылали в помощь, не ставя в известность братьев?
- Вот ты куда… Я такого не знаю, но почему не предположить?
- Вот только в помощи мы не нуждаемся. Скорее, с проверкой пожалуют.
- А если тебе подвалить к ней без меня и заговорить о событиях? Кто, по её мнению, мог это устроить?
- Тогда она подумает на тебя.
- И пусть. А я потом потребую отчёты показать. Тогда она, скорее, на неведомого четвёртого подумает.
- Договорились! Давай согласуем список увидевших сон.

  Они согласовали список, а потом доработали план, решив добавить в отчёты положительные отзывы о работе сестрицы и перестать издеваться над ней, поинтересоваться, как тот осуществляется, а выслушав – выразить сочувствие.
- Тогда точно не подумает, - сказал Синий.
Плюсом добавили в другой список: оставшихся в живых шестеро  убийц с жёнами. Этим должно начать сниться их преступление, чтоб просыпались в холодном поту от явления им горящей Василисы.
- Бабы начнут от ужаса молиться своей «Гелианне заступнице», откуда она и узнает, - ухмыльнулся Коммод, - И подваливать к ней с вопросами не надо будет.

  Тем временем проверка постижения Слова Божьего Гелианной дала неутешительные результаты.
Часть, как помним, давно извела бумагу на иные нужды, часть не прочитала за свою жизнь ничего без необходимости. Среди последних была библиотекарша в прошлом, утверждавшая, что после училища не прочла ничего, потому что читать вредно. Вот её сестра очень много читала, заболела и умерла! Эта библиотекарша, Хомия, втайне считала, что книги – дьявольское изобретение, чтоб извести человечество. «Ведь все эти опасные штуки, что стреляют, взрываются и летают – описаны в книгах, чтоб их могли повторить, убив, как можно больше народу, - убеждённо вещала она, - Разве не так?» Её супруг, Хома, которого в лучшие минуты она именовала «Хомячком», ей не возражал, ибо кроме чертежей по работе, предпочитал в прошлом читать лишь этикетки на бутылках.
   Женщин больше заинтересовали свидетельства о браке, в которых беспокоило отсутствие даты. Действительны ли они здесь? О чём постоянно мысленно спрашивали «заступницу и спасительницу», досаждая той.
Читавшие Писание, либо воспринимали его, как довольно странный сборник, в котором хватало всего – и сказок, и любовных стихов, и боевых действий, казней народов, поклонявшихся не тому богу, казней богоизбранного народа за постоянное богоотступничество, человеческих жертвоприношений, псалмов и пророчеств, печальных выводов о жизни человеческой, короче,  чтиво – на любой вкус. Но мало кто добирался до интересного ему, как Пафнутий, а если и добирался, то им и ограничивался.
Те же несколько человек, что ушли в Книгу с головой, Гелианну тоже не устроили, ибо толковали прочитанное совсем не так, как по её мнению должны были.
К тому же, язык сельчан пришлось сильно облагораживать в этом повествовании. На деле, мат был их обычной первой реакцией большинства на всё неожиданное и неприятное. Гелианна надеялась на улучшение речи и нравов под влиянием Священного Писания, чего не происходило.

  Опечаленная, она искала, чем можно изменить ситуацию, и не находила. Братцы, конечно, опять посмеются над ней. А сами ни хрена не предлагают, будучи горазды только издеваться, запугивать и кости ломать! Из какого застенка сюда попала эта парочка? 
К её удивлению, братцы на этот раз спросили: чего грустная? Не помочь ли?
- Ну, да, вы поможете, что некому читать Писание будет, - ответила она
На что они хмыкнули.  Это означало: людей не переделаешь. Для них можно лишь изменить условия и тогда они меняются сами. Опыт у братцев был богатый. Видимо, у сестрицы он был поменьше. 

28 

Приготовления

  Когда грозная Василиса, указуя перстом на того, кому снилась, и взглядом, без слов говорившим: «Ты!», приснилась шестерым, приведшим приговор в исполнение, в первый раз, они проснулись в холодном поту и сели на кровати. Но когда уснули вновь, то опять увидели её. Пришлось встать и пойти, кто куда в доме, чтоб успокоиться.
Но тут раздались крики жён, которым тоже снилась Василиса! Пришлось бежать успокаивать, не рассказывая о своём сне, чтоб не напугать ещё больше, но убеждаясь, что жена видит то же самое…

  Ночь вышла кошмарной.
Они не знали, что в посёлке немалому количеству приснился другой сон: об их поджоге василисиного дома.
Среди видевших этот сон, как и замыслили братцы, были: Варул с его половиной, Евлогия, Флегонтиха, как авторитетная сплетница, которая разнесёт весть по посёлку, Гордей и Евод с женой.
Евод и Водя, до того не упомянутые, по-своему, были примечательной парой. Она – крупная, высокая и красивая, умная, чистая натура, совестливая, но судившая всех по себе, и оттого часто наивно попадавшая впросак, росшая в детстве в ненормальной семье, впоследствии распавшейся. Поэтому психика её была изломана, а нервы часто ни к чёрту. Заводилась с пол оборота, сказал бы шофёр, а глохла нескоро. Особенно, в критические дни или если ей перечили.
А Евод был упрям, глуп в ряде житейских вопросов, но не в принципе, больше разбираясь в заумных вещах, здесь не слишком востребованных. Он был ростом немного выше жены, крепок, плотного сложения. Жену любил и уважал, нередко выводя из себя, не понимая  почему (подозревая, что она несколько того). У него внутри, как он ощущал, стояла некая психологическая защита, о которую разбивались любые аргументы и крики. Евод просто ничего не ощущал в такие моменты, понимая, что нужно реагировать по ситуации – тому, кого не хочешь потерять, подчиниться, чтоб успокоить (речь о Воде), не сделав выводов на будущее. Поэтому всё повторялось.
У обоих это был не первый брак, что давало некоторый опыт. Но дух противоречия имелся у обоих. Водя была маниакальщицей, перфекционисткой и гиперболизатором. Когда она шла вразнос, то он опасался за её психику.
Главное, из-за чего они были выбраны братцами, это – её организаторский талант (опыт руководящей работы) вкупе с сильным характером, жаждущим справедливости, и… его психопатия.
Его своеобразная нравственная глухота (хотя Водю он любил, несомненно, но, видимо, пережил бы потерю) тем и объяснялась. Психопат искренне не чувствует чужой боли, а потому легко может её причинять. Как бы даже сострадая (раз так принято и требует воспитание), он ничего не ощущает, на самом деле. Психопаты незаменимы на войне, часто теряя или не имея чувства самосохранения, что воспринимается нормальными, как бесстрашие. Для них, как правило, нет нравственных границ. Они, обычно, социопаты.
Случай Евода был интересен тем, что он являлся редкой разновидностью рефлексирующего психопата, и психопата, стремившегося к общению, но избирательно.
Если ты – психопат, и понимаешь это, но поделать ничего не можешь… то остаётся, ориентируясь на представления вокруг, стараться пребывать в их берегах, скрывая свою особенность. Что Евод и делал.

  Евод был из тех немногих, кто обрадовался возможности читать. Но он же был из тех, чьё прочтение не обрадовало Гелианну.
Будучи прежде некое время был историком, после оставшись им в душе, он воспринимал свод сакральных для многих текстов таким, каким он и был – сводом (не без позднего редактирования) разных историй, несущих на себе печать представлений времени, когда были написаны, и большую часть этих историй нельзя было проверить.
Более того, в прежней жизни Евод (под иным именем, разумеется) вообще считал Бога выдумкой, хотя представлялся агностиком. В его жизни, как у всех атеистов, были моменты, когда он просил о чуде. И чудо происходило! Но придя в себя, он всегда находил, как рационально объяснить случившееся. И его представления о мире не менялись. Случалось, что ему даже хотелось, чтобы Бог был, когда, казалось, лишь сверхъестественное вмешательство могло изменить жуткую ситуацию к лучшему.
Но он понимал разницу между этим своим желанием и реальностью.

  Неожиданно проснувшись в посёлке, оказавшись по ту сторону обычной реальности,   он был ошарашен, как все здесь оказавшиеся.
Евод с женой жил на стороне «коменданта» и Доши, никого там не обнаружив для души. Пафнутий, встреться они, мог его оттолкнуть, потому что поэтов, музыкантов и художников Евод считал слегка ненормальными. Остальные, встреченные им, казались пресными, приземлёнными людьми, без изюминки, с интересами не дальше своего живота. При таком подходе он и не мог никого найти для интересного общения.
Во время их прогулок за стену улицы Водя зацепилась языками с Майей, эмоциональной и открытой, и сдружилась с ней. Однако мужем Майи был Майор, возомнивший себя воякой (а может, им и бывший в прошлой жизни), поэтому он отнёсся к Еводу, штафирке, свысока и с ним контакта не получилось, хотя внешне они оказывали друг другу услуги и во время встреч беседовали. На военные темы. Темы отвлечённые, возвышенные были непонятны для Майора, вызывая зевоту и злость. На его фоне Майя была, хоть и недалёкой, но приятной и не лишённой фантазии. Майор сам рассказал, как однажды ушёл неподалёку, а супруга забеспокоилась, уверовав… что его похитили инопланетяне! Ну, что за мысли приходят ей в голову!
Евод с женой заулыбались, услышав это. Водя шила и вышивала для дома красивые вещи, закончив уже расшитые чехлы в павлинах для стульев на новом месте, которыми Майя восхищалась. Это Воде нравилось, хотя она знала: насколько убоги цвета найденных в доме ниток.
Майя смеялась шуткам Евода, а Водю его юмор раздражал. У женщин, как правило, не слишком хорошо с чувством юмора, ещё и потому, что они всё примеряют к себе. Но ради чужих мужей они делают исключение – инстинктивно, из желания нравиться.
Евод этого не знал и потому Майе симпатизировал, думая, что она смеётся его шуткам.

  После того, как несколько ночей поджигателям снился сон с Василисой, а другим – про этот поджог, Евод с женой повстречали на улице Майора с Майей.
После приветствий, Водя спросила: в курсе ли о новых жутких снах в посёлке?
Майор с женой напряглись и переглянулись. Майор уточнил:
- И что вам снилось?
Водя ответила:
- Какие-то тёмные личности поджигают дом. Снится которую белую ночь. То ли про то, что было, но неясно чей дом, то ли предупреждение…
Ещё осторожнее Майор спросил:
- А сколько этих… тёмных личностей?
Водя затруднилась ответить. Тогда вступил Евод, загибая пальцы:
- По одному на каждое окно и двое на входную дверь. Семеро получается.
Майор с Майей опять переглянулись.
Желая отвести подозрение от участников поджога, Майор сказал:
- Не означает ли это, что число «Гостей», пугавших нас до того, увеличится? Прежде как будто их было не больше трёх. Я сравнивал по рассказам разных людей, которых они посещали. Да и к нам с Майей приходило два или три.
Теперь настало время переглядываться Воде с мужем. Они вспомнили, как баррикадировали на ночь дверь, и он клал под подушку два ножа, с которыми и ожидал, когда сломают дверь и войдут, как дрожало у него всё внутри, потели ладони, как свело пальцы и он не мог их разжать, чтоб выпустить ножи, когда опасность миновала, как билась после в истерике Водя…
- Неужели опять придут? – спросила Водя, - сколько можно нас мучить?
Вопрос повис в воздухе.

  Самым живописным, как всегда, было описание сна Флегонтихой.
- Семеро их, поджигателей-то, как семь дней в неделе когда-то было. Не значит ли это, что теперь каждую ночь являться станут, неделю за неделей?
Слушавшие её толкование женщины вздрогнули. И вспомнили, когда сны продолжились в следующую ночь.

  На Варула сон не произвёл впечатление. «Опять во сне наказание, - подумал он, - Ломайте, мол, голову: кого сожгут первым? А в том наказание и будет, чтоб ломали головы и ждали со страхом, думая: «Чур, не меня!» Пусть лучше сосед сгорит. Тьфу на вас!»
Его рассуждения несколько успокоили посёлок и понравились братцам.
- Голова! – уважительно сказал Коммод, - Нам подсказывает новое наказание. Получается, что их сны уже работают, будто это мы.
Синий с ним молча согласился.
- Что за сны? – поинтересовалась Гелианна, - Вы придумали?
- Нет, - ответил Коммод, - смекалки не хватило. Не твоя ли работа? За то, что плохо усваивают азбуку.
Он засмеялся. Засмеялся и Синий.
Сестрица хмыкнула, но ничего не сказала. Ей удалось организовать кружок памяти Василисы, где вспоминали её пророчества и в этом духе пытались толковать, открывая наугад, священные тексты. Но бабы подобрались в кружке удивительно тупые, по мнению Гелианны, и ничего стоящего она от них не ждала. Может, действительно приглядеться к Варулу?

  Расставшись с ней, братцы посовещались, решив, что пора Синему навестить Гордея. 

  О чём говорили они и как не столь важно, а важно, что воспрял после разговора Гордей, потому как не предавал на казнь он Пафнутия, потому что прощён и указана цель, в коей высшая сила ему поспособствует и защитит, коль понадобится.
Дея не узнала мужа, когда он вошёл. Это был уверенный в себе старец с сияющими глазами. Ему было открыто… Впрочем, Дее то знать было ни к чему.
- Покажешь, где живёт Варул? – обратился он к жене.
Ничего не понимая, но радуясь его возвращению в себя и поддаваясь его уверенности, она закивала:
- Покажу, милый.

  С Варулом состоялся разговор с глазу на глаз, пока Дея с Варварой сообщали друг дружке сплетни. Гордей сказал, что обращается к нему, как к редкому человеку, постигающему Писание и людей.
- Мне был голос… Он разрешил истолковать тот сон, что тревожит посёлок.
Варул слушал, не перебивая.
- Во сне поджигателей было семеро. Если не обратил на то внимание, то этой ночью, когда сон повторится, пересчитай сам. Там по одному на каждое окно, чтоб зажечь одновременно и двое у входа, чтоб не вышли.
Ни мысли не позволил себе Варул, продолжая слушать.
- Кто у нас самые активные в обеих частях посёлка?
- Комендант, его помощник, - стал перечислять Варул, вспоминая, - Полковник, Майор, Евпл и Тривун. Итого шестеро.
- Семеро, - возразил Гордей, - Должен быть седьмой.
Варул задумался и сказал:
- Был. Маресий. Но он погиб.
- Значит, поджог был до его смерти.
- Поджог? Но который? Их было несколько.
- Ты прав, - согласился Гордей, Но они-то знают какой или какие.
- Но зачем?
- Это ещё одна вещь, которую мы пока не знаем. Пришёл посоветоваться, как лучше это выяснить.
- Это опасно. Если это они, то сожгут интересующегося, чтоб скрыть. Даже если узнать, что они, что делать потом?
- Мне была обещана помощь Голосом.
- Не морочат ли тебя, как тут неоднократно бывало?
Гордей покачал головой.
- Не думаю.
- А я думаю, - повысил бы голос, коль смог бы, темнея лицом, Варул, - Думаю, что хотят свару в посёлке устроить и нашими руками доистребить друг друга. Вот что я думаю.
Гордей помолчал. В доводах Варула имелся резон.
- Хорошо, - сказал он мысленно, - Этой ночью попрошу подтверждения конкретного. Не скажет, значит, твоя правда. Скажет, опять приду и поведаю. В любом случае, нашего разговора не было. Ты – мужик серьёзный, я тебе доверяю. Не было разговора?
- Не было, - кивнул Варул.

  Следующей ночью Варул убедился, что Гордей посчитал правильно. Он стал ждать: придёт тот или нет.
Гордей пришёл, на этот раз ододин. Синий вынужден был открыть ему больше.
- Они сожгли Василису с мужем, - сказал Гордей без предисловий, - У двери были Полковник с Маресием, а остальные…
- Погоди, - остановил его Варул, - Полковник всегда в шинели, а тут высокий напротив двери был в какой-то мешковине.
- Правильно, - подтвердил Гордей, - он специально переоделся для маскировки. Я тоже на это обратил внимание и спросил, как ты.
Варул явно колебался, не зная, поверить или нет. Если б Гордей, которого он почти не знал, сказал о мешковине до него, другое дело.
- Больше ничего тебе не сообщили? – спросил он.
- Сообщили. О деле знали их жёны.
- Побоятся сказать…
- Ещё бы. Но вот тебе ещё: их жёнам и поджигателям снится другой сон. В этом сне пылающая Василиса кричит, тыча пальцем в того, кому снится: «Ты!» Едва они успокоятся и уснут, как снова видят тот же сон. Они не спят уже несколько ночей. Их несложно опознать по красным глазам и кругам под глазами.
Варул покрутил головой и задал вопрос:
- Голос не сказал за что они её? И только ли её?
- Нет. Но её точно. Может, мешала им…
- Да вроде авторитет её тогда уже сошёл на нет.
- Этого не знаю. Не захотел сказать Голос. Я задавал вопрос. Говорит, а на что вы тогда способны?
Помолчали.
Варул со вздохом спросил:
- Хорошо, хотя, что тут хорошего? Ну, выясним мы, что это они, и что делать будем? Сжигать шесть домов с людьми? Подумай сам!
Он посмотрел на худого, тщедушного Гордея (в чём душа держится)  и подумал: «Не боец…»
Гордей услышал его мысль и возразил:
- Им тоже особых усилий не потребовалось, чтобы сжечь людей заживо.
- Я не возьму такой грех на душу, - сказал Варул.
- У меня другая мысль. Теперь все читать умеют снова. И, видимо, не зря.
Гордей выдержал паузу, словно давая Варулу самому додумать. Но тот смотрел на него, ожидая продолжения.
- Краской написать на их домах: «Поджигатель!»
Варул помолчал и задумчиво произнёс: «Неплохо… Но сейчас всегда светло».
- Верно. Дождаться, пока оба уйдут. Или, когда уснут. С тыла перелезть.
Варул пожевал губами, соображая, и сказал:
- Краска нужна белая, чтоб на зелёном всем видна была. На худой случай, чёрная или красная.   
- Лучше ещё кого-то вовлечь. Один дежурит с улицы, второй сзади, а третий пишет. И закрыть лица шарфами. Жён не посвящать.
- Чем меньше людей знает, тем лучше, - сказал Варул.
- Мне Голос про какого-то Евода твердил. Мол, его можно вовлечь. Знаешь такого?
Варул отрицательно покачал головой.
- Спрошу у жены. Но всё это – наши встречи, Евод, идут под соусом изучения Писания и споров о нём.
Гордей кивнул.
- Расходимся искать в сарае краску и Евода. К нему лучше сходить одному из нас. И говорить осторожно, без лишнего. Вдруг окажется не тем…
- Как найти твой дом? – спросил Варул.
Гордей рассказал о цвете ленточек на калитке и входной двери.

 
29 

Встречи и открытия

  Гелианна, решив присмотреться к Варулу, запомнила и разговор братцев о страшных снах.
Она дождалась, пока посёлок уснёт, и заглянула в сон Варула.
Во сне неизвестные поджигали дом в посёлке. Она обратила внимание на то, что не заметили остальные: в снег были воткнуты факелы и по участку метались не люди, а их тени, появлявшиеся на стенах дома, на снегу, и пропадавшие.   
«Это было, когда стояла ночь, - подумала она, - Первые пожары случились при обычных сутках. Кто сгорел в ночи?
Но тогда сгорел не один дом… Кто эти злодеи? Сколько их? Похоже… семеро. Высокий со вторым напротив входной двери. Они, конечно, командиры. Остальные рядовые исполнители. Кто верховодил тогда в посёлке? Две команды. От одной Сосипатр с Дормидонтом, от другой – Татиан, он же Полковник, его правая рука Маресий, вот кто идеи подкидывал, Майор с Евплом и Тривуном. Как раз семеро. Интересно, что снится им? Жене Варула снится тот же сон… Она охает, но не просыпается, как и муж. Ну, да, видят этот сон которую ночь подряд, привыкли. Они привыкают к любому ужасу, поэтому ужасы им нужно менять. Сны, конечно, придумка братцев, меня не предупредив. Своё затеяли и скрывают. Не до Писания будет посёлку, а скажут, что затея моя была провальной. Вот гады! Отражу это в отчёте. Но сначала разберусь кого тогда жгли… Загляну в сны этой семёрки. Погоди, Маресий, мерзавец, уже погиб, оторвав себе селезёнку при падении с чердака. Перед этим убил жену и надеялся, что та смягчит удар о землю. Но просчитался».

  Гелианна прошлась по снам шести оставшихся пар поджигателей. С её точки зрения, они были крайне примитивными типами. Василиса и то интереснее. Если их выявят в посёлке и сожгут в свою очередь, жалко ей никого не будет. Но планы братцев против неё – это уже иная песня, нужно чтоб они провалились.
Просмотрев один и тот же сон шестёрке пар, она оценила замысел. Замысел был хорош, сама бы лучше не придумала. Но подумала, что у братцев ничего не выйдет. И не потому, что она раскрыла их план, а потому, что эта шестёрка – единственные пассионарии в посёлке. Противостоять им было некому.
«А ведь замысел хорош ещё тем, - подумала она, - что прижми братцев к стене, они скажут, что всего лишь пугали во сне заслуживающих того. Возможно, они сами поняли, что поджигатели – единственные боеспособные в посёлке».
В общем, решила она, буду поглядывать за событиями, вдруг повернут не туда, куда следует, но опасаться пока нечего. В любом случае, запрягать здесь будут долго.

  Она ошиблась. На следующий день Варул сообщил Гордею, где живёт Евод и как выглядит.
- К нему лучше идти тебе, - сказал он Гордею, - Обо мне в посёлке говорят то, что навредит в беседе с ним. Это тип странный, ни с кем почти не общается. Жена у него мастерица в шитье и вышивке. Красивая и умная. Энергичная. Он-то не слишком деятельный. У неё под каблуком. С лица не скажешь, но здоровый. Соседка видела, какие мешки легко таскает. По мешку на плечо. С ними приседает в зарядку. У стены вниз головой на руках отжимается. Бегает. На лыжах и так. Но…
Тут Варул предостерегающе поднял вверх палец.
- Дружен или просто в гости ходит с женой к Майору! Одному из тех…
«Однако… - подумал Гордей, - Стоит ли говорить с Еводом?»
- Вот и я думаю, - услышав его мысли, подумал в ответ Варул.
Гордей поколебался, но сказал:
- Буду очень осторожен. А какие у него интересы?
- Якобы историком был прежде.
У Гордея в глазах зажёгся огонёк.
Варул вздохнул:
- Кем только не были в прошлом… А теперь – живые мертвецы.
- Думаешь?
- А то не видишь? Чёрно-белые, как в негативе. Выглядим – краше в гроб кладут. Даже спиртное не пьянит. Эх!
Он махнул рукой.
- Если решишься, то по утрам он выходит на лыжах. Подкати  к нему, как бы невзначай… На калитке у них грязно-белая широкая лента. В том краю, по нашей стороне.
Варул показал рукой.
- Удачи тебе! Но помни: трижды осторожен будь! Продумай разговор и варианты поворотов в беседе. Проговоришься – сделай вид, что пошутил.
- Спасибо, - поблагодарил Гордей, - Я с ним начну с разговора о Писании.
- Хорошая мысль, - одобрил Варул.

  Гордей несколько раз прокатился по улице на лыжах, пока не заметил, как открывается калитка с широкой белой лентой и оттуда выходит лыжник.
Сторона, с которой шёл Гордей, была выше, и он, скатываясь, быстро настиг Евода, неспешно направлявшегося в сторону поля. Поприветствовал и пошёл рядом. Погода была тихая, людей на улице не видно. Гордей не решался начать разговор. 
Он чувствовал волнение, не понимая почему. То ли боялся промашки и теперь быть сожжённым той компанией, а «Гости» его не спасут, в том был уверен. Кто он для них? Пешка в игре. То ли…. Он сам не знал, что это за второе «то ли».
И вдруг, вместо заготовленной фразы про Писание, он сказал:
- Я слышал, что вы – историк, Евод. История всегда была моей тайной страстью, но обстоятельства швыряли в иные области, поэтому я самоучка и дилетант.  И оттого с удовольствием выслушал бы мнение профессионала по интересующим меня вопросам.
Гордей ожидал от Евода любой реакции – от грубого отторжения до любезного отказа, но не той, что последовала. Евод остановился, опершись на палки, и… расхохотался. Он смеялся долго, до слёз, каждый раз вновь заливаясь смехом, когда бросал взгляд на выражение лица Гордея. 
Наконец он успокоился, перевёл дух и пояснил:
- Не подумайте ничего, незнакомец, но я – такой же недоучившийся дилетант, как и вы.
Недоуменное выражение лица Гордея сменилось на удивлённое, а затем он тоже рассмеялся, после чего их знакомство состоялось, и беседа потекла непринуждённо.
Гордей, помня свою цель, искал не возможности поспорить, как было у него раньше, но – точки соприкосновения, чтоб завоевать расположение собеседника.
Оба сошлись на том, что в прежней жизни не верили ни в бога, ни в чёрта, ища за происходящим скрытые причины. Во что верить теперь оба не знали.
- А что вы думаете о справедливости? – осторожно осведомился он, держа в уме кару поджигателям.
Евод удивлённо посмотрел на него:
- Это вы о том, почему мы здесь оказались?
- Это – справедливость? – с ужасом мысленно произнёс Гордей, уставившись на него.
- А вы полагаете, что милосердие?
У Гордея пока не было слов. Он не понимал.
Евод пояснил:
- Если мы здесь по милости Божьей, а не в худшем месте, то представляете, что заслуживали по справедливости?
Что на это сказать, Гордей не знал. И молчать было нельзя, собеседник мог счесть его полным идиотом, недостойным траты времени. Гордей мысленно призвал на помощь Варула, жалея, что не тот пошёл на встречу. И, как ни странно, это натолкнуло его на мысль.
- «ОНИ», - Гордей показал головой наверх, где давно не было неба, а одна белизна, светившая круглые сутки, - придумали ловкий ход, лишив нас памяти. Если б этого не сделали, то, помня свою прежнюю жизнь, любой не согласился бы, что столь виноват, сколь нас здесь истязают.
И поймал уважительный взгляд Евода.
- Но женщины что-то помнят, - сказал тот.
Тут Гордей вспомнил совет Варула о спасительности шутки и ответил, как бы для осторожности оглядевшись:
- Разве можно им верить?
И засмеялся.
Засмеялся и Евод, после чего протянул Гордею руку для пожатия.

  Беседа продолжилась в том же духе, и соответствовать собеседнику Гордею становилось всё труднее. Он подумал, после расставания под надуманным предлогом (пришлось неловко упасть и встать, держась за кисть руки), что разговор с Еводом для него – всё равно, что хождение на цыпочках среди ям и колдобин с постоянным риском упасть… в глазах собеседника, перестав для того существовать.
Расставаясь, Евод приложил палец ко рту, повертел головой в разные стороны, и сказал:
- Подлинная причина ухода – жена?
- Ухода к кому? – подхватил игру Гордей, но Евод погрозил ему пальцем:
- Мы – верные мужья! Любим их, как и они нас, несмотря ни на что.
- Именно, - смиренно отвечал Гордей, улыбаясь, - Широко закрывая глаза на многое у них. Но они и не думают закрывать свои.
- Закрывать им глаза можно только поцелуями. Наше дело – терпеть!
- Терпу-терпу, - ответил Гордей, - Можно сказать, давно потерпевшая сторона.
Евод как бы сочувственно улыбнулся.
 
  Лишь оказавшись на приличном расстоянии от Евода, он перевёл дух и попытался осмыслить встречу. Гордей аж взмок, стараясь не ударить лицом в грязь перед «проклятым интеллектуалом». Ясно было, что может опростоволоситься уже на следующей встрече. Гордей явно не дотягивал до его уровня и отдавал себе в этом отчёт.
В прежние времена он компенсировал свою неспособность соответствовать в споре грубым напором с видом превосходства и язвительным голосом. Несколько раз он бывал бит за это, долго нигде на работах не задерживался, испортив со всеми отношения. С ним предпочитали не иметь дела. Провалил ли он знакомство?
Гордей вспомнил о месте, куда стекались мысли, о котором никому не говорил, и поспешил туда. Глядишь, услышит реакцию Евода, да и мысли поджигателей… Странно, что это раньше ему не пришло в голову! Совсем плохой стал.

  В спутанном ворохе мыслей, что завихрялись в том месте, переплетаясь и путаясь, Гордей мало что узнал. И подумал, что прощение, дарованное ему «Гостем» с язвительным голосом, стало новым наказанием-издевательством. «Язвительный» не мог не знать, что Гордей потерпит от этой встречи. Не такова ли, на деле, была его цель?
С опущенной головой возвращался Гордей домой, решив сразу не ехать к Варулу, а продумать разговор. Сказать как есть, ему не давало самолюбие.

  Весь день он ходил, как в воду опущенный. Дея опять обеспокоилась его душевным здоровьем, подозревая, что мужа снова встретили «Гости», а из гордости ей не жалуется. Она была, как знаем, недалека от истины.
Тайком от жены, когда та решила, что он уснул, и ушла, Гордей поплакал. Сегодня он опять понял, какое он ничтожество и зря прожил жизнь. Он слышал мысли жены, жалевшей и готовой закрыть собой от опасностей мира; это его-то, сделавшего её несчастной, её, единственное существо, которое, оказывается, любила и любит его, жалеет, несмотря на все мучения, что ей доставил. Как сказал этот Евод, любящий жену, несмотря ни на что? «Наше дело – терпеть?» А его Дея всю жизнь терпела его, изверга. 
Он вытер слёзы, поднялся и тихо, чтоб не услышала жена, пошёл на кухню, где она кашеварила что-то. Подкрался сзади, нежно обнял и поцеловал в шею. Дея, не ожидавшая этого, чуть не вскрикнула, потом вся обмякла и заплакала. Тогда Гордей встал перед ней на колени и обнял её, шепча: «Прости…» А она плакала и гладила его седую голову… Это был самый счастливый день в её жизни. 

  На другой день Гордей с Деей вышел на прогулку и по пути заглянул к Варулу. Женщины болтали, а мужчины обменялись известиями. Сначала Гордей хотел признаться, что не сможет прощупать Евода, но почему-то сказал другое, что познакомился, человек действительно умный и знающий, хороший семьянин. В Бога не верил, сейчас не знает, что и думать. О снах не говорили пока. В следующий раз.
- Про тебя, - зачем-то добавил Гордей, - ничего не знает. Можем вместе как-нибудь встретиться.
Варул только плечами пожал.
- Я тут подумал, - сказал он, в свою очередь, - что в посёлке собраны одни семейные пары.
«Да… - мысленно согласился Гордей, - и что?»
- А то, что это – крепкие союзы. Никто в них не смотрит на сторону, они долго вместе.
Гордей, не понимая, смотрел на него.
- Значит, - сказал Варул, - в них не самые плохие люди на земле. Так?
Гордей молча согласился.
- А раз даже таких здесь мучают и пытают по-разному, то как должны измываться над худшими, чем мы?
- Опа! – подумал Гордей. Такая мысль к нему не приходила. Не зря Евод говорил: «Мы – верные мужья! Любим их, как и они нас, несмотря ни на что».
- Он так сказал? – спросил Варул.
- И ещё добавил, что наше дело – терпеть.
Варул впервые за всё время знакомства с Гордеем улыбнулся.
- Пожалуй, можно с ним встретиться, сказал он.
- Ты знаешь… - вдруг озарило Гордея, - а что если мы здесь, чтобы понять про себя худшее и стать лучше?
Варул посмотрел, соображая, и сказал:
- А те, кто погибли?
- Неисправимы? – предположил Гордей, - А те, кто улучшился или проверен, что достоин лучшего, тех так забирают на небо.
- Любопытная мысль… Я над ней подумаю. Но тогда получается… что поджигатели… их не надо клеймить! Они – орудие в руках Господа!
Гордей лишь руками развёл в ответ.
- Надо же… - несколько растерянно проговорил Варул, - А тут я обнаружил запасной рулон обоев, и думал на обратной стороне, разрезав на листы, написать о поджигателях и подкинуть остальным в посёлке.

  Они уже собирались расстаться, как Варул хлопнул себя по лбу: «Точно!»
- Погоди уходить! – сказал он Гордею и побежал к дому.
Вскоре Варул появился оттуда с книгой в руках.
«Писание», - понял Гордей.
Подбежав к нему, Варул полистал книгу и ткнул пальцем:
- Вот! Сам читай!
Гордей взял из его рук Библию и прочёл:
«Каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня».
- Огонь! Понял? – спросил Варул.
- Верно… - поражённо подумал Гордей, - А ведь я этих слов не читал. Как же допёр?»
- Тебе подсказали, - кивнув наверх, убеждённо сказал Варул.
- Пожалуй, это стоит обсудить с Еводом.
- Стоит, - согласился Варул.
- Завтра с утра подкараулим его на лыжах, - предложил Гордей, - Выпиши эти слова и захвати с собой.
- Идёт!
- Только к нему нужно обращаться на «вы», - предупредил Гордей.
- Постараюсь не забыть, ваше гордейство, а его еводство, - улыбнулся Варул.
Жёны, поглядывая на них, что-то с улыбкой говорили друг другу. Наверняка нечто вроде «свихнулись совсем на этом  Писании».


  30

  Семейное счастье или невидимые миру слёзы
 
  Гордей и Варул, поджидавшие у калитки, поздоровались с Еводом, посмотревшего на них, ожидая объяснений. И они последовали.
- Это – Варул, - представил того Гордей, - Он – единственный, кто вышел протестовать против прозрений на день. За что был ослеплён, но жена вымолила ему зрение. Однако…
Тут Гордей сделал паузу для большей значительности слов и добавил:
- Однако никто не обратил внимания, что прозрения после этого кончились. 
Евод пристальнее посмотрел на Варула, словно пробормотав: «После этого, не обязательно, вследствие этого. Так рассуждают врачи».
Гордей не дал себя сбить, продолжив
- Нам было откровение…
И поведал о вчерашнем открытии.
Евод выслушал с интересом, сам пробежал глазами выписанное Варулом и сказал:
- Получается, мы – в чистилище. Своего рода, фильтрационном лагере… У Данте есть о том стих:
«И я второе царство воспою,
Где души обретают очищенье
И к вечному восходят бытию».

- Первое царство, которое Дант посетил, было Адом, - пояснил Евод, - Видимо, он ошибался. По крайней мере, в отношении счастливых браков.
Он помолчал и добавил:
- В Коране тоже есть строки о месте между Адом и Раем, где происходит «фильтрация». Это место именуется там Араф. Кстати, обитатели Ада названы «обитателями Огня». Там упомянуты и служители у оград, которые «распознают» каждого попавшего в Араф по его признакам. Аналоги нашим «Гостям», как здесь их называем, хотя они, на деле, Хозяева.   

Варул с Гордеем переглянулись, и Варул уважительно кивнул.
- И что для нас отсюда проистекает? – спросил Гордей.
Евод пожал плечами:
- Разве что пробовать оставаться людьми…

  За их беседой из окна наблюдала Водя, недовольно качая головой.
Когда Евод вернулся, она предупредила, что водиться с «тем бунтовщиком», что утром был у калитки (она имела в виду Варула), опасно.
- Его зовут Варул. Он явился с любопытным известием.
Евод пересказал жене откровение приходивших к нему.
- Это – интересно, - согласилась Водя, - но будь осторожнее. Как бы тебя не вовлекли во что-то. Помнишь о снах? Поджигатели в посёлке. Я без тебя пропаду. 
Про поджигателей Варул с Гордеем решили не говорить Еводу. По крайней мере, пока.
- Поджигатели… - задумчиво протянул Евод.
- Знаешь, милый, я обратила внимание, как напряглись Майор с Майей, когда зашла речь о сне. Они его не видели, не знали, что в нём.
- Думаешь?
- Моя интуиция меня не обманывает, сам знаешь.
В этом Евод неоднократно убеждался и потому внимательно посмотрел на жену.
- Но меня зацепило даже не это, а то, что они не рассказали свой сон, а судя по тому, что говорят в посёлке, все видят эти сны. Отсюда я делаю вывод, что у них сон другой, который боятся рассказать.
- Ты думаешь… - начал фразу Евод, а Водя договорила:
- Да. Очень возможно, я почти уверена, они или из тех, кто в нашем сне, или знают о них. Тогда почему молчат? Значит, замешаны.
- Бог мой… эта смешная Майя?
- Нет, поджигали мужчины, но жёны знают. Ты бы видел, какими взглядами они обменялись!
Евод помолчал и подумал:
- Говорить им об этом не стоит.
- Разумеется! Они ещё опаснее этого Тарула с приятелем.
- Любимая, несложно, зная про Майора, вычислить остальных, с кем он водится.
- Кого следует опасаться?
- Да. Он дружен с этим высоким горлодёром Полковником, ещё парочкой тёмных личностей.
- Это не все. Во сне я насчитала семерых.
- Должно быть, с другой стороны тоже участвовали. Кто там самый буйный? Высокий с пузатым помощником, может, кто ещё.
- Раз они вместе стакнулись, а до того противостояли – помнишь, ледяную стену, что до сих пор делит посёлок? – значит, общее дело было, опасность всему посёлку. Жгли кого следует! Страшное дело… На такое решиться…
- Интересно… Но тогда и узнавать не надо.
- Именно. Я тебя знаю, обещай, что не полезешь в это.
- Торжественно обещаю.
- Ты ещё смеёшься! Поклянись моим здоровьем!
- Клянусь, любимая.
- Почему ты скривился?! Опять издеваешься!
- Кто издевается?
- Ты! Ты себя не видишь со стороны! Ты – высокомерный, самовлюблённый тип! Все окружающие тебя недостойны! Ну, почему было просто не согласиться?!
- Я согласился…
- Молчи, гад! Молчи, не то я уйду!
Евод замолчал, но Водя не успокаивалась, лишь расходясь.
По опыту предыдущих стычек, когда жена заводилась с пол оборота, неглупый в иных вопросах Евод, никогда не знал, когда молчать, а когда надо и что именно промолвить. Всегда это оказывалось (по мнению Води) некстати (в лучшем случае) или сказано ей назло из его ослиного упрямства. Это доводило её до бешенства, она срывалась, не соображая, что кричит и делает в этот момент.
Еводу, как любому мужчине, в голову не могло прийти, что молчи он или говори (всё равно что) – будет плох в этот момент всё равно, потому что дело не в том, что он говорит или не говорит, а в том, что считается в этот момент неправым и злым.
Водя могла кинуться с криком: где их брачное свидетельство, чтобы порвать его в клочки.  Это (он уже знал) нельзя было позволить сделать, остановив, за что заслужить новый поток оскорблений и ударов. Но позволь он безучастно порвать ничего не значащую бумажку, она решила бы – это всё, его вовсе не трогают её мучения, он намеренно её изводит, мечтая о конце отношений и её конце. 
Как-то она бросилась в тапках и нижней одежде на мороз, а он, злясь на неё и считая: пусть отпыхнет, не спеша оделся и догнал её на улице далеко от дома, чтобы вернуть, предлагая куртку. Водя долго потом вспоминала, как он не шёл за ней, желая ей гибели в холоде ночи. После каждой вспышки, читая ему нотацию, она утверждала, что остаётся всё меньше чувства к нему, он сам его убивает, и однажды она встанет и уйдёт в лес, не вернувшись. И он будет виноват в её смерти, о которой мечтает. Возражения на это могли привести к новому обострению (как называл он про себя эти сцены).
Он был уверен, что жена постепенно сходит с ума, не зная, что с этим поделать, стараясь никогда намеренно не провоцировать, что помогало слабо.
Несколько дней Водя лежала, отказываясь есть, а только пила воду, желая уморить себя голодом. Ему пришлось потратить много усилий, чтобы она вернулась к жизни. 

    Один раз, в момент примирения он уселся на постели, где лежала Водя, и они поговорили.
Евод честно сказал, что себя со стороны не видит, никогда специально не хочет её обидеть, что получается, видимо, помимо его воли. Просто в силу его натуры, а измениться не может. Зря она считает его садистом.
- Вот ты, - сказал он жене, - сама рассказывала, как тебе изломали психику в семье ребёнком. И говоришь, это сказалось на дальнейшем. Ты ведь ничего не можешь с этим в себе поделать. Как и я.
- Уйди, - заплакала Водя, - Опять ты не то говоришь…

  В другой раз он ушёл в лес и долго не возвращался, думая, стоит ли? «Она умрёт без меня, - подумал он, - надо возвращаться. Я же её люблю. Кто ещё станет терпеть мою ненормальную».
Он не знал ещё об одной вещи, которую не помнил, но которой подсознательно опасалась Водя. Поскольку от неё ушел первый муж не только из-за её характера, а по измене, к более состоятельной экономически женщине, то у Води это стало слабым местом. Она была с ним во втором браке, а он – в третьем. Водя подозревала, не зная точно, что в посёлке есть хотя бы одна из его предыдущих жён, памяти о которых он, к счастью, был лишён. Она, видя провокации и подлости «Гостей», была уверена, что те не преминут использовать эту возможность, вернув память, если не ему, то хотя бы одной из его бывших. Водя верила в это, и каждый раз, когда он задерживался с прогулки, подозревала измену. Обнимая его, на самом деле, пыталась унюхать чухой запах, помогая раздеться, искала женский волос на одежде.

  Евод не знал многого, обманываясь, что мудр по-своему. Он не знал, не помня предыдущие браки, что каждая его следующая жена по психотипу близка к предыдущей. Они не были похожи внешне, а по одной своей особенности, сорившей их последовательно со всеми. Поэтому Водя, не ведая того, могла не беспокоиться – в посёлке были одни пары, а его жёны, в принципе, не были в состоянии ни с кем ужиться.
Во времена затишья боевых действий Евод с Водей жили тихо и любовно. Каждый без необходимости не нарушал жизненное пространство интересов другого, готов был посильно помочь в том. Области их интересов были, правда, весьма далеки друг от друга.
В отличие от Анны Карениной, желавшей, чтоб любимый принадлежал ей целиком, без остатка, уделяя ей всё своё время, поступая, как ей хотелось, Водя была умна и её сделал не выгодный брак и происхождение, а она сама. И, хотя, как любая женщина, обижалась, когда не чувствовала достаточного внимания и нежности со стороны мужа, но не душила его своими необходимостями и придуманными требованиями. К счастью, и Евод не был, хоть и благородным, но солдафоном Вронским. Иначе их брак бы давно распался.
И всё же новые вспышки на «солнце» Евода способны были свести с ума и более стойкого мужчину.
Тогда он поневоле вспоминал слова Шопенгауэра о том, что счастье – это лишь передышка от несчастий, а иногда даже мнение Ремарка, писавшего: «В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она не длится вечно,— просто милосердие».

  Рассказанное не означает, что все жёны таковы (в разной мере). Просто подпевающие мужьям душечки Еводу казались пресными и примитивными, способными только вторить. (Ему не приходило в голову, что у «душечек» просто иные методы управления мужьями). С ними, полагал он, умрёшь со скуки.   Вот и огребал своё, как выразился бы на это Доша и многие другие мужики, боявшиеся сильных женщин.
Евод старался выполнять все тяжёлые и грязные работы по дому, тем более, что у Води имелась аллергия на пыль. У него, правда, тоже, но он полагал, что меньшая.
Понятно, что в период знакомства его дамы затихали, пряча когти. Надо же выйти замуж!
Но потом, постепенно… или как заметил на своём опыте один неглупый мужчина: «Если девушка рычит, значит, она уже замужем. А всё человеческое ей теперь не нужно, и можно наконец-то становиться самой собой…»

  Между тем, Водя, любившая его, не зря беспокоилась, зная своего супруга с его духом противоречия или упрямством, родившимся раньше его самого, как она говорила.
Евод не обманул Гордея, сказав, что не закончил официально своё образование, но уже не помнил: почему и куда угодил за это. В списке госучреждений, в которых Евод побывал, имелась тюрьма и сумасшедший дом. Это было ещё до его первого брака, но Водя слышала об этом, видела его справку об освобождении и диагноз  в военном билете. 

Евод задумался о поджигателях, а точнее, о возможной причине объединившей противников. Это была интересная задача. Шерлок решил бы её в два счёта, но Холмс сам был порождением фантазии писателя. А тут реальное в нереальном мире…
Что они могли не поделить? Здесь всё у всех поровну и одинаковое. Используй, в зависимости от своих способностей. Денег нет, ценности – еда, вода, да дрова.
Это – не делёж, это – устранение опасности.
Насколько превентивное? Пожары были и раньше. Все якобы по пьянке. Правдоподобно.
Но возможна ведь и другая версия… что «Гости-Хозяева» хотят натравить на тех семерых остальных. Из чувства самосохранения, играя на нём.
Слишком мало данных…
Эти Гордей и Варул наверняка знают больше. Но у них уверенность, что всё происходящее – испытание и кара одновременно. Кто знает, возможно, они и правы. И права по-своему Водя. Из той семёрки мне известны не все, но не симпатичен ни один. Особенно, Полковник. Этому бы закинул в окно «коктейль Молота» без всякого сожаления. Но зачем? Если действовать, руководствуясь чисто антипатиями, то, пожалуй, сгорел бы весь посёлок. Друг друга порешили бы.   
К счастью, у большинства на это кишка тонка. Поэтому идут за вождём. Он решился, значит, так надо. Конечно, как проект, человечество не слишком удалось, мягко выражаясь. Но уж что имеем…
Плевать мне на этих семерых, да и на тех, кого они сожгли. Не моё дело.
Вот что, Евод, дружище, тебя просили слазать в погреб за картошкой +…, а ты тут чем занят? Не слазаешь, тебя не сожгут, конечно, но будет новая сцена с битьём посуды… Летающие тарелки уже здесь, просто мы выросли и разучились на них летать.

  Он спустился со свечой и ведром в погреб. Набрал овощей, проверил: сколько чего осталось, и присвистнул. От этого открытия он забыл о поджигателях.
Выбравшись наверх и пройдя в кухню, где трудилась Водя, он объявил:
- У меня хорошая новость!
- Какая? – не поворачиваясь, спросила она.
- Припасы заканчиваются.
Водя обернулась.
- Что ж тут хорошего?
- А ты подумай.
- Не вижу ничего хорошего. Ты имеешь в виду, что скоро умрём от голода и на том всё? Не люблю твой чёрный юмор! Порадовал, ничего себе! Сам подумай, что ты сказал. А потом заявляешь, что у меня нервы ни к чёрту! Ты, ты изводишь меня!
Она всхлипнула.
Евод растерянно проговорил:
- Я имел в виду другое, любимая. Раз запасы иссякают, значит, испытания идут к концу.
- Не уверена. Это может быть новым испытанием.
- Не дай бог…
- Придётся уменьшить порции.
Евод ничего на это не ответил. Если оптимизм чаще объясняется плохой информированностью, то жена могла быть права. Тогда он действительно поспешил с выводом. А всё эта проклятая (а иногда благословенная) моторика, которая у него быстрее мысли. Мгновенная реакция. До мысли. На «дурак!» мгновенно выскакивает: «Сам дурак!». С возможным продолжением.
Он, конечно, не вёл себя, как Гордей, будучи умнее, но проблем и врагов наживал тоже.
Зато в момент, когда другие застывали от ужаса при виде близящейся беды, он реагировал, не думая. Евод уже не помнил, но в прежней жизни однажды так спас падавшего с балкона ребёнка. Пока заметившие лезшего через перила малыша замерли, боясь тому кричать, чтобы не испугать и не уронить, Евод, обративший внимание на странное поведение окружающих, поднял голову, понял и кинулся к дому, подставляя руки. Удар оказался удивительно сильным, и Евод упал, но мальчишечка отделался испугом. Он даже не понял, что случилось.
Хорошо, что Евод не шёл, как обычно, весь в своих мыслях, никого не замечая. Убедившись, что мальчик цел, он передал его подбежавшей женщине и ушёл. Евод не рассказывал о том случае никому, даже Воде. Но весь день ходил счастливый, глупо улыбаясь.

  Сейчас Евод подумал, где могут быть никому не нужные припасы? У Модестов.
Ни слова не говоря, он оделся, засунул за ватник мешок, положил в карман спички и свечу, и направился туда со стороны леса.
Входная дверь была открыта, на улице никого. Однако погреб разочаровал Евода. В нём уже кто-то побывал, забрав всё подчистую.
Он прошёлся по дому, пооткрывал шкафчики. Пусто. Даже посуду вымели.
Евод уже собирался уйти, но вспомнил о потайной комнате.
В ней остались висеть одни сушёные травы. Евод собрал их. Валериана и мята у них заканчивались. Воде пригодится успокоительное.

  31

  Исход

  Когда и ставка на психопата не сработала, у Синего с Коммодом осталось последнее – Евлогия.
- Шансов почти нет, - сказал Синий.
- Можно слегка нарушить правила, раскрыв кое-что её мужу, - предложил Коммод.
- Оклеветать поджигателей?
- Нет, это нельзя. Но можно как бы перепутать сны… Сон поджигателей показать Евлогии с мужем. Со звуком. Пусть и визг горевших слышен будет. Василиса же хотела их сжечь.
- Именно.  Там во сне Василиса, - возразил Синий, - а они с Евлогией – враги.
- Это правда… А вдруг поймут в силу своей испорченности? Или у тебя есть мысли получше?
- Нет, - признал Синий, - Показывай со звуком.

  Сон произвёл на пару сильное впечатление. Проснулись супруги одновременно, тряся головами, словно стремясь стряхнуть с себя этот ужас.
- Видел? – спросила мужа Евлогия.
- Видел, - мрачно ответил он.
- Она обвиняет нас в поджоге!  Этой гадине и на том свете спокойно не лежится! Лживая тварь! Хорошо, что её сожгли. Небось, те, кого она собиралась раньше нас.
- Это так, - согласился Евлогий, - но если сон увидят в посёлке?
- Ничего страшного. Во сне она каждому будет говорить: «Ты!» и лишь против себя настроит.
- А ведь верно, - обрадовался Евлогий, - Чушь какая-то, а не сон.

- Не вышло, - резюмировал Синий. Коммод промолчал. Они проиграли эту игру.
У Гелианны тоже ничего не выходило, но настроение у братцев было хуже.
Они даже не отозвались на её приветствие. Гелианна всё поняла, усмехнувшись.
- Братцы, не вешайте носа! Скоро смена.
- Не так скоро, - отозвался Синий.
- Ну,.. по сравнению с предыдущим, осталось немного. Что мы ещё на них не пробовали?
Услышав это «мы» братцы переглянулись. В самом деле, почему б не придумать ещё нечто совместно?
- Разве что дустом ещё не травили, - мрачно пошутил Коммод.
- Слушайте сюда, у меня есть мысль… - сказала Гелианна.
Братцы заинтересовались.
- Я у женщин пользуюсь авторитетом. Могу внушить им, что нужно обратиться напрямую к Создателю с самыми сокровенными желаниями.
- Это одно желание, - возразил Синий, - оно известно. Пусть закончится!
- Не скажи, - возразила сестрица, - можно так подать, проверяя… Скажем, сначала пусть ограничат свои желания посёлком…
Это был старый трюк, заключавшийся в наказании собственными желаниями. Трюк старый, но беспроигрышный. 
- Вот это – правильно, - сказал Коммод, - Тут-то они друг на дружке и оторвутся. Проявят себя. Ведь это – наша цель, не так ли, чтоб их сортировать для дальнейшего? Выжать из них всё дерьмо, что в них имеется. Сортировать от слова «сортир».
- Во сне явишься? – спросил Синий.
- Зачем ждать белой ночи, - не согласилась Гелианна, - Сейчас пойду к ним, явлю новую милость. Скажу: лишь сокровенные желания, пока ограниченные этим местом и только в отношении соседей. Себе пока желать нельзя. Подам де наверх для рассмотрения. Сами на себя материал предоставят. 
- Дерзай! – благословил её Синий, - А мы мужикам сообщим.

  Если бы этот трюка братцы с сестрицей применили в начале испытаний, то купились бы все. Но за это время сельчане поднаторели в искусстве коварства, чуя подвох даже там, где его не было.
Водя с мужем сошлись во мнениях, что ПРОВЕРЯЮТ.
- Искушают! – предупредила супруга Евлогия.
Флегонтиха разнесла это по посёлку.
Все вдруг стали крайне любезны с соседями, рассчитывая на взаимность.
Негласно договаривались, кто кому что пожелает. Само собой, Паша желал Доше, а тот ему. То же делали их жёны. Подобным образом поступили все в посёлке. Водя стакнулась с Майей, но выяснилось, что она уже обещала Татиане, как её муж – Полковнику. Еводу пришлось договариваться с Гордеем и его супругой.
Один Варул отказался участвовать в «этом спектакле», как Варвара его ни уговаривала. Но сама она тайком от мужа договорилась с Парменой, что ей пожелает, а та – не ей, а Варулу.
Поскольку за минусом Варула, в посёлке оказалось нечётное число пар, то проблема возникла у  нелюдимого Никодима с Никой. Они не стали ни с кем договариваться, решив, чему бывать – тому не миновать. Если что – умрём вместе.

  Рассматривая пожелания, Гелианна с братцами ругались последними словами.
- Лицемеры! – провозгласила она приговор сельчанам, - Вот ещё один их грех. Причём, почти все, а те, кто отказался – ничем не лучше. Если б они в жизни так любили ближних – мы б не требовались.
Что было правдой.
Но правдой было и то, что лицемерие не входило в список смертных грехов. Составители списка понимали, что без него жизнь человеческая просто невозможна. И  первую очередь, среди близких. Кто не врёт любимой, тот не любит. Более изящно это было выражено Грэмом Грином: «В отношениях между людьми нежность и ложь стоят тысячи правд».
- Короче, - провозгласила Гелианна, - теперь пора им начать желать себе. Поглядим, что это будет.
Братцы не возражали, забавляясь.

  Гелианна направилась  донести до селян следующую мысль: они не оправдали её доверия, пытаясь схитрить. А лицемерие – страшный грех. Без согласия «ты – мне, а я – тебе» ни один из них не стал бы желать ближнему ничего хорошего.
Но высшая милость даёт им ещё один шанс. Другого шанса у вас не будет. Теперь каждый – в последний раз можете пожелать, что хочет – себе! И не кривите душой, изображая, что рвёте на себе одежды, посыпаете головы пеплом, страдая от своей греховности. Подумайте, прежде чем пожелаете. На это вам даётся три дня.
Последнее условие: каждый напишет это на всеобщее обозрение, прикрепив к калитке.

  Последнее условие повергло селян в уныние (грех из числа семи смертных грехов, а потому грех больший, чем лицемерие). Что братцы тоже с радостью отметили в отчёте.
Вынести своё сокровенное на всеобщее обозрение…
Понравилось это только Варулу. Он стал вещать, что такое признание равно покаянию, и не может быть не услышано.
Каждый ходил и думал: чего же он больше всего хочет и что ему за это будет, если признается.
Конечно, все хотели прекращения этого ада, но писать об этом нельзя было. Это все тоже хорошо понимали. И что после этого можно было желать?
Евод, не задумываясь, написал, что желает счастья Воде. Она показала ему своё пожелание в отношении его. Они не сговаривались.
- Зачем ждать три дня? – спросила она, - Разве за это время что-то изменится?
И они пошли, и прикрепили свои пожелания к калитке.
Остальные ещё раздумывали, но уже могли, проходя мимо, прочесть их признание.
Часть людей не поверила этому («лицемерят!»), часть позавидовала, сама, не будучи в состоянии этого сделать, да ещё  так просто, надеясь спастись, хоть по одиночке, и прикидывая, как поступить поумнее. 
«Умные» рассуждали, что эти Еводы поспешили, не зря же сказано кем-то знающим, что нельзя следовать первому побуждению сердца, поскольку оно всегда хорошо. Перед нами серьёзный противник, его надо перехитрить. Нельзя эдак вот с бухты барахты…
Их мучения продолжались три дня, пока Евод с любимой гуляли, ходили в гости, пили, ели, даже танцевали, засыпали в обнимку после любви, и всё, как в последний раз, не ожидая ничего после этих трёх дней.
У них на душе было легко, ибо, несмотря на проблемы в своей притирке, они были уверены друг в друге. Но не в завтрашнем дне. Ведь человек лишь предполагает… и где мы, а где завтра?
Давно у них не было столь счастливых дней.

  Варул написал, что больше всего он желал бы искреннего покаяния и оттого изменения к лучшему односельчан. Неисправимый мечтатель, он действительно желал этого, считая, что тогда все проблемы снимутся.
Его жена, Варвара, написала, что желает ему долгих счастливых лет.
Варул прочёл её признание, порвал своё, дрогнул лицом и заплакал.

  Прошло три дня. На калитке каждого дома были прикреплены сокровенные желания.
В отличие от первого признания, появившегося таким образом, люди не читали признания других. Они сидели по домам и молча ждали приговора. В посёлке стояла мёртвая тишина.
Водя прижалась к мужу, он обнял её. Она призналась: «Я боюсь!» Евод взглянул на неё и подумал: «Я тоже. За тебя». Он не кривил душой.

  Братцы с Гелианной читали признания, не произнося их вслух. Они сортировали по искренности эти записки и по шансам на спасение.  Система итогового решения была крайне сложна, чтобы не допускать волюнтаризма и максимально приблизиться к объективной.
За все предыдущие этапы каждому «участнику» испытаний начислялись баллы, а плюсом каждой семье. Мало того, по итогам отчётов наверх –   Оттуда (не объясняя по какой системе) добавлялись или снимались баллы. Братцы с сестрицей безуспешно пытались понять, почему это делается. В результате обсуждений между собой они остановились на мнении, что приходят тайные проверки, не предупреждая, и тоже сигнализируют.  (Скорее всего, этой арифметикой «сверху» лишь демонстрировалось наличие и действенность проверок, коих могло и не быть, а баллы убирались и добавлялись, согласно математическим теориям).

  Закончив подсчёты, братцы с сестрицей отправили их наверх на проверку и утверждение, в ожидании чего знакомясь с собственными результатами. Они знали, что ошибок в подсчётах нет, несколько раз проверив друг друга, и отчёт будет утверждён, если не случится что-либо экстраординарное – в посёлке или наверху, что было совсем маловероятно.
Работа была проделана серьёзная, ведь ей, слава Богу, занимались специалисты с большим опытом. Они не допустили чрезмерного отсева, уложившись в рамки обычных процентов. Переходы (вверх и вниз) получались тоже приемлемыми по цифрам. Они не сомневались: их труд будет одобрен.
Коротая время, они обменивались мнениями по поводу новых кандидатов на переход. Получилось, что четыре пары покидали посёлок, причём три из них вошли в это число за счёт последних дней.
- Кто б подумал, - говорил Коммод, - что эти фуфрики, поначалу совсем не котировавшиеся, подберутся к лидирующей группе, набирая очки, и на финише вырвутся в первачи?
Синий и Гелианна с ним согласились.
- Ну, с одним мы с тобой всё же поработали, а с другим – Гелианна, - сказал Синий.
- Но на третьего я б тоже не поставил, - признал Коммод, - Его мы не трогали.
Они относились к своему делу, как к азартной игре, не брезгуя пари.
- Да, в эту третью парочку я  тоже не верила, - призналась Гелианна.

  Отчёт был утверждён на удивление быстро. К вечеру пришло подтверждение, и троица направилась по адресам. В посёлке по-прежнему было светло ночью и днём, а красок только две – белая и чёрная. Чернеющий лес, чёрные дома с белыми дымками над чёрными крышами и белый-белый снег под белым небом.  И мёртвая тишина при отсутствии ветра. Входные двери везде были не заперты. Люди смиренно ждали приговора, не желая, чтобы «Гости» ломали дверь.
Первой троица посетила пару музыкантов. Те сидели, обнявшись. Вздрогнули, когда стукнула входная дверь. Мина вцепилась в мужа, а он в стол, да так, что пальцы побелели.
- Собирайтесь! – сказал своим жутким голосом Коммод, почему музыканты подумали, что точно поведут на казнь. Каждый из них думал, что ничего плохого не делал и не желал.
Они не двигались, поэтому рявкнул Синий:
- Встаньте!
Мин стал медленно подниматься, а супруга не смогла. У неё будто отнялись ноги. Она тихо заплакала. Вот меня и парализовало…
Гелианна усмехнулась, решив, что братцы несколько переборщили. Так, глядишь, в переход придётся трупы доставлять. И сказала мягко:
- Вам дарована милость… Вы уходите из посёлка.
Супруги слушали, не веря.
- Да-да, - тогда подтвердил Коммод, - Одеваетесь, вещей не брать. Там всё дадут.
- А флейту? – подумал Мин.
- Ради бога, - ответил Синий.
«Видишь, любимая, - мысленно обратился Мин к жене, - всё хорошо. Успокойся». Она уже рыдала.
- Мы подождём снаружи, - сказала Гелианна, - чтоб проводить вас. Но не тяните, нам ещё в три места зайти надо.

  Они вышли наружу, но слышали, что происходило в доме. А там Мина говорила мужу, что раз без вещей на выход, то ей дальше объяснять не надо. Так когда-то вывели её деда, который больше не вернулся, а бабушка отбыла 18 лет в лагерях, как жена врага.
Мин убеждал её, что убить могли и здесь. Для чего устраивать что-то более сложное?
Мина не соглашалась: «Ты – наивен…»

- Надоело мне её слушать, - сказал Коммод, - Потороплю-ка я их.
- Нет! – возразила Гелианна, - Я схожу. А то её кондратий от тебя хватит.
Она намеренно громко стукнула дверью. В ответ раздался крик Мины: «Нет! Нет…»
В кухне Гелианна застала лежащую без сознания Мину, которую безуспешно пытался оживить муж.
- Дай-ка я, - сказала ему Гелианна и привела Мину в чувство.
- Сейчас вы убедитесь, что я не вру, - сказала им сестрица, - Тем более, что я – Гелианна.  Слышали обо мне? Вы начнёте видеть цвета, как живые. Предполагалось, что это произойдёт, когда выйдите из дома. Приятный сюрприз. Но раз так… Смотрите! Смотрите вокруг.
Они стали водить глазами по сторонам.
- Чёрно-белое полотенце опять жёлтое с красной каймой… - не поверила Мина, - а мой платок – голубой!
Мин тоже в этом убедился и перевёл взгляд на жену. Она оставалась бледной, как смерть, даже на фоне её седых, как и у него, волос, некогда цвета воронова крыла. 
Гелианна поймала его взгляд и сказала:
- Получите назад свой цвет волос. Вот!
И на глазах у них случилось новое чудо. Волосы Мины вернули свой иссиня-чёрный цвет, как и у супруга.
- Ну, теперь верите? – усмехнулась Гелианна, - Идёмте! На улице увидите больше. За мной! Да, захватите свои инструменты. Но не играть на них! 
«Как ты?» - тихо спросил жену Мин. И услышал: «Я в смятении…»
Мин обнял её.
- Идём! – сказал он, поднимаясь и пряча дрожащие руки.

  На улице они убедились, что дом снова зелёный. Обрадованно заметили синеву, проступавшую на небе сквозь белизну. Но больше всего их удивили прозрачные красно-коричневые силуэты «Гостей». Один силуэт (это был Коммод) казался огромным, массивным. Другой – длинным и худым. Третья, конечно же, женщина, довольно миниатюрная.  Сквозь «Гостей» были видны, хоть снег, хоть забор.
Мина опять испугалась, прижавшись к мужу. Но Гелианна показала на улицу, и братцы двинулись за ней. Их красно-коричневые контуры легко прошли сквозь калитку, её не заметив.
Супруги переглянулись. Их взгляды говорили: «Это было?» 

На улице Мина обернулась на их дом, и вздрогнула, услышав предупреждающий женский голос:
- Не оборачивайся! Плохая примета. Возвращаться придётся.

  32

  Исход (продолжение)

  «Гости» повели их в сторону ледяной стены, разделявшей улицу. У прохода в стене оставили, предупредив:
- Ждите! Приведём других.
«Гости» отошли и о чём-то поговорили. Потом массивная тень и миниатюрная пошли дальше, а длинная вернулась к ним. «Сторожить, чтоб не удрали», - усмехнулся Мин. Супруга молча с ним согласилась.
Синий, слышавший это, тоже усмехнулся и сказал:
- Не много ли мните о себе? По большому счёту, кроме друг друга, вы никому не нужны. Хоть сейчас могу отпустить. С возвращением седины и чёрно-белого зрения. И перспективой голода, ввиду иссякания продуктов в погребе. Желаете?
- Это – искушение, - не поверил Мин, - Их уже было столько…
- Вы неправы, - вступила в разговор, набравшись решимости, Мина.
- Неправ? – переспросил их охранник, - И в чём же?
- Люди в посёлке будут жалеть о нашем уходе. Мы радовали их музыкой.
- О музыке они, может, и вздохнут, но не о вас.
- Музыкант – это воплощённая музыка, - не согласилась Мина.
Муж улыбнулся ей, поддерживая. 
- Неплохо сказано, - одобрил Синий, - Если вы ей задевали, то пожалеют об уходе. Один философ говорил, что из жизни уходят, как выходят из трамвая. На ваш уход обратят внимание лишь те, кого вы толкнули или кому уступили место.
- Вы сами, как будто, неплохой… - удивилась Мина.
Синий засмеялся.
- Считаете меня падшим ангелом? А себя, небось, безгрешными? Не догадываетесь, почему сюда попали? Значит, было за что. Сюда просто так не попадают.
Он продолжал вести разговор, словно с обоими.
- Вы – не ангел, - убеждённо сказала Мина.
- Да, мы – не ангелы. Ангелов на такое не посылают, у них кишка тонка. Ещё замарают свои бело-снежные одежды, - издевательски произнёс Синий, - Но и вы – не ангелы.
- Я слышал, - вступил в беседу Мин, - будто человек стоит выше ангела. По той причине, что у ангелов нет выбора, не говоря уж о том, что они бессмертны, а человеку есть, что терять.
- Думаю, в этом смысле, человек выше, - согласился Синий, - Вот только часто ли он решается на этот нередко самоуничтожающий выбор? Ради себя даже, чтоб подтвердить это, не говоря уже ради других.  А раз не решается, то человек ли он? Вот вы, уходя (сами сказали), забираете у остающихся несчастных музыку. Останетесь ли ради них?
Мин с супругой переглянулись, ничего не ответив.
- Нечем крыть? – усмехнулся Синий.
Больше они не разговаривали до прихода Коммода со второй парой.
Это были ещё седые Гордей с Деей. Те, покосившись на красно-коричневую прозрачную высокую фигуру, поздоровались с парой музыкантов, которых в посёлке знал каждый, а те не были знакомы с Гордеем. Как сказал бы на это в шутку Мин, со всеми знакомиться – печень не выдержит. Но сейчас, после разговора с Синим, Мин и его жена были настроены серьёзно и молчали.
Дея уставилась на волосы Минов – чёрные! Но ничего не сказала.
Гордей обратил внимание на флейту в руке Мина. До него не дошло, что волосы музыканта изменили цвет. Если б они стали рыжими или коричневыми, он бы это отметил. Но в чёрно-белом мире почему волосам не быть чёрными? Он забыл, что с неких событий посёлок поседел.

Братцы отошли в  сторону, чтобы их не услышали.
- Отослала тебя? – усмехаясь, осведомился Синий.
- Справится, - осклабился, Коммод, - Моя школа!
- Кто следующие?
- Направилась  к Варулу.

  Варул с Варварой появились довольно скоро, хотя двум парам, молча переминавшимся с ноги на ногу, это время показалось очень долгим.
Увидев подходившего Варула, Мина вздрогнула. Если Гордей напоминал внешне, то ли бомжа, то ли городского сумасшедшего, с нервным тиком лица, возникшим после второго избиения, то дикий видом Варул с торчащими в разные стороны волосами походил на… трудно даже сказать кого… на подобного непонятно было как реагировать и чего от него ждать.
Мина, прижавшись к мужу, тоже глядевшего на вновь прибывших, мысленно шепнула:
- В хорошей мы компании…
- Странно, - согласился он, - мне кажется, те, кто здесь остаются…
Он замолчал, подыскивая более мягкое выражение.
- …как минимум, не хуже.

  Тем временем Варул и Варвара поздоровались с Гордеем и Деей и помахали стоявшим поодаль Минам. Те слабо ответили.
- Вы с ними поругались? – поинтересовалась Варвара у Деи.
- Нет, - покачала та головой, - Но с ними что-то не так. Они не седые.
Тут и остальные это заметили.
- Обычно они весёлые, - сказала Варвара, - играют… Неужели они знают больше нашего?
И в ужасе закрыла рукой рот.
- Не обязательно, Варя, - захотел успокоить жену Варул, - Вон флейта у них и эти, что гремят внутри… ну, как их… погремушки  у неё.
Гордей спросил, косясь на два красно-коричневых силуэта:
- Мы ещё кого-то ждём?
- Гелианна направилась к последней паре, - сообщила Варвара.
- Кто они не сказала? – поинтересовалась Дея.
- Нет, - ответила Варвара.

  Мина прислушивалась к их разговору и сообщила мужу:
- Ждут последнюю пару…. Не знают кого.
- Судя по этим, - отозвался он, - мы вряд ли их знаем. 
Мина на это промолчала.

  Забеспокоились и братцы, не видя никого на улице.
- Может, сходить на помощь? – сказал Синий.
Коммод ухмыльнулся:
- Погоди. Сейчас послушаю.
- Как? – удивился Синий, - Отсюда?
- Всему-то вас, молодых, надо учить, - ответил Коммод, принявшись делать диковинные пасы руками.
Синий с удивлением наблюдал за ним.
Закончив серию странных движений, Коммод, словно поймав что-то в воздухе, поднёс это в ладони к уху, послушал и рассмеялся.
«Дурит он меня, что ли?» - подумал Синий, но услышал весёлый голос Коммода:
- Уговорила-таки! Он собирался идти с двумя ножами. Спрятал их за пояс сзади. Психопат, что с него возьмёшь!
- Ты серьёзно? – не поверил Синий.
- Не веришь, подожди. Придут, сам спросишь.

  Прошла, как показалось Минам, целая вечность, прежде чем вдалеке на улице показались две фигуры, а рядом зыбкий силуэт. Их заметили и остальные, гадая, кто ж это может быть?
Мины, конечно, не узнали идущих: высокую крупную красивую седую женщину и мрачного мужчину рядом, за локоть которого она держалась. А Варул и Гордей узнали, заулыбавшись. Гордей обернулся к Варулу со взглядом, говорившим: «Не зря я тебе про него?..» Евод тоже узнал их и поднял руку, приветствуя. Дальнозоркая Водя распознала всех раньше его, успев обвести взглядом три пары и сделать выводы.
«Надо же, эти «тарулы»… - удивилась она, так обобщённо именуя обе пары, - и музыканты. На тот свет пойдём с музыкой».
Музыкантов она не любила. У неё был идеальный слух и приятный голос, она пела неплохо, а Мин, бывало, фальшивил, как и Мина сбивалась с ритма. Для Води это было нестерпимо. К тому же, симпатичная Мина могла быть бывшей Евода… или заинтересовать его несколько необычной внешностью. Вдобавок Мине повезло с одеждой больше, чем Воде. А женщина способна возненавидеть другую с первого взгляда, ещё ничего о ней не зная. За обувь той, к примеру. Мужчине в такое даже трудно поверить, но это правда.
 Жён «тарулов» она не принимала всерьёз, как потенциально опасных. То были, по её мнению, обычные бесплатные приложения к мужьям и эти типажи не могли заинтересовать её супруга, которого она неплохо знала. Ему подавай ярких, харАктерных. 
Поэтому она изобразила лёгкий кивок на приветствие Мины. Мол, приняла к сведению. 
Мина сразу почувствовала её высокомерное отношение и мгновенно возненавидела Водю в ответ.
- Эта фря считает себя лучше всех, - тихо сказала она мужу, указывая на Водю.
- Я их не знаю, - ответил он.
- Так знай это, - со значением сказала она.

  Тем временем Евод пожал две мужских руки и хотел подойти к Мину, но Водя резко удержала его за рукав. Он, непонимающе взглянул на жену, но спрашивать при других не стал. 
Мин, увидев, что Евод тоже не подошёл, согласился с женой:
- И он – тип ещё тот.
- Я тебе сразу про них сказала. Верь моей интуиции, милый.
Видя, как беседуют мужчины, на них не обращая внимания, Мин спросил жену:
- Что мы тут делаем? Если нас уводят из Ада, то здесь явно компания лучше.
Мина задумалась ненадолго и сказала:
- Не факт, что место, куда нас уводят, окажется лучше. А здесь нас любят.
Мин спросил:
- А мы можем отказаться?
- Я бы спросила иначе, - кинув ненавидящий взгляд на Водю, сказала Мина, - решимся ли мы на это? Помнишь, тот длинный нас подначивал, издеваясь. Останемся ли ради остающихся?
- Знаешь, - сказал Мин, - ты права. Куда нас ведут – неведомо. Они столько раз нас обманывали… Умрём тут, так хоть с музыкой и среди тех, кто нас уважает.
Мина посмотрела на него:
- Остаёмся?
- Остаёмся.
- Тогда давай скажем об этом тем неприятным типам, которых уведут, - предложила она.
- Чтобы не было пути назад? – напряжённо улыбнулся ей Мин.
- Да, любимый.
- Идём к ним!

  Они подошли к той группе из шести и Мин сказал:
- Вы пойдёте без нас.
На него глянуло двенадцать удивлённых глаз.
- Вам это те сказали? – спросил Евод.
- Нет, мы сами это решили.
Евод на это не нашёл слов. Спросил Варул:
- Не верите, что ведут к лучшему?
Мин молчал, и тогда ответила Мина:
- Не хотим оставлять оставшихся без музыки.
И с усмешкой взглянула на Водю. Лицо той было непроницаемо. Она считала, что много чести реагировать на «эту».
Теперь онемел Варул. Гордей, с жалкой улыбкой, сказал, словно извиняясь:
- Мы – не музыканты. Наш уход вряд ли кто в посёлке заметит.
Мина вновь усмехнулась, вспомнив слова охранника.
- Нам тут сказали, что из жизни уходят, как выходят из трамвая. На ваш уход обратят внимание лишь те, кого вы толкнули или кому уступили место. Такая вот трамвайная философия…
- Это – Феликс Кривин, - вспомнил любимого автора Евод, - он сказал.
- Да, нам процитировали, - подтвердила Мина.
Их разговор начал не нравится Воде. Ещё надумает из-за неё остаться. Но как поступить, продолжая игнорировать эту выскочку?
Все, кроме «Гостей», говоривших между собой, с интересом слушали.
Водя нашла, чем отвлечь внимание от подвига Минов и спасти лицо. А может, то был порыв от чистого сердца? Обращаясь к Мину (его жены для Води по-прежнему не существовало), она сказала:
- Запомните: у нас на калитке висит белая лента, а на двери дома, которая не заперта, написано краской: «Евод + Водя =…» Возьмите в погребе наш остаток продуктов. Обещайте! И сделайте это сразу, на обратном пути, пока другие не пронюхали и вас не опередили.
- Возьмём… - сказал Мин, - Спасибо. Жаль, раньше не были знакомы.
Как Мина сдержалась при этом, она сама не знала, будучи убеждена, что это – спектакль назло ей. Нельзя было показывать, что её это задело, радуя «эту».
Следом за Водей, Дея и Варя тоже сообщили особые приметы их дома.
Мин не успевал благодарить, пытаясь запомнить цвет лент.
Его половину аж разрывало изнутри от ненависти к «этой лицемерке», перетаскивавшей у неё на глазах на свою сторону Мина! Но ответный удар должен быть искусным. Следовало перещеголять «ту» в благородстве.
И Мина сказала, обращаясь ко всем:
- Мы расскажем всем в посёлке о вашей доброте, друзья. И поделимся продуктами с теми, кому они нужнее.
И улыбнулась, посмотрев на Водю.
Та про себя оценила ход противницы. Хорошо, что уходим, эта опасность могла быть серьёзной.
И она, в свою очередь, широко улыбнулась Мине.
Обе всё прекрасно понимали. В отличие от мужчин, принявшие все слова за чистую монету. Но им и не следовало знать.

  Занятые разговором, братцы и сестрица пропустили эту сцену, и когда направились к сопровождаемым, то были слегка ошарашены известием от Мина:
- Мы с женой остаёмся.
Последовала пауза. «Гости» переваривали услышанное, сразу прикидывая, чем это может быть чревато для них.
Терять лицо, начав уговаривать Минов при всех, в любом случае не следовало.
- Идите! – сказала Гелианна, - Я вас догоню.
Она осталась поговорить.
Братцы повели остальных по улице в сторону поля.

Гелианна молчала, на самом деле прощупывая упрямцев изнутри, пробуя на вкус их решимость. И пришла к выводу, что уговаривать бесполезно. Её заинтересовал мотив. Его, возможно, придётся обыграть в отчёте про это ЧП. Подобных отказов у неё до сих пор не было.
- Вы – молодцы, - сказала она, - не знаю, кто бы ещё на такое решился. Жаль, что здесь вас ничего хорошего не ждёт… Но я напишу наверх о вашем поступке. Вдруг учтут.
- Спасибо, - сказала Мина, седея на глазах у мужа.
- Доберётесь сами?
Мина кивнула. Её благоверный перевёл взгляд на чей-то дом, оказавшийся не зелёным, а чёрным.
- Тогда не прощаюсь, - сказала Гелианна.
- Гелианна! – окликнул её Мин, - Мы возвращаемся с музыкой!
Она ничего не ответила и не остановилась. Да и что она могла ответить тем, кто сделал свой выбор?
И флейта запела. Звуки донеслись до уходящих, и они переглянулись с улыбкой. А Водя заплакала. Всё-таки она была совсем неплохая и совестливая.   

  Братцы, шедшие впереди, обсуждали Минов.
Помнивший разговор с ними, Синий, конечно, не упомянул его, но всё понял. И кто дёргал его за язык! Но с другой стороны, нашёл он себе оправдание, это было последнее испытание, которое они не прошли.
- Как это лучше подать? – спросил он Коммода.
- А никак, - спокойно ответил тот, - Тяга к смерти. Хотя… нет. Они противопоставили себя Высшей Милости. Тогда это – гордыня. Самый страшный смертный грех. Отец всех грехов. В общем, ты прав, это как подать начальству.
Их догнала Гелианна, слышавшая последнее рассуждение Коммода.
- Видишь ли, сестрица, - обратился уже к ней Коммод, - если это – не гордыня, то наш прокол. Выбирай. Мы должны быть единодушны в рапорте.
- Они – дураки, - сказала Гелианна и замолчала.
- А дураков учат, - как бы закончил её фразу Коммод.
- А ты что думаешь, Синий? – спросила она.
- Гордыня, - сказал он, - Пока ждали вас, они мне заявили, что люди выше ангелов, поскольку людям есть что терять, а ангелы бессмертны и не способны на выбор.
- Они правы в этом, - сказала Гелианна.
- И что? – спросил Синий, - Из-за этого ты собираешься испортить себе послужной список? Будешь писать особое мнение против нас? 
Гелианна молчала.
- Оторвёмся подальше от ведомых, - предложил Коммод, - То, что скажу, не для их ушей.
Троица прибавила шаг, и Коммод вновь заговорил:
- Милая, пойми, что у нас хорошая работа, - сказал Коммод, - Мы даём шанс попавшим сюда уйти в лучшее. Если они того достойны, искупив своё. Музыканты сами приняли решение, зная об ответственности за него. Можешь их поопекать, если тебе от этого станет легче.
Но… в случае наших ошибок (твоей, в частности) нас легко понизят, отправив… сама знаешь куда. Но ты только думаешь, что знаешь, а я там побывал. И никому туда попасть, даже не в качестве караемого, не пожелаю. И не хочу туда возвращаться. Подумай об этих моих словах, я, к сожалению, знаю, о чём говорю.
Гелианна молчала.
- Ладно, - сказал Коммод, - Раз ты так, открою. Я – смотрящий за вами. Мне пересылают ваши отчёты. Сестрица, я мог бы тебя не предупреждать, а просто слить. Подумай, прежде чем ответишь. Потом поздно будет. Я не хочу тебе зла, иначе б это не говорил.
Какое-то время они шли молча. Потом Гелианна сказала:
- Не будет особого мнения.
- Вот и отлично, Гелианна,  - сказал Коммод, - мы же – команда!

  33

  Финал или продолжение

  Красно-коричневая троица по протоптанной кем-то тропе довела ведомые пары до леса и остановилась, поджидая тех.
«Земную жизнь пройдя до половины,
 Я очутился в сумрачном лесу,
 Утратив правый путь во тьме долины“, - вспомнилось Еводу, глядя на лес.

- Дальше пойдёте сами, - сказал им Коммод своим тяжёлым, глухим голосом, перечить которому представлялось самоубийственно.
- В лес?! – с ужасом вырвалось у Деи и Вари почти одновременно.
- Дам вам провожатого, - сказал тот же голос и по-разбойничьи свистнул. Тотчас из деревьев, словно только того и ждала, выбежала собака. Залившись весёлым лаем, она побежала к ним, проваливаясь местами и снова выныривая. Это была некрупная дворняга, чёрная с белой манишкой на груди, радостно вилявшая хвостом.
Евод пригляделся и кинулся ей навстречу.
- Бужа! – кричал он на бегу, тоже промахиваясь мимо тропы и увязая в снегу, - Буженька!
Все ведомые, включая Водю, застыли, наблюдая это. Эта дворняга, питавшаяся на помойке,  тогда доходяга с виду, сама пошла за ещё юным Еводом к нему домой.  Бужу, как назвала её мама Евода, пришлось долго лечить, но она выправилась и прожила у них до самой своей смерти.
Евод упал на снег перед Бужей, то лизавшей ему лицо, то отскакивавшей, радостно взвизгнув, и прыгавшей к нему снова.
- Надо же, - тихо сказала братцам Гелианна, - а психопат…
- Собаки лучше людей, - пробурчал Коммод, - Она и его лучше сделала.
Синий ничего не сказал. Он помнил, что раз Коммод – смотрящий за ними, нужно взвешивать каждое слово. Довольно того, что уже ляпнул с этими Минами.
- Идите за собакой, - сказал Коммод наблюдавшим за встречей Бужи и Евода, - Она вас приведёт к ещё более приятному. Встретите родных, что давно потеряли.
- Идите! – громче повторил он, - А то ещё передумаю…
И засмеялся.

  Услышав музыку, в посёлке кинулись к окнам, а потом, одеваясь, на улицу. Неужто плохое кончилось?
Мины шли не спеша, наигрывая и приплясывая. В гробовой тишине музыка плыла над посёлком, а потом к её звукам прибавился стук дверей и калиток.
Музыканты дошли до ледяной стены, делившей улицу, и играли там, поджидая сельчан.
Когда собралось много народу, то стали рассказывать, что «Гости» увели три пары, сказав, что к лучшей жизни. Как наиболее её достойных.
- А вы? – спросила Флегонтиха, сумевшая протиснуться к ним поближе.
- Нам тоже предложили, - признал Мин и замолчал почему-то.
Тишина вокруг ждала продолжения.
- Мы отказались, - сказала Мина, - Тут и так невесело всем, а уж без музыки…
Тишина не была нарушена ничем. Люди стояли, опустив головы и пряча лица.
- Качать их! – предложил Доша и с Пашей придвинулся вплотную к музыкантам. Через минуту Мины взлетали в воздух над толпой.
Когда помятые, но счастливые музыканты, с воздуха вернулись на землю, то Полковник прокричал свою мысль-предложение:
- Танцы!

  Вновь став невидимой, троица наблюдала в стороне празднование возвращения музыки.
Кружились пары, потом шли вприсядку, валясь на снег с хохотом, снова танцевали под медленную красивую мелодию… Длилось это долго.
Гелианна сказала:
- Хорошо, что они вернулись. Не важно по какой причине.
- И неважно, что им за это будет? – спросил Синий.
- Им всем тут будет по самое некуда, как говорит наш старшой, - ответила она.
Коммод хохотнул.
- Но можно, - попросила она, обращаясь к Коммоду, - это будет завтра?
- Идёт! – сказал он, - Завтра услышат иную музыку.

  Завтра началось необычно. С гула самолётов над посёлком.
Народ высыпал наружу, где, задрав головы, наблюдал старые самолёты, словно с прежней войны, облетавшие район и возвращавшиеся.
- Пять… - считали их люди, - нет, шесть… и этого не было…
Отличительных знаков на самолётах было не разглядеть. Ни на крыльях, ни на корпусе.
«Наши или нет?» - гадали люди.
- Барражируют, - сказал Майор и соседи, не знавшие, что это означает, уважительно на него посмотрели.
- Не разведчики, - подтвердил Паша.
- Значит, ждут противника, - заключил Полковник, соображавший, куда прятаться, если начнут бомбить.
- А бесполезно, - услышав его мысли, сказал Паша, - Единственно, в погреб, но если попадание в дом, то в нём завалит, и крышку не поднимешь.
Остальные согласились с этим печальным выводом.
Небесное действо продлилось с час, потом самолёты улетели.
Однако возвратившись, люди услышали, что в доме кто-то говорит. Мужчины, вооружившись топорами, пошли первыми. И замерли, а потом засмеялись. Ожило радио. Вот только, прислушавшись, смеяться перестали.
Диктор бесстрастным металлическим голосом читал сводки с фронтов. Где был остановлен противник, а где нашим войскам пришлось «выравнивать линию фронта», организованно отходя. Шли названия мест, ничего не говорившие сельчанам. Сражения разворачивались и на море, где острова переходили из рук в руки, и в воздухе. Бомбардировки и обстрелы неведомых городов, работа зениток по атакующим самолётам.
После сводки по радио заиграл военный марш. После марша в эфире тревожно застучал метроном.
В душах поселилось беспокойство. «Чего теперь ждать? Уж не вернули ли  нас в обычный мир… - закралось ко многим подозрение, - Так может оказаться, что мы жили до того вполне спокойно» - говорили люди и сами отвечали: «Не дай бог!» Им теперь хотелось оставаться в уже привычном чистилище или аду, неважно как это называлось, лишь бы ничего не менялось.
Каждый час радио транслировало сводки, которые становились час от часу тревожнее.
Было непонятно, где идут бои, но линия фронта явно приближалась, судя по постоянным отходам войск для «выравнивания линии». В лучшем случае сообщалось об успешных атаках с нанесением урона противнику, но не занятием новых пунктов. Армия оставляла всё новые города и сёла в неведомом краю.
Затем стали звучать упрёки союзникам, слишком неповоротливым и не спешащим на помощь, в то время, как мы держим оборону, неся потери. Какие – не говорилось, тогда как враг всегда нёс «ощутимые».

  Настал день, когда радио замолчало. Это напугало сельчан ещё больше. Неужели то место, откуда оно вещало, захвачено противником? Каждый про себя предполагал, что вещать должны были из столицы, откуда ж ещё? И боялся додумывать…

  «Гости» словно забыли о посёлке, не проявляя себя ничем. Всё-таки раньше, даже измываясь, они как бы патронировали посёлок, и люди знали, что есть власть, пусть жуткая, но есть. Она может убивать, пугать, но не станет же изводить всех. Тогда ей не над кем будет властвовать.
Ныне же совсем неясно было что думать. А людям всегда надо говорить, что им думать о происходящем. Причём говорить тем, кого они почитают или с кем смирились. Когда же власть молчит, это невольно рождает страх. Ясно, что сказать ей нечего и ничего хорошего ждать не приходится.
Музыкантам, как и односельчанам, стало не до весёлой музыки и, возможно, Мины уже жалели, что остались. 

  Настал день, когда над посёлком в белёсом небе поплыли красные облака.
Это было сочтено совсем плохим знаком. Что не замедлило подтвердиться. Стали доноситься разрывы снарядов. По небу пронеслось несколько эскадрилий самолётов в сторону взрывов и не вернулись.
Канонада не стихала ни днём, ни ночью. Вновь и вновь мужчины пробовали алкоголь – не приобрёл ли опять крепость? И убеждались – вода, да и только.
И вот пронеслась весть, что по домам ходят военные, без знаков различия, забирая мужчин на войну. Женский вой поднялся над посёлком. Жён приходилось отдирать от себя мужьям, которых уводили, может быть, навсегда.
«Я вернусь», - обещал каждый уводимый, но вы ж понимаете, чего стоит в подобные времена такое обещание…

  Забирали не всех, а по какому-то списку. Полковник, уверенный, что его не минуют, нырнул в нужник, разобрав его верх, а супруга водрузила очко на место, маскируя своего вояку. Но их дом обошли, явившись к соседу. Его, трясущегося, увели, не слушая его криков и жены, что освобождён по здоровью, а они ошиблись адресом – рядом есть целый полковник! 
Самых здоровых не взяли. Уцелели, не прячась, и остальные пятеро поджигателей. Они встречались, недоумевая почему. Разумеется, вокруг судачили, что «эти сумели подмазать» вербовщиков. Слыша это, Паша с Дошей ушам не верили. Чем они могли дать взятку? Денег тут не было, продукты на исходе, даже не напоить, раз спиртное утратило свои свойства.
Но с ними и их жёнами перестали даже здороваться жёны тех, кого увели сражаться.

  Явились за Пафнутием. Пафа, словно окаменев, не верила этому до поры, пока его не стали уводить. Тогда она закричала: «Он ничего не видит без очков! Убийцы! Возьмите лучше меня! От меня больше проку там будет!» И пошла по улице рядом с мужем, не отставая, продолжая кричать. Высокий военный расстегнул кобуру, достав пистолет. Пафнутий заметил это и стал умолять Пафу вернуться домой. Она не соглашалась. Высокий поднял пистолет в сторону Пафы. Пафнутий метнулся закрыть жену собой и принял её пулю.
Он упал не сразу, застыв на мгновение, а потом рухнул лицом в снег. Пафа упала на его тело без чувств.
Военные нагнулись, проверяя.
- Готов! – сказал один.
- Надо отметить, - сказал другой и, найдя Пафнутия в списке, горизонтально зачеркнул галочку.
Они ушли к следующему адресу, оставив лежать тела.
И только невидимая опять Гелианна могла бы неслышно произнести своего рода эпитафию над неудачным поэтом, словно перечисляя его фантазийные, несбывшиеся ипостаси:

«Вот прошёл король с зубчатым
   Пляшущим венцом.

Шут прошёл в плаще крылатом
   С круглым бубенцом.

Дамы с шлейфами, пажами,
   В розовых тенях.

Рыцарь с тёмными цепями
   На стальных руках.

Слушай, ветер звёзды гонит,
Слушай, пасмурные кони
Топчут звёздные пределы
   И кусают удила…»

Но Гелианна не узнала о его смерти.

Смена троицы, в которую она входила, закончилась, и ей не довелось узнать и дальнейшую судьбу Минов. Между тем, Мина с женой по доносу забрали, поскольку они де играли не те песни, что были разрешены, а песни вредные и даже вражеские.
После их ареста в посёлке глухо говорили, оглядываясь, что в ходе допросов они признались в намерении прорыть туннель к вражеским позициям, чтобы привести тех в посёлок в обход окопов защитников. В это верили и не верили, но последнее боялись говорить. По другому слуху, Мины, давно завербованные врагом, собирались подавать тому флейтой сигналы. 

 А по бело-синему небу плыли и плыли красные облака…

  Несколько раз посёлок бомбили чужие самолёты. Перед этим невесть откуда противно выла сирена. Случались и обстрелы из-за леса. Немало женщин погибло. Сгорела часть домов. Мужиков к тому моменту, практически, всех выгребли в армию.


  От забранных в армию давно не было вестей. И вдруг поутру стали обнаруживать на калитках конверты. С надеждой жёны вскрывали их тут же и сползали в снег. На бумаге с орлами значилось: такой-то «погиб при выполнении воинского долга».

  Прошло ещё какое-то время. Канонада стала стихать, отодвигаясь. Над ними пролетели новые самолёты. Исчезли кровавые облака.
Неожиданно стали возвращаться из армии. Вернулись и несколько мужчин, на которых пришли похоронки. Это поселило надежду у остальных женщин, получивших свои бумаги с орлами. Вернулся Доша – худющий, но старшим сержантом с толстой лычкой, при орденах, после трёх ранений. Паша не вернулся, не будучи ранен. У него не выдержало сердце.

  Но время шло, а другие мужья не возвращались и не писали. Расспросы пришедших с войны, не желавших о ней говорить, вернувшиеся или инвалидами, или контуженными или после ранений, расспросы их мало что дали. Но было сказано, что часть оставили довоёвывать, а кое-кто попал в плен. Они не сказали, что освобождённых из плена отправляли уже в свои лагеря – искупать вину. Ибо пленных быть не должно было. А раз они были и много, значит, это – предатели, не пожелавшие умереть за родину. И новые лагеря могли быть хуже неприятельских.
Узнали в посёлке, что союзники всё-таки вступили в войну и подмогли. Но они заняли часть территории неприятеля, на которой тоже содержались наши пленные, и не все пленные захотели вернуться…
После такого рассказа, не ведая о лагерях для своих, жёны принялись проклинать изменщиков, соблазнённых, конечно, тамошними бабами… Иначе с чего бы им оставаться?

  Жизнь продолжалась, отвлекая от этих мыслей,  ибо начали таять снега! А весна  - это время посадок в надежде на прокорм, ибо запасы совсем кончались, так что стало не до переживаний. Появилась надежда на походы в лес за ягодами и грибами, а то и с силками и капканами за живностью. Главное теперь было, хоть и голодно, но дожить до новой провизии.

  К счастью, лето оправдало их ожидания, благо, где сажать было. Из того, что выросло у них (в основном, это были овощи и зелень), из собранного в лесу и добытого там удалось не только прокормиться, но и немало сохранить, законсервировать на зиму. Запасти дрова.
Но тут опять явились военные, отобрав часть на оборонные нужды, в госрезерв.
Жизнь продолжалась, и некоторые из вдов снова вышли замуж. Только не Пафа.
Нет, несмотря на тяжёлую жизнь, она сохранила свою привлекательность. Но разве мог быть кто-то, кого можно было сравнить с её смешным, добрым, немного не от мира сего, большим ребёнком (что, пока он жил, её нередко злило), с Пуфом, отдавшим за неё жизнь?
Она разом лишилась мужа и сына.
Когда Пафа пришла в себя на теле мужа, и выплакала на нём глаза, то сходила в дом за покрывалом. Завернула любимого и, как волокушу, потащила к дому. Там утопила его в снегу, где поэт и пролежал, пока снег не растаял.
Тогда Пафа узнала, у кого можно попросить подобие тележки. Трива, обладательница этой редкости, давно не имевшая вестей от мужа, помогла ей погрузить труп на тележку,  и отвезти на край поля. Там они, плача, выкопали не слишком глубокое подобие могилы.
У них ещё хватило сил собрать камни в тележку и уложить их на могилку, чтоб её не раскопали звери.
На поминках у Пафы Трива сказала:
- Ты хоть знаешь, где твой лежит и как это случилось…
И разрыдалась, уронив голову на руки. Плакали и утешали друг дружку обе. У одной ушёл муж немного не от мира сего, у другой – с золотыми руками, вполне земной.
Но боли и горя они оставили вдовам одинаково. Слава богу, алкоголь давно опять обрёл прежнюю крепость…
- Твой был домовитый, - качаясь над столом, говорила, не замечая своих слёз, Пафа плачущей Триве, - толковый!
- Да, - соглашалась та.
- А мой… большой ребёнок, ничего толком не умел делать…
Теперь уже Триве пришлось утешать рыдающую Пафу.
- Твой любил тебя по-настоящему. Жизнь за тебя отдал, тебя спас…
- Да… - плакала Пафа, - даа… стихи мне писал!
- Стихи? – удивилась Трива, - А из моего лишнего слова было не вытянуть… Помнишь стихи?
Пафа попыталась вспомнить, но в голову лезло не то.
- Не помню, - призналась она, - одно неприличное вспоминается.
- А ты прочти, мужиков тут нет.
Пафа улыбнулась сквозь слёзы и прочла:
«Луноликая! Чашу вина и греха
Пей сегодня – на завтра надежда плоха.
Завтра, глядя на землю, луна молодая
Не отыщет ни славы моей, ни стиха».
Трива слушала, глядя на неё.
- А ведь верно сказал… где мы, а где завтра…
- Давай споём? – предложила она.

  После Пафа ходила на могилку каждый день, принося ещё камни, чтобы хищники не добрались. Завалив могилу, она несколько успокоилась. Теперь она стала ходить реже, принося по цветочку, обсаживая захоронение.
Потом пошли суровые будни с целью прокормиться, и стало не до постоянных походов в не ближнее место.

  И всё равно, когда у Пафы выдавалось время или совсем падало настроение, она уходила на кладбище в конце поля у леса, присаживалась у могилки и говорила с ним, говорила… А с некоторых пор он стал ей отвечать, что её сильно обрадовало, а соседок напугало.
Оказалось, что необязательно ходить к нему. Пуф мог явиться во сне, а мог, ненадолго пока, обозначиться силуэтом на фоне стены в доме. И ей стало не так одиноко.

  Сельчане, по-прежнему, не имели голоса, однако обрели способность различать цвета, чтоб различать знамёна. Хотя Паша некогда верно вспомнил услышанное и понятое, что «грязь есть грязь, в какой ты цвет её не крась…»
И настал день, когда разрешили выбирать: говорить в голос или продолжать помалкивать. Наученное предыдущим горьким опытом, большинство говорить отказалось. Тем более, что предлагалось говорить свободно – что думаешь.
«Ага, - думали сельчане, научившиеся скрывать свои мысли, - так тебе и скажи, что думаю. А за это меня… Ищите дураков в другом месте!»

  И оказались правы. Ибо прошло не столь много времени и стали приходить за теми, кто обрёл голос. «Ну, вот. Мы же говорили, - думали отказавшиеся от права голоса, - Сами видите».
По правде, они были довольны своей жизнью. Если молчишь и делаешь, что говорят, то жить можно было. Не то, что во времена террора «Гостей».
И они бы, наверно, умерли с этой убеждённостью, если б не дожили до новой войны. Но как было предсказано в песне: «Мы не успели оглянуться, а сыновья уходят в бой…»
На этот раз забрали подросших сыновей, но война поначалу шла в иной стране, где опять завелись враги.
Поначалу жизнь не очень ухудшилась, особенно, по сравнению с той, что они помнили при «Гостях».
 
  Но настал день новых кровавых облаков и шествия мертвецов из леса…
Мертвые были разными на вид. В смысле, что одни хромали в испачканной форме со следами крови в местах, где в них вошли пули или осколки. От других остались лишь части тела, смешно перемещавшиеся следом за первыми.
Шли они вперемешку. Были и те, кто нёс свою голову в одной руке, не имея второй руки.
Другие лишились ног и ползли на руках.
В одном из них Дора узнала сына… и не смогла кинуться к нему, у неё отказали ноги.
Впрочем, это было уже неважно, поскольку над лесом вдалеке понимался атомный гриб…


  Эпилог? Ничего подобного.

  Доша очнулся и не сразу понял где. Рядом спала Дора. «Надо же какой жуткий сон… - подумал он, - Встану-ка потихоньку, пройдусь по посёлку, развеюсь».
Одевшись в странный наряд в сенях, он, не вполне придя в себя, решил, что это маскарадный костюм. Значит, Новый год встречали загородом, на даче. Зима же, видно. Вон сколько снега навалило. Но дорожка до калитки расчищена. Конечно, достаточно пройтись по посёлку, чтоб понять, что ночной кошмар не имеет никакого отношения к действительности.
Доша вышел на улицу. Несколько засыпана снегом, но перемещаться можно. Дышалось удивительно легко, а такой тишины он в жизни не помнил. Спят, как убитые после новогодней ночи, понятное дело. Небо затянуто белесым, лес вокруг. Чудные места!

  Он прошёл ещё и обратил внимание, что дома похожи, как близнецы и все зелёные. Ну и что? Типовой посёлок. Сняли, наверно, на праздники. Тогда это не их дача. Интересно, это корпоративная встреча или по договорённости с друзьями сняли?
Доша усмехнулся ужасу сна и попробовал голос, тихо произнеся: «Аа…» Голос был.
Отлично! Теперь осталось только встретить Аристарха, старца в сандалиях на босу ногу, и отправить того нарядиться Дедом Морозом. Видно, сильно я перебрал вчера.
И вздрогнул от голоса сзади:
- Ловец!
Доша медленно повернулся и немел. Аристарх в белой рубахе не просто стоял на снегу босиком, нет, он парил над снегом!
Доша потряс головой. Видение не исчезло. «Больше совсем не буду пить, - пообещал он себе, - только б наваждение пропало».
Но паривший, смеявшийся над ним старец не желал никуда исчезать.
Ну, за что это…
- За всё, - ответил на его мысль Аристарх.
Доша молчал, глядел, видел того и не верил в то, что видит.
- Ты не хочешь верить, - сказал, усмехнувшись, Аристарх, - Во всех смыслах.
Доша закрыл и открыл глаза. Старец не исчез.
Доша продолжал молчать. В голове его не было ни одной мысли. Он боялся подумать.
- Думай не думай, - сказал Аристарх, - скоро сам убедишься.
- Я сошёл с ума? – спросил Доша то ли парившего над снегом полуголого старца, то ли себя.
- Если бы…
- Ты хочешь сказать, что мой сон – реальность?
- Прежняя.
- В смысле?
- Это ты уже прожил, не нажив ума. А значит…
Доша ждал окончания фразы, боясь её концовки.
- Значит, - повторил старец, - обучение будет продолжено.
Молчание сошло в безмолвие этого белого мира. Теперь Доша не знал, что сказать.
И старец решил помочь ему:
- Ты думаешь, то, что увидел во сне, а на деле, прошёл, придуманные для вас садистские мучения? Ничего подобного. Ни одна фантазия не способна переплюнуть то, что случается в жизни. Ничего из того, что произошло в твоём «сне» (старец показал пальцами кавычки вокруг последнего слова), ничего, слышишь, не было придумано. Всё это, так или иначе, часто не замечая, вы проживаете наяву. И даже не страдаете, бывает, от этого. Обычно, вы не столь пллохи, чтоб создавать специально условия для этого, но не прочь воспользоваться, коль обстоятельства это позволят. Обстоятельства лишь выявляют в вас то, что уже содержите, но чему случай не представился проявиться.
Некоторые из вас так и умирают, считая себя порядочными людьми, а им всего лишь не представился случай, не сложились обстоятельства, под которые вы и подстраиваетесь, чтоб узнать себя другими.
Подумай над моими словами, когда окажешься в очередном круге. Вдруг это тебе поможет? Тем паче, что ты – не самый плохой человек, хотя и убийца, и поджигатель, к примеру.
Сказав это, Аристарх издал смешок и растаял в воздухе.
Доша перевёл дух и вытер холодный пот со лба. Ну, хоть, до белочки не допился. Хватит гулять, нужно вернуться к жене. Почему-то заныло левое плечо. Старая рана? Нет, это всё – плод воображения.

  Раздевшись, он, улыбаясь, тихо вошёл в спальню, где сидела на постели Дора, по лицу которой текли слёзы. 
- Что с тобой, милая? – в испуге спросил он и добавил с надеждой, - Ужасный сон?
Но Дора не переставала плакать. Он сел рядом, обняв её, но жена зло вырвалась и вместо слов замычала в отчаянии.
- Боже… - прошептал Доша, - Он не врал!
И увидел усмешку старца, у которого изо рта выплывали разноцветные буквы, составляя в воздухе непонятные фразы:
Desine sperare qui hic intras
Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate
Оставь надежду всяк сюда входящий…