Природа живых существ

Природа живых существ

Невидимая человеческому глазу, с кончиков ветвей капает темнота. Она делает это весь день, накапливается, и вот почему наступает ночь. А ночью с тех же ветвей сочится и капает свет, пока его не становится так много, что наступает утро. Тем немногим людям, кто об этом догадывается, не кажется странным, что одни и те же деревья способны источать и свет, и тьму. Такова природа живых существ.


Притворяюсь, что не знаю об их существовании. Что не понимаю, кто невидимый шуршит листьями, шевелит траву. Что понятия не имею, кто навсегда остался рядом со мной зимовать и слушать мои сказки. Слушать сказки, вдыхать мои имбирные, коричные и кофейные ароматы. Ушедшие остаются снами, и это не опечатка. А без сказок они слабеют, и уже не так весело шуршат и трепещут. Они нуждаются в авторе, и я тоже нуждаюсь в авторе. Где же сказки, теребим мы друг друга, а потом вдруг приходит догадка: автор – это я сам. А эти, шуршащие и невидимые – мои соавторы, потому что сказки-то навевают они сами.


Каждый день длится доооолго. Сначала утро: утро, утро, утро... Наконец полдень. Беготня, хлопоты, проблемы и их решение, или отказ от решений, бытовые мелочи, ожидание, ожидание, ожидание, недовольство, недовольство. И вдруг вечер. Он длится вообще бесконечно. Скоро два часа ночи, а вечер до сих пор длится. Сегодняшний день длился месяцев пять, по ощущениям. Так вот вопрос: если дни такие длинные, почему жизнь проходит так быстро, почему дети мгновенно повзрослели, почему в зеркале незнакомый человек, почему всё так? Надоело. Жить по правилам этой вселенной надоело, и если мне сейчас же не дадут другую, объявляю свои правила. Вот они: жить с любимой неразлучно долго и счастливо. Прямо сейчас. Любить любимую. Всё остальное отменить приказом с завтрашнего утра, с половины одиннадцатого примерно. Соавтор изучит и подпишет. Вот тогда дни пусть себе длятся, сколько хотят.


Старый знакомый, фонарь у автобусной остановки, ведёт себя всё так же. Светится, потом медленно гаснет, долго и демонстративно тускнеет, из жёлтого становится еле оранжевым, наконец выключается. Три короткие вспышки неяркого белого, и вдруг – рраз! – снова ослепительный жёлтый, как у всех нормальных фонарей. Через несколько минут этот цикл повторяется.
Улица освежает. Сидят три девчонки на бордюре, громко щебечут на непонятном языке. Четвертая проносится по мостовой на электровелосипеде, они перекрикиваются, через пару минут велосипедистка проносится снова. Потом снова.
На небе луна то выглянет из-за туч, то спрячется. То выглянет, то спрячется.
А ведь тут всё циклично, доходит вдруг до наблюдателя. Каждое явление этой действительности как детская игрушка – ключик вставили, завели. Оно работает, движется якобы осмысленно. Завод кончается, игрушки заводят вновь. И так по кругу.
В этой вечерней действительности человек, медленно бредущий по тротуару, работает наблюдателем. Он должен замечать всё и как следует чувствовать ритм жизни. А вместо этого он чувствует себя, и никак, ну никак не может от себя отвязаться. Человеку тоскливо, причём он сердится на себя за то, что ему тоскливо. Ведь он знает, что играет сейчас не по правилам. Бедная действительность, кто же тебя будет наблюдать, когда человеку нужна только та женщина, которой он хочет готовить завтрак. И больше совсем ничего не нужно. Однако потерпи, человек. Действительность покроет все фонари и небесные светила, все печали и правила ровным слоем покоя. И то, что сейчас бередит, жмёт и не отпускает – назавтра забудется.
А может, и нет, если записать.


Приходит такой час среди дня, ближе к вечеру, когда нужно всё бросить и хотя бы пять минут полюбоваться. Линия гор ждёт этого часа, море ждёт, и небо тоже. Тебе кажется, что ты рождён для счастья, как птица сам знаешь для чего, но это не так. Ты рождён наблюдать и описывать красоту. Возможно, ради этого и стоит рождаться. Нить твоих наблюдений сплетается с другими, сотнями и тысячами нитей, и вот так выходит, что мир соткан из красоты, где есть и твоя нить. А красота отвечает добром, она делает тебя человеком. Если ты умеешь наблюдать и описывать, но не делаешь этого, то красота увянет, останутся только звериные дела человеческие.


Нельзя на рассвете выходить из дому слишком быстро. Иначе увидишь то, что тебе не положено видеть. Как спят, прижавшись друг к другу, деревья и дома, как устроились у них в ногах автомобили и коты. И как сползли со спящих, разбросались как попало улицы и переулки. У тебя закружится голова, но пожаловаться некому, никто этого не видит. У неба глаза закрыты. Поэтому в следующий раз, когда не спится, ты медленно спустишься вниз, кашлянёшь в гулком холле, хлопнешь дверцей холодильника, поправишь полотенце. И только тогда откроешь дверь. Ну вот, совсем же другое дело. Все на привычных местах, светится круглосуточный магазин на той стороне, и даже собака у его двери стучит по тротуару хвостом.


Работа и отдых, готовка и уборка, покупка техники и подбор подушек, разговоры с родителями и детьми, беготня по чиновникам и докторам, чтение в транспорте и сериалы на ночь – вот из чего состоит жизнь. Но всё это потоком дней снесет в беспамятство. Останется только теплая рука в руке, жар нежности, благодарное счастье.


Две прямые называются параллельными, если они лежат в одной плоскости и не пересекаются, сколько бы их ни продолжать. Время идет, а они продолжают не пересекаться, однако упрямо продолжают лежать в одной плоскости. Казалось бы, ну найди ты уже себе другую прямую, или хоть кривую, и пересекись с ней. Но не хочет. И вторая не хочет. Потому что лучше лежать в одной плоскости с тем, кто тебе близок, даже если вы не пересекаетесь.


Представить себе время дня.
Погоду за окном.
Если на улице, температуру почувствовать.
Освещение, тени.
Настроение этих двоих.
Их беззвучные желания и претензии.
Влажный круг на столе от чашки.
Или как она кольцо снимает-надевает.
А он чешет кончик носа и смотрит в окно.
Скрип паркета от его шагов.
На её сапогах тает снег.
Если всё это представить, придумывать ничего уже не надо.
Сами говорят.
Только записывать успевай.


– Ура! Фламинго! Сегодня едем смотреть птиц! – радовались приезжие, выходя из гостиницы.
Им выдали оранжевые жилеты и посадили в лодку. Лодка мягко затарахтела мотором, пошла вдаль. Лодочник Амет сидел сзади и длинной ручкой мотора подсказывал ей, куда скользить.
Люди пока не видели фламинго. Фламинго людей тоже, но уже знали.
– Скоро приплывут, – шептались они. – Час близится. Как я сегодня выгляжу?
– Хорошо. А я?
– Тоже хорошо. Погоди, тут вот перышко торчит, дай приглажу... Всё, теперь нормально.
Вдали показалась лодка. Фламинго красиво стояли на фоне зарослей какой-то зелени, торчащей из мелкого моря. Люди поднялись в лодке в полный рост, начали щёлкать фотокамерами.
– Пора, – сказал главный фламинго. – Вначале изящно переступаем, потом грациозно взлетаем.
Так они и сделали.
– Давайте подплывём поближе! – шумели отдыхающие. – Слишком далеко, ничего не видно!
Лодочник Амет подплыл еще на десять метров и остановил лодку.
– Ближе нельзя, – проворчал он. – Спугнём. Могут улететь и не вернуться.
Сказал на своём языке, английского он не знал. Но его поняли и еще громче защёлкали затворами своих фотокамер, стараясь не спугнуть пугливых птиц. На самом деле лодочник просто экономил бензин.
– Садимся, – командовал фламинго своей стаей. – Потом еще немного полетаем, только низко и как можно грациознее. Эти люди специально приезжают на нас посмотреть, учтите.
– Да мы уж и так стараемся!
Людям не хватало красоты. Фламинго не хватало восторженных взглядов. Лодочнику Амету не хватало денег. Но сегодня все всё получили.
Наступила недолгая и поэтому особенно ценная гармония.


Море вздыхает, ворочается с боку на бок, потом не выдерживает:
– Ты не даёшь мне спать. Сколько можно? Хватит глазеть!
Я притворяюсь, что только сейчас его увидел.
– Какие проблемы? – спрашиваю. – Кто кому не даёт спать, это ещё вопрос.
Оно продолжает ворчать и бухтеть своими бухтами.
– Ночь на дворе, а он уставился. Мне отдыхать надо, завтра рабочий день. И корабли жалуются, что волнуюсь.
Я падаю обратно на подушку.
– Ладно. Всё. Не смотрю на тебя. Спи.
Море затихает.
Ночь затихает.
Правда, я всё равно вижу море на внутреннем экране век, слышу в раковинах ушей.
Ну а как иначе. Оно же теперь всё время со мной.