Калейдоскоп. Учебка. Этюд 4

                Учебка




       12 апреля 1978 года. Город Горький. Военкомат Автозаводского района. Двор похожий на пустырь, автобусы ПАЗ. Очень логично, что в районе, полностью покрываемом Горьковским автозаводом, новобранцев забирают именно эти автобусы. Ведь шасси у них от грузовика ГАЗ-53 и только кузов и сиденья из Павлова. Меня провожают ребята из общаги. Провожают тепло, по-братски. Не то, чтобы мы с ними очень уж близкие друзья. Просто так принято - провожать в армию всех тепло, по-братски. Ещё меня провожать пришли бабушка и двоюродная сестра. Бабушка плачет. Не то, чтобы ей очень горько. Просто её с детства приучили, что если кого-то забирают в армию, то надо обязательно плакать. Все новобранцы одеты как сущие оборванцы. Надели на себя всё самое плохое, что только смогли отыскать. Ведь завтра всю одежду выбрасывать в помойку, а что же хорошим вещам пропадать? Мы допиваем из горла последнюю бутылку дешёвой "бормотухи".

       Из репродуктора доносится очень популярная песня - "Папа, подари мне куклу!". Я слышал эту песню тогда бесчисленное число раз. В том числе в таких особых обстоятельствах, что если бы душа у меня была бы из гранита, то эта песня была бы высеченной на камне навсегда. Я не знал кто написал к ней музыку, а кто слова. Оказывается, слова текста написал не слишком ещё знаменитый тогда ленинградский поэт Глеб Горбовский. Когда нам раздали военные билеты, выяснилось неприятное для меня обстоятельство - в моём документе вклеена была не моя фотография. Номера войсковой части ещё не было. И военно-учётной специальности тоже. Фамилия, имя, отчество - мои. А фото - нет. Как же я с таким документом просуществую в неизвестных мне обстоятельствах два года? Я отважился подойти к лейтенанту. Описал ситуацию. Он посмотрел в мою книжицу.

      - Точно это не твоё фото? - переспросил на всякий случай.

      - Сами посмотрите. - Моё лицо было опухшим от пьянки и от бессонной ночи, но на фото явно был кто-то более щекастый. Лицо офицера исказила гримаса невыносимой муки. Он вернул мне мой документ и сказал:

      - Держи. Никому не показывай и никому больше об этом не говори. Быстро мы ничего переделать не успеем. Если сейчас тебя не отправить, то следующий заход будет только через две недели. А это значит - и нам замечание запишут, и тебе ещё одни  проводы обеспечены. А оно тебе надо?

      Мне этого точно не надо было. И я сделал в точности как он мне сказал.

      Несколько дней пересылки под Москвой в какой-то кадрированной части. Бесконечные построения, переклички, общение с "покупателями". Почти все пацаны с моего военкомата закончили школу ДОСААФ, отучившись на водителей. Так они по-своему готовились к службе в армии. А я не готовился, так как был студентом дневного отделения. "Бегство" в армию было для меня жестом отчаяния - своего рода "уклонением" от жизненных трудностей. Но как слесарь-сборщик грузовых автомобилей, да ещё с главного конвейера, я был прикреплен к общему потоку, предназначенному к автомобильным войскам.

      "Покупатели" приезжали из самых разных родов войск и географических мест. Кому-то нужен был киномеханик, а кому-то портной. На построениях мы были словно безродным сбродом. Скорее неорганизованной толпой, чем строем. И мы не знали, хорошо это или плохо, если кого-то из нас выдёргивают из строя и увозят в неизвестном направлении. Когда вся "взвесь" была разобрана "покупателями" то, что выпало в твёрдый осадок повезли на военный аэродром.

      Загруженный под завязку ТУ-154 несёт нас в ГДР и приземляется где-то под Берлином. Невозможно забыть, как с аэродрома выходит вереница военных грузовиков, где на скамейках в открытом кузове сидят молодые бойцы со слегка потерянными взглядами на лицах. Никто из них не знает куда их везут и как там всё будет. А навстречу идёт такая же колонна машин в которой едут дембеля на тот же самолёт, только уже в обратную долгожданную дорогу. Им-то известно всё: и что было, и что их ждёт впереди. Они необычайно возбуждённые и радостные. Так не радуются даже болельщики Спартака после победы над Зенитом. И они радостно кричат нам:

      - Зёмы, вешайтесь! Вешайтесь, зёмы!
И чтобы быть ещё более убедительными, они все показывают нам характерный жест, изображающий наматывание верёвки на шею. Дикое несоответствие сумасшедшей радости на их лицах с неистовым и искренним желанием если не смерти, то мучений людям, которых ты не знаешь и которые не сделали тебе ничего плохого - очень сложный и яркий ансамбль эмоций. Ведь только потом, когда сам уже будешь на их месте, ты сможешь понять, что при всей самозабвенности этого ритуала, в глубине души ты не желаешь им ничего плохого.

      Нас привезли в древний городок Альтенбург в войсковую часть с номером полевой почты. Два огромных монументальных здания казарм и множество зданий поменьше. Говорили, что в этой части до войны был расквартирован один из танковых батальонов дивизии "Герман Геринг". Нас распределили по отделениям, взводам, ротам. Роты расселили по этажам, отделения по кубрикам. С первых минут пребывания нам дали понять, что "тут вам не здесь", что это учебка, курс молодого бойца, так сказать. И что требования здесь будут в несколько раз выше, чем где бы то ни было. Объявили построение. Через пять минут рота должна построиться на "автостраде". "Автострадой" называли бесконечно длинный и широкий коридор внутри казармы, вымощенный плиткой из белоснежного с узором бороздок камня.  Посредине коридора напротив широкой лестницы стояла тумбочка дневального. По обе стороны от лестницы размещались кубрики, каптёрки, оружейки.

      Все построения роты проводились на плацу или на "автостраде". А батальонные - только на плацу. На первом построении все должны быть "с иголочки" - побритые, отглаженные, опрятные. Один из сержантов сказал мне, чтобы я немедленно побрился. Я был очень удивлён. Я никогда в жизни не брился и не понимал, что мне брить. Лицо моё было похоже на голое колено. Но даже на голом колене, если присмотреться, можно найти редкие еле заметные волосинки, похожие на пушок. Вот этот пушок сержант и обнаружил на моём лице. А бритвы у меня и в помине не было. Я с ужасом заметался, пытаясь выпросить станок то у одного, то у другого. Но никто мне не мог одолжить своей бритвы - все также впопыхах приводили себя в порядок. Тут со мной произошло то, что долго ещё мне аукалось. Я увидел, что среди всеобщего "броуновского движения" стоит совершенно невозмутимо бездельно один старший сержант. Что он тут делает? Может в гости к кому зашёл? И, уверив себя в последнем, я подхожу к нему с важным видом и говорю:

      - Слышь, зёма, не одолжишь мне свой бритвенный станок на пару минут?

      Я очень быстро понял, что это был "залёт". Залёт серьёзный и долгоиграющий. Это был старший сержант Комаров - самый старший из всех сержантов в нашей учебной роте и самый лютый и зверский из всех сержантов возможно во всей Советской Армии. Он достал из каптёрки старый станок с тупым и ржавым лезвием "Балтика". Я никогда не забуду это моё первое бритьё и старшего сержанта Комарова. А ведь это было далеко не самое суровое, чем мне пришлось заплатить за то непочтительное обращение к нему. Далеко не самое.

      На построении Комаров скомандовал:

      - Правую ногу к осмотру!

      Это означало, что все бойцы должны снять сапог и портянку с правой ноги, портянкой накрыть сапог и держать правую ногу на весу будто бы поставив её на сапог. Сержанты обходили строй и осматривали пальцы на ступнях: как подстрижены ногти, нет ли признаков грибка, грязи, опрелости или какой-либо другой неправильности. У нескольких солдат оказались длинные ногти на ногах.

      - А сейчас ты, ты и ты - скомандовал Комаров - будете прямо здесь, на глазах у всей роты, стричь себе ногти. Зубами. И впредь, запомните все: если у кого-либо хоть раз окажутся не подстриженные ногти на ногах, вы всегда будете приводить их в порядок зубами, на глазах у всей роты.
 
      Ребята справились кто как смог. И все мы извлекли зерно из этого урока.

      При первой возможности я обратился к замполиту с вопросом, касающимся своего военного билета. Он долго вглядывался в фото на документе. Потом внимательно рассматривал меня, пытаясь отыскать хоть какие-то признаки идентичности. Затем он поморщился и сказал:

      - Слушай, боец, ты только не говори больше никому об этом, ладно?

      - Почему? - удивился я.

      - Видишь ли, исправить эту ошибку могут только в том учреждении, где тебе его выдали. А значит, мы его должны отправить в твой военкомат. А если он потеряется в дороге? Мы же тебя даже на дембель отправить не сможем. А оно тебе надо?

      "Оно" мне было не надо и я опять смолчал. Распределили меня в ремонтный взвод. А куда меня ещё можно было определить,если во всех четырёх ротах одни водители? Две роты камазов и две уралов. То, что я с автозавода и работал на сборке грузовиков тоже не пригодилось. Ведь я на заводе не ремонтировал ни двигатели, ни агрегаты. Сборка на конвейере - это что-то вроде большого конструктора. Зато я был столяр и умел работать на всех типах деревообрабатывающих станков. Так в моём "распоряжении" оказалась целая столярная мастерская. Без работы я не сидел. надо было починить доски на кузове - пожалуйста. Какие-нибудь ящики или мебель - само собой. Но на эти приятные занятия времени приходилось очень немного. Утром - спортгородок, до обеда - плац. Уставы, политзанятия, полоса препятствий, марш-броски, снова спортгородок. Изредка удавалось что-то смастерить из дерева.

      Командиром взвода у нас был прапорщик, а вышестоящим начальником - зампотех майор Заяц. Низкорослый полный человек, служивый как хохол (кем он и был), нахальный и самодовольный как прапорщик. С чувством уязвлённого самолюбия - замполиту и начальнику штаба так или иначе подчинялись все подразделения. А ему только ремонтный взвод. Возможно поэтому когда приходила его очередь заступать дежурным по части и ему было скучно сидеть  штабе одному без сна, он выпивал бутылку водки и потом дневальный на тумбочке всю ночь кричал: "Ремвзвод - тревога!" Всю ночь мы делали "сорок пять секунд - подъём!". Ходили строем с песней на плацу, потом "десять секунд - отбой!". Потом всё заново. А майор Заяц, построив нас в очередной раз по тревоге, важно заявлял:

      - Вот выпью сейчас ещё одну, - всю часть по тревоге подниму.

      Но это были пустые угрозы, - масштаб его личности не позволял ему замахнуться на всю часть.

      Майор Заяц зная, что я занимаюсь резьбой по дереву, спросил у меня - могу ли я вырезать печать? Я самонадеянно ответил "да", хотя никогда печатей не вырезал. Поинтересовался при этом - зачем?

      - Понимаешь, - говорит - машина хозвзвода ездит каждый день за продуктами пять километров в одну сторону и пять в другую. А чтобы сделать отметку в путевом листе нужно ехать в штаб армии за сто двадцать вёрст. Глупо. Но по-другому нельзя. Наш батальон - отдельный. Подчиняется напрямую штабу армии.

      - А что про это скажут в штабе армии?

      - Да там всё будет нормально. Печать хранится у простого писаря. Он сам нам сказал: "Сделайте вы себе точно такую и не гоняйте сюда по ерунде".

      Резины в автобате было на любой вкус. Я вырезал печать. Получилось не так, что не отличишь, но если макнуть в чернила пожирней, чтобы слегка расплылось, то очень даже сошло.

      Узнал об этом замполит и говорит:

      - Слушай, а давай мы тебе таким же манером твой военный билет поправим?

      Отклеить фото не проблема. Приклеить новое - тоже. Но ведь на документе стоит печать военкомата, которая одним уголком находит на фотографию. Я сделал печать - получился совершенно мой документ. С ним я так до сих пор и живу.

      В Группе Советских Войск в Германии тогда дислоцировалось восемь армий. Представить страшно какая это мощь! Десятки тысяч танков могли смести за неделю Францию, даже не заметив как по пути переехали Западную Германию. Правда была одна проблема. Как сделать так, чтобы молодые мальчишки, которые месяц-два назад ещё бычки в школьном туалете курили, не подавили друг друга на марше? Особенно когда танки идут тысячами от горизонта до горизонта. То же самое касается и грузовиков. Поэтому венцом всей нашей учёбы было совершение трёх маршей: стокилометрового дневного, сто пятидесяти километрового ночного и пятисот километрового комбинированного. Проводились и дополнительные марши в составе каких-то масштабных учений и мне не раз доводилось видеть бесконечные танковые колонны, безжалостно рыхлящие первоклассные немецкие автострады. А при повороте на пересекающую дорогу угол часто "срезался", уменьшая ухоженные поля гектаров на десять-двадцать на каждом повороте.

      По понедельникам проводился более торжественный развод части, чем обычно. На нём командир зачитывал приказ о происшествиях по армии. Как правило это был длинный перечень событий типа: "пятнадцатого июня одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года на двадцатом километре шоссе Альтенбург-Дрезден автомобиль марки Трабант  совершил наезд на автомобиль Урал-375. Четыре гражданина ГДР погибли". Не зря у нас говорили: "Бойся таксиста, когда он сзади. Бойся ученика, когда он спереди. Бойся военного водителя, с любой стороны". Машины нашего взвода с кунгами, оснащенными для выполнения любых авторемонтных работ в полевых условиях в обычном режиме стояли в опечатанных боксах на охраняемой территории автопарка. Но когда мы начинали готовить их к маршу, за пару дней их переставляли к ремвзводовской территории. И тут уж их нужно было ночами охранять. Воровство было явлением повседневным. А куда деваться если у нашего взвода спёрли, например, компрессор. А ведь он числится на нас. Каждый год - ревизия с инвентаризацией. Как  хочешь, а взять по-любому больше негде кроме как самим у кого-то стащить.
Апофеозом было, когда среди бела дня наши "свистнули" в роте номер один тележку для перевозки узлов и агрегатов и уже бежали с ней в сторону мастерских, когда за   ними выдвинулась погоня. Они влетают с телегой в бокс и закрываются. Там ждут их уже с заряженным краскопультом и обливают трофей из пульверизатора свежей тёмно-зелёной краской. А я в это время прямо поверх ещё не успевшей схватиться быстросохнущей нитроэмали по трафарету наношу надпись "Ремвзвод" вместо надписи "Рота №1".

      В ворота грубо стучат. Мы их открываем. Входит прапорщик, солдаты и говорят:

      - Вот наша телега!

      Им отвечают:
 
      - Вы что, читать не умеете?

      На этом все их аргументы заканчиваются. Пройдёт немного времени и они свою телегу "открадут" обратно. Но пока она наша. А ночью машины нужно охранять особенно тщательно. Украсть могут всё что угодно: фаркоп, фару-искатель, лебёдку. В такие периоды выпадало по несколько бессонных ночей подряд. Ведь во время ночного марша не поспишь. Выход в запасной район, развёртывание, потом в секретный район и так далее. А потом ещё после марша дня три мы машины отмываем и обслуживаем. А по ночам охраняем. Опять же наряды очередные и внеочередные никто не отменял. Таким образом однажды мне довелось не спать пять ночей подряд. Со мной такое было только раз в жизни. К счастью. Стою возле машин. Присесть хочется, но нельзя - заснёшь в ту же секунду. Разбужен будешь быстро - ударом по зубам. Сержанты тоже службу свою знают. Но это ещё будет хорошо. Хуже, если сами что-нибудь у себя сопрут, а над тобой потом устроят судилище. Просто прислониться к машине тоже нельзя - уснёшь даже стоя. Приходится постоянно ходить, хотя сил почти что нет. И вот я хожу и вижу, что вокруг машины бегает заяц.

      Сначала я не очень удивился. Этого добра в Германии хоть отбавляй. К нам даже днём в часть иногда забегали зайцы. Потом зайцев стало два. Три. Четыре. Я заподозрил неладное. Пошлёпал себя по щекам. Зайцы исчезли. Но вскоре появились снова. "Да бог с ними!" - подумал я и не стал больше обращать на них внимания. И тут появился милиционер. Обычный советский милиционер. Он стал гоняться за зайцами. Это было уже слишком. Ведь В ГДР есть своя полиция и форма у них совершенно другая, чем у наших родных ментов. Я пошлёпал себя по щекам - все исчезли. Но вскоре появились вновь. И вот уже четыре или пять милиционеров гоняются за десятком зайцев. И продолжалось это до тех пор, пока я всё же не заснул.


      Замполитом батальона у нас был молодой старлей. Это при том, что другими заместителями командира - седые подполковники. Ну и майор Заяц, само собой. Старлей был очень энергичный и деятельный и поэтому ему было скучно проводить политзанятия. Он с удовольствием передоверял это дело... мне. А дело было не хитрое. Надо было наизусть знать названия всех семнадцати стран НАТО, их столицы и уметь показывать их на политической карте мира. То же касательно стран Варшавского договора и прочих стран, которые в данный момент являлись ареной классовой борьбы. А я в шесть лет уже знал и все страны мира с их столицами и флагами, поэтому мне было это совсем легко. Я вызвал к доске молодого Азербайджанца и попросил показать на карте государство Никарагуа. Там в этот момент шла гражданская война - власть захватили коммунисты-сандинисты. Им противостояли фашисты-капиталисты под руководством диктатора-наркоторговца Сомосы. Того самого, про которого  советник президента США по нацбезопасности Киссинджер сказал, что штаты обязательно должны его поддержать.

      - Как поддержать? - удивился президент. - Ведь Сомоса же - чёртов сукин сын?

      - Да, но он наш "сукин сын" - возразил советник.

      Азербайджанец замешкался. Я показал ему на карте маленькое центрально-американское государство и произнёс:

      - Никарагуа. Повтори.

      - Никарагва - отчётливо произнёс он.

      - А вот это его столица - Манагуа.

      - Манагва - сказал такой же как я салага.

      В этот момент с задней парты встал дедушка. Верхние три пуговицы его гимнастёрки были расстёгнуты. Ремень низко свисал с узких бёдер, не понятно почему не падая совсем. Он подошёл к карте и приказал кавказцу показать Украину. Тот не смог и получил приказ следить внимательно за указкой и запоминать. Следующим заданием было показать город Киев - столицу Украины. Опять не справился. Дед терпеливо показал и велел повторить: показать и назвать город.
Южанин показал и очётливо назвал:

      - Чиев.

      - Не Чиев, а Киев - рассердился дед.

      Изрядно напрягшись и очень стараясь выговорить правильно, салага опять сказал:

      - Чиев. - Ну не выполнимо для него было произнести звук "К" перед закрытым гласным "И".

      - Ладно. - старослужащий попробовал зайти с другой стороны. - Покажи на карте Азербайджан.

      Задание было выполнено безошибочно и с широкой улыбкой.

      - Покажи столицу и назови.

      Показал. Назвал:

      - Бакы.
Дед рассвирепел:

      - Как? Ты можешь выговаривать "К" когда говоришь "Баку", а когда "Киев" - нет? Ну-ка скажи: "Киев"!

      - Чиев.

      Мелькнул хлёсткий чёткий удар в зубы. Отработанный, короткий и лаконичный. После него не было сломанной мебели. Просто ноги ударенного подлетели на несколько сантиметров вверх, подались чуть вперёд и он упал на собственную пятую точку ровно в том месте где стоял.

      После трёх безуспешных попыток добиться своего, когда видно было, что у обучаемого на глазах появились слёзы, слёзы не от боли, а от неимоверного старания сделать то, что от него требуют, дед вдруг смягчился. То ли пожалел салагу, то ли разочаровался в своём педагогическом методе.

      Вечером меня подозвал взводный и дал мне ответственное поручение. Он получил у своего коллеги прапорщика из хозвзвода мешок картошки. Картошка была не то чтобы украдена с продовольственного склада, а как бы просто взята, чтобы быть обмененной на нечто, что так же было просто взять со склада технического. Корнеплоды надо было доставить прапорщику домой, но была одна проблема. Через КПП части вывезти её было нельзя - на неё не было документов. А периметр части охранялся караулом на вышках с автоматами. Караул полностью осуществлялся силами другой части. Мы никого из караульных не знали и даже общаться с ними не имели возможности. А ДОСы (дома офицерского состава) находились в городе, метрах в пяти ста от территории батальона. Мне в помощь дан был ещё один сослуживец. Короткий инструктаж и - вперёд. Легко сказать. Ну допустим, как нам было сказано, подбегаем к забору примерно двухметровой высоты. Бросаем бушлат на колючую проволоку сверху. Один подсаживает другого. Так. Пока тот лежит на бушлате, подаёт ему мешок с картошкой. Мешок бросаем наружу.  Затем тот, что сверху, помогает закарабкаться второму. Дальше всё понятно. Но если бы всё! Ведь в это время те, что на вышке не будут "смотреть кино". Сначала - "Стой, кто идёт?" - это пока мы ещё не добежали до периметра. Затем, - "Стой, стрелять буду!" - это пока мы набрасываем бушлат. Дальше всё по уставу как по сценарию: выстрел в воздух, выстрел в цель. А так всё вроде просто. Страшно было. Немного помешкав, мы двинулись. Сначала всё так и было. "Стой, стрелять буду" - раздалось когда уже мы были наверху. Клацнули затворы. Кто знает, тот поймёт, что шутки кончились - патроны загнаны в патронник. Мы спрыгнули и бросились бежать со своей злосчастной ношей, ожидая выстрела. Но выстрела не произошло. Наверное, наш командир взвода знал, что караульный не выстрелит. А может быть нам просто повезло? Ведь если бы на вышке был хохол, он выстрелил бы точно. Каждый, кто служил, знает как на многое готов пойти хохол, чтобы заслужить похвалу начальства. Если бы на этом месте был военнослужащий из Средней Азии, - он выстрелил бы тем более. Эти ребята не имеют склонности к философским диспутам с самими собой. Сделал то, что тебе сказали - и тебя почти наверняка не накажут. В противном случае кто знает, как всё повернётся?

       "Через день - на ремень" - говорили у нас. "На ремень" - это ещё далеко не самое плохое. Было кое-что очень сильно похуже. "Автострадой" назывался наш коридор в казарме. Это же название имело одно из самых суровых наказаний. Провинился? - на автостраду! Пол в этом коридоре был выстлан плитками из прочного белоснежного камня с выточенными в нём глубокими канавками. Благодаря им поверхность была столь шершавой, что подскользнуться на ней в сапогах было почти невозможно. А сколько сотен, тысяч, нет - сотен тысяч шагов каждый день было по ней сделано! Один только маленький пример. Отбой длился обычно от одного до трёх часов. Звучала команда: "Десять секунд - отбой!" Это означало, что весь взвод за десять секунд от стадии построения должен перейти к стадии "лежишь под одеялом головой на подушке" за этот короткий отрезок времени. При этом в промежутке между стартом и финишем необходимо было добежать, расстегнуть все крючки и пуговицы, снять ремень, сапоги, запрыгнуть на второй ярус. А ведь надо ещё аккуратно сложить всю одежду и сапоги. А сержант не "заморачивал" себя секундомером. Он зажигал спичку и априори считалось, что спичка должна гореть десять секунд пока не начнёт жечь ему пальцы. В реальности это занимало несколько меньшее время. Но главная трудность состояла в том, что после того как спичка потухла, все тридцать человек должны уложиться в норматив. Если хоть один замешкался и опоздал на долю секунды, то звучала команда "Сорок пять секунд - подъём!" И повторяться это могло десятки раз. Можно представить себе, что было с автострадой после отбоя. Это могло отдалённо напоминать произведение графики в технике "уголь, картон". Наказанные приступали. Вёдер пятнадцать-двадцать песка из противопожарных запасов части высыпали на поверхность пола и, стачивая пальцы до костей, несколько часов импровизированной наждачкой счищали черные  жирные "штрихи" на шершавом камне. Но когда автострада сияла белизной близкой к первозданной выяснялось, что самое трудное ещё впереди. Предстояло убрать весь отработанный материал до единой песчинки. А сделать это из глубоких борозд в плитке было нелегко. И запрещалось использовать что-либо кроме воды и тряпок. Ясно почему: всё, что нас не убивает - делает нас сильнее. И делало.

      А вскоре произошло самое печальное событие за всю мою службу в армии. Батальон подняли по тревоге. Никто не знал точно, что будет - учения или марш. Как всегда срочный выход в запасной район, а там уж командир откроет секретный пакет с дальнейшими инструкциями. В таких ситуациях каждый в батальоне и в нашем взводе точно должен знать свои действия в те считанные минуты, за которые мы по нормативу должны покинуть территорию части.

      Моя задача была проста и примитивна. Я должен был за считанные минуты у себя в мастерской напилить дров на своей циркульной пиле. Стальной диск диаметром чуть менее метра и толщиной миллиметров шесть с огромными острыми зубьями вращается с бешеной скоростью над стальной станиной, приводимый в движение мощным электромотором. По технике безопасности никогда нельзя стоять прямо напротив вращающегося на тебя диска. Только сбоку от него. Но когда ты держишь в руках метровый кусок сырого берёзового бревна, когда таких брёвен нужно напилить очень много и очень быстро, когда ты давишь на него сбоку, а оно не идёт словно сделано из металла, тогда уж не до техники безопасности. Я разозлился, что не получается. Встал прямо напротив диска и двумя руками стал давить на бревно с двух сторон. Потом не помню что произошло. Догадываюсь, что сдавив его с двух концов я зажал намертво диск. Деревяшка выстрелила со скоростью снаряда мне в живот. Я не мог дышать несколько минут. Я умирал от удушья, а сделать ничего не мог. Секунды тянулись как дни. Я как рыба открывал рот в бессильной попытке вдохнуть воздух. Прошла вечность. Я вдохнул. Теперь я почувствовал дикую боль в области солнечного сплетения. Но это было уже не в счёт. Я готов был терпеть любую боль. Главное - я дышу. Я почувствовал, что рукавица на правой руке стала подозрительно тяжёлой. Я её снял и увидел, что она наполняется кровью, а указательный палец на моей руке отпилен чуть выше сгибательного сустава. Он болтается на куске мышцы под сгибом. Боль в животе была так сильна, что боли в руке я ещё не чувствовал.
Я пошёл в санчасть. Лейтенант медслужбы вынес вердикт:

      - Ну и влип ты, парень.

      В этот момент у меня уже была сильная боль в руке. Но ещё больше мне себя было жаль. Остаться калекой в девятнадцать лет!  И мне захотелось плакать.  А до этого я держался.

      - Понимаешь, - продолжал военврач - я должен отправить тебя в госпиталь. Но я этого сделать не могу.

      - Почему? - удивился я.

      - Тебя сразу же посадят в тюрьму.

      - За что? Ведь всё так понятно, что это несчастный случай. Всё за это говорит.

      - Это ты им попробуй объяснить. Но ведь и их понять можно. Когда таких случаев десятки в неделю только здесь в Германии. И большинство из них на вид очень даже правдоподобные. Но все они связаны в конечном счёте с одним - членовредительством, имеющим целью последующее комиссование. А у тебя решающим фактором будет знаешь что?

      - Что?

      - Рука - правая. Палец - указательный. После того как тебе его ампутируют, а для ампутации я вижу все показания, то по инструкции ты продолжать службу не можешь. Без указательно пальца на левой руке - можешь. Без  любого другого пальца на правой руке - можешь. А без этого - только в тюрьму. Ну что, едем в госпиталь?

      - Нет. Но что тогда делать?

      - Сыграем в рулетку. Я привяжу его к лангетке. Будем каждый день делать перевязки. Если приживётся - тебе повезло. Если нет - пойдёшь в тюрьму. Но моя совесть будет чиста.


      Я согласился. Мне повезло. Палец прижился. Было больно. И было обидно, что мне даже от строевой освобождение не дали и от физкультуры. Но ведь всё, что нас не убивает, - делает нас сильнее.

      Каждый солдат-срочник имел пилотку. За отворотом пилотки у каждого была воткнута иголка с намотанной на неё ниткой. В любой момент солдат должен иметь возможность привести в порядок свою форму даже в полевых условиях. У каждого солдата-срочника была гимнастёрка, в нагрудном кармане которой лежал календарик на текущий год, размером чуть больше четверти почтовой открытки. Чаще всего иголка была необходима, чтобы проколоть ей дырочку в той дате календаря, который можно считать прошедшим. Про обед мы шутили так: на первое - вода с капустой. На второе капуста без воды. На третье - вода без капусты. Самым вкусным лакомством за весь "рабочий" день была маленькая двадцатиграммовая шайбочка масла на завтрак. Она представляла собой такую ценность для нас, что у нас в ходу был устойчивый фразеологизм - "масло съели - день прошёл". Сразу после завтрака он давал нам всем право проколоть сегодняшнюю дату в крошечной нагрудной открытке уже с утра. Дембель тогда нам казался недосягаемым. Мечта о нём была почти священной. Нам предстояло исколоть три таких крошечных "открыточки", включая почти половину олимпийского дембельского 1980-го года. Мы собирались сохранить эти календарики на всю оставшуюся жизнь. Нам тогда казалось, что после службы жизнь будет прекрасной и спокойной,  как бескрайний Тихий океан. Но нас поджидали такие шторма и бури, что я свои календарики потерял, меняя города и веси, а так же съёмные квартиры и комнаты в этих городах. А ведь их не восстановишь и не подделаешь.