Сашка, молчи!

Молчи, Сашка!
Под самое утро Сашка «словила карася»,  маленького, потому как проснулась быстро. Лежала в тёплой ещё лужице и представляла, как дядя Боря будет смешно делать брови домиком и удивляться понарошку: Шурик, ничего же себе, опять караси атакуют! А тётя Зоя завздыхает, но ничего не скажет, только будет жалеть матрас и простынь и её, бедную Сашку. Ну и пусть. Ну и так им и надо. Сегодня Сашка уедет. Всё закончится.  Для всех – закончится.  Начнётся новая жизнь, и Сашка даже предполагала, какая именно: плохая.  Плохая и для неё, и для опекунов, семейки жирных Перминовых.  Пусть это несправедливо — так обидно думать о людях, давших ей передышку на шесть лет, пусть. Но почему они так с ней? Она же не игрушка, она живой человек. Теперь перед кем будет красоваться тётя Зоя: ах, какая вы молодец, так воспитали бедную девочку? Так ей и надо, а нечего…
К двенадцати годам можно научиться различать плохое и хорошее, настоящее и фальшивое, главное – молчать!  Молчать и слушать: Сашка научилась тому и другому. Только из-за своего упрямого молчанья выцарапала ещё один месяц сытой и почти спокойной жизни. Приплюсовала к шести годам в опекунской семье и хотела остаться бы здесь навсегда. Не получится: сегодня приезжает за ней мать.

***
Сашка выпросталась из одеяла, она всегда заматывалась в него как в кокон, села и сразу упёрлась взглядом в две больших клеёнчатых сумки в синюю с белым клетку: приданое, как будто её замуж выдают, смеялась тётя Зоя, а сама вздыхала и даже слёзы утирала и валерьянку пила потихоньку. Дядя Боря валерьянку не пил, он вообще такой, не поймёшь его никак, злится или радуется. Сашка помнит, как в первом классе он с ней уроки делал…

…Она переписывала упражнение уже раз пятый, ошибки выскакивали сами по себе, как будто они живые и никого не слушаются. И что самое обидное: он не издевался ни капельки, просто если надо сделать, то надо делать. И всё.

— Шурик, я тебя не ругаю, будешь хоть двадцать раз переделывать, не сверкай глазами, мне твои взгляды как рыбке зонтик. Уроки должны быть сделаны. Без ошибок. А у тебя одни ошибки, а всё почему?
— Почему? — ей хотелось, чтобы он провалился, исчез, она ненавидела его голос, палец, поднятый вверх, и смешинки в глазах. Дядя Боря получал удовольствие от её унижения.
— А потому что умные люди сначала думают, а потом делают. А ты не умная, раз всё у тебя получается наоборот. Пиши и думай!

Она глотала слёзы молча и выводила ненавистные палочки и кружочки, крючки и петельки. Кто придумал эту пытку, ну кто? Тётя Зоя не вмешивалась. Они разделили Сашкино воспитание: он отвечал за уроки, она – за всё остальное.  Нынешняя Сашка понимала, что дяде Боре тоже доставалось от её упрямства и молчаливого сопротивления. Внутренний контроль и дисциплина не лежали в клетчатых сумках и не изнашивались как сапоги или платья. Не всё можно в сумки затолкать, да?

…День Победы. Тепло, солнечно, воздушные шары и музыка со всех сторон. Сашка в пышном красном платье похожа на сказочную принцессу. В руках микрофон. Над площадью звучит чистый сильный голос, сама Сашка ощущает себя звуками, она видит сверху и замерших слушателей, и дома, и вокзал, и стоящий поезд, и красные флаги и всё-всё, что только можно увидеть с высоты. Даже перепугалась немного и «пустила карасика», очень крохотного, едва ощутимого.

И пока ели мороженое и пили лимонад, потом шли домой, она думала об этих двух вещах: огромном восторге и малом стыдном пятнышке на трусах. Это ведь тоже в сумку не поместилось? А куда можно поместить память, в какие такие сумки?

Наряды Сашку интересовали мало, исключение – платья для сцены. Каждый концерт или конкурс она помнила именно так: лица зрителей и платья, в которых выступала. Платья шила тётя Зоя. На каждое выступление новый наряд, словно соревновались талантами портниха и певица. Потом платье пылилось где-то в недрах квартиры ненужным хламом. Обе молча соглашались: всё, ваше время истекло. Как в старом чёрно-белом фильме про Золушку. Куда они потом исчезали?
 
А куда испарились целых шесть лет? Сашка забыла про мокрую холодящую ночную рубашку, села на пол возле «приданого» и попробовала применить метод дяди Бори: дисциплина и порядок. Скажем, первое отбросим как ненужное, а со вторым поработаем. И сразу щёлкнуло: «Давай, Шурик, разложим твою задачу на запчасти!»

Всё-таки дядя Боря не зря тратил время: Сашка мгновенно выделила главные «запчасти». Слагаемых было всего два (если брать крупным планом, а на мелкие подробности никакого утра не хватит): то, что было пережито и то, что подслушано. Подслушивание было страстью и главным развлечением, а также поисками ответов на вопросы, которые нельзя задавать.
***
О матери Сашка знает очень много и одновременно почти ничего. Детские воспоминания полны страха, слёз и истерического материного шёпота: «Сашка, молчи!»

Поздний чужой звонок напугал до полусмерти. Люди в форме ворвались в квартиру, что-то спрашивали у матери, она мотала головой, искала глазами Сашку, схватила, выставила перед собой, словно нашла надёжную защиту.
— Сашка, молчи! Молчи, Сашка!
Сашка молчала, вцепилась в мать намертво, как собачонка, и таращила круглые от ужаса глаза. Так их и привезли вдвоём в местное КПЗ.   
— Куда девать ребёнка-то? — спросил один из пришедших. 
— Да забирай обоих, потом разберёмся, — зло ответил другой.
И в машине, и в камере мать визжала, ругалась, билась головой о прутья решётки.  Давала обычное представление. Зрители были глухи и равнодушны.  Наверно, им, как и Сашке, всё было знакомо: дважды мать забирали за наркотики и отпускали спустя некоторое время.  Давали условный срок. Из-за тебя, объясняла мать.  В вонючем подвале, на жёсткой лавке Сашку сморил сон. Проснулась она в одиночестве. Про неё забыли, как забывают сломанную игрушку.  Она тогда так и подумала про себя как про игрушку.  Ближе к обеду мокрую до тапочек, распухшую от слёз, поскуливающую, температурную Сашку отвезли в городскую больницу с воспалением лёгких. Спустя три недели она оказалась в приюте, как по привычке называли местные детский дом. «Молчи, Сашка, — кричала всегда мать и больно сжимала плечо, — попадёшь в детский дом, узнаешь, как тебе с мамкой-то хорошо жилось, а поздно будет. Молчи!»

Отмытая, коротко остриженная, худая как велосипед, Сашка дичилась, в игрушки не играла, в разговоры не вступала, стояла возле окна и тихо плакала. С утра и до вечера. И ночью, лёжа на мокрых простынях, тоже. В темноте легче: никто не смотрит с жалостью. Жалость была особенно невыносима. Кругом полно людей, но единственный близкий тёплый человек, бабушка, уже никогда не приведёт за руку и не попросит воспитателей за ради бога, чтобы не отчисляли ребёнка, в садике хотя бы покормят, а то хоть ложись и помирай. Так и получилось: умерла бабушка. От рака. В грязной квартире с отключенным всем, что можно было отключить за неуплату.

Мать, чужая, злобная тётка,  приехала из столицы спустя неделю после похорон. Огляделась, получила из рук соседки тихую, оглушённую потерей Сашку и ушла в поминальный запой. Больше никакой родни не оказалось рядом. Привыкалось к другой жизни тяжело.
— Молчи, Сашка! — начинала мать ночные нетрезвые монологи, — молчи, я тебе говорю! Добудем денег и заживём с тобой лучше, чем эти… клуши соседские. Думаешь, я не знаю, что они за спиной обо мне сплетничают? Зна-а-аю… Твари все, Сашка, не верь никому: обманут. А мы с тобой лучше всех жить будем! В столице, слышишь, Сашка! Я тебе обещаю! Думаешь, у нас родни нет? Есть… только все как тараканы по щелям, а я их выцарапаю. Будет так, как я задумала!

Хотелось есть и спать, не слышать надсадный голос. Сашка быстро поняла: если матери что понадобилось – не отступится, пока не вывернет всех наизнанку. Очень быстро мать нашла выход из положения, она всё делала быстро, не задумываясь. Жили они теперь на съёмной квартире с материным хахалем, страшным, похожим на сморщенного паука мужиком. Сашка его боялась до одури. Наркотики на продажу, героиновые инъекции, громкие драки, летало всё, что попадалось под руку… Сашка пряталась в шкафу, пережидая бурю. И молчала, молчала, молчала…  Когда мать надоела своему другу, он её сдал.
***
Лето кончилось, рыдала за окном ранняя холодная осень, бились в стекло мокрые ветки. Жизнь повернулась ещё одним неприглядным боком. Сашка была никому не нужна и никому не верила. Спустя месяц исполнилось ей шесть лет. Был торт и свечки, и шарики воздушные: всё казённое, ненужное.
***
Тётя Зоя появилась в приюте в конце ноября. Она была толстая. Очень толстая. Лицо растерянное. Протянула конфету, шоколадную. Сашка такие не любила. Пробормотала «спасибо», опустила голову, отвернулась. Добренькая тётя, конфеты раздаёт, а потом выйдет за дверь и не вспомнит. Много их таких, всем спасибки говорить – язык отвалится. За полгода Сашка насмотрелась всякого, взрослые все врут.
— Сашенька у нас поёт хорошо, — воспитательница изо всех сил расписывала чужие таланты толстухе, — может, ты споёшь, Сашенька?  Про ёлочку, а?
— Не хочу, — заупрямилась Саша, — можно я пойду?
— Иди, конечно, иди, деточка, — растерялась воспитательница.
Саша вышла за дверь и приложила ухо: в подслушивании нет ведь ничего такого, да?
— Она у нас недавно, не привыкла ещё.  Судьба – никому не пожелаешь. И гены какие: бабушка театральное окончила. Щукинское. И дед, по слухам, тоже артист, драматический. И мать ведь училась хорошо, а вот… Жалко девчонку, отупеет тут она среди нашего контингента. Слух исключительный и голос сильный, надо заниматься. Эх…да что там говорить, несчастный ребёнок.  Давайте я вас провожу, Зоя Николаевна.

Тётка ничего не говорила, только вздыхала шумно и сморкалась, как будто внезапно начался у неё насморк.

Сашка помчалась по коридору, сердце колотилось возле горла, руки дрожали. Распахнулась форточка, холодный ветер обнёс голову. К вечеру поднялась температура.

Месяц ничего не происходило в Сашкиной жизни. Она ещё больше сторонилась всех и горше плакала, глядя в окошко. Про мать говорили, что идёт следствие. Сашка воображала это следствие как будто все милиционеры города выстроились в затылок друг другу и образовали круг, а внутри круга мама, она хочет выйти, а ей не дают. Она кричит и размахивает руками, а никто внимания не обращает. И непонятно, хочет ли сама Сашка, чтобы мама выбралась из круга или нет.
***
Перминовы, опекуны, были упитанные: тётя Зоя очень-очень, а дядя Боря просто широкий. Сын их, Юрочка – медлительный, как будто всё время дремал на ходу. Ему исполнилось двенадцать и Сашка его не интересовала ни с какой стороны. Мелочь пузатая, сказал вполголоса. Мелочь показала язык: чтобы не задавался. Первое время они присматривались, осторожничали. Пёстрая – трёхцветная – кошка не приняла сразу, подняла шерсть дыбом и сидела в коридоре на табуретке, не отводила злого взгляда жёлтых глаз. Сашка тоже сначала пряталась по углам, принюхивалась, оценивала, с какой стороны ждать нападения. Главным врагом оказалась только кошка, за шесть с небольшим лет так и не приняла новую жиличку. Была ещё старшая дочь, Ольга, она жила в Москве и, как выяснилось позже, именно из-за этой дочери и получилась такая перемена в Сашкиной жизни.

— Почему вы меня взяли? — спросила Сашка через месяц. Она внимательно наблюдала за взрослыми, ожидая подвоха. Не может быть, чтобы просто так! — Мне мама говорила, что у нас родственники есть. Почему вы меня взяли, а не они?
— Саша, давай пока не будем обсуждать это. Я про родственников ничего не знаю, — тётя Зоя отводила глаза, — ты ешь, я добавки положу.
Поесть здесь любили. Если суп, то глубокая тарелка, если котлеты – выставлялось большое блюдо, бери, сколько душа просит. Сашка к еде относилась серьёзно, никто не знает, когда будет следующая кормёжка. Кусочки хлеба прятала под подушку, только через год избавилась от голодной привычки. Над этой серьёзностью посмеивались, но необидно, сколько съест человек, столько ему и нужно. Добавки давали по первой просьбе и даже без.

Вшей вывели быстро: вонючим «Дихлофосом»,  было противно, будто морили тараканов. А с мокрыми простынями воевали долго. Дядя Боря придумал про «ловлю карасиков», получалось вроде бы смешно, но обидно.  Младший Перминов, Юрочка, каждое утро принюхивался и громко сообщал, пахнет ли ссанкой. Бороться с «рыбалкой» Саша не пробовала: засыпала, едва голова касалась подушки. Тётя Зоя смеялась, что можно хоть с диваном выносить – не почувствует.

Она и правда, не чувствовала ничего, не радовалась неожиданной постоянной сытости, новым нарядам и игрушкам: через день-два подарки находились в самых неожиданных местах, мятые, в жирных пятнах. Нравоучения пропускала мимо себя, бросала быстрые взгляды исподлобья и забывала сразу же, как только поворачивалась спиной к говорящему.
***
—… я когда объявление прочитала, так и упала. Представляешь, эта идиотка подписала доверенность генеральную на всё! И на имущество, и на ребёнка! Нет, ты представляешь? Ну как так можно? Он, видите ли обещал продать однокомнатную квартиру в пятиэтажке на двушку с выгребным туалетом! — тётя Зоя полчаса обсуждала новость, не замечая стоящую в дверях Сашку, — Долгов на квартире как блох, конечно. Господи, да ничего он не купит, смеёшься? Я к Гарберу: вам нужен бездомный ребёнок? Как могли разрешение дать? Ты меня знаешь… ну да, ну да… только танки остановят…
— Тётя Зоя, а кто такой Гарбер?
— Сашка! Подслушиваешь? Я сколько раз тебе говорила? Ну ладно, раз уж так получилось… Вот что: завтра газовщики приедут в бабушки твоей квартиру, пойдём со мной, вдруг там что-то захочешь взять. На память. Пойдёшь?
— Пойду. А Гарбер – это кто?
— Это прокурор. Да тебе-то что?
— Он может маму освободить?
— Думаю, что нет.
— А зачем вам бабушкина квартира?
— Плохо ты подслушиваешь, Сашка. Эта квартира теперь ваша с мамой. Понимаешь? На двоих. Я с опекунским советом договорилась: пустим квартирантов, отремонтируем, выплатим долги и будем вам деньги собирать. Не мы, а опекунский совет. Моё дело прокукарекать. Мамке твоей передачи посылать я на свои буду, что ли?

Квартира пахла бедой так густо, что слёзы закапали из глаз. Саша открыла потрескавшиеся дверцы старого шкафа, заглянула внутрь. Где-то там она хранила фантики от конфет, дешёвые браслетики и пёстрые мелкие бусики: раньше мать работала на рынке в Москве, привозила подарки. Прежняя жизнь казалась чужой и далёкой. Ничего из того прошлого не нужно брать. Только альбом с фотографиями, тёмно-серый, с медной металлической накладкой на обложке. Листы в нём толстые, прорезанные под размер фотографий. Незнакомые лица глядели на Сашу осуждающе. Она увидела молодую бабушку в шали и с высокой старинной причёской, локоны свисали вдоль лица, и громко, навзрыд заревела, размазывая по щекам слёзы.

— Сашка, ты что? Ой, я дура какая, чёрт, не нужно было тебя сюда приводить… — тётя Зоя прижала крепко-крепко к своей необъятной груди, гладила по голове, а потом и сама зашмыгала носом. — Ну всё, всё. Поплакали и хватит. Пошли лимонада купим и пирожных, раз такое дело.

Лимонад Сашка любила больше всего. В тот день она решила, что никто больше её слёз не увидит. Что-то в лице её насторожило тётю Зою, она поглядывала вопросительно, но промолчала. Обе понимали чьё детство закончилось безвозвратно.
***
—… откуда я знаю? По документам записана Михайловна, я звонила, говорит, что не он. Мать его в администрации городской работала, увезли от Машки подальше, квартиру продали, сами в Костроме теперь. Дочь думала, что её Александр отец, потому и взяли, что они удочерить хотели. И не говори. Да нет, чего жалеть, если дело сделано, обратного хода нет… Ты помидоры-то посеяла? А не рано?...
***
—Кто вы ей? Ясно-понятно. Не кричите на меня! В таком тоне я с вами говорить не буду. Родственнички объявились? А где вы были, когда она, вшивая и обоссанная, в приюте рыдала с утра до вечера? С почками больными и воспалением лёгких?  Девчонка только-только в себя приходить стала, улыбаться и тут нате вам, на готовое желающие нашлись.
…
— Да мне всё равно, какая у вас должность. Сашку я вам не отдам! Только через опекунский совет. Нашли игрушку. Что??? Обогатились, а как же! По две тысячи на двоих – миллионами ворочаем. И про квартиру вспомнили, значит… Вы Машку поспрашивайте, кому она квартиру подарить хотела, вместе с ребёнком, между прочим.
…
— Слушайте, включите мозги хоть на минутку, Тамара Ивановна, дорогая. Уплыла бы эта квартира, Машка к вам бы заявилась, а она, как я понимаю, письма жалостливые шлёт, шлёт ведь? Ну и куда вы её с ребёнком потом денете, если характерами не сойдётесь? Я-то эту Машку хорошо поняла, вы вот в розовых очках всё пребываете. Нахлебаетесь вы с ней, у неё аппетиты те ещё. И вам всего хорошего.
— Сашка, иди сюда, знаю, что уши сушишь. Тамара Ивановна это звонила, по деду твоему родня, сестра, кажется. Мамке твоей тётка. Из Тольятти. Вы к ней, наверно, потом поедете с матерью. Не останется она здесь, город мелковат.
— Она в Москву хочет.
— Значит, в Москве жить будете. У вас и там родня имеется. Привыкай к кочевой жизни, судьба у тебя такая.
— Я бы хотела остаться у вас.
— Саша, у тебя есть родная мама. Она не лишена родительских прав. Чтобы ты осталась, нужно подавать в суд. Боюсь, что суд будет на её стороне. Машка артистка, талант от матери ей достался, только применение она нашла ему такое вот дурацкое. Если бы хоть экспертиза показала, что Ольгин муж тебе отцом приходится, но не показала же. Собственно, они и хотели тебя удочерить, но сейчас трудные времена, не до судов им.
— А как же я, тёть Зой?
— Ты сильная, Сашка. Я смотрела на тебя и думала: выдержала бы я или нет, если б такое со мной. И ответа не нашла. Вот ещё какое дело: завтра ты с классом в Москву поедешь на экскурсию. Тебя там встретят. Сергей Александрович. Степенью родства загружать не буду. Осмотришься, может быть, что-то у вас и срастётся, но я бы не надеялась особо. С опекунским советом я согласовала и с учительницей твоей тоже.
— Зачем?
— А ты пока человек государственный, вот поэтому. Не опозорь нас, Шурик!
Сергей Александрович встретился с Сашей в зоопарке. Держались позади группы, он спрашивал, она отвечала. Казалось, он разглядывает Сашку как товар, ищет изъяны и боится продешевить. Хотелось нахамить, жаркая волна ненависти накатила, Саша едва сдержалась. Сдержалась, потому как вспомнилась мать, её злобные выкрики в сторону опекунов, когда они привозили Сашу на свидание в Галич, перед отправкой матери в колонию. Было стыдно, так стыдно. И обидно: дорога далась ей нелегко, укачивало и тошнило, она терпела и молчала. Вот и теперь, повторяла про себя как молитву: «Молчи, Сашка!»

— Зоя Николаевна, здравствуйте. Узнали? Это хорошо. Мы сейчас с Сашей в зоопарке на лавочке сидим, отдыхаем. Саша? По-моему, неплохо. Я что вам хочу сказать: спасибо вам за девочку. Хорошая девочка, воспитанная. Да. Согласен. Мы ей подарки небольшие приготовили от нас. Надеюсь, ей понравятся. Всего хорошего. И вам.

Сашка ела мороженое, старалась не накапать. Аккуратность была слабым местом в воспитательном процессе. Она улыбалась, но что-то в улыбке насторожило московскую родню. Ну и чёрт с ней, с роднёй. Она никому не должна, ей никто не должен.
***
Шестой класс закончен с очень приличными оценками. Появились, наконец, у Сашки подружки. Многолетнее отчуждение, поддерживаемое двумя сторонами, лопнуло. Первое место в зональном вокальном конкурсе. Так хорошо начиналось лето…

Сашка разглядывала себя в зеркале. Поворачивалась, приглаживала туго заплетённые косы. Смуглая от рождения, она быстро загорала, солнце любило её. На тринадцатом году жизни впервые ей стала интересна собственная внешность. Казалось, зеркало спрашивало: кто ты, Сашка? Чего хочешь?

Квартира пуста: взрослые на работе, Юрка уехал поступать в институт. В Москву. Подумаешь, Москва, я, может, в Варнавино хочу! Замерла: почему в Варнавино? Зачем – в Варнавино? Глупости какие… Но отмахнуться не получилось. Варнавино, концерт в рамках чего-то такого…  танцевально-фольклорного, ну какая, в сущности разница в названии? Главное в другом: там Сашка впервые поняла, что такое семья. Не маленькая, а семья как что-то огромное. Было тепло, все жители пришли на берег реки с коврами, столами-стульями. С едой и питьём.  Голоса звучали над рекой, а она текла неспешно и основательно. Прочно. Вот! Вот оно самое – прочности так не хватало Сашке всю жизнь. Она подумала тогда, что хотела бы жить так, чтобы знать: завтра – будет!

Телефонный звонок разбил спокойную тишину. Был он вестником страданий. Почему-то мысли бродили в голове вот такие – взрослые. Впервые – взрослые, большие… и театральные.

— Алло, кто говорит? — а не нужно было спрашивать, она знала кто. Ждала этого звонка. Ждала с того мгновения, когда узнала, что мать выйдет раньше срока. За хорошее поведение. Как в школе. Смешно… плакать хочется от смеха.
— Сашка, это я! Я завтра приеду. Молчишь? Не радуешься матери? Совсем тебе голову задурили, с..ки жирные. Приеду – разберусь. Деньги лопатой гребли за твой счёт, а ты и рада. Купили тебя с потрохами, дуру. Надо их…

Сашка положила трубку. Вот и всё. Провалилась не то в сон, не то в беспамятство. Тётя Зоя еле растолкала, поставила градусник, покачала головой.

— Ложись-ка спать. Завтра будет трудный день, много надо сил.
— Я её ненавижу.
— Молчи, Сашка! Матерей не выбирают. Хорошая или плохая, но она твоя мать. Другой не будет. Не будет другой, слышишь? Может, это тебе такое испытание дано в жизни, кто знает?
— Она про деньги…
— Ты за это переживаешь? Деньги ерунда! Отобьёмся, что ты, дядю Борю не знаешь? Он же бронебойный. Сколько ты в него стрел злости пускала и что? Жив и здоров. Учись! Да что я тебе говорю: всё ты умеешь!
***
Сашка провела рукой по тугому клетчатому боку. Всё, что могла взять — здесь. Готова ли она?  Наверняка не знает никто. Вечером они сядут в поезд и поедут в далёкий город Тольятти. В чужой дом. В люди. Мать будет много говорить, доказывать, втягивать в ненужные разборки и ссоры. И надо молчать: кричат и плачут слабые.
Она поднялась, переоделась. Пошла в другую комнату, держа почти высохшую ночную рубашку.
— Тётя Зоя, а я сегодня словила вот такого карася!