Аркадия. Повесть отложенной любви. 19

             19.

     Осиянный интеллектуальным ристалищем с монахом-вахтером, обернулся к отцу Герману и…
     И… правильно. Иначе и быть не могло.
     Перед ним стоял… вчерашний отказавший в причастии «служитель» с Заяцкого храма о длинной с просединами бороде и ватнике, надетом поверх церковного облачения.
     Короткий, вопросительный взгляд священника:
     - Вы тут… зачем? – он, «отказнику», разумеется, узнав его.
     - Для… работы. Трудник… я.
     Мимолетное, то же, что и у монаха-вахтера, иронично-визуальное тестирование возраста «антипричастника»:
     - И что же вы… какого послушания… желаете?
     - Чего-нибудь потяжелее... Очень зол… Простите… на себя. 
     - Это пожалуйста, – отец Герман, скрывая за растительностью с проседью свою усмешку. Оглядел толпу собравшихся работников, подозвал двух высокорослых дядек. Ему:
     - Будете третьим. – И, гася усмешку, ко всем: – Работаем на дровяном складе, православные. За крепостной стеной. В полуверсте по выходе. Четверо – вы, вы, вы, и вы – разбираете инструмент и на пилку дров. Вы –  троице – будете выбивать ковры. Колья подберете там. Прочее подвезут. Вы к дровянику, остальные – за мной; что укажу, снимать, скатывать, грузить. Благослови вас Господь, отцы!
     Трое суровых, молчаливых мужчин, зачем-то обгоняя друг друга, пошагали за пределы крепостного вала к сложенным под навесными крышами штабелям бревен, куда вслед за ними с пилами и топорами подошли и начинали орудовать дровосеки.
     Подкатил трактор с прицепом, забитым рулонами ковров, дорожек, паласов.
     Азартно-хватная разгрузка троицей неподатливых закруток и тюков. Разворачивание, заброс на стрехи, заборы, поленницы и – выколачивание-вышлепывание-выстукивание дубинами в тучах пыли, забивающей ноздри, горло, бронхи.
     Час, другой, пятый.
     Стоп!
     Обед, православные.
     Монастырский трапезный зал, ряды длинных деревянных столов с такими же протяжными скамьями, заполненными работным людом. Щи, беломякотная камбала с вареной, переложенной цельной зеленью картошкой, чай. Добавки сколько пожелаете. Ангела за трапезной, честной народ! И молитвенное сопровождение чтеца за аналоем.
     Впервые за последние дни почувствовал вкус еды. И – сытость.
     Вновь дубиноломное, аховое колочение, расстилание-разбрасывание на солнцепеке – исключительно жаркого для Соловков нынешнего лета – одного, другого, двадцать восьмого, пятьдесят третьего цветасто-ворсистого ковра, паласа, дорожки, подстила…
     В некий миг возникло и исчезло лицо в развевающейся на ветру бороде о просединах – отец Герман.
     Контролирует, досматривает?
     Для скрашивания рутинной, нудной, однообразной маяты с «коврами» троица, перекрикивая бухание собственных колотушек, звон топоров и пил заготовщиков дров, обменивается, каждый своей печальной – душа на распашку – приведшей на остров историей. Увы, похожей одна на другую: излом благополучного бытия, уход-откат-измена близких, родных, любимых, потеря смысла жизни и, родившийся у каждого по-своему импульс-совет-посыл поменять постылое прошлое на… Соловки. Не сомневаясь, что примут. Россия монастыродержавна. Этим стояла и будет стоять. Островами, где рай для души. Где ни денег, ни зависти, ни смрада. Бог и ты. И братия. Где – всамделишная жизнь!
     Поздний вечер. Работа кончена. Все выбито, проветрено, просушено на солнце, погружено на тот же прицеп. Пильщики-кольщики дров, собрав инструмент, ушли.
     Сил – ноль.
     Подкатил трактор.
     - Отцы, где Святой источник, ведаете? Можете искупаться и – на трапезу. За работу во славу Господа всем поклон. Спаси вас Бог! – из кабины трактора, с места водителя все тот же отец Герман.
     Потащил тележищу в монастырь.
     …Сподобило же целый день лоб в лоб с  н и м, с тем, кто накануне убил наповал! С назойливым соглядатаем. Приставленным, чтобы напоминать о Заяцком? Колоть глаза? И без того выколоты…
     Святой источник – чудо!
     Настил, две деревянные ступеньки вниз, крестное знамя, троекратное погружение в обжигающую, прозрачную глубь родника.
     И выход-возрождение.
     Блаженство после купанья в чистейшем ключе, покой. Почти забытый. Подольше бы продлить его, сохранить драгоценное духопарение...
     Пожал руки товарищам по честно;му труду, плечом к плечу разделившим напряжное послушание, пожелал им сил для воскрешения. И – тихим шагом, прислушиваясь к себе, ища воспоминаний о  н е й,  в трудах почти забытой, двинулся к монастырю-крепости.
     Как хорошо промерить каменистое пространство до нее неспешными шагами! Край земли русской, России! Мёд-воздух. Безбрежная морская гладь. Вечернее, не темнеющее – дыхание Северного Полюса! – небо. Здесь бы и остаться.
     Вдали от  н е е.  От несостоявшейся, потерянной.
     Нет, уже не выхватывает память картин и терзаний былого. Все существо наполнено нынешним прожитым днем, дышит соловецким, вечным.      
     Впереди братско-монашья трапеза за длинным общим столом, с деликатной передачей друг другу блюд – сперва дальним, уж потом себе; добавка «от пуза», коей не стыдишься… И пожелание ангела… не за поеданием, а… в к у ш е н и е м  пищи под монотонное чтение специального глашатая молитв.
          ...
     Неожиданно – новое наитие.
     Необъяснимо летучее, уносящее от обыденности.
     «Ты – есть?
     Тебя – нет!
     И не было.
     Ни сейчас, ни до, ни после.
     Б ы т ь  дано только настоящему.  Прошлого   у ж е  нет. Будущего – е щ е   нет.  Сколь долго должно длиться настоящее, чтобы   б ы т ь?
     Век?
     Год?
     Месяц?
     Неделю?
     Сутки?
     Час?
     Минуту?
     Но и в них есть часть времени, которая   у ж е  протекла, а другая  е щ е   не случилась.  И что же остается для  н а с т о я щ е г о?
     Секунда? Но и в этой имеется мгновение минувшее, как и еще не наступившее, совсем ничего не оставляющее настоящему. Сколь бы малое время мы не взяли, в нем всегда кроется прожитое и грядущее, сокращающие реальное  н а с т о я щ е е.
     И так до бесконечности, до отсутствия бытия, ибо оно существует только в настоящем.
     Которого нет.
     Ничего нет.
     Нечего.
     Меня тоже!
     Я не существую!
     …………………
     А  о н а?
     А он?
     Нас нет…». 
     Еще одна философема о сущем, рожденная подсознанием примирившегося с самим собой, с окружающим миром трудника благословенного Соловецкого монастыря, шагающего по кремнистому полю?
     Почти без участия его воли, воображения? Как плод некоторого внутреннего посыла, импульса?
     Теперь что – такое будет ему являться всегда? Прежде такое случалось на изломе сил, когда прекращалась циркуляция внутренних токов, не доставало дыхания. В ответ на беду.
     Сейчас ее ощущения нет. Напротив, – иллюзия парения, блаженного упокоения.
     Метаморфозы Соловков?
     Ничего, разберется, осмыслит, откуда, что, почему, – позже, на постылом досуге.
     …Издали навстречу, будто парят над землей, движутся две фигуры в черном, развевающемся на ветру. Монахи?
     Взял чуть правее. Надо разойтись. Пересечешься, даже если не заговоришь, просто раскланяешься, как здесь заведено, – все равно нарушишь уединение. Сломаешь настроение!
     Пройти, как бы не замечая встречных. И не смотреть в их сторону…
     Кажется, и они отклоняются, туда же? Похоже, да.
     Для чего?
     Поравнялись. Почти миновали друг друга.
     Молча поклонюсь и – ускорю шаг, вроде как спешу.
     А они?
     Остановились. Смотрят на него. Призывный жест рукой одного.
     - Вас можно?
     Голос знакомый. Неужели опять он? Поднял взгляд, запнулся, едва не упал. Отец Герман! Снова! Да что же это за напасть-преследование!
     «Вас можно?». Нужно идти. 
     Двинулся в их сторону. Священник – навстречу. Борода о просединах сбилась набок. От ветра? Его спутник поодаль.
     - В монастырь? – тихо, чуть прищуриваясь, «преследователь» ему.
     - На трапезу.
     - Имя, извините…?
     Назвался.
     Молчание. И:
     - Простить меня можете?
     - ???
     - Что… не допустил вчера… до причащения.
     - Нет. Зачем? Виноват я… сам. Вышел… замешкался. Вы ни при чем.
     - Вышел – почему? Должен был спросить.
     - Плохо стало. Сердце…
     - Вот, видите. Не поинтересовался. Извинить сможете? Искренне...
     - Что вы! Не ваша вина. Моя… И моей… неосведомленности… Только утром узнал, случайно: причащаться не имел… оснований… Не был готов. Шел без благословения, канонов не вычитал… «Последование к причащению…» тоже. Не вы воспрепятствовали… То есть, вы… уловили… интуитивно.  Это мне… это я должен извиниться…     Простите.
     Молчание. Взгляд пристальный, проникновенный.
     Движение рукой под рясу. В ладони блеснуло что-то злато-миниатюрное, на миг перекрывшее вечернее марево.
     - Примите это. Казанская Богоматерь. Будет вашей заступницей и путеводительницей. От меня, от Соловецкой обители. Держите при себе всегда. Я же отныне и вечно буду за вас молиться. Да спасет вас Господь. Целуйте икону.
     Приложился, оглушенный происходящим.
     Невольное движение к отцу Герману, его – навстречу. 
     Взаимный поклон.
     Разошлись.
     В его руках златоликая, миротворящая, младенценосная Дева. Казанская богоматерь.
     Заступница и путеводительница.
     Соловки! Чудо Соловки!
     Матерь Господня с ним. И молитва отца Германа.
     И жизнь!
      
               (Продолжение следует)