Отсрочка

Отсрочка

               С того самого дня, когда отца вызвали в Кемь, Демушка приноровился вставать рано. Тоненькой травинкой, выросшей в зарослях, с нежной грустью во взоре, устремлённом куда-то ввысь, он походил на мать. В девять лет он   уже писал стихи, читал классиков и даже знал фамилии ныне здравствующих российских писателей. Но все эти устремления испарились, когда пришла беда.
Теперь, едва зазолотившаяся белая ночь вторгалась в просвет между шторой и голубой, покрашенной масляной краской стеной, он, не спеша, свешивал ноги с кровати и оглядывал комнату хозяйским взглядом (Отец перед тем, как войти на «Василия Косякова» крикнул: «Ты теперь за хозяина. Аленку слушайся.».)  И что-то ещё, что потонуло в оглушающем рёве мотора.
Звонила из больницы мать, волновалась, просила, чтоб слушался сестру. На вопросы о здоровье отвечала односложно: «Все хорошо».
- А когда выпишут?
-Не знаю, - она глубоко вздыхала и продолжала, -
- Если что нужно, просите у тети Тани.
(Бездетная тетя Таня, соседка , которая жила во второй половине отделанного под квартиры барака, также, как и родители Демушки и Аленки, приближалась к полувековому юбилею).
На этом разговор прерывался, потому что дорого и потом ещё поговорим.
Теперь Демушка  старался  стать хозяином. Пытался говорить отцовским голосом, надувая при этом губы и, выдавливая из горла хрипотцу, ходить его походкой, широко расставляя ноги в высоких сапогах. Он хотел бы взойти на катер, запустить мотор, вытащить сеть в прибрежных кустах Филипповских садков, в самой его удаленной части, куда ни монахи, ни рыбнадзор не заглядывали и, ожидая покупателей, знакомых отца с далеких лет средней школы, покуривать, отпугивая мошку и комарьё. Он помнил, как отец и его приятели радостно встречались, крепко пожимая друг другу руки, и обменявшись товаром и деньгами, расставались довольные друг другом.
Но катер арестовали вместе с отцом. Отца увезли, а с катера сняли мотор, теперь он болтается в воде и никакого от него проку. Ни рыбы, ни туристов. А виной всему этот рыхлый немец тушей свалившийся за борт, не дождавшись, когда к катеру подойдут лодки и начнут пересаживать туристов. То ли перегнулся за борт, то ли не дождался команды. И все бы ничего и все бы обошлось, поскольку у берега мелкота. Погранцы  и Росгвардия посмеялись, одеялом деда укутали, костёр развели, водкой угостили. Голосили на Муксалме чуть ли не до золотого утреннего света обрывками русских и немецких слов.
Отец рассказывал, что пургу погнала сопровождающая. «Она мне сразу не понравилась: рыжая ... Идёт,  заграничным паспортом этого немца  размахивает и орет: «Ты за него мне ответишь!». «А я что толкал его что ли?»
До Демушки донеслась   скороговорка   соседки, что отцу дадут  пять лет  за незаконный провоз пассажиров, перегруз судна и браконьерство.
От неё же  Демушка узнал, что не сегодня завтра приедут из района  и по его душу, и по Аленкину  : изымать из семьи. Хотя какая семья, семьи-то теперь нет. «Я не допущу, ты не волнуйся», - пищала соседка матери в телефон.
Звонила мама и детям и сказала, что это временное, пока её не выпишут из больницы. Но Демушка решил семью во чтобы то не стало спасти. Он слышал, как отец в ответ на ойканье Татьяны буркнул: «Откуплюсь». А та защебетала: «За деток не беспокойся, к себе возьму». Этого Демушка допустить не мог, тетя Таня чувствовалась ему чужой и стал думать, как бы откупиться от изымальщиков. Рыбу ловить он мог только удочкой и только у далекого озера, но там много не наловишь. Грибы, ягоды на продажу собирать не разрешалось, только для нужд семьи. Он хотел бы помогать в монастыре, но там и без него желающих много. Где же найти деньги, чтобы откупиться?
Глядя в окно, где в палисаднике пестрело от света и тени, где цвели разноцветные  мальвы, любимые цветы отца, которые мать холила, едва только из земли поднимались их упругие темно-зеленые стебли. Демушка думал.
- Аленка, сколько можно спать. Уже восемь. Вставай. Пора варить и в огород.
Заспанное и сердитое Аленкино лицо выглянуло  из-под одеяла и тут же  спряталось.
Демушка, по- отцовски нахмурив брови, сдернул одеяло.
- Отстань, - завопила Аленка, - он опять, мама! - и осеклась.
Села на кровати и, опустив голову на колени, заплакала.
- Рева, - нарочито грубо сказал Демушка, стараясь придать голосу отцовскую хрипотцу. Без родителей он чувствовал бесприютность и сам мог бы расплакаться в любой момент, - скажи лучше, чем откупаться будем.
Горько усмехнувшись, Аленка выговорила: “Меня тетя Таня возьмёт. Она маме обещала.»
- А я?
- Тебя покуда в интернат.
- А как же наша семья, огород, дом? Нет, так нельзя. И про себя подумал: «Какой же я хозяин, если семью не удержу». И вспомнил, как отец говорил “Самое главное для человека- семья. Сколько времени я мыкался, пока вашу маму не встретил». И в какой уже раз принимался за рассказ о том, как Анастасия жила одна на Секирке, как однажды он отказался подвезти её, он тогда водителем работал, потому что с велосипедом не положено, и как в этот же день у автобуса заглох мотор, и экскурсанты от монастыря пешкодралом, а он, сколько не звонил, аварийка так и не приехала. Пришлось самому в центр топать, потом полночи свечи менял. А все почему? Грех это страждущему отказать. Перед Анастасией он тогда повинился и навязался в помощники. Таскался за ней, а когда ей пришёл срок уезжать, умолил, чтоб в мужья взяла. Она согласилась и на острове осталась. Но почему-то часто печально вздыхала и смотрела то ли в себя, то ли на то, что не видел никто кроме неё. Отец говорил, что она устала от Соловков. Хотела домой, в город, к привычному укладу? Но она же сама рвалась, упростилась на послушание, год прожила одна на Секирке.
В посёлке оказалось тяжелее. Быт, супружеские обязанности, дети, соседи - люди трудные, поселковые. Единственное место, где душа отдыхала, смягчалась, не томилась - был монастырь и церковные службы. Иногда она думала, что ей следовало бы вместо замужества уйти в монастырь, когда-то она просилась в Девеевский, но ей дали благословение на Соловки. «А потом, если захочешь, приезжай, возьмём». Не приехала. Теперь, любя и мужа и детей, маялась, болела и Демушка услышал, как однажды, когда мать вышла из дома и по тропе пошла к монастырю, Татьяна, покачав головой, ей в спину прошептала : “Не желец”.
Теперь, когда мать в очередной раз томилась в больнице, Демушка вспоминая эти слова, ощущал такую тоску, что, если бы не считал себя хозяином, а, значит, мужчиной, ныл бы, как Аленка.
- Встанешь ты наконец? – прикрикнул на сестру.
Та, по-прежнему, сидела на кровати, обняв ноги и глядя в окно неподвижным взглядом.
- Тебе сегодня во сколько?
- К четырём, -  прошептала, не повернув головы, - Только я не пойду. Про отца все знают и про мать. Глазеть начнут, жалеть, выспрашивать.
- Так нельзя, раз взялась за дело, надо работать. Все говорят, что у тебя способности. – Вспоминая слова отца, возразил Дёмушка. – Твоими картинками вся Школа искусств увешена. А первые места на конкурсах чьи?
Глаза Дёмушки заблестели, слова становились увереннее и пружинистее.
- Ты вчера что рисовала?
- Монастырскую стену, колокольню. Тебе то что?
- А ну, покажи.
- Отвянь. Никуда не пойду.
Но Дёмушка уже рылся в сестрином этюднике. Раньше бы она завопила, подбежала, шлёпнула по-матерински.
- Вот, вот, что надо! – возбуждённо зачастил он, разглядывая акварель. На картинке поднимались вековые каменные стены. Валуны, покрытые мхами, освещённые солнцем играли разноцветьем. Лёгкие мазки выцветшего белого, кумачового, охристого, густые тени синего соседствовали с ярко-зелёной травой, крошечными фигурами нескольких человек. И над всем горели золотом отреставрированные купола.
Схватив акварель, Дёмушка понёсся к монастырю. По дороге ему встретилась пара.
- Не хотите купить картинку?
Едва взглянув, мужчина полез в карман:
- Сколько? Это ты так хорошо рисуешь?
- Нет, сестра. Она в Школе искусств учится. Ей пятнадцать.
- Пятьсот хватит? Лида, у тебя есть ещё?
Женщина открыла сумочку, порылась в кошельке.
- Вот, возьми ещё. Талантливая у тебя сестра! Отличная живопись! Лида, смотри как упруго пишет! Я бы ещё купил, для друзей…
Так начался Дёмушкин бизнес. Алёнка рисовала. Он продавал.
Когда приехала комиссия, денег было достаточно, чтоб откупиться.
- Даём вам отсрочку на месяц, - сказала полногрудая одышливая инспекторша. – А там, может, мать выпишут или отец вернётся, кто знает.
Вздохнув, она застегнула сумку, повесила её на плечо и, тяжело переваливаясь, пошла к причалу.