В светлое будущее

                «Ложь коммунизма, есть ложь всякого тоталитаризма»
                Бердяев Н. А., Самопознание, 1949 г.               
               
                1.               
               
               
               
           31 октября 1961 года с трибуны ХХII cъезда КПСС  улыбающийся Никита Сергеевич сообщил, что прошедший год войдёт в историю как начало строительства коммунизма в Советском Союзе. Хрущёву тогда шёл 66 год жизни, а лохматому деду Демьяну, из далёкого сибирского края уже 92-й.
 
Сгорбленный старик, сидя у скучного заледенелого окна, поджигая пахучий фитиль керосиновой лампы, не знал и не догадывался, что он своими древними годами успевает захватить эру всеобщего равенства и бесплатного счастья в магазине.

Кривая деревенька, уткнувшись своим деревянным задом в прочно замёрзшую реку, трескуче ёжилась от лютой стужи. Вечер набирал темноты, поэтому, повсеместно, в каждом окошке темно-жёлтыми слепыми огнями тлели грустные керосинки, а где и свечки, скучный язычок качался.

Тёмными угрюмыми точками виднелись людские избы, укрытые тёплыми снежными шапками. На крыше неба бессменно искрились одни и те же звёзды, указывая заблудившимся путь домой, унылым душам крича, сообщая, что жизнь-то несмотря ни на что, всё равно прекрасна!

Демьян, подъедая сала шкварки, слушая хрипловатую «радиоточку», из неё — передачу: «коммунизм — наше лучезарное завтра», глянул на настенные ходики, пробухтел себе под заросший нос: «Вот бычай хвост! Обещав жа свет дать к сями!»

Было слышно, как на улице в холодной будке подвывал замерзающий пёс. В полном безветрии упорно давило, без всякого обещания сжалиться, отпустить, потеплеть…
Вдруг собака громче, ненавистней забухал, — давая понять хозяину, что «чужие» вваливаются во двор.

 — Можна!? — просунулась мальчуковая ряшка в слегка приоткрытые двери, первым пропуская красный нос в избу, напуская следом седой вихрастой стужи.
 — Заходь! Заходь! Хату мне усю остудишь. Чё надо малец?
 — Дедушка, Демьян!
 — Нусь! (медленно жуёт)
 — Бригадир с правления звонил у кантору. Сказав чобы сю деревню скопом у клуб собрать. Он на машине счас какого-то лехтора из самого города привязе. Тот, будя вроде много расказыть про той коммунизм.
 — Какой, собрать, а?.. Свету-то нема! Почаму до сих пор Шатун мотор не заводя, а?.. — Знаш?
 — Он опять закрылся! Мужики стучали… видно опять чекушку усосал, спит мертвяком! Счас бригадир как приедя, даст ему просрачки, быстро лампочки зажге.
 — Ну! Ну! Хвороба яво побрав…

Мальчик, растерев нос, ожил, посмотрел голодными глазами в пустую сковородку. Старик это увидел:
 — Молоко с коркой будешь?
 — Угу!
 — Садись сюды. Рвань свою бросай на лавку. Кличут-то как?

Пацан, называется, скидывает заштопанные перештопанные варежки, бросает на скамейку, следом и шапка падает вниз. В изношенных, подшитых валенках стеснительно подвигает себя к старенькому столу, его скудному убранству. Вскидывает замёрзшие глазенки, большими «девичьими» ресницами любознательно лупает, отходит, привыкает…

Над столом, на деревянной крашеной перегородке, за ржавый гвоздик, уцепившись, покоится деревянная самодельная рамочка, с образами всех детей хозяина хаты. Всякого вида, состояния и возраста, смотрят на замёрзшего Ваньку незнакомые люди с фотографий. Уже стариками, умершие в разных концах страны, последняя дочь, — в этой деревне.

Пока дедушка возится в полутёмном закутке, под названием кухня, мальчик пугливо водит головой, пытаясь в полумраке рассмотреть убогую низенькую хатёнку, самую старую в деревне, с любопытством изучая закопчённую жизнь одинокого старика, который, как говорят, ещё в плену у немца в «первую мировую» был. У коего, по слухам даже сабля есть, и наган где-то спрятан.

Ванька знает, от пацанов слышал. Смелые старшеклассники рылись в его хате и дворе, когда старик босиком пас по тайге деревенских коров, но ничего подобного не нашли.

Вертит головой, замечая хорошим зрением, в углах жилища, тусклое серебро тончайших паутин, большого хитрого паука, пружинисто качающегося в своих ловчих владениях.

 —  А ты, какой фамилии-то будешь?   
 —  А-а? (поперхнувшись, проглатывает кусок, не жуя) — Толсти-ти-ковы мы!

В тёмной единственной комнатенке, возится старая жизнь, — ищет тёплые кальсоны, грубой вязки, — свитер, прочее тряпки от мороза. Натягивает их, злится на тугую петельку, какую-то оторванную уже пуговицу, уже никудышную силу в руках:

 —  Кольки сын, или Васьки?
 —  Маво рОдного папку звали Лёшкой (вздыхает) — А счаса… отчима, Васька.
 —  А-а… утонутого ты сын, Гашковича!..
 —  Ага! (смотрит на давно не мытый, грязный пол)
 —  Никово уже не знаю из малых… никаво. Всё уже малец мимо меня течёт и движется. Не успеваю за новой жизнью. Вот, гаворять, везде пишуть, что коммунизм скоро будет, — бухтит себе под нос старик, — а я как жив по старинке, так и жаву.
 
При свете керосиновой лампы, в большую чернь её закопчённым стеклом, аккуратно наматывает свои зимние «лапти», искоса зыркает на проголодавшегося едока, в заскорузлой уже памяти перебирая образа названных земляков. Хрипловато кашляет:
 
 — Ты подливай, подливай дятёнок молочка. У соседки, у Маруськи бяру. Хорошая хозяйка, рукастая… у ей, и у хате всё справно… и детки голодными не ходють (длинная пауза) — А твой нонешний батька так и колотя мамку твою?

Мальчик вспыхивает багровой краской на щеках, медленно начинает жевать, роняет стриженную голову на грудь, теребит жидкий чубчик, дёргает соплями, подкусывает нижнюю губу, постепенно закрашивая красным, и так красные уши, боясь глянуть на старика:
 — Угу! Только кода сосем пяный…

Старик печалится… сочувственно смотрит на бедный, заштопанный вид мальчика.
 — А, на тебя руку подымая?

Ванька выдерживает долгую паузу, совсем прячется головой в свою телогрейку, прекращает приём пищи, видно, не хочет говорить, но, подшмыгнув сопливым передком пунцового лица:
 — Угу, когда сосем пяный!
 — А ты его хоть папкой-то называешь?
 — Ыгы! Когда не пяный, и чуточку бывая добрый!

Несчастная душа, чтобы как-то скорей оторваться от самой нелюбимой темы в его жизни, вскакивает, устремляется к керосинке, просит:
 — Дедушка, Демьян, а давайте я вам колбу от сажи почищу, светлее же в хате будя!

Не дожидаясь ответа, лихо, знаючи, быстрыми движениями газетой-трубочкой чистит горячую колбу, на место устанавливает, думая, что дедушка отстанет со своими «болючими» вопросами.

Старик промолчал… он расстроенным уже был, обширно представляя Ванькину жизнь, продолжает утеплять свою «чудную» обувку, на которую, не скрывая любопытство, искоса поглядывает и гость.

 —  У каким классе учишьси?
 —  В шастом уже.
 —  На тройки наверно?
 —  Ыгы!
 —  И двойки бывая?
 —  Мало… — слукавил, судьбой — вынужденный двоечник.

Хозяин, задумчиво тянет тёплый спертый воздух, жарко натопленной печи, с непроветриваемыми окнами, без форточек, совсем без свежего воздуха извне…
Обувшись, с силой топает сухими ногами, скрипуче оживляя половые доски, приминает скороходы, любуется оборудованным низом.

Ребёнок покушав, поблагодарил, отодвинулся, и уже с улыбкой спросил:
 — А разве в такой мороз дедушка, ноги не окалеють?

Дед, убирая со стола нехитрую посуду, и остаточные лакомства, ухмыляется, хрипловато отвечает:
 — Моим веком жизни проверенная обувка! Спасибо Миколке... был у меня в эскадроне один умелец… из забайкальских казаков, на всю жизнь научил! Сё дело в мастерстве малец. Мастерстве, сшить из собачки носки, их вокруг правильно обвязать! Сколько годков землю мну ими, и хоть бы раз ноги заболели!? Хоть всякого морозу зима бывая, — мягонька тянусь, как летом! (улыбается остатками жёлтых зубов) — Всяким сторонним людЯм, конешно в диковинку, глаз не отводят!

 — А у маво батьки, уже болят! — качнул узенькими плечами Ванька, пригорюнился, прикрывая ступней дырку на носке.

Заметив из полумрака, как морит уставшего мальчонку от жары ко сну, громко спрашивает:
 — Вань… любишь журналы-то читать?
 — Очень! Собенно про животных и космос.

Старик выносит стопку очень пыльных журналов, бросает на стол, обратно удаляется в темноту.

 — Дедушка!.. Слыште меня?.. А почему валенки не оденете? — листая пожелтевший журнал, — спрашивает любознательный и сытый школьник.
 — Я малец у их только в раён езжу, когда припре. Так сказать, на чужие глаза, — приличным, только их обуваю. Последний раз у их ездил туды, менять сталинские «портянки», на хрущёвские «фантики».
 — А-а, сё ясно.
 — Усех оббёг?

Гость оставляет в покое не интересный журнал «Огонёк», не понимая, почему там столько много про «кукурузу», — оживает, ищет вещи, торопится к двери:
 — Ой! Забыл ещё четыре хаты оббежать. До свидания дедушка Демьян!
 — Вань! Ты без стеснения, всегда заходи ко мне! Старику-то скучно… «страшное это дело, всех своих детей пережить» — про себя невольно думает, вновь кричит:
 — Павлиниха  раньше хоть ходила… царствие ей небесное. Приходи, появляйся!.. Сальца с яичками, с картошечкой пожарим… карточки своих родных все покажу, у меня в диване их щё много рассыпано, ещё кое-что увидишь! За жизнь свою ранешнюю много поведаю…   
 
Ванька, открыв дверь, и рот, — висит на меже, между тёплой хатой и стужей, внимательно слушая старорежимного дедушку, уже зная, что обязательно придёт ещё к нему в гости. На волне душевной радости, радостным голубем летит ответ:
 — А можно больше про эскадрон, а-а?

Пацанёнку уж больно понравилось это слово. Хотя он не знал его точное значение, но оно было такое красивое, как слово «мама», как вечное «солнце» над головой, —  ранним утречком прямо в глаза. Как спасительная «вода» с неба в жару, и тёплые лужи, для босых ног, — первая радость. Как конфеты «подушечки», с холодным молоком, и белым хлебом вприкуску. От «Эскадрона» тянуло какой-то героической тайной, романтикой, страшными боями, самопожертвованием, — ради светлого будущего добрых людей!

Мальчишка никогда не хотел «такого» будущего для злых и бессердечных людей. Добрая учительница Анна Петровна, классу говорит, что при коммунизме не будет плохих людей. Ваньку это чуточку всегда успокаивало…

 — И эскадрон не забудем, и летучие тачанки, и героев на них!
 — Бязательно! Бязательно, ещё приду! — долетело до утеплённого старика, оставив светлую улыбку на морщинистом лице, и немножко больше свежего воздуха в маленькой хате.               
               
                2.
               
         Бригадир, возвращаясь с правления колхоза, только въехал в проулок, по первым тусклым огонькам-окнам всё сразу понял, нервно подпрыгнул, не поворачиваясь к водителю, и «тесному» гостю, злобно расцепил зубы: «Коль, давай, сразу к дизелю!»

ЗИЛок передком стукнулся в сугробистые снега, и заглох. Начальник выскочил из кабины, рванул к небольшой избушке из бруса. Но не тут-то было! Она была заперта изнутри. За ним, в новеньких бурках и каракуле на плечах и голове, спрыгнул упитанный городской лектор, завертел «очкастой» головой, — увидел, прочёл: «Дизельная».

Трёт сильные линзы, таращит удивлённые глазки, пытаясь отчленить из отборного мата, суть вопроса, из-за чего местный начальник, так безжалостно не жалеет своей правой ноги, ударяя ею в глухую дверь.

Дошло: «внутри, оказывается, — спит, покоится, «живёт», иногда работает, их спаситель, — «заводной» — дизель-генератора». Обещанная кара, в виде родовых проклятий и мордобития, всякие посылы и уговоры, не помогали… как вдруг, внутри отлетел крючок, распахнулась худая дверь, и, на морозный свежий воздух, выбросился тяжёлый дух дизельного топлива, смешанный с запахом древесных опилок, пропитанных расточительными проливами ГСМ. Густой букет запахов, слегка разбавлял, — перегар внутренних сивушных масел.

Измятый, чёрный, мелкий щетинистый человек, шустрой «обезьянкой» метнулся к чумазому огромному дизелю, начал интуитивно дергать какие-то рычажки, манипулировать щупом, тотчас впадая в поросячий визг:
 — Иваныч! Вот только если вдаришь, сразу грю — света (вставляет детородные три буквы) будет!

Рядом, на нервных цыпочках, уже качался бригадир, еле сдерживая свою внутреннюю злобу, кулаки, — готовые влупить тому в «пятак», мелькающее пьяное рыло. Но мешал, при дорогом портфеле, — чистенький горожанин, и самая главная причина, — свет!
 
Жутко пахло удушливой соляркой, всё было чёрное, тёмное, убогое, без соблюдения всяких мер пожарной безопасности и элементарного комфорта. И конечно, что было недопустимо в стране уже построенного социализма, — без наглядной агитации на отдельной информационной доске. Привычно указывающей обязательные социалистические соревнования с другими «дизель-генераторами» колхоза, дабы умудриться сэкономить топливо, но, дать при этом, больше «света», из чего вытекает, — большей радости «крепостным» колхоза, имени Надежды Константиновны Крупской. Кои уже одной ногой стояли на пороге начала строительства коммунизма, но ещё не знали об этом.

После того как затрясся, загукал, закашлял, запыхтел мощный движок, обещая большую ясность и настроение, бригадир «отрычав» своё, вышел на звонкий мороз, возвысился душой, обширно глянул на свою родную деревню, закурил, настырно угостил некурящего лектора.

Тот, сося и покашливая, глядя на утопающее в снегу селение, где, то тут, то там, вдруг стали вспыхивать фонариками жёлтые огни, с улыбкой спросил:
 — Иван Иваныч, если так нервы рвёт, почему держите такого? Под сраку! — как вчера в Семёновке, от одной милой старушки слышал... (смеется)
 — Давно бы под неё дал! Да всё дело в этих золотых руках, что имеют такую пьяную сраку. От самого бога, механик! Каждый движок в бригаде через слух, через кровь в жилах чувствует, прогоняет. Было, раз на нерве выгнал… — поставил одного мундяка, — на свою голову. Потом, две недели без света сидели!
 — Теперь мне всё понятно. Ну что ж, милейший, Иван Иваныч, давайте выдвигаться к вашему «дворцу» культуры.
 — К клубу, отставить! — по «окопному» скомандует уставший бригадир,  — подождут! Моя Надежда Григорьевна больше ждёт нас, с давно накрытым столом. Разве можно голодными о сытом коммунизме думать и рассуждать…
  — Согласен! Нельзя обижать хозяйку, — в унисон с пустым желудком, — согласился довольный и счастливый лектор, противно отпуская на снег вонючий окурок. Горожанин уже знал, какой в этих глухих местах хлебосольный народ и эмоционально непосредственный в своих рассуждениях и поступках.

Тянется в кабину, ищет скрученные в рулон, — диаграммы, показатели, лозунги, схемы, и в данный миг жизни в стране, уже самые главнейшие ватманы. Это (вкратце) «Третья программа КПСС» к ней, отдельным ватманом — «Моральный кодекс строителя коммунизма!». Дополнительные к нему, — личные обязательства каждого советского гражданина, как понимал уже бригадир, без выполнения которых, — деревне не видать того счастливого и бесплатного коммунизму, о чем столько говорят и пишут в Союзе. Когда можно пойти в магазин, и очень запросто, не расплачиваясь, взять пол-литру, даже с закусью к ней. Бригадир всегда помнит самый трудный у его мужиков вопрос: «А по второму разу, третьему, допустимо ли, вновь по коммунистическим законам отовариться, опохмелиться, порадоваться, пожить?..»
               
                3.

  — С-сами гнали??? — варёным раком надулось лекторское лицо, в охотку, с морозу, без разгону ухватив «гранчик» деревенского самогона, занюхивая корочкой душистого хлеба, «очковыми» глазами рыская по столу: «с чего начать утихомиривать такие беспощадные градусы?»

Бригадир, он крепкий мужик! Принципиальный и безжалостный к своим, по всем статьям, высокой властью и её заданиями проверенный. Поэтому чужака не трусит, правду-матку сходу рубит:
 — Моя Надежда Григорьевна, непревзойдённый в этом передовик! Такой выдавит, сгонит, что всякую болячку из тела и разума выгонит!(смеются все) — а-а, вижу, достала вас уже товарищ лектор! Тёпленько пошла, жиденькая наша!               
               
                4.
               
       В далёкой тайге, в деревне Большие Потьмы, ещё не ведали, что Никита Сергеевич Хрущёв, впервые с начала 20-х годов, разрешил подданным своей страны открытое обсуждение государственных и общественных дел, с правом включиться в процесс выработки III программы КПСС.

Готовилась судьбоносная новая Конституция. По тем временам, поистине революционная, ломающая прежние стереотипы и догмы. Она должна была превратить СССР в страну демократического социализма, с итогом перехода власти от партийных органов к советам народных депутатов. Огромными полномочиями наделялись профсоюзы и органы народного контроля.

Откуль было знать «забитому» мужичью в «Потьмах», всю жизнь «барахтающемуся» в вечном навозе, и то, что коммунизм в Советском Союзе предполагалось создавать первоначально не повсеместно, а образцовым примером, в отдельных местах. И эти места «центру» надо было выбрать, — не ошибиться, удачно угадать…

Не догадывались в отстающем колхозе, и о «взрыве» массового явления в стране уже построенного социализма. В Москву-то, в Центральный аппарат КПСС, и журнал «Коммунист», после судьбоносного того ХХII съезда, стали сотнями тысяч стекаться письма от простых и честных граждан.
 
Густыми стаями-птицами летели чужие мысли, каракули, слова, с пожеланиями и предложениями — как построить образцово-показательную коммунистическую жизнь в бедном государстве, на зависть догнивающему сытому капитализму и всяким скрытым врагам народа.

Искренне марали бумагу, глубоко думали, предлагая равноправные коммуны, где будет отсутствовать имущественное расслоение, где не будет занудных бюрократов и начальников, — этих лодырей и бесполезных типчиков. Коммуны, без всякой паспортной системы, доносительства и бытовых неравенств.

Писали люди, мечтали, предлагали: «Разом выявить всех богачей! Изъять у них дачи, гаражи, машины, шубы! С обязательным переводом всяких умственных работников (жопоседов, лодырей и нахлебников, — являющихся паразитическими присосками на здоровом теле строителей коммунизма) — в рабочие, — с кувалдой, ключом, кирпичом, как сами пожелают!

Часть «паразитов» предлагалось «переродить» в тружеников обширных полей и вонючих коровников. Пусть ходят в резиновых сапогах! Пользу приумножают, — тыкают вилами, машут косой, бьют кнутом, — кому, что ближе по душе!

В тех письмах много доставалось низшим элементам: самогонщикам, пьяницам, семейным дебоширам, с призывом: «Немедленно прекратить оборот спиртных напитков свыше 20 градусов! Не продавать на дому! — Оздоровить нацию!»

Широко открыл «дверочку» людской «откровенности» Никита Сергеевич, — сразу хлынуло! Получая, всем ЦК читая, ужасаясь: «…И с этими инвалидами 3 группы надо обязательно разобраться! Ишь, превратили в «рассадник тунеядства»! К чертям упразднить, лишить, заставить…».

Целая группа специально обученных людей, разгребала тот ворох слетающих со всех концов страны людских сердечных обращений. Каждое письмо было прочитано, анализировано, записано. А там такое было, что в сытом ЦК ахнули, вспотели, испугались! Оказывается застарелые деятели-коммунисты лихо «рулили», не зная своего собственного народа, от которого в письмах попахивало, явным «троцкизмом», и идеологией немецкого национал-социализма, даже ненаучной фантастики там хватало…

Только прозорливые и умные евреи, проанализировав тот поворотный «съезд», — приуныли! Картинно представляли, иные видели, как под софиты ярких огней, трескучих и массивных кинокамер, — кировские рабочие, от своего лица изъявляли «волю всего народа», освободить мавзолей от лишнего усатого лица, за одну ночь, изменив надпись на входе в мраморную усыпальницу.
 
Настороженно озирались по сторонам, уже чувствовали слепую волну пещерной человеческой зависти! «…Таки, и их стороной не обойдут, такого понапишут!» И писали… — ещё как! Свои! — Соседи, коллеги, «верные» товарищи! «…Евреи в СССР являются привилегированной нацией, особенной кастой! Только умственным трудом наживаются, и чуточку лёгким, —  физическим! Этих хитрых товарищей не встретишь на высоком кране, в глубокой угольной шахте. А на многомесячном рыболовецком сейнере, тем более, не говоря уже о Колыме, её знаменитых рудниках. За штурвал комбайна и рычаги грязного трактора даже не упоминали, и так всё ясно было!
«…Поэтому! Поэтому, не видать нам коммунизма, — писали советские хорошие люди, — пока их всех не выселим в Израиль, или в автономный Биробиджан, а лучше — ещё севернее!.. А их места пусть займут из нас, — самые достойные из достойных!..»

Не знали в Больших Потьмах, что именно из их Сибирских мест, жёстко и принципиально написал в ЦК КПСС какой-то коммунист Тимошенко Е.И, — своим патриотическим напором убедив самых умных людей за зубасто-щербатой красной стеной-кладбищем, что страна на очень правильном пути.

Тот член партии хотел, желал, горел, в ближайшие пять лет, с 1962 года по 1966  год, где-нибудь в СИБИРИ, на берегу Лены, Ангары или Енисея, построить коммунистический город-лабораторию. По всем нормам и правилам, возвести «жилище-сад», — совсем непохожее на советские города. В том дивно светлом граде, должны были жить только люди, которые по своим морально-деловым и душевным качествам вполне соответствуют требованиям «Морального кодекса — строителя коммунизма».

В свете всего изложенного, огромным грузом легла ответственность на пропагандистов и агитаторов необъятной страны, кои воодушевлённой многотысячной стаей, как голуби мира, и мудрые змеи просвещения разлетелись, расползлись  по глухим местам, разъяснять народу прелести приближающегося светлого будущего.
 
В этой обойме, патриотически заряженных специалистов был и наш лектор, Зануда-Глызь Лазарь Моисеевич, в большом настроении, вывалившийся из хлебосольной хаты, на весёлый мороз. «Зануду» ждала заснеженная дорога, злые собаки, и жуткая темнота вокруг, с недавно отстроенным «дворцом культуры» впереди.
               
                5.

       Усталый народ, медленно топал, тянулся, стекался в клуб, ближе к «цивильному» электричеству, к печному обогреву, всеобщему куреву, рассудительным беседам, сплетням, мечтам. У баб, про семейные дела, здоровье, недовес. У мужиков, больше, — спорным новостям, про неутихающий «культ личности», не уродившуюся «кукурузу», отношения с Албанией и Вьетнамом, завозке силоса в коровники, мимоходом изучая наглядную агитацию товарища Зануды-Глызя.

 — Милейшая! А это что за тряпка? — тыкнул пьяным пальцем в тёплый воздух клуба, раскрасневшийся лектор, решив, что именно на этом месте будет лучше смотреться «главный» его ватман.

Зав.клубом, худенькая и смелая девушка, в новеньких валенках, в куцем пальтишке, «болванчиком» качнула приятной головкой, улыбчиво ответила:
 — Товарищ лектор! Так это ж экран! Мы на него кино колхозникам крутим!

Тот, тяжёлой антенной покачался, насупился, подошёл в упор, «увеличил» очки, потрогал дешёвенькую серую «простынку», с ухмылкой выдал:
 — Милейшая! Вы хоть видели настоящий экран?

Не дожидаясь ответа, дальше задвигал коленями, отмахнулся рукой, произнёс:
 — К-какое ещё мамонтово-пещерное р-расположение жизни!
 
С чем заведующая клубом, внутри организма была в корне несогласная, но внешнем видом лица дала согласие, следом поплелась.

Через десять минут, тёмную массу колхозного народа, с трёх сторон зажимали, ярко-красочные плакаты, лозунги, призывы, гласящие: С тылу: «Лозунг Коммунизма: От каждого по способностям, каждому по потребностям!» Справа: «Коммунизм – это ПРАВО каждого необходимого производителя на долю в доходе или товара от производства!» (Над этим лозунгом больше всего стояло деревенских валенок, фуфаек, шапок и платков, пытаясь разобраться в хитросплетениях слов и смыслов)

Слева, в зал, ярко сигналил график: «Внимание! Поезд идёт от ст. Социализм до ст. Коммунизм. График исполнительного движения (указываются месяца и года до 1980 года, — окончательная дата построения коммунизма) Улыбается — испытанный машинист локомотива тов. Хрущёв Н.С.»

«Железнодорожным путём» к коммунизму проникся только дед Демьян. В овчинке, в кожушке, глазел, изучал диаграмму движения, остановки, вытаптывая большую сырость своей реликтовой зимней обувкой, с которой долго не сводил глаз человек, единственный в этой массе советских людей, — с высшим образованием, — штатный лектор отдела пропаганды и агитации горкома партии. Ещё на «отлично» знающий «политическую экономию», некоторые её методы, заимствованные из философии, политологии и социологии, возможно хмельным мозгом уже сомневаясь, что на дворе 1961 год.

Пока выпивший докладчик разбирался со сторонами «света», под ногами, – «качающимися» ступеньками, «плавающей» высокой трибуной, угрюмым сборищем внизу, шустрые мальчишки, перепотрошили лекторский тубус.

Изъяли, других лекций, — красочные плакаты, рядом с «коммунизмом», незаметно, под шумок развешали. И гуще и веселей дополнилось! С тылу: — «Наши дети не должны болеть поносами!» С правой стороны, жирным шрифтом колхозникам кричали слова улыбчивой передовички птичницы: «Блеснём своими яйцами на мировом рынке!». Перед сценой, на хихикающий люд, в любой ситуации, — покорный и не унывающий, словами-пауками и букашками «прыгал» девиз девочек по пошиву женской одежды: «Поднимем советские юбки выше мировых стандартов!» А за спиной лектора, впритык с «Моральным кодексом строителя коммунизма» виднелась вездесущая «кукуруза», пёстро крича, в миллионный уже раз, всем труженикам напоминая слова Никиты:  «КУКУРУЗА – это ТАНК в руках колхозников!»   
               
                6.

     Совершенно безучастным слушал уставший за день, промёрзший народ городского человека, равнодушно глазея на трибуну, пёстрые плакаты, на хорошо выпившего близорукого докладчика, кой уже битый час им заучено доносил о радужных перспективах коммунистической жизни, его близких подступах. Невольно внимал, со сном боролся, совсем не желая задавать бесполезные вопросы, желая окончания сборища, скорейшего удаления домой.

На заднем плане, на сломанном стуле криво маялся, уже давно выпивший работник МТС, совершенно выработанный, пропахший дизтопливом и неудовлетворённостью социалистической и семейной жизнью. Роптал, сопел, икал, под грязный нос, своей судьбе и лектору выговаривал. Землякам было понятно: «У Толстикова Васьки, по лекции, накопилось много вопросов… — сейчас его рванёт!»
 
Его тихо и зло предупреждали бабы, меньше мужики… ибо боялись всякой длинной задержки, стихийной дискуссии, философской полемики, нервных споров о «счастливом впереди». Глядя на скучный и зыбкий свет «ильичёвых» лампочек, понимали: «скоро иссякнет лимит света и солярки!». А так хотелось успеть, при нём обслужить деток, скотину, русскую печь, плиту, своё тело…

Падая со сломанного стула, мордой в казённый пол, Васька успел взмахнуть руками, громко крикнуть, с сарказмом прозвучать:
 — Как же, гражданин начальник, мы бля…ь, до того коммунизму дойдём… если у нас бля…ь, каждый съезд поворотный?

Сонный народ, мгновенно лишился сна, — ожил, единодушно завертел головами, поддержал слесаря МТС, Ваську Толстикова, хором выдав:
 — Да нихрена... — никак!!!

Был бы бригадир в зале, он бы лектору оказал крепкую матерную поддержку, не допустил такой болтливой и балаганной вольности подчинённого народа. Ну, а так, тому улыбнулся случай, тут и понеслось:
 — Слышь… гражданин хороший… а скажи… будут ли при коммунизме деньги? — без спросу вскочила рыжая многодетная Клавка, которой тяжко даётся выработка трудодней, и школьные задания детей…

Лектор, сырой лоб рукавом утирает, запотевшие очки, тянется к графину, желая рот смочить и открыть, но из зала, выкрикнули:
 — Будут! Только не у всех!

Перехватывая инициативу, заглядывая в пропагандистские партийные «талмуды», лектор заспешил доказывать, убедительно выпучивая глаза, тыкая указкой в «кодекс», сообщая, что именно эта деревня под названием Большие Потьмы, — не доросла по своей сознательности до счастливого коммунизму, — перекрикивая шум, срываясь в фальцет:
 — При нём у нас всего будет вдоволь товарищи колхозники!
 — А у нас? — вновь смешливо вылетело из-за зала.

Но лектора дальше распирало, несло:
 — У каждой семье будет все! И не только стиральные машины, но и легковые машины! Товарищи! Представляете, — даже вертолёты! Главное, каждому гражданину надо выровнять себя под требования «Морального кодекса», разработанного нашей горячо любимой коммунистической партией, и прозорливым товарищем Никитой Сергеевичем Хрущёвым!

  — А к-ким хренам мне тый вертолёт? — видно и тучно вздыбилась старуха Михальчиха, срывая жаркий пуховый платок, ругая зав.клубом, сильно натопленную её печь.
  — А чтобы в город слётать, очередь на нас всех занять, когда колбасу или сосиски там давать будут! — заржал народ, смешливо закуражился, образно представляя полёт старухи, точно ведьмы на метле...

Зануда-Глызь, тёртый калач, его всеобщим «ором» и коварными сомнениями, с намеченного пути не собьёшь, не зря на лацкане пиджака красовался значок «Лучшему лектору ДОНА. СССР»

Надо было доводить намеченное, взбадривать тёмную массу, нащупывать и оголять в ней сознательность, но уже очень сушило горло, плохо держали ноги, в графине не было воды, а текста ещё много:
 — Товарищи колхозники! Потерпите… — послушайте! Наша партия и правительство к 1980 году вам обещает изобилие материальных и культурных благ, самый высокий жизненный уровень по сравнению с любой страной капитализма! — внизу народ вяло глазеет, не реагирует, позевает, своей минуты выхода домой ждёт.

Не проняло, не зацепилось, не задело присутствующих, и что они превзойдут наглую Америку в шесть раз, и пятикратно увеличат объём национального дохода. Тускло среагировали, на отмену подоходного налога, бесплатный проезд в общественном транспорте, бесплатные отдельные квартиры, бесплатные коммунальные услуги, бесплатные бани, бесплатное образование и медицину. Только слегка оживились бабы, с издёвкой посмеялись, пошутили, принимая за циничную брехню, когда прозвучало: «…И никакой домашней работы для женщин!».
 
Мужики же, зароптали, заспорили, когда услышали про превращение деревень в посёлки городского типа, с асфальтом кругом.
 — Никаких кругом! — над всеми вздыбился дед Демьян, показывая костлявую фигу усталому и потному докладчику, — ишь, што удумали! Закатать нас в эту вонь!
 
Народ разделился на две половины, заспорил, во все рты громко деля деревню на территории, где он должен пролечь, а где ему не место.
 
  — Ладно! Пусь главную дорогу улицы им зальют! А остальное, хай дышит! — все тот же старорежимный человек продолжал давить своё. — Вам дай, с тем коммунизмом, так вы всё закатаете, продыху земельки не будет! Она ж живая… я с весны по осень по ней только босиком хожу, чувствую это, с нею разговариваю… а вы асфальт, да асфальт. Луча бы свет из того города нам яркий провели! Брехуны!

 — Будет дедушка вам и свет, и общая канализация, и газ в каждую избу, — продолжалась лекция, — чуточку потерпеть только надо!

 — Ха! Ха! Общая нам не надо! — старик «попридержал» язык утомлённого докладчика, — пусь кажный за бесплатно гадит в свою дырочку! Я так понимаю, за общий поток, — коммунистический, — плати бедный Демьян Осипыч, да!? Ишь, хитрые какие выдумщики!..

Посмеялся народ над стариком, слегка смутив того, уже присаживая, соглашаясь:
 — Ладно с тем коммунизмом… — хай будет! Но я против общего говна… только за единоличное!   
               
                7.

         Вот и наступила «Гоголевская» ночь в засыпающей деревне. Увеличила мороз, звуки, яркость искрящегося небосвода, на нём, в отдельном уголку, — лицо любопытной жёлтой луны, в полное око глазеющей на последних слушателей лекции, торопко разбредающихся по своим уже тёмным хатам, злясь на такой неравноправный нынешний социализм, бригадира, лектора, пьяного дизелиста Шатуна…

Все по своим избам подались, кроме неудовлетворённого жизнью Толстикова Васьки. Тот знает, как и вся деревня, что продавец единственного магазина, рыжая Люська, всегда пару ящиков «Московской» дома держит, чтобы выручить таких как он. В любой час ночи могут постучать, попросить, даже на колени встать, чтобы выручила, спасла, для дальнейшей жизни сохранила.

Продавщица, с сердцем баба, хоть крепко отругает, но никогда не откажет, всякого спасёт, до этой минуты жизни, ещё не ведая, что при коммунизме, её корыстному греху, за что её нещадно ругают и не любят бабы, — не будет жизни и доходного плана.
 — Вот так и живу, Васильевна! — плакал на кухне пахучий мужик Васька,  крепкой пятернёй размазывая мазутную грязь на некрасивом лице, — не послушал мать, женился… а сейчас пожинаю…
 — Всё, Петрович! Давай заряжай ноги топать домой! У меня всякого своего хватает, чтобы вас мужиков ещё «сопливым платочком» слушать. Тебя силком никто не вёл в её вдовью хату. Сам приволокся!
 — Ах, как болит и ноет душа, Васильевна!
 — Давай жалобщик… — шуруй… — иди домой! Мне рано вставать! Не вздумай ещё под забором пить… — околеешь!.. Потом отвечай!.. — гость кривится, под нос бухтит, уходит.
 — Толстиков… Васьк… шапку-то не забудь! (подаёт)

Уже из холодных сеней, из темноты раздалось:
 — Васильевна, слышь?.. Об чём услышала, — забудь! Никогда не помни!.. — Ах, ноченька ясная, щёчки румяные, губки сладкие, да не мои… (поёт) — теперь женщина, на засов, закрывая двери, ропщет:
 — Покою от вас нет… никак не напьётесь… всё прётесь и прётесь чёртовы страдальцы, алкашня… 
               
                8.

    В свеже побеленной избе противно летал воздух напряжения, сердечной боли и тоски:

 — Ну-у... что не спрашиваешь где я шлялся? — Толстиков Васька, лениво раздевает себя, — видя перед собой сонную жену в проёме, в ночнушке, с тусклой «керосинкой» в руках. — А-а, я забыл… тебе же всё равно! (недовольно сопит, тянется на кухню) — Не-е-е, постой! Не уходи! Посиди со мной, за нашу с тобой «любовь» выпей! — дёргает противную улыбку, сбивает сургуч, откупоривает бутылку. — Я тебе хочу сказать, моя жёнушка, что с такими семейными отношениями, мы с тобой не сядем на поезд, который увезёт колхозников в счастливый коммунизм! По Хрущёвскому моральному кодексу не подходим… вот такая бляха муха, диспозиция нашей с тобой жизни!

Женщина длинно молчит, наблюдает… на лице усталость, в глазах боль и гнетущие переживания:
 — Всю жизнь в «молчанке» своей проживёшь? — начинает медленно задираться мужик, — ну хоть поругайся, покричи, обозначь чуточку свои мысли, чувства в своей башке! Покорная… на всё согласная, с пустыми глазами, вечно молчаливая… как «вертушка» дверная… (роется на столе, нервно ищет закусь)

Ванькина мать ставит лампу на стол, каменеет лицом, не роняет слова, гордо выдерживая подбородок к играющему уродливыми тенями потолку, к привычной уже сценке, покорно усаживаясь рядом.
 — Сиди! Слушай! Отвечай!
 — Тише говори!.. Детей разбудишь... не буду... (отодвигает стакан) — Я таблетку выпила… и рано вставать.

Баба сжалась, жуткого продолжения ждёт. Знает: общие мелкие дети спят, только старший, её красивенький сын Ванька, уже не спит, боится, слышит, за свою мамку очень переживает.
 — Ты на себя, когда последний раз в зеркало смотрела, а-а, коровушка! — хлёстко вливает в себя водку, что-то жуёт, не сводит краснеющих злых глаз с тотчас побледневшей жены. — Куда тебя несёт!? И вроде не вижу, когда ешь… всё на ногах, в работе, в заботе!.. Уже скоро в проём не влезешь!..

Женщина в край болеет душой и сердцем… играет скулами, еле сдерживаясь, натянуто сопит, пытается встать, напомнить про лечение, гормональные таблетки, но сдерживает язык и полное тело.

От разрывающей обиды в груди, хочется разрыдаться, с этой грешной земли исчезнуть, в беспечную букашку превратиться… а пока надо уйти на улицу, на мороз, чтобы от безысходности и нервных болей, не сойти с ума... но её грубо, рукой и словом — осаживают, рычат:
 — Сиди, когда с тобой муж разговаривает! — вливает в себя добавку, уже не закусывает, меняется лицом и позой тела, лезет за куревом, нервно дымит. — Скажи! Нахрена за меня ты пошла, согласилась?.. Боялась одна остаться?.. А вышло, товарищ Света, чтобы мою единственную жизнь угробить!?.. Да! Да! — Угробить!

Колхозника, в полную мутную кашу в голове кружит и качает крепкая водка, мнёт ему крупные рабочие кулаки на столе, оживляет скулы, обречённый свет в глазах, уставившийся в тёмное мёрзлое окно:
 — Потому как, дорогая Светочка Николаевна, я не согласный жить без достойного уважения к себе, и хоть маленькой ласки…

Тягучая минута молчания. На столе лампа тускло коптит, чертями-тенями уродливо на стенах прыгает, скачет, играет.

Ванька калачиком сжался на печи, у его ног, спит старая и глухая кошка. Невольно слушал мальчик пьяного отчима, уже зная наперёд, что дальше будет. Или ударит, — побьёт, на улицу её выгонит.

Если Ванька бросится в защиту, и ему влетит, достанется. Наутро, от соседей возвращая, прощение просить будет, на коленях стоять, обещая навсегда исправиться. Или не доведёт до этого, тогда грубо насиловать будет, как ему нравится, в темноте, при остывающей лампе, бесовски пьяным, прямо на столе…

 — Скажи баба… зачем после стольких лет совместной нашей жизни, ты под своей головой, под матрасом фотокарточку своего утопленника хранишь?.. Думаешь, я чурбак, ничего не вижу и не знаю… — Зачем?.. Мож, ночами, дух его вызываешь, красивую его плоть себе для случки зовёшь, а?..

Полное тело в халате, — не шелохнётся, слегка закачает головой, выпуская из прикрытых глаз первые горькие слёзы, не уходя, отворачиваясь, боясь ввести в мгновенный и разрушительный гнев законного супруга.
 — Молчишь!.. Ну, молчи-молчи…   
               
                9.

      Ванька, нервно сжавшись, слушал страшный разговор, болел своим ещё небольшим сердцем, жалел мать, не желая видеть окончание очередной семейной ссоры.

Вдруг вспомнился дедушка Демьян, его добрые слова, таинственный эскадрон и аппетитная поджарка на сале. Глянув на свои тикающие стрелки, соскочил на холодный пол, стал торопливо одеваться, собирать учебники и тетради, решительно спешить…   

 — Ты куда-а, сыно-ок? — вылетел испуганный и заплаканный материнский вопрос в спину утеплённому Ваньке, нараспашку вылетающему из хаты с портфелем впереди.
 — Я к дедушке Демьяну… он меня звал!               
               
               
                10.

         Было два ночи, в тёмной хате было тепло и мирно. Пахло дряхло изношенной жизнью, отсыревшим полупустым подпольем и мышами с пушистой пылью под старенькими скрипучими кроватями, их провисшими панцирными сетками.
 
Дружно легли, дружно уснули, и так спали люди, кошки, мыши, пауки. Неизменчиво стукали настенные старенькие ходики, часы, словно  предупреждали, говорили — тик-так, тик-так, тик-так, будет всегда так при эфемерных социализмах и коммунизмах…

Отдельными жизнями и телами дремали на разных кроватях — юный светленький мальчик, и старенький дедушка, очень добрый и великодушный крестьянин, русский мужик, бедно, но достойно проживающий выпавшую жизнь…

Уже по сроку прожитых лет, ему, неотвратимо замерзающему в застиранных байковых кальсонах, по старинной привычке, дополнительно прикрывшись кожушком, будет сниться обещанный партией и правительством тот счастливый коммунизм. Спасительный его газ, прямо в его сибирскую хату, — участнику многих войн, не единожды раненному, вдовцу, похоронившему всех своих. Приснится и ровный асфальт по всей любимой улице, с густыми и пахучими черёмухами по всем широким её сторонам, с бесплатным магазином посередине селения, с таким же проездом в район, добросердечным обслуживанием в больницах и «Собесе».
 
А Толстикову Ване, утопающему в тёплой чужой перине, пропахшей стариной и пылью, привидится всё тот же сон, годами не отпускающий его. С радостным началом, и трагическим концом. Перед глазами улыбчивый ПАПКА. Очень красивый, молодой и весёлый, с улыбчивой МАМКОЙ вместе. В тот ненастный вечер, они с червями и перемётом соберутся на рыбалку, на любимую их реку, обширно разлившуюся, с лодкой на берегу. Мамка, мимикой лица и глазами будет излучать свет крепкого и надёжного семейного счастья, любви. За огородными воротами провожая их, мягонько поцелует мелкого сына, обнимет крупного мужа, отпуская, скажет: «Вы ж смотрите любимые мои… будьте осторожней! Река нынче с ума прям сошла! Ой, не по сроку разлилась! Как знающие старики говорят, очередной жертвы просит!..»
               
                11.
               
           Та же деревня, через 58 прожитых лет, — поседевшая, поредевшая, поскучневшая, уже никакая. Вся в дыму, и безнадёжной грусти за безжалостную и бессердечную страну. Без клуба, без магазина, без работы, без плача и радостного крика маленьких детей и деток. Редкая задумчивая скотина, такой же старик, пересечёт заросшую густой травой улицу, под названием «Коммунистическая».
 
Что-то промычит, проблеет, прокричит. В проём «разрухи», заборную щёль, головой, мордой пролезет, кого-то позовёт, помощи попросит, солёно выругается, ответит…

Всякой скотине рай создался, и двуногой и четвероногой! Только деревенскому человеку — прям одно затмение в сознании, и одни трудности, вопросы: «Как выжить, чуточку ещё протянуть, в Больших Потьмах разумом не заблудиться, не оскотиниться, до пенсии дотянуть, на радостях выпить, потом опохмелиться, не подохнуть!..»

Не по сроку жизни седой мужчина, уже реденько зубый старик, возится в долблёной лодке, на мелких задымлённых водах качается. И в этот раз «неудачную» сеть выбирает, курит, кряхтит, бухтит: «Опять не угадал! Опять налимий глаз, мне пусто! Когда уже эта сучья жара спадёт, ясности и холоду подарит…»

На каменистом бережку в ожидании счастья, крутится худобокая собачонка, питательного прибытка ждёт, настроения с лодки.

С отвесного берега, босиком прыгает, скачет воздушная редкая девочка, машет руками, кричит:
 — Дедушка, Ваня!.. Дедушка, Ваня!.. Бросайте рыбалку… — спешите домой! Та-а-м, к вам из района, страшная «энергетическая» машина приехала! Говорят… за неуплату, хотят свет вам обрезать!

Кругом, в чернь выгорая, — горела, пропадала Ванькина любимая тайга, уже такая беспомощная! Страшной бедой выжигая его добро, дровяное отопительное спасение, ароматный дыхательный кислород, даря в ответ — равнодушных правителей, их жестокие распоряжения, указы и приказы, чёрные угли и углекислую отраву, у всего живого забирая последние радости, надежду: достойно когда-нибудь пожить, поверить в очередное обещанное светлое будущее.   
   
               
                Апрель 2021 г.