Нервные клетки

        Вступление и заключение (отрывки из дневника слабонервного)

        Недавно шарахнулся от падающего листа... Правда, в качестве смягчающего обстоятельства замечу, что лист падал откуда-то из-за спины, и до осени было еще далеко (то есть, листопад, даже единичный, не вписывался в систему ожиданий).
        Придя в себя, осмотрел лист у ног: такой легкий и грациозный, совсем безобидный. Подумал о том, что скоро осень (конец проклятой жаре) и испытал кратковременное блаженство.

        Сегодня испугался оленя. Я гулял по лесу. Олень занимался тем же. Мы заметили друг друга, будучи совсем рядом, когда могло быть поздно.
        Но и олень испугался меня. Он бросился бежать.
        Я стоял с учащенным пульсом (разумеется, у меня подскочило давление). А олень несся через лес с бешеным сердцебиением – напролом, треща ветками и разрывая травы.
        Значит, я вышел победителем из нашего столкновения! Хотя, возможно, у оленя просто была лучше реакция. И все-таки бежал он, а не я. Эта мысль ненадолго успокоила меня.

        Эх, нервы, нервы. Все болезни от нервов, а сами они (если посмотреть на вопрос философски) – проекция внешних проблем в организм.


        Злоключения Барда

        Бард Залетин уехал из Москвы, когда все началось... Политикой он не интересовался и покинул Россию не из протеста или страха за собственную жизнь, но из-за вероятного падения качества последней. Залетин привык к частым гастролям по Америке. Его концерты пользовались успехом у эмигрантов, сочетая в себе ностальгические нотки с открытостью новым веяниям. Залетин испугался, что границы закроют (не отсюда, так туда), и он будет вынужден отдаться на милость своим местным поклонникам.
        Теперь Залетин мыкался в порочном треугольнике между Нью-йорком, Нью-джерси и Филадельфией, не находя себе постоянного пристанища, но лишь временные прибежища. К счастью (или несчастью, ибо все зависит от угла зрения), он пользовался успехом у женщин – преимущественно Бальзаковского возраста, ищущих духовного возрождения в плотской любви, вдохновляемой и подогреваемой искусством. Они мнили себя хранительницами угасающего огня русской культуры зарубежья и устраивали Залетину концерты, аншлаг которых гарантировался ограниченностью сидячих мест. Одна такая приютила его в своей богатой вилле.
        За все нужно платить (а не только за билеты на концерт). Дама ожидала любви в благодарность за гостеприимство. Ее муж не возражал, имея на то свои веские причины: ему было проще примириться с неверностью под крышей собственного дома (хотя дело могло и вовсе не зайти дальше двусторонней платонической нервотрёпки), чем выносить штормовые перепады настроения жены: пусть она лучше будет некоторое время окрылена и, резвясь в поднебесье, оставит его в покое на земле.
        Залетин ловко увиливал от часа и места расплаты (хотя в ходе экскурсии по дому, которая длилась свыше получаса и включала посещение гаража и знакомство со стиральными агрегатами, ему сразу показали, где находится отдельная спальня хозяйки, и даже задержались там, чтобы услышать восторг по поводу розово-малиновых оттенков интерьера). Он вел себя галантно и обходительно, улыбался и целовал руку, пел песни, когда его об этом просили, а иногда по своей инициативе, но по ночам затаивался в своей комнате и отказывался прокрасться в спальню той, что томилась по нему.
        Хозяйка начала проявлять нетерпение. На первых порах, пока она не теряла надежды, нетерпение сублимировалось в готовку: Залетина кормили на убой, причем самыми изысканными блюдами, от которых, вопреки решимости оставаться независимым и не привыкать, у него текли слюнки. Но стоило даме сделать игривый шаг (чем-то схожий с прыжком тигрицы) в его направлении, как Залетин отступал. Если бы он не был поэтом (и, следовательно, агнцем божьим), наверное, из него вышел бы прекрасный тореадор...
        Положение Залетина становилось все более тягостным, двусмысленным и родственным ситуации Иосифа в доме Потифара. У барда расшалились нервы. Он периодически срывался по мелочам, но супруги прощали ему несдержанность как необузданность творческой натуры. А раздражало его практически все: помидоры, каждый раз приготовленные по новому рецепту; эклектика домашней утвари, в которой модерн беззастенчиво и блудливо бракосочетался с ампиром; но главное, – неумолчное кликушество хозяйки: терпкий букет восторгов, причитаний и жалоб. И вся тяжесть атмосферы сосредоточилась для него в трех огромных люстрах в гостиной – одновременно театрально пошлых и торжественно зловещих, как треглавый и триединый дамоклов меч (висевших подобно ему на одной прямой)...
        По ночам, когда стихала болтовня дамы, он пытался работать – писать стихи и сочинять к ним музыку. Он мечтал окончательно перейти на ночную смену: бодрствовать по ночам и дрыхнуть днем, чтобы избегать назойливой компании хозяйки. Но стихи не сочинялись, а музыка не ладилась. Залетин задыхался; ему не хватало воздуха.
        «Это ерунда, – успокаивал он себя, – пустяки. Просто шалят нервы... Нужно открыть окно».
        Но раскрывание окна являлось чисто символическим актом: за ним караулила жаркая и влажная ночь атлантического побережья, не способная принести облегчения.
        На рассвете он забывался тревожным сном. Всякий раз ему снился один и тот же кошмар, начинавшийся с трех люстр в гостиной, которые во сне располагались равносторонним треугольником, исключавшим бегство. Дом превращался в замок, а комната в подземелье инквизиции. Залетин был распялен на дыбе и ждал пристрастного допроса хозяйки в облачении палача. Но вместо нее появлялся муж в банном халате, едва доходившим до колен. Его визит производил тем большее впечатление, что при свете дня он чтил барда своим присутствием только во время ужинов.
        «Ну, как вам у нас? – лебезил муж и улыбался. – Не нужно ли чего-с? Туалетная бумага не закончилась?»
        Тут Залетин просыпался. Упоминание туалетной бумаги оскорбляло его. Сперва он стеснялся мужа, затем сочувствовал ему, а теперь пришел к выводу, что робость супруга притворна, и что он в сговоре с женой. И задача этого преступного альянса отнять у Залетина самое дорогое, ради чего он уехал из России в Америку, – свободу. И что если бы одной темной безлунной ночью бард проявил слабость и спасовал перед силой хозяйки, через пять минут в спальне объявился бы и муж со свечкой и словами:
        «Ничего, ничего – продолжайте. Вы мне совсем не мешаете...»
        Шло время. Летели недели неволи. Но однажды ночью, особенно удушливой и длинной из-за творческого бесплодия, барда навестила муза и коснулась его чела своим легким крылом.
        – А ехал бы ты, дружок, обратно... – предложила она.
        – В Москву? – удивился бард.
        – Ну, зачем сразу в Москву? Пока просто отсель. А там разберемся.
        И тут муза подмигнула барду. Залетин уже было решил, что снова сделался жертвой дьявольских козней, и что под личиной музы умело скрывалась хозяйка. Но тогда зачем она призывала уехать? Или своим бездействием он окончательно извел ее, и теперь она желала спровадить гостя любой ценой, несмотря на нереализованные амбиции и оскорбленное достоинство?
        Но тут на Залетина нахлынуло такое безудержное вдохновение, что сомневаться не приходилось: либо муза была подлинной хозяйкой этого дома, либо хозяйка – музой. Залетин сочинил три стиха и музыку к двум из них. А на следующее утро заявил, что уезжает в Нью-йорк, где ему необходимо уладить несколько эмиграционных вопросов. В Нью-йорке Залетину было негде остановиться, а эмиграционный вопрос существовал только один: удастся ли ему обосноваться на чужбине, и решить его на данном этапе не представлялось возможным.
        Тем не менее, он прочно запомнил указание музы, превратившееся из-за изъянов памяти в парафраз: «Скорее отсель. А там – как придется».
        И теперь бард неукоснительно следовал ему.


        Нейронные связи

        Говорят, нервные клетки не восстанавливаются. Вот и слава богу: нет от них никакого проку – одна сплошная рефлексия: порочный круг обольщений, сомнений и переживаний; нетерпеливого забегания вперед и панического бегства назад. Нервные клетки образуют ветвящиеся нейронные связи, опутывающие душу жадными объятиями спрута. Ассоциативное мышление мешает подходить к вещам просто, трезво и непредвзято. На каждую денотацию – сотня коннотаций. На один феномен – легион метафор. Одна надежда, что с возрастом апперцепция упростится.
        Но тут прочитал в научной книге: восстанавливаются и еще как. Вот и конец упований.

        Кнопка

        На Брэйн Ринге царили нешуточные страсти – куда там боксерские мордобития... Сражались здесь не на жизнь, а на смерть. И если кулаками размахивали довольно редко (игра все же интеллигентная), тем не менее, сжаты они были крепче и ожесточеннее: до побеления костяшек и впивающихся в мякоть ладоней ногтей (особой опасности членовредительства подвергались женщины, ибо несмотря на интеллектуальный склад ума и вопреки расхожему мнению, их ногти были не обгрызены, но ухоженны, длинны и остры). Впрочем, однажды дело дошло и до рукоприкладства... Но случилось это на улице (Ведущий никогда не потерпел бы потасовки в стенах Храма Эрудиции) без кровопролития и, кажется, из-за женщины, не участвовавшей в состязаниях.
        Команд было много, и всякая претендовала на лавры Непревзойденного Коллективного Ума. Несмотря на просвещенность и презрение к предрассудкам, у каждой команды имелся свой приносивший удачу ритуал (который не оставил бы равнодушными и самые свирепые первобытные племена): перед началом игры одни склонялись над столом и оглашали зал обезьяним кличем; другие брались за руки, склонялись над столом и упирались друг в друга лбами (игравшими ключевую роль в победе); наконец, третьи просто синхронно выдыхали воздух через рот и на мгновение зажмуривали глаза в блиц медитации.
        В команде, возглавляемой Гошей, ритуалов не было. Гоша считал себя человеком-оркестром. К партнерам он иногда прослушивался краем уха, но все решения принимал сам. А какие ритуалы могут быть у Бога, если их смысл заключается, как раз, в том, чтобы быть Им замеченным, отличенным и награжденным? Нет, не богом – Гоша был капитаном: он в гордом одиночестве нес вахту у штурвала и направлял судно в туманную даль, пока команда ладила паруса и драила палубу.
        Может, потому что на нем одном лежала чудовищная ответственность формулировки правильного ответа, и делить ее было не с кем, Гоша был человеком крайне нервным (даже по щедрым меркам остальных завсегдатаев), и вечно на грани нервного срыва. Иногда его психическое напряжение доходило до столь высоковольтного накала, что партнеры с опаской переглядывались: уж, не случился бы с их незаменимым капитаном удар...
        Нервы – одновременно лакмусовая бумажка шаткости мира и катализатор его бед... Все исподволь шло к катастрофе. И та не заставила себя ждать. Игра шла плохо. Команда противника лидировала с небольшим отрывом. Последний вопрос должен был решить судьбу состязания. На кону стояло два очка. И как только Ведущий задал вопрос, У Гоши помутилось в глазах от счастья: он знал ответ! Капитан изо всех сил надавил на кнопку и подскочил на стуле, словно от электрического разряда (точно был связан с кнопкой, от которой так много зависело, одним проводом короткого замыкания). Но подобно посланию Беллерофонта, акт кнопочной коммуникации заключал в себе смертный приговор:
        – Фальстарт! – злорадно выкрикнул Ведущий и притопнул от счастья ногой.
        Он обожал уличать игроков и ставить их на место – сарказмом, выговором или угрозой, в зависимости от степени заносчивости.
        – Что? – не понял Гоша (хотя в глубине души все он прекрасно понял, и внутри его живота и груди засосало от тоски, как у космонавта в невесомости космической станции).
        – А вот так! – (Ведущий чуть не сказал «каком кверху», но сдержался, напомнив себе, что находится в обществе интеллектуалов). – Вы нажали кнопку до моего сигнала...
        – Нет, – вскочил Гоша, – После! Я нажал кнопку после сигнала!
        А один из его партнеров добавил:
        – Он нажал ее дважды. Второй раз точно после...
        Но Гоша угомонил непрошеного заступника метким пинком ноги. Капитан был вспыльчив, но он знал этикет и характер Ведущего, не терпевшего препирательств, и в лучшем случае, вступавшего в обсуждения только с капитаном. 
        – Электроника не обманывает, – укрылся Ведущий за объективностью искусственного интеллекта. – Кнопка была активирована досрочно.
        Спорить с ним было бесполезным занятием. Ведущий излучал уверенность в себе. Гоша мог быть богом своей команды, но ведущий являлся монотеистическим Богом мироздания Брэйн Ринга – единственным и над всеми, во веки веков (аминь). Его бритый череп призывно лоснился и загадочно мерцал, как гонг, в который он обожал бить – негромко, но звучно; прикрывая глаза и торжественно подымаясь на цыпочках от важности ритуала. Иногда участникам казалось, что когда-нибудь он сольется с гонгом в окончательном апофеозе и зазвучит сам. Ведущий уважал игроков, но себя ставил гораздо выше: они обладали дьявольскими умом и эрудицией, но, в конце концов, вопросы здесь задавал он. А, как известно еще со времен Инквизиции и прочих следственных процедур, парадом командует тот, кто вопросы задает, тогда как отвечающие маршируют под чужую дудку и часто под конвоем... Иными словами, они были сведущими, а он – заведующим; он – ведущим, а они – ведомыми. Если бы его усадили вместе со знатоками, он выглядел бы на их фоне весьма жалко. Но в том-то и дело, что усадить его за один стол с ними было не в их власти, а сам он не совершил бы подобной глупости даже под угрозой расправы.
        Но хотя Гоша знал, что ему придется смириться с вердиктом, что-то в нем не только не смирилось, но вдвойне взыграло и взбунтовалось от необходимости подчиниться приказу Авторитета и гласу Рассудка. Судно больше не слушалось его. Капитан сначала побелел, как флаг капитуляции, а затем стал красным, как знамя восстания: кровь прихлынула к его голове, которой живет любой игрок Брэйн Ринга в ущерб остальному телу.
        – Так, значит фальстарт? – переспросил он (как просят повторить вопрос перед тем, как обнародовать ответ) ледяным тоном реки перед ледоходом.
        – Вне всяких сомнений! (Ведущий не любил пререканий, но не возражал повторять прописные истины).
        И тогда Гоша сначала швырнул об стол кнопку, которую держал в руках как косвенную улику, а затем широким жестом человека, которому нечего терять, смахнул на пол лампу, которую досрочно нажатая кнопка осветила преждевременным огнем. Несмотря на легкость и пластиковость, лампа разлетелась вдребезги.
        Ведущий грустно и значительно посмотрел на осколки. Он чувствовал себя нужным, как никогда.
        – Дисквалифицирован, – констатировал он. – До конца сезона.
        Гоша встал и, пошатываясь, направился к выходу. И тогда его жена, напоминавшая обликом ведьму, но преданная мужу, как фея, подбежала к Ведущему и заголосила:
        – Как вы можете? У него и так повышенное давление. Вы его убьете! Неужели, у вас нет сердца?
        Сердце у Ведущего, конечно, было и весьма здоровое. Оно напоминало гонг, в такт которому билось, и, следовательно, являлось колоколом, который звонил по тем, кто ставил личные капризы превыше общественного блага.
        – Правила есть правила, – развел он руками. – У многих здесь высокое давление. И если прощать разнузданность одному, распустятся другие, и тогда начнется бардак.
        Гоша оглянулся у дверей и приказал жене:
        – Не унижайся. Не видишь, с кем говоришь? А кнопку я нажал после сигнала...
        И жена засеменила вслед за мужем, ведомым наобум попранным достоинством.
        Неделю Гоша страдал. Мысль о том, что он больше не сможет участвовать в играх в этом году, совершенно доконала его. Судно не могло ходить по морю без капитана; оно было неминуемо обречено либо сесть на мель, либо на прозябание в доке. Гоша осунулся и посерел. К нему заходили соратники из команды и даже противники. Они выражали сочувствие, но за солидарностью маячило осуждение: Гоше не следовало давать волю эмоциям. Необузданность вела к анархии, исключавшей рациональное мышление, квинтэссенцией которого являлась их игра.
        Облегчение жены, что инсульт миновал стороной, перешло в опасение депрессии.
        – Я снова к нему пойду... – отважилась она.
        – Не смей, – сразу понял, о ком речь, Гоша.
        – А я пойду...
        Гоша гневно отвернулся, но в его сердце затеплилась надежда. Несмотря на напыщенность, Ведущий был отходчив, как гонг, и, как все страдающие грехом тщеславия, гораздо доступнее и сговорчивее в приватных беседах, где ему не приходилось впечатлять свидетелей.
        Жена в деталях расписала состояние мужа. Ведущий слушал внимательно. Горе невозможности играть было близко его сердцу. Мера пресечения оказалась эффективной – она причинила страдание. Его самолюбие было удовлетворено, а заботливость хозяина требовала если не полной амнистии, то условного освобождения с испытательным сроком, и возвращения штрафника на поле боя. Истинный царь должен быть строг и даже суров, но если он не способен на милость и великодушие, то это не царь, а деспот и тиран... Кстати, существовала ли разница между тираном и деспотом? Это был прекрасный вопрос, который он задаст в следующей игре, предварительно покопавшись в словаре.
        И Ведущий позволил себя уломать (как только почувствовал, что просительница на грани слез, которых он не терпел: где начинался плач, смолкал глас рассудка) и пошел навстречу жене провинившегося, а, значит, и ему самому. Гоше разрешалось вернуться при условии, что он возместит ущерб.
        Гоша ждал возвращения жены с тем нетерпением, что обычно терзает сердце новичка на первом свидании, откладывающемся из-за опоздания возлюбленной. Внешне он воспринял благую весть равнодушно, но внутри – торжествовал. Он даже ощутил любовь к Ведущему, которого презирал.
        И вот он снова сидел за столом, увенчанным новой лампой, которая светила ярче и приветливее разбитой. К его голове опять в избытке приливала кровь, неся туда мысли, идеи и сомнения; надежду и отчаяние. Он снова подскакивал, нажимая кнопку, чтобы добавить к давлению пальца импульс тела. Руки капитана заметно дрожали, и ему не сразу удавалось наладить микрофон для ответа: думая, что включает его, Гоша выключал микрофон; рассчитывая выключить, – включал (нет ничего досаднее и глупее бинарного порочного круга – противофазы представлений о реальности с нею самой).
        Но все это были мелочи. Главное, что Гошу восстановили в правах частицы космического интеллекта и капитана корабля, которому удалось пережить кораблекрушение, плен у дикарей и вновь оседлать морскую стихию. Он опять ощущал контроль над ситуацией – чувство, знакомое каждому, кто держит руку на кнопке (вне зависимости от того, с чем она соединена, и каков эффект нажатия...)


        Оптометрия

        – Какая это буква?
        – А там есть буквы, доктор?
        – Хорошо, давайте попробуем ряд выше. Вот эта?
        – Это не буква, а точка. Или запятая с точкой? В смысле, точка с запятой.
        – Ничего страшного, не расстраивайтесь. Сместимся вверх.
        – Доктор, у вас на таблице, кажется, сидит паук... Нужно его смахнуть.
        – Не надо ничего смахивать. Расслабьтесь и сосредоточьтесь.
        – А, теперь вижу: это Ж. Определенно, Ж. Или нет – Х! Хотя, погодите...
        – Не нужно гадать: за правильный ответ приза не будет, а нам нужно подобрать вам  подходящие очки. Это что за буква такая симпатичная?
        – Эта вроде из латинского алфавита? У вас там, что, на двух языках?
        – Язык один. Это глаза два. Сместимся в следующий ряд.
        – Я не вижу, куда вы направили указку. Она слишком тонкая!
        – Тогда я вам пальцем покажу.
        – Теперь вы заслонили букву рукой...
        – Ндаа, боюсь, что...
        – Доктор, а давайте попробуем из самого верхнего ряда!
        – А выше нет.
        – Как нет?
        – Тот, что я заслонил пальцем, был последним...
        – Доктор, чего вы вообще от меня хотите?! Я привык читать между строк!


        Три Льва

        Все началось с невинного комментария Левчика из Одессы – столицы юмора (англичане и петербуржцы могли бы поспорить с данным утверждением, но одесситы не восприняли бы их возражений всерьез). Почему-то Левчик считал, что ему простят любую шутку на самую щекотливую тему. Так оно, кстати, и вышло: к Левчику претензий не возникло, но пестрый фантик, небрежно брошенный им на еле тлеющие угли разногласий, распалил их в яркое беснующееся пламя...
        Речь зашла о фестивале салютов в Испании, в котором участвовала и команда Украины. Левчик выразил надежду, что их показательное выступление увидят и с полуострова Крым...
        Кто-то весело усмехнулся, кто-то хмуро хмыкнул, кто-то грустно вздохнул. Но двусмысленная шутка побудила Льва из Москвы заметить (хотя он дал себе зарок держать язык за зубами, потому что там ему сохраннее, а всякая выраженная в недоброжелательной обстановке мысль тут же превращается в собственную в карикатуру...):
        – Еще бы не увидели: очевидно, салютовать будут из HIMARS...
        Это тоже могло бы сойти за шутку, но не у Левы из Киева, тут же вспомнившего, что Лев родом из Москвы – каменного и глухого к слезам сердца страны-агрессора...
        И тут началось. Но не сразу: сперва киевскому Леве предстояло выманить московского Льва на тонкий лед, а уж оттуда окунуть в чистую воду проруби. Добровольных признаний от «этого лицемера» (как тут же охарактеризовал Льва Лева) ждать не приходилось, поэтому ему пришлось прибегнуть к провокации:
        – А и хорошо, что из HIMARS, – согласился он. – Наконец, у нас появилось оружие, которым мы сможем дать им по морде...
        Это «у нас» и «им» (не говоря уже о «морде») покоробило Льва настолько, что он скривился.
        – Как бы не отлетело рикошетом... – предостерег он.
        – Так, это вам, голубчик, отлетит рикошетом, – охотно подхватил Лева (так опытный дзюдоист использует бросок противника, чтобы обратить его импульс против наступающего). – Прямо в лоб! Помнишь из Библии: кто с мечом к нам придет...
        – Что до мечей, так вы умело клянчите их по всему миру... И те, кто вооружает вас до зубов, только затягивают конфликт и способствуют гибели невинных. Ты прекрасно знаешь, что вначале я решительно осудил войну, ибо, в глубине души, я – пацифист. Но, давай не будем забывать и о предыстоках.
        И тут московский Лев, к торжеству и бешенству киевского Левы, исчерпывающе перечислил предыстоки, как только мог человек, давно размышлявший над проблемой. В список выходили:
        Бессовестное заигрывание с Западом, хотя его «дружба» и сотрудничество не могли быть искренними, но являлись попыткой уязвить Россию, изъяв Украину из сферы ее влияния... (Лева: «Наша страна, с кем хотим, с тем и дружим!»)
        Скандальное расширение НАТО (Лева: «И кого он трогало?»)
        Недопустимое притеснение русскоязычного населения (Лева: «Вранье!», Лев: «Вовсе не вранье: существуют свидетельства очевидцев»)
        Возмутительное небрежение к общим историческим ценностям (Лева: «Это, как раз, вы – фашисты!», Лев: «Чушь! Ты бы еще сказал, геноцид...», Лева: «А и скажу!»)
        И, наконец, санкции – попытка, с одной стороны, наказать, а с другой, – ослабить, подорвать и уничтожить великую страну (Лева: «И правильно!», Лев: «да, кто они, собственно, такие, чтобы наказывать?! У них самих рыльце в пуху..» Лева: «У них в пуху, а у вас в крови!»)
        Философские аргументы и моральное негодование схватились друг с другом в смертельной схватке. Лева потер руки и огрел Льва неожиданным возражением, оставлявшим в стороне предпосылки и выдвигавшим на первый план нравственную ответственность:
        – Эк ты все аккуратно разложил по полочкам. Рассортировал, классифицировал... И пошел убивать мирных людей.
        – Я никого не убиваю.
        – Еще как! Поддерживая тех, кто занимается этим непосредственно.
        – И не поддерживаю; по крайней мере, не безоговорочно... Я тебе объясняю сложность сложившейся историко-политической ситуации. Но похоже, ты не в состоянии ее понять...
        – А мне насрать на твой исторический анализ! Я тебе заявляю просто: вы убиваете мирных жителей.
        – А вы нет?
        – Мы?!
        – Именно вы. Вцепились в города и села, разместили там артиллерию...
        – А где нам ее размещать? Посреди чистого поля? Или, может, отдать кровные земли оккупантам даром?
        – Помнишь притчу о Соломоне, двух матерях и младенце?
        – Да, как тебе не совестно упоминать о ней в данном контексте?
        – Ваш режим нужен только правительству – кучке авантюристов, захвативших власть. А большинству простых людей все равно под чьим они правлением. Им нужен мир.
        – Который вы у нас отняли!
        – Который вы поставили под угрозу своей заносчивостью и недальновидностью.
        – Я давно подозревал, что ты – мерзавец...
        – А я что ты – идиот!
        Обмен мнениями и любезностями продолжался до тех пор, пока киевский Лева не подскочил к московскому Льву, схватил его за грудки и принялся трясти, словно пытался выбить из него добровольные признания вины. А Лев хладнокровно и твердо схватил Леву за руки, отделил их от своей одежды (ибо не терпел панибратства) и попытался заломить одну из них за спину напавшего. Но Лева вывернулся и дал Льву пощечину. Лев брезгливо отер щеку и кинулся на Леву, чтобы отомстить за нанесенное оскорбление.
        Тогда остальные, до того внимательно следившие за спором и уже давно занявшие одну из сторон, кинулись к ним, чтобы разнять и не допустить кровопролития. Левчика из Одессы не наблюдалось в числе миротворцев, хотя именно он разжег пожар своими салютами. Левчик тихо ушел на кухню, чтобы подкрепиться и не терзать себе слабые нервы.
        Когда московский Лев и киевский Лева успокоились (каждый в своей группе поддержки, которым теперь доказывали собственную правоту и трагичное заблуждение оппонента), ко мне подошел Саша из Кишинева и сказал:
        – Как все это грустно. Ведь мы – друзья, бывшие единомышленники; часть одной некогда веселой компании. И вот – очутились по разные стороны баррикад и готовы перегрызть друг другу горло...
        – Ты скажи это им, – предложил я. – Мне это и так известно.
        – Мне достаточно, что я поделился с тобой... Ведь и ты не вмешался в их спор...
        – А мне было достаточно наблюдать со стороны.
        Саша из Кишинева был мудрым и несчастным человеком. Недавно от него ушла жена, и теперь он тихо спивался, зная, что убивает себя. Если бы его спросили впрямую, на чьей он стороне в вооруженном конфликте, он бы тут же вспомнил про жену, родившуюся в Харькове, но увезенную родителями в подростковом возрасте в Тирасполь, где они и познакомились, чтобы прожить вместе долгие годы, а потом расстаться. И рассказывал бы о ней до тех пор, пока не заметил, что его перестали слушать.
        А тут вернулся из кухни подкрепившийся Левчик.
        – Ну, и зачем ты заварил эту кашу? – спросили мы его.
        – Ничего я не заваривал. Надоело все до чертиков. Слова, слова, кругом слова.
        – А чего бы ты хотел взамен? Выстрелов? Так и в них вроде нет недостатка...
        – Да, уж: пожалуй, в наше время пустые слова лучше целенаправленных действий...


        Смена власти

        Однажды, зайдя в тупик от неразрешимых проблем, кровавых войн и гуманитарных катастроф, человечество решило передать бразды правления шутам гороховым – все тем, кто жил юмором и умел:
        – отделаться шуткой
        – свести все к шутке
        – обратить долю шутки – в шутку
        – растопить лед шуткой
        Только на них была теперь надежда, потому что мир задыхался от серьезности:
        – поиска непререкаемых истин
        – установления непреходящего смысла
        – выяснения отношений
        – восстановления справедливости
        А шуты и насмешники знали:
        – все истины относительны
        – мир абсурден, и лучшая реакция на него – смех
        – отношения никогда не стоит выяснять: куда лучше разбежаться, а потом снова сойтись и поцеловаться, как будто не было никакой ссоры
        – справедливость возможна только в потустороннем мире, если он, конечно, существует, на что у них, шутов гороховых, имелись большие сомнения
        Шуты не отказались от возложенных на них обязанностей и принялись за дело с улыбкой. То есть, ни за какие дела они вообще не брались, потому что это не смешно. А если принимались, тут же бросали, чтобы перекурить и побалагурить. А бразды волочились по земле, так как лошадь сама знала, куда «скакать» – иногда рысью, чаще шагом, с длительными перерывами на пощипывание травки.
        И поначалу все, действительно, пошло отменно:
        – войны закончились
        – межрасовая рознь исчерпала себя
        – индивидуум занял место народа, а потом пропал и он, ибо индивидуум – фикция (кроме стиля юмора)
        – патриотизм уступил место насмешливой любви к ближнему
        – т. п. сменилось т. д.
        Но затем воспоследовал полный бардак: Садом и Гоморра установок и ценностей. По крайне мере, так показалось тем, кто еще недавно решил дать передышку натруженным рукам, разжал кулаки, учился смеяться над шутками и удивляться парадоксам. И тогда у них:
        – серьезных
        – ожесточенных
        – озабоченных
        – оскорбленных
        – обиженных
        – тщеславных
        – гордых
        – непримиримых
        – уставших натянуто улыбаться и возненавидевших себя за вымученные улыбки
        сдали нервы и зачесались руки, в которые они снова забрали бразды правления, которые шуты с радостью и облегчением уступили им (даже волочась по земле, бразды немного пугали и путали их, напоминая арканы). А чтобы насмешники не мозоли глаза, не взывали к совести (собственным примером) и – что уже вовсе немыслимо! – не пытались поучать, их заточили в монастыри и тюрьмы. И шуты не слишком возражали, ведь смеяться можно где угодно. Более того, чем хуже живется, тем искрометнее и заразительнее юмор.


        Послевкусие

        Я ползаю меж ног и собираю
        Тот бисер, что метнул, увы, не метко,
        В расчете на мгновенное признанье
        В восторге перепутав адресата.
        Жемчужины найти теперь непросто:
        Одни из них безвестно закатились
        В поверхности земной углы и щели.
        В пыли они заметно потускнели
        И стали глазу вовсе незаметны,
        Утратив блеск, а вместе с блеском смысл
        (А был ли, если к блеску всё сводилось?)
        Другие приспособили к одежде
        (Им повезло: иные сразу в мусор!)
        Теперь я стану крайне осторожен:
        Держать их с глаз долой в кармане брючном.
        Перебирать тайком, как инок – четки.
        И только душам близким (испытав их
        дождем и зноем, трубным диссонансом)
        Показывать порой, зажав меж пальцев,
        Жемчужину одну. И редко больше.

        Послесловие

        Как печень Прометея, нервные клетки восстанавливаются в той степени, чтобы продолжать причинять нам боль, но не настолько, чтобы вернуть нам здоровый младенческий сон...


        Август, 2022 г. Экстон.