Положи меня, как печать, на сердце

ПОЛОЖИ МЕНЯ, КАК ПЕЧАТЬ, НА СЕРДЦЕ

По страницам книги Виктора Франкла, “Психолог в концлагере”

Священник двигался по страницам книги Виктора Франкла “Психолог в концлагере”. Вместе с ним он окунался в эпицентр трагической жизни заключенных в нацистских концлагерях. С одной стороны, душа священника погружалась в жуткую атмосферу “нечеловеческого существования с мизерной вероятностью остаться в живых” миллионов “неизвестных узников”. С другой стороны, его сердце невольно плавилось, а душа радостно слезилась за тех, кто во время великой скорби, проходя долиною смертной тени – остался истинным человеком; не разучился верить, надеяться и любить. “Почему ты плачешь?” – жена заметила на его глазах слезы, необычно светлые слезы. Дождь пробуждения орошал зачерствевшую и окаменевшую душу пастыря. Сильный, небесный дождь.

Виктор Франкл, австрийский психолог и психиатр, прошел через весь ужас нацистских концлагерей и понял, что даже в самых тяжелых и невыносимых условиях человеческое бытие может иметь/обрести свой смысл. Даже среди горя и зла, потерь и страданий, жизнь имеет свой таинственный, и часто неподвластный нашему сознанию смысл. Так родилось его учение о логотерапии (смыслотерапии) – лечении психических расстройств и болезней с помощью поиска смысла жизни. Родители Франкла и его жена умерли в концлагере, а учение психолога-узника о врачевании страждущих душ путем обретения смысла - прошло испытание в четырех лагерях смерти. В нечеловеческих, почти зверских, условиях концлагерей выдерживали не те, кто был сильнее и крепче физически, а те, кому было ради чего жить - те, кто обретал смысл своего дальнейшего бытия. “Санитарка … когда она находит какое-то тёплое слово для тяжелобольного – тогда и только тогда её жизнь наполняется смыслом” (Виктор Франкл, “Психолог в концлагере”).
 
“Шок прибытия” в лагерь – шервая жуткая фаза, которую испытывает каждый заключенный. “Смотрите... — Аушвиц! В этот момент, наверное, каждый ощущает, как у него буквально останавливается сердце...  Бесконечные проволочные заграждения, сторожевые вышки, прожекторы. И длинные колонны оборванных, закутанных в лохмотья человеческих фигур, серых в сером утреннем свете, медленно и устало бредущих по прямым, как стрелы, дорогам — кто знает, куда? Многим из нас стали мерещиться ужасные картины...  Меня охватил страх. И, наверное, так было надо: всем нам предстояло секунда за секундой, шаг за шагом входить в великий ужас, свыкаться с ним...” (В.Франкл, “Психолог в концлагере”). Священник читал и ему становилось больно и стыдно за свою приземленную самость. За вчерашний эгоизм, за каждодневную мелочность, за неуместный смех, за глупую шутку, за невоздержанность, за малодушие, за неблагодарность, за скрытый ропот, и за многое другое. Он сравнивал свою жизнь и условия со страшными ужасами концлагеря и слезно каялся. За свои “столетние обиды”, за свои плотские “печали без названья” и за то, что так мало благодарил Бога за свою жизнь. Дождь пробуждения орошал зачерствевшую и окаменевшую душу пастыря. Сильный, небесный дождь.

“Через несколько дней психологические реакции начинают меняться. Пережив первоначальный шок, заключенный понемногу погружается во вторую фазу - фазу относительной апатии, когда в его душе что-то отмирает. Помимо рассмотренных выше разнообразных аффективных реакций, человека, попавшего в лагерь, мучают и иные душевные переживания, которые он пытается в себе заглушить. Прежде всего это безграничная тоска по близким и родным, оставшимся дома. Она может быть такой жгучей, что захватывает все его существо” (В.Франкл, “Психолог в концлагере”). Священник перестал читать. Он отложил книгу и подошел к зеркалу. Он вытер слезы, “пришел в себя” и улыбнулся. Потом он зашел в комнату к своему сыну и обнял его так по-отцовски, как никогда еще до этого не обнимал. После этого сын играл с ним так долго и с таким интересом, как никогда еще ни с кем не играл. Потом священник позвонил дочерям и говорил с ними так долго и с таким интересом (об их жизни), как никогда еще до этого не говорил. А потом он позвонил жене и сказал ей, чтобы она поскорее возвращалась домой, потому что он сильно соскучился. Он сказал это таким голосом, каким никогда еще до этого с ней не говорил. А когда она вернулась, он обнял и поцеловал ее так трепетно и нежно, как никогда еще до этого не обнимал и не целовал.

“Причиняемая побоями телесная боль была для нас, заключенных, не самым главным (точно так же, как для подвергаемых наказанию детей). Душевная боль, возмущение против несправедливости — вот что, несмотря на апатию, мучило больше. О чем чаще всего мечтают заключенные в лагере? Заключенные настолько страдали от истощения, что, само собой, в центре тех примитивных влечений, к которым «регрессировала» душевная жизнь в лагере, находилась у них потребность в пище. Кто не голодал сам, тот не сможет представить себе, какие внутренние конфликты, какое напряжение воли испытывает человек в этом состоянии. Невозможность удовлетворения самых примитивных потребностей приводит к иллюзорному переживанию их удовлетворения в бесхитростных грезах. Когда же мечтатель вновь пробуждается к реальности лагерной жизни и ощущает кошмарный контраст между грезами и действительностью, он испытывает что-то невообразимое” (В.Франкл, “Психолог в концлагере”). Священник продолжал читать книгу Виктора Франкла “Психолог в концлагере”. И дождь пробуждения орошал его зачерствевшую и окаменевшую. Сильный, небесный дождь.

Сердце священника невольно плавилось, а душа радостно слезилась за тех, кто во время великой скорби, проходя долиною смертной тени – остался истинным человеком; не разучился верить, надеяться и любить. “Кто из переживших концлагерь не мог бы рассказать о людях, которые, идя со всеми в колонне, проходя по баракам, кому-то дарили доброе слово, а с кем-то делились последними крошками хлеба? И пусть таких было немного, их пример подтверждает, что в концлагере можно отнять у человека все, кроме последнего — человеческой свободы… Лагерная жизнь дала возможность заглянуть в самые глубины человеческой души. И надо ли удивляться тому, что в глубинах этих обнаружилось все, что свойственно человеку... Так
что же такое человек? Это существо, которое всегда решает, кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах” (В.Франкл, “Психолог в концлагере”). 

“Мы шли в темноте, спотыкаясь о камни, через лужи. Конвой с криками подгонял нас, толкая в спины прикладами. Те, у кого очень болели ноги, опирались на спутников. Мы шли в тишине. Дул ледяной ветер, и говорить было тяжело… Иногда я поднимал глаза к небу. Тускнели звезды, небо розовело, приближался рассвет... Но в душе оставался образ моей жены – я видел ее с необыкновенной ясностью. Я слышал ее голос, видел улыбку, ясный, открытый взгляд. Взгляд этот освещал душу ярче восходившего солнца. И тут я понял, впервые в жизни понял и увидел истину… Я понял, что даже человек, лишенный всего на свете, может ощутить счастье - хоть на мгновенье - думая о любимом. Находясь в полном отчаянии, будучи не в состоянии предпринять что-либо, когда единственное, что остается – переносить страдания с достоинством, даже в такие минуты человек может обрести полноту, размышляя о возлюбленном…” (Виктор Франкл, «Психолог в концлагере»).

“Религиозные устремления, пробивавшиеся через все здешние тяготы, были глубоко искренними. Вновь прибывших заключенных буквально потрясала живучесть и глубина религиозных чувств. И самыми впечатляющими в этом смысле были молитвы и богослужения, совершаемые нами в каком-нибудь уголке барака или в вагоне для скота, в котором голодные, измученные и замерзшие, в своем мокром тряпье, мы возвращались обратно в лагерь после работы… К вечеру этого дня мы все лежали на нарах... Мне тоже было до жути голодно и холодно, я тоже был слаб и раздражен. Но я был обязан как-то собраться с силами и не упускать этой необычной возможности: моим товарищам по бараку утешение было сейчас необходимее, чем когда-либо… Так уж если умирать, пусть моя смерть имеет какой-то смысл. Мне представлялось, что для меня будет гораздо разумнее, если я успею хоть немного помочь моим товарищам как врач… На каждого из нас, — говорил я, — в эти часы, которые, может быть, для многих уже становятся последними часами, кто-то смотрит сверху требовательным взглядом — друг или женщина, живой или мертвый. Или — Бог. И он ждет от нас, что мы его не разочаруем, что мы не будем жалкими, что мы сумеем сохранить стойкость и в жизни, и в смерти… Внезапно под одной из балок вновь вспыхнула электрическая лампочка, и я увидел моих товарищей, собравшихся вокруг моих нар, — немощных, в жалких отрепьях. И я увидел на их глазах слезы…” (Виктор Франкл, “Психолог в концлагере”).

“Промерзшая земля плохо поддается, из-под кирки летят твердые комья, вспыхивают искры... А мой дух снова витает вокруг любимой. Я еще говорю с ней, она еще отвечает мне. И вдруг меня пронзает мысль: а ведь я даже не знаю, жива ли она! Но я знаю теперь другое: чем меньше любовь сосредоточивается на телесном естестве человека, тем глубже она проникает в его духовную суть... Для того, чтобы вызвать сейчас духовный образ моей любимой, мне не надо знать, жива она или нет. Знай я в тот момент, что она умерла, я уверен, что все равно, вопреки этому знанию, вызывал бы ее духовный образ, и мой духовный диалог с ним был бы таким же интенсивным и так же заполнял всего меня. Ибо я чувствовал в тот момент истинность слов Песни Песней: Положи меня, как печать, на сердце твое… ибо крепка, как смерть, любовь”. Священник продолжал читать книгу Виктора Франкла “Психолог в концлагере”. “Почему ты плачешь?” – жена заметила на его глазах слезы, необычно светлые слезы. Дождь пробуждения орошал зачерствевшую и окаменевшую душу пастыря. Сильный, небесный дождь.

Иван Лещук, по страницам книги Виктора Франкла, “Психолог в концлагере”