Блок. Унижение. Прочтение

Унижение
 

                Желтый зимний закат за окном.
                В черных сучьях дерев обнаженных
                К эшафоту на казнь осужденных
                Поведут на закате таком).
 
                Красный штоф полинялых диванов,
                Пропыленные кисти портьер…
                В этой комнате, в звоне стаканов,
                Купчик, шулер, студент, офицер…
 
                Этих голых рисунков журнала
                Не людская касалась рука…
                И рука подлеца нажимала
                Эту грязную кнопку звонка…
 
                Чу! По мягким коврам прозвенели
                Шпоры, смех, заглушенный дверьми…
                Разве дом этот — дом в самом деле?
                Разве так суждено меж людьми?
 
                Разве рад я сегодняшней встрече?
                Что ты ликом бела, словно плат?
                Что в твои обнаженные плечи
                Бьет огромный холодный закат?
 
                Только губы с запекшейся кровью
                На иконе твоей золотой
                (Разве это мы звали любовью?)
                Преломились безумной чертой…
               
                В желтом, зимнем, огромном закате
                Утонула (так пышно!) кровать…
                Еще тесно дышать от объятий,
                Но ты свищешь опять и опять…
 
                Он не весел — твой свист замогильный…
                Чу! опять — бормотание шпор…
                Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
                Шлейф твой с кресел ползет на ковер…
 
                Ты смела! Так еще будь бесстрашней!
                Я — не муж, не жених твой, не друг!
                Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
                В сердце — острый французский каблук!
                6 декабря 1911




     – «Красный штоф полинялых диванов…» –  штоф – «Штофом также назывался сосуд для крепких спиртных напитков ёмкостью в один штоф (десятериковый или осьмериковый). Обычно штофы изготавливались из зелёного стекла и имели приземистую четырёхгранную форму с коротким горлышком, которое закрывалось пробкой.» (Из словарей)

Из Примечаний к данному стихотворению в  «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах»  А.А. Блока:
     «
     – «Красный штоф полинялых диванов, // Пропыленные кисти портьер ...» – Е.Б. Тагер писал о "трансформации предметных черт якобы реальной действительности": "Средствами интерьера публичного дома, оскорбительной пошлостью всего антуража пользуется Блок, чтобы вскрыть нечеловечность, царящую в действительности" (Taгep Е.Б. Мотивы "возмездия" и "страшного мира" в лирике Блока// ЛН. Т. 92. Кн. 1. с. 94).
     »

     «– Желтый зимний закат за окном» – Какие зори горели для Блока весной 901-ого года!
    (
     «…началось хождение около островов и в поле за Старой Деревней, где произошло то, что я определял, как Видения (закаты)».
     «…Тут же закаты брезжат видениями, исторгающими слезы, огонь и песню…»
                Ал. Блок. Дневники 18 года о весне 1901.
)
     А теперь – желтая, зимняя, холодная питерская, бесконечная  заря… Та же самая –«желтая»,  заставленная фонарями? Так это он догнал, выследил, нашел незнакомку из ресторана? Ту самую, которая тогда с бежала от него –

     Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
     Ты прошла, словно сон мой легка…
     И вздохнули духи, задремали ресницы,
     Зашептались тревожно шелка.

Но теперь осталось только застыть:

                Разве так суждено меж людьми?
 
                Разве рад я сегодняшней встрече?
                Что ты ликом бела, словно плат?
                Что в твои обнаженные плечи
                Бьет огромный холодный закат?

    Но любовь – это игра, в которую играют двое, и если хочешь, что у вас было, как  «суждено меж людьми» – будь сам человеком… А что позволяешь – того ты хочешь:

                Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
                В сердце — острый французский каблук!


     Реальный Александр Александрович Блок в отличии от героя стихотворения всё это знал.

Ал. Блок. Из дневников:

     «15 ноября
     Переписка с Наталией Николаевной Скворцовой. Желтый, желтый закат.

     15 ноября 1911. 
     «Освободить» — нет, не могу. Я часто думаю писать  Вам и не пишу, потому что мне кажется всегда, что Вы знаете все, что я думаю обо всем. И в сегодняшнем Вашем письме нет никакого вопроса, а у меня нет ответа — словами. Ваша безумная гордость (красивая гордость — красивая и жуткая, как многое в Вас) заставляет Вас говорить об «унижении» и о «языке Ваших горничных».
     Унижения нет и не может быть. Если любовь, – она не унижает, а освобождает, в ее солнце все меркнет – и своя гордость. Но это не она, а влюбленность – ночное, ну да – «ветер и звезды» – не больше звезд и ветра, а как ветер и звезды — и здесь, нет унижения. – Вы знаете все это, как знаю я.
     Это не первое – солнечное, а второе – ночное. За словами «ветер и звезды», «унижение», «язык моих горничных» мне ясно видно все ночное, все, что вызывает к бытию их заклинательная сила: ночи без рассвета, «неровный топот скакуна», кожа перчатки, пахнущая духами, цыганские песни, яд и горечь полыни, шлейф, треплющийся по коврам, звенящие за дверью шпоры, оскаленная пасть двери,  захлопывающейся и выводящей на ветер и на звезды, на уничтожение, а не унижение, на «язык», или вещее бормотанье всех на свете — и Ваших горничных, и гусаров, и поэтов, и лакеев.
     Конец этого: горечь полыни, оборванная струна скрипки, желтый, желтый закат бьет в неизвестное окно, и «женщина» (только женщина — никто) с длинным шлейфом свистит «мущину» (тоже — никто, без лица) мертвыми губами, а «мущина», как собака, пол зет на свист к ее шлейфу. Все это Вы знаете, не испытав, как я знаю, испытав. Все это я увидал за Вашими же словами.  Но, боже мой, милая, Вы не этого хотите, и я не этого хочу.
     Знайте, если Вам нужно знать, что, когда ветер и звезды, то я слышу — Вашу ноту. Также знайте, что все, что Вы писали в письме без обращения (о себе), я знаю. Я не верю ни в какие запреты здесь, но на небе о нас иногда горько плачут.
То, что Вы написали в этом письме, я знал и без письма, я чувствую это всю осень, чувствую тревожно. Я не только молод, а еще бесконечно стар. Чем дольше я живу, тем я больше научаюсь ждать настоящего звона большого колокола; я слышу, но не слушаю колокольчиков, не хочу умереть, боюсь малинового звона.
     Примите все это как написано, не иначе, развяжите сама все несвязное. Я не могу и не хочу освобождать. Иначе, чем есть, не могло быть. Мне это очень, очень нужно. Вам также.
     Всякая красота может «переменить и создать новое».
     Господь с Вами.
     Целую Вашу руку, Александр Б л о к.

16 ноября 1911
     Я написал Вам длинное письмо, но посылаю короткое. Длинное нужнее мне, чем Вам. Унижения не может быть. Влюбленность не унижает, но может уничтожить. Любовь не унижает, а освобождает.
     Освободить могу не я, а может только любовь. Написал [и послал] третье.

16 ноября 1911
     После нескольких писем, которые я писал Вам вчера и сегодня, я понял вдруг, что такого вопроса, какой Вы задаете, нет, и потому нет ответа.
     Это не свободолюбие, а только гордость заставляет Вас говорить об  унизительных чувствах» и о «языке  горничных». Свободолюбие прекрасно, а гордость — только красива. Вы бы не сказали мне так, как написали (не «то, что», а «так, как»).
     Мы еще не знаем друг друга. Во мне есть к Вам то же, что и в Вас ко мне. Вы рассуждаете, и я рассуждаю.
     Мы не видим друг друга в лицо, между нами — только стрелы влияний.
     «Освободить» — нет; освобождаем друг друга не мы. Вы знаете это, как я.
     За несколькими Вашими словами — надменно и капризно закушенная губка и топанье на меня каблучком. В ответ на это позвольте мне поцеловать Вашу руку, это также красиво, извините. Дальше — я еще многое слушаю в Вас и хочу слышать то, чего Вы сама не слышите пока...
     Унижения нет, мне это очень, очень нужно.
                Александр Блок.
     Написал четвертое — несколько слов.»

     Наталия Николаевна Скворцова. О ней из письма Блока жене – Любови Дмитриевной:
     «Н. Н. Скворцова прислала мне свой большой портрет. Вот девушка, с которой я был бы  связан очень “единственно”, если бы не отдал всего тебе. Это я также совершенно определенно понял только вчера. Конечно, я знал это и прежде, но для всяких отношений, как для произведения искусства, нужен всегда “последний удар кисти”».
    
     (Подобный «удар кисти» был когда-то и с Волоховой. В.П. Веригина. «Воспоминания»:
     «
     …Больше всего, особенно первое время, Блок разговаривал со мной, и Н. Н. Волохова даже думала, что он приходит за кулисы главным образом ради меня, но однажды во время генеральной репетиции «Сестры Беатрисы» она с изумлением узнала настоящую причину его частых посещений.
     Блок зашел по обыкновению к нам в уборную. Когда кончился антракт, мы пошли проводить его до  лестницы. Он спустился вниз, Волохова осталась стоять наверху и посмотрела ему вслед. Вдруг Александр Александрович обернулся, сделал несколько нерешительных шагов к ней, потом опять отпрянул и, наконец, поднявшись на первые ступени лестницы, сказал смущенно и торжественно, что теперь, сию минуту, он понял, что означало его предчувствие, его  смятение последних месяцев. «Я только что увидел это в ваших глазах, только сейчас осознал, что это именно они и ничто другое заставляют меня приходить в театр».
     »)

     Возвращаясь к исходному стихотворению.

Из Примечаний к данному стихотворению в  «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах»  А.А. Блока:
     «
     Это стихотворение, "любимое самим Блоком до конца дней" (Книпович Е. Блок и Гейне // О Блоке. М., 1929. С. 178), Блок, по воспоминаниям Н.А. Павлович, в последний год его жизни всегда включал в число тех немногих стихотворений, которые он читал на своих выступлениях.  (БС-1. С. 452).
     »
 
     – «…Он не весел — твой свист замогильный…»  – Ср. из  письма к Н. Н. Скворцовой: «женщина» (только женщина — никто) с длинным шлейфом свистит «мущину» (тоже — никто, без лица) мертвыми губами, а «мущина», как собака, пол зет на свист к ее шлейфу.»
     – «…Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный, // Шлейф твой…» – змеиных статей женщина – привычная фигура, противостоящая в книге  герою, а шлейф – атрибут Незнакомки. Короче, героиня все та же – «без лица и названия»: “«женщина» (только женщина — никто)”.