50-е годы

http://proza.ru/2022/01/08/760

50-е годы

Лаборатория Геологии Докембрия (ЛАГЕД) в моих детских воспоминаниях фигурирует весьма значительно. В то время это было единственное в мире специализированное научное учреждение по исследованию докембрия, о чём я, конечно, не подозревала. Лаборатория разместилась в здании Северного пакгауза на стрелке Васильевского острова. Архитекторами величественной имперской постройки считаются архитектор Таможенного управления И. Ф. Лукини и Карло Росси. Здания пакгаузов были построены в 1826-1828 годах, внутренние работы продолжались до 1832 года. Корпуса, выходящие на Биржевую площадь и набережные были сооружены трёхэтажными, выходящие на Коллежскую площадь - двухэтажными. В Северном пакгаузе находились портовые службы.

С ЛАГЕД, впоследствии преобразованной в Институт геологии и геохронологии докембрия (ИГГД), папа был связан до конца своих дней. Со временем он стал одним из крупнейших специалистов по геологии докембрия Балтийского щита, выпестовал не один десяток молодых геологов, написал более 300 научных трудов, в том числе 12 монографий. Разработанная им морфолого-генетическая классификация мигматитов (сложных горных пород, широко распространённых на всех древних платформах мира) включена в учебные пособия по петрографии и методические руководства по государственному геокартированию. ЛАГЕД занимала огромное место в жизни папы и стала, по сути, частью жизни нашей семьи.

Огромные окна, высоченные потолки, коридоры и лестницы, выложенные пудожским известняком, таинственные закоулки со странными предметами - например, гигантскими сосудами дьюара в которых дымился жидкий азот - делали папину работу для меня волшебным замком. Сестра частенько забегала туда после школы - делать уроки было удобнее за пустующим столом сотрудника в экспедиции, чем за обеденным столом в нашей комнате. Иногда можно было посидеть за покрытым зеленым сукном столом самого Александра Алексеевича и даже взять телефонную трубку, чтобы послушать гудок - звонить-то было некому, домашние телефоны были у очень немногих. 

Новый год, Первое мая, День Победы и другие праздники отмечались совместно. Помню столы, которые, как теперь понимаю, накрывались в складчину и было можно попробовать что-нибудь такое, чего у нас в семье не готовили. Впрочем, вкуснее маминых пирогов с капустой, грибами, или брусникой все равно ничего не было и быть не могло. Помню подарки от Деда Мороза и Снегурочки - самым главным для меня были настоящие балетные пуанты (жена одного из папиных аспирантов, Володи Дава, была балериной). Помню лотереи, в одной из которых я выиграла главный приз - бутылку шампанского, которую меня уговаривали на что-нибудь поменять, но совершенно не помню состоялся ли обмен. День Победы праздновали за городом, на природе и главным развлечением был футбол, в котором принимали участие и мужчины, и женщины, а мы с другими ребятами, детьми сотрудников, болели и бегали за улетевшим за пределы "поля" мячом. В общем, в 50-е годы атмосфера в ЛАГЕД была семейная и тёплая. Всех папиных сотрудников мы знали по именам, и они часто бывали у нас.

На мой день рожденья всегда устраивался бал-маскарад.  Гостей предупреждали заранее, но для особо ленивых готовились маски и головные уборы. Весь год мы копили обертки от чая - изнутри они были покрыты серебряной фольгой, из которой получались замечательные снежинки для "звёздочки-алмазочки" или звёзды для "звездочёта." Костюмы были одноразовые, из креповой бумаги, но сколько удовольствия было пока мы с мамой их делали.

А на Новый год была, конечно, ёлка, украшение которой было для меня уже праздником. Мы с мамой мастерили бумажные гирлянды, привязывали петельки к конфетам и мандаринам, и оборачивали в "золотую" фольгу грецкие орехи. Откуда-то появлялся фанерный ящик с картонными и обёрнутыми в вату стеклянными игрушками. Среди них были даже довоенные, например, картонные петушок и серебристый "Месяц Месяцович" и ватная Снегурочка. Моя работа была аккуратно вытащить игрушки и подать их маме.

Хотя наша семья не была религиозной, и мама никогда со мной специально не говорила о боге, Пасха была одним из главных праздников.  Вот тут и случались разговоры о том, почему яйца красят в красный цвет, почему сырная пасха делается в виде пирамиды, а кулич печется в специальной форме и украшается крестом из миндаля. Папа выцарапывал на крашеных луковой шелухой яичках целые картины - их было жалко бить. Мама, конечно, занималась готовкой и уборкой, но и мы c сестрой принимали посильное участие: перебирали изюм, чистили орехи. Я не помню, чтобы мы ходили в церковь, и если мама и святила куличи, она делала это без нас. Но в пасхальное воскресенье стол был накрыт белой скатертью, крашеные яйца лежали в тарелке, где специально к этом дню вырастили зеленый овес, а гиацинт, который расцветал к празднику, благоухал на весь дом. Но главным украшением стола были, конечно, куличи и пасхи. Последних всегда было как минимум две: традиционная, миндальная, и какая-нибудь особенная - фисташковая, малиновая, розовая. У нас была дореволюционная поваренная книга Елены Молоховец - я ее читала как роман, а мама иногда пользовалась  рецептами. Многое нам было недоступно - ну что было делать с советом "если к вам неожиданно пришли гости, возьмите телячью ногу"?  Но к праздникам мама умудрялась достать и миндаль, и фисташки, и ваниль, и прочую экзотику, которая если и бывала иногда в магазинах, доставалась нелегко - очереди были невероятные.

Хотя в 50-е в магазинах было относительное изобилие, с продуктами бывали перебои - иногда вдруг что-то исчезало: например, мука. Прекрасно помню, как мама брала меня стоять в очереди за мукой, потому что давали 2 килограмма в одни руки, а я была “вторыми руками”, и мы получали 4 кг. Это было важно - пироги играли важную роль в нашем рационе. Пирожки с капустой, с солёными грибами, с зеленым луком и яйцом, с морковью, с яблоками, хачапури с сыром, ватрушки с творогом и с брусникой часто появлялись у нас на столе, особенно в праздники. Хотя папа неплохо зарабатывал, но нас было трое иждивенцев, и мама старалась экономить.

Себя я помню с двухлетнего возраста. Как ни странно, воспоминания в основном связаны с болезнями - болела я много и часто. Сказывался промозглый питерский климат, возраст и болячки родителей, скорей всего, тоже сыграли роль. Очень яркое воспоминание: синие зимние сумерки, мы с мамой идём провожать дядю Серёжу, маминого брата, через Александровский сад к Дворцовой площади. Снег ярко блестит под фонарями, позже мне запомнилось сравнение "как бертолетова соль". Мне тяжело идти, и я все время поджимаю ноги и повисаю на руках взрослых. В конце концов они поняли, что что-то не так, сплели руки корзиночкой и так несут меня домой. Чётко помню ощущения полёта и страха, которые испытывала, сидя у них на руках и держась за их шеи. Дома оказалось, что у меня температура — это было начало трёхмесячной болезни, ревмокардита. От порока сердца меня спасла мама, которая ласками и сказками не давала мне вставать по совету врача из поликлиники Елизаветы Петровны Поповой. Елизавета Петровна на многие годы стала ангелом-хранителем детей нашей семьи - после меня её пациентами стали и моя племянница, и мой сын.

После тяжелой болезни я медленно поправлялась. Мне категорически было запрещено бегать и по лестнице я поднималась, останавливаясь на каждой ступеньке. Когда любопытные прохожие спрашивали меня: “Что это ты, девочка, идёшь как старушка?", я серьезно отвечала: "Мне нельзя, у меня ревмокардит." Мама старалась кормить меня полезными продуктами, и я на много лет возненавидела протёртую смородину, морковь со сметаной, рыбу и особенно, рыбий жир. Каждое лето мы на три месяца уезжали в деревню - в Литву, Эстонию, на Украину, а в октябре 1954 мы первый раз поехали на Кавказ, в благословенную Пицунду, в которой мы проводили октябрь и ноябрь много лет подряд и о которой я напишу отдельно.

Зимой мы обязательно катались на лыжах всей семьей по выходным. В те годы зимы были более холодными и снежными, по льду Финского залива можно было кататься чуть не до середины апреля. А вот на коньки меня поставить не удалось, хотя и папа, и сестра отлично бегали.  Все попытки посадить меня на велосипед тоже закончились неудачей. Зато читать я научилась рано и быстро, и принимала участие в семейных чтениях вслух наравне со взрослыми. Я не помню, читали ли мы по вечерам зимой, но вот в папин отпуск, осенью, на Пицунде, это было почти ежевечерним ритуалом.

С раннего детства меня водили в музеи. Любимейшим был Зоологический, но и остальные многочисленные музеи Ленинграда и окрестностей мы без внимания не оставляли.  В сентябре обязательно ездили в Петергоф, полюбоваться на фонтаны и навестить мамину сестру, Олечку, которая жила там в доме инвалидов. В те годы дворцы еще не были отреставрированы, и мы могли ми любоваться только снаружи. Дома у нас было много альбомов с картинами разных художников, которые я любила рассматривать. А ещё папа собирал и переплетал журнал "Огонёк" и эти толстенные фолианты я могла листать часами.

В нашей семье любили музыку. Помню дубовый объемистый шкафчик, забитый пластинками - и не какой-нибудь там винил, а тяжелый шеллак с записями Шаляпина, Вяльцевой, Кето Джапаридзе, даже Плевицкой. Шаляпин был кумиром моих родителей. Возможно, отчасти потому, что в раннем детстве папа дружил с его племянником Игорем, и даже катался верхом на великом артисте, которого он запомнил, как веселого светловолосого гиганта с карманами полными пряников и конфет. У нас стоял бюст Шаляпина и в нем хранилась горстка земли с его могилы - моя учительница литературы была знакома с праправнуком Пушкина Г.М. Воронцовым-Вельяминовым и ездила к нему в гости в Париж, откуда и привезла драгоценный сувенир моим родителям. Часть земли мама отослала Иоле Игнатьевне Торнаги-Шаляпиной в Москву - они переписывались до самой смерти последней. Не знаю, почему И.И. попросила маму прислать ей эту землю - думается, что у нее должна была быть связь с Парижем. Впрочем, дело происходило в начале 60-х прошлого века - мало ли, что могло быть.  Все это к тому, что оперные арии я слушала с раннего детства.

А вот первый поход в Мариинку оказался крайне неудачным.  Меня повели на оперу Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии", но когнитивный диссонанс при виде необъятной немолодой Февронии и коротенького, но не худенького княжича Всеволода оказался настолько велик, что я не только ничего не запомнила, но и на много лет отказалась от посещения оперы вообще. Вероятно, постановка 1958 г. была не слишком удачна, поскольку я ничего не смогла найти о ней в интернете. Впрочем, мое разочарование не помешала мне наслаждаться оперой - я слушала радио и пластинки. Дома была коллекция всех опер, которые выходили на фирме "Мелодия."

В общем, несмотря на отсутствие интернета, телефона, телевизора и даже холодильника жизнь нашей семьи в 50-е годы была интересной и насыщенной.


Иллюстрация: Осень 1954, Гагры. Папа, мама и я. Бедная Люся осталась одна в Питере учиться в школе.