Беглец

И собрался я бежать. Бежать от себя, от той неестественной, задавленной жизни, в которую я был втелён из самого детства. И вот, в минуту побега, представил я, что будто бы там, в новой жизни, я нашёл то чувство гармонии, которое я непрерывно искал.
И что я увидел? Я был красив, я был почитаем, я занимался любимым делом, я любил. Я воздвиг свой родной и уютный угол, в котором, как казалось мне, я мог счастливо, без бурь и страданий прожить. У меня был чудесный дом с пышным зелёным садом за окном, с печальным шумом притихших лип. А рядом со мной - любимая и любящая жена и детский смех, и задушевные вечера с игрой на фортепиано, и осенние сумраки с их светлой печалью, и тревожная радость любви. И семейная песнь наша была такой трепетной, чистой, простой, словно сказка.
То поэзия моей души, то образ из сердца.
Но разум мне сказал иное. Он сказал, что нельзя жить в своём уголке, оградившись от людских страданий, от истинного труда, от непрестанного труда души. Достоевский писал о подобном обывательском рае такие строки: "Люди вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, … и поняли бы, что нет счастья в бездействии, что погаснет мысль не трудящаяся, что нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего, что гнусно жить на даровщину и что счастье не в счастье, а лишь в его достижении".
И увидел я ту же картину свысока и устыдился. И увидел я, что любовь к детям не может быть избранной, и нельзя истинно любить детей, не замечая того, как живут, как страдают другие. Что наша любовь есть скорее любовь к удобству, которое мы создали друг для друга, и только жизнь руководит нашими чувствами, а не чувства жизнью, и что нет в этом труда души. И увидел я, что наш сад, наш любимый дом лишены истории, печати ушедших поколений, семейных преданий, и потому самого главного, что есть во всём - поэзии, поэтичности. И потому наш сад не пробуждает в нас задушевных чувств, а одно лишь чувство довольства, и наш дом, созвучный той же искусственности, показался мне так же чужд.
И любимая работа моя оказалась лишённой истинного труда, и являла собой лишь пустое и тщеславное увлечение, изящную и никому не нужную игру.
И осознал я, что не смог бы так жить, что жизнь, нравственная жизнь невозможна без страданий - не только болезней и внешних случайных невзгод, но и без доли добровольного насилия над собой, то есть обуздания себя, подстёгиваня себя на труд, на поступок.
И отказался я от бегства, и устыдился своего малодушия, той вечной тревожности, в которой жил. И расправил я плечи, и твёрдо посмотрел перед собой. Там, вдали, иная жизнь, полная непокоя и борьбы, и частых метаний.
Но в этой грядущей жизни я всё так же буду вспоминать тот трепетный образ родного угла, возникшего словно из иного мира, лишённого имманентной нашей жизни несправедливости и зла.