Калейдоскоп. Горький Горький. Этюд 3

                Горький Горький.



      Недавно я побывал в Нижнем Новгороде. Был настроен на ностальгию. Ведь я не был здесь очень много лет. Но не получилось. Город изменился до неузнаваемости. Красивые ухоженные дома, прекрасные дороги. Великолепные парки, которым могут позавидовать хвалёные европейские столицы. Но главное его украшение — люди. Культурные и приветливые. С неуловимыми особенностями выговора. Я отличаю их не только по характерным местным интонациям, но даже по типу лица. Хотя эта особенность почти неуловима.

      Таким город был не всегда. Когда-то это был город Горький. В Автозаводском районе проживало около полумиллиона человек. Значительная часть из них - уголовники. Микрорайон за микрорайоном пластались десятки типовых пятиэтажек-общежитий для "химиков".

  Я работал на главном сборочном конвейере грузовых автомобилей. Жил в одном из бесчисленных общежитий на улице Дьяконова. Навсегда запомнил то тягостное чувство, когда по пути на работу в шесть утра, чтобы перейти проспект Ленина перед Центральной проходной, надо было пропустить колонну грузовиков. Поздней промозглой осенью в дымно-туманной ещё ночной мгле шло бесконечное число машин, везущих в открытых кузовах ящики в пять рядов в высоту с дешёвым плодово-ягодным подобием креплёного вина марки "Волжское". Машин было так много, что не понятно было: кто же сможет всё это выпить? Но колонны шли одна за другой и перейти дорогу можно было в короткие промежутки между ними.

  В некоторых общагах жили одни химики. В других - одни командировочные. Моё общежитие было смешанного типа. Осуждённые вели себя часто спокойней многих остальных. Они были под особым надзором с утренними и вечерними перекличками. Но всё же драки были ежедневно. Всё свободное время основная часть населения проводила за тремя видами занятий: пьянка, драки и женщины. Среди "химиков" было много женщин. В том числе молодых и красивых. Жили они исключительно в отдельных специально для них предназначенных зданиях. Мы называли их "кошкиными домами". Посещать мужские помещения женщинам и наоборот - мужчинам женские строго запрещалось. Но часто для нарушения этого установления хватало шоколадки для бабушки-вахтёра. За каждым этажом был закреплён воспитатель. Их уважали и боялись. Стоило им написать в цех на любого из нас "телегу" и автоматом прилетало лишение квартальной премии.

  Жизнь была невесёлая. Разнообразием развлечений не отличалась. Оставалось только напиться, подраться и пойти по бабам. Было общепринятым - если кому-то удавалось провести через вахту девушку, её поили до бесчувствия. Потом всей комнатой ей пользовались пока не надоест. А после этого правилом хорошего тона считалась отнести неподвижное женское тело в одну из соседних комнат для "угощения" друзей. Часто её носили по этажу всю ночь. Я в этих сомнительных удовольствиях не участвовал. За что на меня несколько обижались мои приятели и соседи.

        В комнате мы жили втроём: я, Илья - спокойный тихий парень, прикомандированный на полгода из глухого чувашского села и высокий крепкий совершенно рыжий тип по имени Анатолий. Если бы мы жили в комнате вдвоём с Ильёй, нас бы вообще никто не видел, не слышал, а возможно и не знал бы о нашем существовании. Но Рыжий... Он имел друзей везде и всюду, участвовал в каждой пьянке и в каждой драке. Благодаря ему наша комната была постоянным эпицентром происходящих в здании событий. А мы с Ильёй — невольными соучастниками всевозможных перипетий. Иногда очень грустных, порой забавных или даже трагикомичных.


        Я мог бы рассказать бесчисленное множество необычных историй о том периоде жизни. Но в них почти невозможно поверить современному человеку. Меня этот факт очень радует: как же должно было измениться наше бытие если то, что было для нас тогда обыденной повседневностью, сейчас выглядит как мрачная антиутопия в ретроспективе? Расскажу лишь несколько наиболее запомнившихся эпизодов.

Ранним зимним утром после ночной смены я возвратился в нашу пятиэтажку. Ещё в вестибюле услышал непривычный шум на одном из верхних этажей. Гул множества голосов, перемежающийся с криками, напоминал звуки митинга. Но какой может быть митинг, когда и восьми утра ещё нет? Поднимаюсь на свой четвёртый этаж, вхожу в холл. Все обитатели выстроились большим кругом словно  дети вокруг ёлки. В центре как дед Мороз со Снегурочкой стоят наш этажный воспитатель - Ольга Васильевна, - крепкая женщина средних лет, а рядом с ней незнакомая молодая девушка.

- Бесстыжие! Негодяи! - Надрывается Ольга Васильевна, обращаясь ко всем. - Немедленно сделайте так, чтобы эта ****ь покинула наше общежитие! Если через три минуты она будет ещё здесь, вы у меня все выговор за поведение получите!

- Я никуда отсюда не уйду! - твёрдо заявила гостья. - Пусть отдадут мои трусы. А если не отдадут, я пожалуюсь своему мужу и он вас всех на ремни порежет.

- Ну, что вы стоите? Сейчас же всем искать её трусы! - злится воспитатель.

- Да мы уже трижды перерыли весь этаж, ну нет их нигде, хоть убей! - роптали, оправдываясь, сразу несколько человек. А кто-то без тени иронии предложил:

- Ольга Васильевна, а может вы ей свои отдадите, а мы вам потом новые купим? Самые красивые…

  После тяжёлой бессонной ночи у меня совершенно не было сил досматривать эпилог, и я ушёл спать в свою комнату.

Чтобы пояснить, что же такого тяжёлого было в работе на главном конвейере, я расскажу о первом участке моей работы. Мне была поручена мастером операция по установке бензобака на раму грузовика. По конвейеру на специальных подставках на меня двигалась рама автомобиля, установленная на мосты. Бампер уже был прикреплён к ней и на нём мелом написан код модификации автомобиля. Для разных видов климатических условий ставились разные комплектующие. Скорость движения ленты составляла примерно три километра в час и была безостановочной. Мою операционную зону машина проходила секунд за двадцать. За это время я должен был добежать до стопки бензобаков, захватив по пути с крючка две стальные ленты. Положив бак на штатное место на раме,  нужно было сначала одной лентой опоясать его и, продев шпильку с резьбой на одном её конце в отверстие на другом, наживить гайку. Затем массивным пневматическим гайковёртом, висящим на пружинном подвесе сверху, эту гайку затянуть. Дальше было самое неприятное. В отверстие на конце резьбы надо было просунуть шпильку и разогнуть её усики в разные стороны. Это было необходимо для того, чтобы гайка самопроизвольно не могла открутиться. Шпилька отдаленно напоминала женскую шпильку для волос. Только сделана она была из толстой и прочной стали. Усики из резьбы выступают всего на пару сантиметров, а толщина у них как у двухсотого гвоздя и с такими же острыми как у гвоздя краями. Её бы и пассатижами гнуть было сложно. А у тебя времени на это - доли секунды. Да ещё и делать это приходится на ощупь — далеко под рамой. Тканевых перчаток на руках хватает только на первую операцию. Затем, превозмогая боль, разрезая мясо на подушечке большого пальца, ты должен продолжать это делать раз за разом восемь часов подряд и шесть раз в минуту. После этого необходимо то же самое проделать со второй лентой. А самое страшное, - если не уложился вовремя. Мало ли - гайка пошла не по резьбе или что-то ещё. Ведь остановка конвейера - это ЧП. Если успел - молодец. Беги, не мешкая, за новым "девайсом". И так всю смену без перекуров и отдыха кроме короткого перерыва на обед. План - сто семьдесят шесть машин в смену. Иногда удавалось собрать сто восемьдесят. Но чаще меньше. И потому каждый месяц у нас была "чёрная суббота". Это один рабочий день вместо выходного. Чтобы не допустить невыполнения месячного плана цехом сборки. Но когда наконец наступал долгожданный выходной, мой большой палец правой руки начинал чесаться так, что я грыз его даже во сне.

  Однажды после изнурительной второй смены за полночь я пришёл в свою комнату с надеждой поскорее лечь спать. Но в ней было многолюдно и светло. На моей кровати лежала голая молодая женщина. Она была в бесчувственном состоянии, а ребята были навеселе и в приподнято-возбуждённом настроении.


- А... Лёха! - обрадовался Рыжий, увидев меня - Будешь? А то мы собрались её уносить в соседнюю комнату к ребятам.

  Я был очень удивлён и расстроен тем, что это тело лежит именно на моей кровати. Почему именно на моей? Догадаться было не сложно. Все остальные присутствовали при приведении её в стационарное положение, вот и выбрали свободную.

Но я ещё не знал, что она обмочилась и в результате вся моя постель насквозь мокрая. А Рыжий ничуть не смутившись и безо всякого зазрения совести стал мне рассказывать:

- Представляешь, лежу я на ней и вдруг чувствую что-то тёпленькое, а это она прямо на меня написала!

  Девушку унесли за руки и за ноги. Ребята перебрались следом. В комнате я остался один. Скинул на пол матрац со всем, что на нём было. Лёг, не раздеваясь, на голое железо сетки. Горько было, очень горько. Почти как в том деревянном бараке в городе Бор. Только ещё и обидно.

Особенно часто мне доводилось обижаться в первые дни моей жизни в общаге. Позже в армии я узнаю, что обижаться - это удел слабаков. А сильные люди могут испытывать разве что досаду. Но тогда я именно обижался. Хотя повода для этого подчас не было.

  Например, встаю я поздно после ночной смены. Надо собираться, чтобы пойти в столовую перекусить. А моей одежды нет. Нет ничего: ни рубашки, ни штанов, ни куртки. Нет даже носков. Никого из ребят в комнате тоже уже нет.

  Когда я узнал, что здесь принято брать без разрешения всё, что нашёл, я не сразу смог осознать - как такое возможно? Ведь всех нас  с детства учили — нельзя брать чужое! Но это было общепринятым. Любая еда, напитки и вообще всё, что находится в зоне досягаемости, является всеобщим. Первый раз было тяжело напяливать на себя чьи-то грязные носки и рваные растоптанные башмаки, но потом привык. Даже приспособился: свои носки, ложась спать, клал себе под подушку. Штаны и рубашку под матрац. С едой было гораздо сложнее. Не было никакой возможности оставить себе на утро бутылку кефира и булочку. А ведь зарплаты у всех были очень большие. Даже я, новичок, по своему самому низшему разряду получал почти триста рублей в месяц. Сейчас мне кажется, что наш образ жизни напоминал первобытно-общинный строй. Так я на практике узнал содержание поговорки: "В большой семье клювом не щёлкают". И ещё одной: "Кто раньше встал, - того и тапки". И в этом была некая прелесть и колорит. Да и тогда я быстро привык и адаптировался.

        Драки были повседневной рутиной нашей жизни. Мы с Ильёй старались избегать их как только могли. Но, благодаря Рыжему, наша комната чаще других становилась ареной жарких схваток. Порой они вспыхивали по самому малому поводу. А часто и вовсе без него. Это могло быть отупелое побоище с использованием предметов мебели и обихода. А мог быть осознанный, с театральными элементами ритуал, подобный дуэли. Как-то раз в нашей комнате Рыжий и Сибиряк зацепились в разговоре. Слово за слово - буем по столу! Ситуация накалилась. Сибиряк был готов броситься в бой. Но Рыжий попросил подождать. Он стал обстоятельно и медленно раздеваться. Снял куртку. Повесил на плечики в шкаф. Стал одну за другой расстёгивать пуговички на своей белой нейлоновой рубашке. На это ушло минут пять времени. После чего он спокойно без лишних криков встал в стойку и началась рубка. Драка была жестокой и долгой, но без победителя. Дело в этот раз закончилось ничьей. Когда все успокоились и продолжили как ни в чём не бывало допивать вино, я спросил у Рыжего:

- Толян, а для чего ты вообще раздевался?

- Как для чего? Во-первых, в драке меня можно схватить за ворот рубашки и держать. Это удобно сопернику. Ну и во-вторых - мне бы её просто порвали.

  Ответ мне тогда показался убедительным и трезвым. И только много лет спустя я понял, догадался об истинной причине этого действа. На протяжении многих тысяч лет русичи и их предки шли в бой голыми выше пояса. Все их враги с запада старались надеть на себя как можно больше медных и железных доспехов. Коллеги с  Востока защищали тело амуницией из толстой дублёной кожи. Но и тех и других приводил в ужас вид бегущих в бой безбашенных, презирающих и смерть и боль славянских воинов. Сейчас я уверен, что подсознательно Рыжий поступал так, как подсказывала ему его генетическая память.

  Начавшаяся зима была особенно тяжёлой для меня. В результате стрессов и непривычных физических нагрузок я непрерывно болел. Не успев выздороветь от гриппа, я заболевал ангиной. Потом бронхитом и снова гриппом. При этом даже больной я ходил на работу. Я пребывал постоянно в слегка затуманенном сознании. Словно видел тяжёлый болезненный сон, который почему-то никак не заканчивается.

        Я уже мечтал о времени, когда начнётся весна и я наконец смогу уйти в армию. Но для начала мне нужно было забрать свои документы из университета, чтобы меня поставили на учёт в военкомате. Мне выдали на руки лист-бегунок. Нужно было обойти десяток мест и собрать подписи о том, что я никому ничего не должен. Я объехал общежитие, библиотеки и прочие места. Осталась последняя подпись - проректора по учебной работе. А это была величина. Не чета коменданту студобщежития. Нужно было дождаться приёмного дня. Но когда я сидел у него в кабинете, разговор повернулся непредвиденным для меня образом. Я ожидал короткого и презрительного обращения к себе. А как ещё следовало общаться со злостным прогульщиком? Но он сначала подробно расспросил меня обо всех моих обстоятельствах, а потом задал прямой вопрос:

- Ты хочешь учиться?

- Нет - твёрдо ответил я. У меня просто не было сил ни на что.
Он должен был в ответ на это подписать мне бумагу и сказать: - Ну, и катись тогда ко всем чертям! Но он зашел совсем с другой стороны:

- Слушай, парень... А ты помнишь, что ты поступил по квоте?

- Угу, - понуро согласился я.

- Ты понимаешь, что ты занял чьё-то место? И что этот человек, вместо которого зачислили тебя, уже не сможет его получить?

- Понимаю.

- Я предлагаю тебе следующее. Ты сдаёшь зимнюю сессию, которая начнётся через месяц. Я дам распоряжение, чтобы тебя допустили. Если ты её провалишь, - я тебя отчислю. Если ты её сдашь, то переезжаешь в наше общежитие и продолжаешь учиться на дневном. Идёт?

  Если бы я и в этот раз ответил "нет", то он наверняка бы поставил свою подпись. Но в его словах было столько доброго отношения ко мне, понимания и заботы, что у меня не повернулся язык отказаться.

  Меня допустили и это было похоже на чудо. Но готовиться было поздно. Условий у меня не было никаких. А сдать надо было четыре зачёта и четыре экзамена. Что это были за зачёты я уже не помню. Но зато отлично помню все экзамены. История СССР - это ладно. Русский язык - тоже куда ни шло - знакомый предмет, по крайней мере. Античная литература - это уже за гранью. Ведь это вся древнегреческая и древнеримская литература, где Гомер только один из сотен авторов. И прочитать их надо от первой строчки до последней. А то ведь может попасться билет с вопросом: "Что было изображено на щите Ахилла в момент штурма Трои?" И тут уж никакая хрестоматия не поможет. Ведь у Гомера этому изображению посвящено страниц тридцать его великого текста. Четвёртый экзамен - Болгарский язык. Не больше и не меньше. Проходили его всего один семестр перед началом изучения древнерусского языка. Свободного владения им не подразумевалось. Но знание грамматики и лексики нужно было иметь в достаточно большом объёме. Надо ли говорить о том, что жизнь моя от этого нисколько легче не стала? Никаких поблажек от преподавателей мне как злостному прогульщику не светило. А в самой середине сессии со мной приключилось достаточно большое несчастье.

       Технике безопасности у нас на производстве уделялось большое внимание. Но травматизм при этом был немалый. Считалось допустимым - шесть смертельных случаев в год. Если больше - разбор полётов, поиск виноватых. Если в пределах нормы, значит все молодцы. Мне и самому доводилось быть свидетелем крайне тяжёлых происшествий. Однажды в цехе штамповки деталей кузова многотонная стопка стальных листов, проезжая по цеху на кран-балке, упала с десятиметровой высоты на женщину. Листы длинные тонкие и гибкие. Такой же гибкой была их толстая стопка. Она была с двух сторон охвачена стропами из тросов, а снизу лежала на двух деревянных брусьях. Видимо брусья оказались с дефектом. Они треснули, стопка прогнулась и выскользнула из петель. От человека остались только пропитанные бурой жидкостью остатки спецовки.

  Был самый конец третьей ночной смены. Без десяти минут семь часов утра. Моей операцией в тот день была установка двигателя на раму. Мы выполняли её втроём. Бригадир и два его помощника, один из них я. Рядом с главным конвейером располагался маленький, на котором был запас двигателей. С него мы забирали наши агрегаты. Бригадир управлял электрическим тельфером, а мы цепляли мотор на крюки и бежали встречать-принимать его на раме.

Основная сложность заключалась в том, что скорость движения тельфера была намного больше, чем скорость рамы под ним. Поэтому необходимо было остановить висящий в воздухе двигатель несколько впереди его будущего штатного места. Помощники с двух сторон подкладывали под лапы мотора  стальные тарелки с прорезиненной нижней частью. Нажать кнопку "вниз" на блоке управления надо было ровно в тот момент, чтобы движущиеся с разной скоростью и в разных плоскостях два элемента конструкции встретились совершенно синхронно. Для этого нужен невероятный глазомер и опыт. Но он у нашего бригадира был. В эту смену мы собрали сто семьдесят пять автомобилей при плане сто семьдесят шесть.

Мы были уже очень усталые. Старший немного промахнулся, опустив двигатель упал мимо. Поднял мотор рывком вверх - тарелки упали на пол. Мы быстро их подняли и поставили на место. Времени оставалось мало и движения стали более нервными. Снова промах и снова рывок мотора вверх. Опять тарелки на полу. В этот раз уже промахнуться было нельзя — тельфер был на предельной отметке хода. Бригадир резко бросил двигатель вниз, думая только о том, чтобы успеть. А я думал только о том, чтобы тарелка не выпала предательски раньше времени. Полутонный агрегат своей лапой упал на мой указательный палец, расплющив его всмятку. Накинув на плечи фуфайку, я словно раздавленный, побрёл в медсанчасть, оставляя за собой красную дорожку на белом снегу. Мне восемнадцать лет, а я уже калека. И от этого было очень горько.

  Заходя в кабинет, являющийся приёмным отделением заводской медсанчасти я ожидал, что увидев меня все заохают и забегают взволнованно. Мне бы от этого, наверное, стало немного легче. Но того, что произошло - я никак ожидать не мог. От боли трудно было говорить и я просто поднял свою кисть из которой струёй хлестала кровь, чтобы всем сразу же всё стало ясно. Но услышал в ответ:

- Выйдите вон, молодой человек! У нас пересменка. Зайдёте через десять минут.

  Я вышел. Обида мне так сдавила горло, что я ничего не смог с собой поделать: слёзы сами потекли у меня по щекам, падая густо в лужу крови на полу, которая с каждой минутой становилась больше и больше. А медработницы спокойно допивали чай.

На экзамен я пришёл с забинтованным пальцем левой руки густо пропитанным кровью и размером немногим менее жезла гаишника. Судьба моя вела меня своим маршрутом. Ведь не случайно же она дала мне возможность сдать все зачёты и даже все четыре экзамена на тройки. Хотя некоторые мои одногруппники из числа нормальных студентов схватили и неуды. Я должен был учиться. И даже приступил.

        Нужно было написать реферат и я поехал домой к старосте нашей группы за заданием. У меня был её адрес - улица Полярников, дом девять и её домашний номер телефона. В автобус я еле втиснулся. Но поместились не все. Один очень крепкий мужчина, ухватившись за поручни двумя руками висел снаружи. Потом он с недюжинной силой так надавил на меня сзади, что автобус слегка затрещал. Все были вмяты и втиснуты внутрь. Двери со скрипом закрылись за его спиной. Я обернулся. Увидел его огромную голову на толстой шее. Таких типов мы тогда называли мордоворотами, а коротко — "Репа".

- Хороший у вас опыт пользования общественным транспортом - с уважением к его силе заметил я.

- Двадцать лет на этой работе. - с доброжелательной ухмылкой ответил он.

- А вы не знаете, случайно, на какой остановке мне лучше сойти, чтобы попасть на улицу Полярников? - спросил я.

- Не советую даже искать. Не найдёшь. - отрезал Репа.

- Это почему?

- Позавчера я дежурил в народной дружине. Сидим мы на пункте охраны порядка и вдруг звонок по телефону. На улице Стахановцев лежит труп человека. Приезжайте, забирайте. Так вот, мы на ментовском козлике полночи ездили искали эту улицу. И что ты думаешь? Не нашли!

        Я нашёл "свою" улицу. Ведь у меня был номер телефона девушки. Но...Такое было жёсткое время. Таким мрачным был тогда город. Особенно его Автозаводской район. А люди? Они были такими же добрыми и жизнерадостными как сейчас. Только эти их качества были придавлены тяжёлым гнётом светлой советской действительности.

  Судьбы своей я не послушался и пошёл сдаваться в военкомат. Скорей бы в армию. Там хоть думать ни о чём не придётся. Я сломался. Я устал. Но на учёт меня ставить не хотели. А я требовал. Тогда и мне выдвинули условие: принеси, мол, документы, что больше ты не студент, тогда поставим. Проректор подписал мне бумагу. Но я ему очень признателен, ведь я забрал документы сам, а не отчислен за неуспеваемость. А значит после армии я смогу восстановиться на первый курс без вступительных экзаменов. Таким вот горьким был для меня тогда родной мой город Горький.

        Боюсь быть неправильно понятым. Так, будто я не люблю ту эпоху и мой город. Я уже слышу хруст пальцев, сжатых в негодовании: Да кто ты такой, чтобы хулить нашу великую советскую эпоху? Не сердитесь. Она дорога мне не меньше, чем вам. Просто полоса у меня в жизни была такая. Но я честно её пережил и честно о ней рассказал. Я и сам бы не дал критиковать её кому попало. Кроме тех, кто как я оставил в ней часть своей жизни. А тем более - своей юности.