Заезжайте к нам, о Фет. Часть вторая

                Как стыдно луку перед розой
                Хотя стыда причины нет;
                Так стыдно мне ответить прозой
                На вызов ваш, любезный Фет.
                Итак, пишу впервой стихами,
                Но не без робости, ответ, -
                Когда? Куда? Решайте сами,
                Но заезжайте к нам, о Фет!
                Сухим доволен буду летом,
                Пусть погибает рожь, ячмень,
                Коль побеседовать мне с Фетом
                Удастся вволю целый день…
                ( стихотворение Льва Толстого)

     Прошло несколько лет. У  Фета с Марией Петровной детей не было. Зато зазвенела детскими  голосами Ясная Поляна… Зашумело племя  молодое…Сергей, Татьяна, Илья, Лев… Приезжала и подолгу жила юная свояченица Толстого Таня Берс, сначала одна, потом, уже будучи замужем, со своей семьей.
      И слава Богу, все они оставили воспоминания…
       Сергей Львович, старший сын Льва Николавича писал: « Живя безвыездно в Ясной Поляне, мы, в нашем детстве, обыкновенно радовались приезду гостей. Гости – это интересные разговоры,  поблажка в уроках, закуска и вкусное пирожное к обеду. Мы были рады даже, когда приезжал Фет. Я говорю «даже», потому, что он к нам, детям, был равнодушен, и мы это чувствовали. Но все-таки интересно было послушать его декламацию, его резкие суждения о людях, его остроты, жалобы на хозяйство и либеральные веяния. Он читал стихи громко, медленно, густым басом, прерывая чтение мычанием и кашлем. Он приезжал в Ясную Поляну на один или два дня, один, или, большей частью, с женой Марией Петровной.
     Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна: большая лысая голова, высокий лоб, черные миндалевидные глаза, красные веки, горбатый нос с синими жилками, окладистая борода, чувственные губы, маленькие ноги и руки.
     В нем не было добродушия и непосредственной привлекательности, что не исключает того, что он был добрым человеком. В нем было что-то жесткое и, как ни странно, мало поэтического. Зато чувствовался ум и здравый смысл.
      Я всегда недоумевал, на чем была основана дружба моего отца с Фетом. И он – и отец – были совершенно разные люди. В противоположность отцу, Фет был расчетлив и не религиозен, скептик и язычник. Он не относился враждебно к религии. Она просто для него не существовала.    
       Правда, и отец в 60-х, 70-х годах «до его духовного кризиса» был во многом не тем, каким он был впоследствии, и каким он представлялся людям, не знавшим его в те времена. Он был жизнерадостен, властен, гордился своим аристократизмом. Под ним он подразумевал  прежде всего чувство собственного достоинства, сдержанность и великодушие…» 
  Татьяна Львовна  Сухотина-Толстая утверждала, что ее родители очень любили Фета. «Было время, - писала она, - когда папа находил его  самым умным изо всех его знакомых и говаривал, что кроме Фета у него нет никого, кто бы так понимал его и кто указывал бы ему «дурное» в его писаниях.
     «Иногда душит потребность в родственной  натуре, как ваша,- пишет Толстой,- чтобы высказать все накопившееся».
 Сестра жены Толстого Татьяна Берс удивлялась: «Странный человек был этот Фет. Мне всегда казалось, что он человек рассудка, а не сердца. Его отношение холодное, избалованное к милейшей Марии  Петровне меня сердило. Она, как заботливая няня относилась к нему, ничего не требуя от него. Он же  прежде всего помнил только себя».
       «Как-то вечером, - вспоминала Татьяна Львовна, - мы, дети, сидели в зале за отдельным столиком и что-то клеили. «Большие» пили чай и разговаривали. До нас доносились слова Фета, рассказывающего своим тягучим голосом, о том, какие у него скромные вкусы и как легко он может довольствоваться очень малым.
-Дайте мне хороших щей и горшок гречневой каши… и больше ничего… Дайте мне хороший кусок мяса и мягкую постель… и больше ничего… И долго, мыча в промежутках между своей речью, Фет перечислял все необходимые для его благополучия предметы, а мы с Ильей, сидя, подталкивали друг друга под локоть и шепотом прибавляли от себя еще разные необходимые потребности.
-И дайте мне по коробке конфет в день- и больше ничего,- шептал Илья, захлебываясь от смеха.
-И дайте мне хорошей зернистой икры и бутылку шампанского – и больше ничего, - подхватывала я тоже шепотом…
     С Фетом приезжала его жена – милая добрая Мария Петровна, ее мы любили гораздо больше, чем ее знаменитого мужа. Она всегда была с нами ласкова,  и  от нее так и веяло скромностью, снисходительностью и добротой.   
      С обоими супругами мы сохранили дружеские отношения до конца их жизни, а выросши, я полюбила истинно поэтическое дарование Афанасия Афанасьевича и научилась ценить его широкий ум.»
    И еще читаем у Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой: « Был на днях у нас Фет, и был в кротом, умиленном состоянии. С папа они не спорили, а так интересно говорили, и, что всегда в разговоре необходимо, -  с уважением и вниманием относились друг к другу».
     И в творчестве и в жизни поэзия и проза в нем совмещались. Это понимал и Толстой. В 1878 году он  писал Фету: «Я люблю вас таким, какой вы  есть… У вас так много  привязанностей к житейскому, что если как-  нибудь  оборвется это житейское – вам будет плохо».
    Сам Афанасий Афанасьевич в своих воспоминаниях говорит: « Приходит мне на память прекрасное слово Льва Николаевича Толстого. Однажды, когда я ему говорил о распространяющемся в литературе мнении, что поэзия отжила свой век, а лирическое стихотворение стало невозможным, он сказал: «они говорят – нельзя, а вы напишите им отличное стихотворение: это будет наилучшим возражением».
                Одним толчком согнать ладью живую
                С наглаженных отливами песков,
                Одной волной подняться в жизнь иную, 
                Учуять ветр с цветущих берегов.

                Тоскливый сон прервать единым звуком,
                Упиться вдруг неведомым, родным,
                Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
                Чужое вмиг почувствовать своим
               
                Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
                Усилить бой бестрепетных сердец,-
                Вот чем певец лишь избранный владеет!
                Вот в чем его и признак и венец!
                Стихотворение Афанасия Фета. 1887 год. 

      К поэзии в целом Толстой относился скептически, -напишет впоследствии секретарь и биограф писателя Булгаков,- ибо ему казалось, что «стихи своим размером и рифмой мешают ей выполнять свое назначение – служить выражению мыслей».
     В то же время Толстой воодушевлялся, слушая стихи ценимых им поэтов. «Лев Николаевич цитирует стихи или говорит о них, притом всегда о Пушкине, Тютчеве и Фете…»
       Как-то Толстой сказал, что если вся эта цивилизация полетит к чертовой матери, то музыку будет жалко.
       «В противоположность моему отцу, - вспоминает Сергей Львович Толстой, -Афанасий Афанасьевич был более менее равнодушен к музыке. Я слышал, как он говорил, что музыка – это неприятный шум. Ему нравились только некоторые итальянские арии и романсы Глинки. Правда, в некоторых  стихотворениях «Сияла ночь», «Певице» он писал иное, но мне кажется, что это не музыка, а обаяние голоса молодой женщины вызвало эти стихи.
       Как-то все  съехались в Черемошню, имение друзей Толстых – Дьковых. После чудного вечера и пения Татьяны Берс, у которой был красивый голос, у Фета и  родились те незабываемые строки, которые тревожат  и будоражат наши души по сей день… Помните? –«Сияла ночь, луной был полон сад, сидели мы с тобой в гостиной без огней…  Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали, как и сердца у нас над песнею твоей…»      
    «Я между плачущих – Шеншин, а Фет я только для поющих»,- как-то шутливо признался он.
        Жизнь шла, однажды Фет  приехал к Толстому в  Никольское - Вяземское, родовое имение Горчаковых-Толстых .
    Оно было расположено на границе двух губерний, Орловской и Тульской, в Чернском уезде, за неоглядными полями и крутыми песчаными холмами.
       Издревле имение  принадлежало князьям Горчаковым,  прославленному   роду, восходящему к Рюрику; по прошествии  времени, в середине XVIII  века владельцем  Никольского стал   Николай Иванович Горчаков, дочь которого Пелагея Николаевна вышла замуж за графа  Илью Андреевича Толстого и получила имение в приданое. Сын Пелагеи Николаевны и Ильи Андреевича  Николай Ильич Толстой  имел  четырех сыновей  и дочь  Марию. После кончины Николая Ильича, по разделу между братьями Толстыми, Никольское-Вяземское досталось старшему  сыну - Николаю Николаевичу Толстому, а после его смерти ( в 1860 году) - Льву Николаевичу.
     Сын Льва Толстого, Сергей, так писал в своих воспоминаниях: “Усадьба находилась на красивом высоком месте. Внизу протекала речка Чернь и шумела мельница. Старый дом, в котором когда-то жил князь Горчаков и его зять,  дед моего отца, Илья Андреевич Толстой, уже не существует. Вблизи дома стояла церковь  Успения Богородицы, выстроенная Николаем Ильичем Толстым в 1836 году, во исполнение обета, данного им на войне”.
   Надо сказать, что автор  этого очерка недавно побывал в Никольском-Вяземском и может свидетельствовать, что дух старинной усадьбы возрождается,  благодаря усилиям  сотрудников Мценского краеведческого музея и местных меценатов.  Дом недавно основательно отстроен, перед домом разбиты цветники, в которых бегают щенки борзых собак -  непременный  атрибут  русского поместья, хозяин которого всегда  был  любителем псовой охоты. Интересно, что дом  явно  несет черты жилища неженатого  мужчины, каким  и был Николай Толстой. И кажется, что это -  дом дядюшки из романа “Война и мир”.
   Прекрасны и живописны окрестности этого необыкновенного места. Сотрудники  музея  показали нам  тот самый дуб, описанный Львом Толстым, как «дуб Андрея Болконского», героя эпопеи «Война и мир»... Помните  его размышления о смысле жизни при виде старого дуба, и о том,  что «жизнь не кончена в тридцать один год»…?
       Неподалеку от дома поставлен памятник Льву Толстому, который стал хозяином этого имения еще и потому, что он очень любил своего старшего брата Николая, был с ним очень дружен, и всю жизнь  свято чтил его память.
      В Ясной Поляне,  в доме  Толстого есть  бюст его любимого брата Николая.
  Сквозь вершины елей и берез с балкона дома в Никольском видна колокольня сохранившейся, но,  правда,  еще не полностью отреставрированной церкви, и, что самое главное, на церковном кладбище был обнаружен подлинный могильный камень- памятник  Николаю  Горчакову, родоначальнику  семьи. Но точное место захоронения уже не найти: “ветры лихолетий”, пронесшиеся над Россией, смели все со своих мест, и памятники, в том числе...
    В Яснополянском доме находится несколько портретов из Никольского: портрет Н. И. Горчакова и  портрет его матери,  Т. Г. Горчаковой, рожденной  княжны Морткиной.
      На портрете Татьяны Григорьевны Горчаковой изображена женщина средних лет, в монашеском одеянии, стоящая у высокого стола. В левой руке она держит у груди длинные четки с крестом.
     Т. Г. Морткина вышла  замуж за Ивана Федоровича Горчакова, отца прадеда Л.Н. Толстого, в 1721 году. Вскоре после смерти мужа она приняла решение  поступить в монастырь.   Горчакова удалилась от мира около 40 лет от роду. Она  внесла в монастырь «на украшение церковное пристойный уклад», и ее имя было записано «в большой синодик для вечного поминовения».
      Татьяна Горчакова была первой монахиней из рода Горчаковых-Толстых.  Первой, потому, что, чуть более чем   через сто лет, ее судьбу повторила  сестра Льва Николаевича Толстого, Мария Толстая,  окончившая свои дни схимонахиней Шамардинского монастыря... Странно и знаменательно то, что, по обету, который дала  во время рождения  дочери ее мать,  Мария Николаевна  Толстая, урожденная княжна Волконская,  крестной матерью  девочки стала юродивая монашка- странница.
     В семье Толстых с портретом Т.Г. Горчаковой были связаны предания и легенды. “Этот портрет, - писал Сергей Львович Толстой, -  нам, детям, внушал страх. Сестра Таня уверяла, что у нее (прапрабабушки монахини) в темноте светятся глаза, а еще она, по преданию, выходит из рамы и ходит по дому. Илья боится  серьезно и один(!) ни за что туда не пойдет, где находится ее портрет!”
Портрет Николая Ивановича написан в последние годы его жизни крепостным живописцем Никольского- Вяземского. На нем он изображен потерявшим зрение, пожилым человеком, сидящим за столом и подсчитывающим рассыпанные золотые монеты...  Злые языки поговаривали, что он имел репутацию человека скупого и, даже тогда, когда  совсем ослеп, он,  тем не менее, приказывал приносить и ставить перед ним шкатулку из красного дерева, наполненную ассигнациями. Но вот ирония судьбы: самый преданный его слуга воровал деньги, подкладывая в шкатулку вместо банкнот обрезки газет. Таким образом, старик до самой своей смерти продолжал ласкать дрожащими пальцами воображаемые сокровища.               
          После женитьбы он вышел в отставку и переехал в, доставшееся ему по разделу  с братьями, Никольское-Вяземское, имение в триста  душ, в трехстах пятидесяти верстах от Москвы. Он имел двух дочерей  и  трех сыновей, из которых один умер в младенчестве, а другого супруги лишились, когда княгиню опрокинули в карете, спуская с Мценской горы...
     Третьего же сына, наследника,  они вымолили, посетив мать- княгиню в Киево-Флоровском монастыре.  Впрочем, мать  Николай Иванович и так не забывал, посылал обозы с провизией, и сам с женой два раза в год посещал ее в ее уединении.
    Есть версия, что судьба Николая Ивановича и его сына  была предсказана юродивым Кирилушкой из того монастыря, где жила княгиня.
    Лев Николаевич Толстой в неоконченной повести “Труждающиеся и обремененные”  начал писать историю своей семьи, в которой сохранилось предание о судьбоносном пророчестве юродивого. Надо сказать, что  и мать Льва Николаевича, и он сам  очень внимательно относились к этим   странным людям...
     Сколько их “живет” на страницах романов  и повестей Льва Толстого.  Стоит вспомнить «Детство», «Войну и мир»…
     В повести “Труждающиеся и обремененные” Толстой пишет: “ Князь с княгиней по обещанию своему пришли из своей вотчины пешие в монастырь и, несмотря на то, что у княгини все ноги были в крови, всю дорогу не садились в едущую сзади карету.
     После молебна угоднику они пошли в келию к матушке и сидели у нее за чаем, когда в келию вошел босой, в одной рубахе юродивый Кирилушка с можжевельниковыми ветками в руках. Он всегда ходил летом с цветами, зимой  - с ветками. Увидав князя с княгиней, он пошел за перегородку, где стоял кувшин с водой. Помочил ветки и попрыскал и мужа и жену. “Полюбил вас, Слава Богу, - сказала шепотом княгиня- монахиня.- Только кого полюбит - брызгает”.
- Вот, Кирилушка, Бог не дает им сына, - сказала инокиня юродивому,- помолись за  них.
Юродивый заговорил: « Николашке сын Вася. У меня внучек. Не тужи, деушка,- обратился он к молодой княгине, гладя ее веткой по голове, - свекровь не обижай, а сын будет Васюточка маленькой, маленькой,- а потом большой станет. -Только не видать тебе его близко. Далеко, далеко. Вот Николашка увидит. Увидит, да зажмурится. Вот так.
 Он сам зажмурился. Но, открыв один глаз и увидав, что князь Николай не зажмурился, вдруг рассердился и, сняв с себя шапку кожаную, послушническую, надвинул на князя так, чтобы закрыть ему глаза”.
   “Моя бабушка, Пелагея Николаевна, -  напишет  потом Лев Толстой, - была дочерью слепого князя Горчакова, имевшего большое состояние”.
     Деньги принесли в семью Горчаковых не только богатства, но и несчастия.  Николай Иванович ослеп... Не зря его глаза пытался закрыть шапкой Кирилушка, а долгожданный наследник, сын, которого так и назвали -  Василием, окончил свою жизнь в Сибири, куда был сослан за подделку векселей.
   Он пытался бежать, был пойман, лишен всех чинов и состояния, что означало гражданскую смерть.  И здесь сбылись  пророчества юродивого... Он был далеко, далеко...
     В ширмочке с семейными миниатюрами, что находится в кабинете Льва Толстого в Ясной Поляне, видно пустое место - это отсутствует миниатюра с изображением Василия Николаевича Горчакова.
 Ветвь князей Горчаковых прекратилась, так как у Николая Ивановича больше детей не было, а одна из его дочерей, Пелагея Николаевна, вышла замуж за графа Илью Николаевича Толстого. Отсюда началась история рода Толстых.
     История семьи,  фамильные портреты, человеческие характеры, предания и легенды,  сверкающие в великих произведениях Льва Толстого -  это чудесный, необыкновенный мир, где реальность и вымысел - одно целое...
    Но это к слову…   
       В Никольском-Вяземском семья Толстых бывала часто и жила подолгу, так как за имением надо было присматривать хозяйским глазом. Там однажды свояченица Толстого, Татьяна Берс рассказала Льву Николаевичу историю написания Фетом стихотворения «Сияла ночь». Стихи Льву Николаевичу очень понравились, но всех насмешило его неожиданное замечание: «Зачем он хочет обнять Таню? Человек женатый…»
      
     «Получил ваше славное, длинное письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич… непременно приеду к вам…
                Ваш Лев Толстой»
          
«Не тотчас ответил на ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, потому, что был в Москве. Мне странно отвечать на ваш вопрос о приезде к нам. Радуюсь, что вы приедете; я все время буду дома, и у нас, Слава Богу, все здоровы; приезжайте, когда хотите. Наш поклон Марии Петровне…
                Ваш Лев Толстой»

                Тускнеют угли, в полумраке
                Прозрачный вьется огонек.
                Так плещет на багряном маке
                Крылом лазурным мотылек.
                Видений пестрых вереница
                Влечет, усталый теша взгляд,
                И неразгаданные лица
                Из пепла серого глядят…

        Последний сборник его стихов,  по  благоуханности  не уступавший  всем остальным,  назывался «Вечерние огни»; последняя память жизни, последняя дань  любви слилась с тем отблеском  мерцающих свечей в гостиной, из которой выбежала, охваченная огнем,  Мария Лазич. 
     Летом 1892 года в  Воробьевке необыкновенно пышно цвели розы. Фет говорил, что, по народному поверью, пышное цветение роз сулит смерть, но, казалось, ничто ее не предвещало.  Супруги  собирались осень и зиму провести в Москве, в своем доме на Плющихе, побывать у Толстых, с которыми были  почти соседи.
     Фет приехал в  Москву  и… тяжело заболел. В один из дней Фет потребовал у Марии Петровны шампанского. Она робко стала возражать, он настаивал, и она отправилась к доктору за разрешением.
    Когда-то Фет сказал ей: «Ты никогда не увидишь, как я буду умирать».
    А дальше было вот что:  Мария Петровна уехала,  а он продиктовал своей секретарше странные слова: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному», собственноручно подписался, затем  взял разрезной ножик для бумаги в виде стилета, лежавший на столе…
   Встревоженная секретарша попробовала отнять у него нож, но Фет побежал от нее по комнате и вдруг, тяжело задышав, упал на стул у двери. «Черт!» - вырвалось у него, затем глаза его страшно расширились, как будто он увидел что-то ужасное, рука поднялась, как для крестного знамения и ...он умер… 
     Фет хотел покончить с  жизнью, но  ему помешала сама смерть, а, может быть, его  остановила с того света Мария,  последняя и единственная невеста…
          Нас с тобой ожидает особенный суд;
          Он сумеет нас сразу в толпе различить,      
          И мы вместе придем, нас нельзя разлучить…
Поднявшись в жизнь иную, он, наверное, встретился с Марией и, наконец, учуял ветр с цветущих берегов…

 ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
    Очерки былого заключают в себе  образы героев и время их бытия цифрами обозначенное. Но главное , что остались   воспоминания  людей знавших и ценивших их.  В частности,  Фета, например, ценили немногие, Гончаров, Тургенев, Майков, Толстой…  но  эти имена говорят сами за себя. Тургенев  утверждал, что кто не понимает Фета, тот не понимает поэзии.
     Художник Крамской, написавший известный портрет Льва Николаевича Толстого говорил Репину о том глубоком впечатлении, которое произвел на него Толстой: «Граф Толстой – интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь,  был все время в возбужденном состоянии.  На гения смахивает».
     Да  будет благословенна память людей, составивших славу и гордость России.
         
Портреты Афанасия Фета и его жены, Марии Петровны, урожд.Боткиной