Две жизни. Записки старого физтеха

По сравнению с книгой, вышедшей в 2021 году в издательстве РСП, в текст внесены изменения.

Игорь Николаевич Троицкий, доктор технических наук, профессор. Автор более двухсот научных публикаций, среди которых монографии и учебные пособия. Имеет 73 советских авторских свидетельства и 29 американских патентов. В 2019 году в издательстве «Accent Graphics Communications», Ottawa была опубликована его книга «Русский среди евреев, еврей среди русских». Его рассказ «Бывший семинарист» опубликован в 4-м томе «Антологии русской прозы 2020», а рассказ «Из эсеров в отшельники» принят к публикации для номинации на премию «Русь моя 2021».

Эта книга о физтехах, о том, как они учились, как работали в закрытых НИИ и КБ, как превращались в высококлассных специалистов, конструкторов и учёных, а потом сами становились учителями молодых физтехов и, конечно, о том, как встретили перестройку, как пережили распад СССР и как непросто вписывались в новую и чужую для них жизнь.

ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ. ФИЗТЕХИ

1. СТУДЕНТ ФИЗТЕХА

I

В 1958 году я с золотой медалью окончил московскую среднюю школу. Именно в этот год все льготы медалистов при поступлении в высшие учебные заведения были аннулированы. Это нисколько не поколебало моей уверенности в себе и, хорошо отдохнув у бабушки в подмосковной Салтыковке, без всякой подготовки я отправился в Московский инженерно-физический институт (МИФИ) на экзамен по математике, который успешно и провалил. Это был большой удар для бабушки и мамы. Я же не очень переживал и через неделю уже работал учеником столяра-модельщика на одном из близлежащих к моему дому производств.

В течение года я много читал. Моими настольными книгами стали Ф. Достоевский и Г. Плеханов. Почему-то именно в них я старался найти смысл в жизни. Старался, но не нашёл и решил серьёзно заняться философией, для чего хотел поступить в университет на философский факультет. Однако брат моего деда как-то на досуге разъяснил мне, что, получив философское образование, я всю жизнь буду заниматься историческим материализмом и так понравившегося мне Плеханова буду вынужден критиковать с позиций этого «непростого» учения. Он советовал закончить какой-нибудь нормальный технический вуз и, обеспечив себе безбедное существование, заниматься в свободное от работы время всем, чем будет душе угодно, и в том числе искать «смысл жизни». Доводы показались мне разумными, и я, заморозив на время свои поиски, начал вечерами готовиться к вступительным экзаменам в «нормальный» технический вуз.

В те годы вступительные экзамены во все вузы проходили в одно и то же время. И вдруг примерно за месяц до их начала я случайно узнал, что существует Московский физико-технический институт (Физтех), где экзамены начинаются прямо сейчас. Оказалось, что Физтех – это особый институт, где готовят первоклассных физиков, и потому для него было сделано исключение с целью дать возможность отобрать особо одарённых ребят. Хотя таковым после провала экзаменов в МИФИ я себя не считал, тем не менее, исключительно с целью потренироваться со сдачей экзаменов, подал документы в этот уникальный Физтех.

Критическим моментом стал для меня устный экзамен по математике. За день до этого был письменный экзамен, продолжавшийся в течение шести часов. На следующий день вся группа абитуриентов, в которой я числился, собралась у назначенной аудитории в ожидании результатов.

В десять часов появился преподаватель, представившийся Юрием Викторовичем Сидоровым. Он огласил фамилии двух абитуриентов, успешно прошедших через письменный экзамен, и попросил их пройти в аудиторию. К своему большому удивлению я оказался одним из этих двух везунчиков. Сидоров рассадил нас в разные концы аудитории и каждому дал новые задачки, а сам стал разбираться с оставшимися неудачниками. В результате ещё трое из сорока абитуриентов моей группы смогли отстоять свои письменные работы.

Первую задачу я решил и сразу же получил вторую, которую не решил. Третью задачу решил, четвёртую – нет, и в такой последовательности всё продолжалось до трёх часов дня, когда Юрий Викторович, обращаясь ко мне, сказал: «Отдохните, зайдите в буфет, покушайте и приходите. Я вам дам последнюю задачку: если решите, то экзамен вы сдали, а если нет, то не обессудьте».

В буфет я, конечно, не пошёл. Туалет, прогулка по коридору – и вот я снова перед Юрием Викторовичем. Новая задачка практически совпадала с первой. Я с удивлением смотрю на экзаменатора, а он, улыбаясь, спрашивает: «Ну что – решите?» Остальные экзамены я сдал без каких-либо проблем.

II

В соответствии с установившимися традициями все поступившие на Физтех в течение двух недель занимались благоустройством территории института и студенческого городка.

Новорождённые физтехи были разбиты на бригады, каждая из которых получила вполне определённое задание. Я попал (и, можно сказать, даже возглавил) специальную бригаду по починке уличных скамеек. Столь «высокой» должности я был обязан годичному трудовому стажу в столярной мастерской. Мы так хорошо работали, что на нас обратил своё внимание корреспондент институтской газеты «За науку». На сделанной им фотографии я (в центре, третий слева) изображаю бывалого рабочего, делящегося «своим жизненным опытом» с новыми друзьями, и все, затаив дыхание, внимают моим мудрым «нравоучениям».

И вот первый семинар по матанализу. Входит молодой преподаватель, лет двадцати шести, оглядывает собравшуюся группу и произносит:

– Давайте знакомиться. Юрий Викторович Сидоров. Впрочем, с некоторыми (взгляды наши встретились) я уже успел познакомиться.

Худощавый, ростом выше среднего, белобрысый, с яркими серыми глазами Сидоров всегда влетал в аудиторию и приветствовал собравшихся студентов широкой, живой улыбкой. На узком, несколько удлинённом его лице она выглядела настолько заразительной, что вся группа без исключения отвечала ему единой большой улыбкой.

Юрий Викторович проработал с нашей группой в течение всех трёх первых курсов и научил нас не бояться никаких математических выражений, какими бы «матерными» они ни казались. А ещё он научил нас видеть в математике некую необыкновенно красивую игру, в которой человек из обыденной реальности переходит в совсем иной, воображаемый, идеальный мир.

При подаче документов на Физтех я, не надеясь на поступление, а потому не задумываясь, указал в заявлении первый из висевшего передо мной списка факультетов, каковым значился радиотехнический, куда и был зачислен.

На каждом факультете все первокурсники распределялись по группам. Каждая группа была прикреплена или к определённому институту Академии наук, или к секретному научно-исследовательскому институту (НИИ), или, наконец, к какому-нибудь конструкторскому бюро (КБ), где начиная с четвёртого курса студенты должны были стажироваться. Эти организации студенты называли своими «базами». Секретные НИИ и КБ имели номера и официально именовались почтовыми ящиками. Поэтому про студентов, у которых «базами» оказались закрытые предприятия, говорили, что они «сыграли в ящик».

Принцип, по которому студент попадал в ту или иную группу, был неизвестен, и многие полагали, что это было дело случая. «Базой» моей группы был «ящик». А то, что «сыграть в ящик» не есть какое-то заурядное, а весьма серьёзное «происшествие» – в этом я убедился уже через пару месяцев, когда меня пригласили во второй отдел. Здесь меня ждали двое суровых на вид мужчин, один из которых сразу же задал вопрос:

– Где и когда вы общались с иностранцами?

– Нигде и никогда, – моментально ответил я.

– А подумав? – вмешался другой, не менее солидный мужчина.

И тут я вспомнил. После поступления на Физтех, в конце августа я был на выставке «Промышленная продукция США» в Сокольниках и зашёл в павильон, где демонстрировались картины американских художников. Когда я рассматривал очередную картину, ко мне подошла весьма симпатичная моложавая женщина, которая на чисто русском языке представилась американским экскурсоводом и поинтересовалась, чем я занимаюсь и какие картины мне нравятся. Я ответил, что учусь в университете (на всякий случай я решил не упоминать Физтех), а из художников предпочитаю импрессионистов.

– Дайте ваш адрес, и я пришлю из Нью-Йорка альбом с репродукциями картин известных американских импрессионистов, – предложила экскурсовод.

Опять же на всякий случай, я вместо своего дал бабушкин адрес. Американка аккуратно записала все данные и, пообещав принести каталог выставки, скрылась за служебной дверью. И вновь, опасаясь сам не зная чего, я решил не дожидаться каталога, а быстро смылся с этой странной выставки.

Выслушав подробный мой рассказ о беседе с американкой около злополучной картины, спрашивавшие строго объяснили, что теперь я студент Физтеха и любые беседы и встречи с иностранцами для меня полностью исключаются.

Лет через двадцать пять я, удивляясь такой «идеальной» оперативной работе наших доблестных органов, рассказал об этом эпизоде своему приятелю, полковнику КГБ Анатолию Тишину. Взглянув на меня и хитро улыбнувшись, он покрутил указательным пальцем у своего виска, и я услышал:

– Эх ты, доктор наук, а ещё, говорят, хорошо в карты играешь. Какая тут, к чёрту, оперативка, просто наши люди с тобой знакомились и взяли тебя на понт, а ты и поплыл! Ну, не огорчайся, все иногда плавают. Главное, что не утонул, – стал успокаивать меня Анатолий, взглянув на скривившуюся мою физиономию.

III

Физтех находится в подмосковном городке Долгопрудный, и каждый первокурсник получил место в общежитии. Я жил в комнате, имевшей вид продолговатого пенала, вместе с Вадимом Выгоном, Сергеем Щуровым и Алексеем Блаут-Блачёвым.

Первый год учёбы на Физтехе был очень трудным. Угнетала неуверенность: смогу ли справиться с предстоящими экзаменами. А опасность была вполне реальная. После первого и второго семестров отчислили почти четверть студентов моей группы.

Обычно я ложился спать в полночь, а вставал в семь утра. И ничто не отвлекало меня от занятий. Так жили все мои соседи. Некоторым исключением был Вадим. Он составил жёсткое расписание, регламентировавшее время, посвящаемое каждому предмету, и точно его придерживался. Ровно в полночь Вадим откладывал в сторону все учебники, накидывал на плечи старенькую серую курточку, и на письменном столе, располагавшемся между моей и его кроватями, появлялась «Этика» Спинозы. Не более чем через десять минут голова Вадима низко склонялась над Спинозой, курточка сползала с плеч и, падая, застревала на спинке стула. Я, только-только задремавший, открывал глаза и негромко, так чтобы не разбудить соседей по комнате, говорил: «Вадик, пора спать». Вадим вздрагивал, поправлял курточку, смотрел на часы и со словами: «Ещё рано», – продолжал общаться со Спинозой. Ровно в час ночи это общение заканчивалось, и Вадик отходил ко сну.

В целом физтехи представляли собой некую однородную серую массу. Но, как всегда, нет правил без исключений. Одно из таких ярких исключений являл собою студент нашей группы Владимир Смирнов. Высокого роста, всегда в хорошо выглаженном костюме и галстуке, с большим жёлтым кожаным портфелем, он ходил, высоко подняв голову, и выглядел почти вызывающе. Он имел место в общежитии, но в основном жил в Москве. Своих сотоварищей по группе Владимир нежно, почти по-отечески, называл лапочками, так что в ответ и его все стали величать Лапочкой.

Глядя на Владимира, у меня возникало ощущение, что он как бы не живёт, а играет самого себя, а мы, студенты, – его зрители. И я не ошибся: артистические способности Лапочки открылись в полной мере во время сдачи первых экзаменов. Самое яркое его выступление я наблюдал во время экзамена по математике.

На устный экзамен по матанализу весь первый курс был собран в актовом зале, где на сцене стояли столы, за каждым из которых сидел преподаватель. На центральном большом столе лежали экзаменационные билеты, зачётки всех студентов и их работы, выполненные накануне во время письменного экзамена. Освободившийся преподаватель брал наугад зачётку и вызывал её владельца. Последний поднимался на сцену, тащил билет, находил свою письменную работу, после чего обсуждал её с преподавателем за его столом и отвечал на вопросы полученного билета.

Удивительно, что никто (ни артисты, которые выступали на сцене, ни зрители, ожидавшие своей очереди стать артистом) не мешал друг другу. Не то чтобы стояла идеальная тишина. Нет. Просто сочетание напряжения, обусловленного игрой актёров, и волнения зрителей так накаляло атмосферу, что звук в ней как бы таял и практически не распространялся. Артисты играли, не замечая зрителей, а зрители смотрели на актёров, но были настолько поглощены собою, что не обращали внимания на сцену. Это был спектакль, который мне запомнился на всю жизнь.

Смирнов попал к Бесову, считавшемуся среди студентов самым злобным преподавателем. Проделав все предписанные операции, Лапочка направился за экзаменатором к его столу, на который сразу же положил свой портфель, уменьшив рабочую площадь стола чуть ли не наполовину. Затем, пододвинув свой стул вплотную к преподавателю, сел так, что Бесов оказался у него почти под мышкой. «Поймав» таким образом Бесова, Володя почти моментально начал доверительно и не прерываясь что-то шептать ему на ухо. Бедный Бесов заёрзал на стуле, безуспешно пытаясь выкарабкаться из-под крыла экзаменуемого. Нашёптывание Лапочки и ёрзание Бесова продолжались несколько минут. Осознав тщетность своих усилий, Бесов вписал «удовлетворительно» в зачётку Лапочки, и тот с высоко поднятой головой победителя спустился со сцены. За всем этим представлением я, ожидая своей очереди, наблюдал с большим интересом, и когда Владимир проходил мимо, наши взгляды встретились, и я с восхищением показал Лапочке большой палец.

Начался второй семестр. Я спешил на лекцию, и тут, со словами: «Нужно поговорить», – меня остановил Лапочка. Без всяких предварительных слов, наклонившись ко мне, он негромко сказал:

– Сейчас отбирают студентов в качестве нештатных осведомителей. Если тебя пригласят, пошли их всех куда подальше, лучше матом и сразу же уходи. Не бойся, я точно знаю, как нужно себя вести в такой ситуации. Главное – не начинай никаких разговоров. Можешь никого никуда не посылать. Просто быстро уходи! – но, увидев моё смятение, повторил: – Не трусь, делай, как говорю, и всё будет в порядке.

Слухи о том, что отец Смирнова важный чекист, ходили между студентами, и поэтому я не удивился особой осведомлённости Лапочки.

Ожидая возможного приглашения, я пытался представить себе, как отнесётся тот или иной студент из моей группы, кому предложат это самое сотрудничество. Поразмыслив, я пришёл к выводу, что подавляющее большинство примет подобное предложение с радостью, а остальные – хотя, возможно, и без особой радости, но тоже согласятся.

Для первых, думал я, такое сотрудничество – это желанный допуск к некоторой дополнительной силе, получению тайного, но узаконенного превосходства над другими. И даже в том случае, когда это превосходство окажется иллюзорным, оно всё равно будет согревать и придавать дополнительную уверенность. А стыд? Перед кем? Всё тайно, так что и стыдиться не перед кем! Разве что перед самим собой? Но для первых – это уже что-то за гранью реальности, а для вторых работает оправдание – заставили. При окончании Физтеха они, эти избранные, последуют за мной. И так как ничего с этим поделать нельзя, то и относиться к этому следует как к естественной необходимости.

Время шло, а меня не приглашали, и, постепенно успокоившись, я перестал ждать. Однако пара вопросов у меня осталась: почему у Лапочки, сына чекиста, было столь «непатриотичное» отношение к стукачеству и почему меня не позвали? Вряд ли мои «детские» догадки заслуживают серьёзного внимания, а вот ответ на них квалифицированного профессионала я получил лишь через четверть века. Но об этом после. Как говорится, всё в своё время.

Лапочка же вскоре покинул Физтех, точнее его заставили уйти. Владимир ни с кем не дружил, да и студенты не испытывали к нему никаких положительных эмоций. Особенно не любили его партнёры по картам, полагая, что играет он плохо, но уж больно везучий. А кто любит тех, кому везёт и кому приходится платить!

И вот однажды Владимир проиграл в покер и попытался у своих соседей по комнате украсть необходимые для расплаты деньги. Партнёры поймали Лапочку во время преступления, и ему было предложено либо добровольно тихо покинуть Физтех, либо обещали обнародовать факт воровства на общем комсомольском собрании. Через несколько дней Лапочка перевёлся в Московский авиационный институт.

Примерно в это время на Физтехе произошло событие, вышедшее за рамки жёсткого учебного процесса, – бойкот студенческой столовой. Её скромное меню состояло из трёх, максимум четырёх, одних и тех же мало пригодных для употребления в пищу блюд: суп (щи), котлеты (варёная рыба), компот из сухофруктов (чай). Постоянные жалобы не помогали. И вот как-то у столовой появились несколько активистов (студентов-старшекурсников), которые вежливо предлагали направлявшимся в столовую студентам отказаться от её посещения. Многие (но далеко не все) разворачивались и уходили.

Кто-то воспользовался радиопередатчиком, находившимся в студенческом общежитии радиотехнического факультета, и соответствующее обращение – поддержать бойкот столовой – передал в эфир. Говорили, что сразу же эту информацию подхватил «Голос Америки», превратив физтеховский бойкот в забастовку московских студентов. Понятно, что порядок был сразу же восстановлен. Но, к чести руководства Физтеха, всё произошло очень тихо, без каких-либо открытых разбирательств и собраний. Меню же в столовой существенно улучшилось. Правда, радиопередатчик из общежития нашего факультета убрали, но это мало кого озаботило.

IV

Второй курс был столь же трудным, как и первый. Хотя общую ситуацию смягчала всё возраставшая уверенность, что удастся выдержать и меня не отчислят. Третий курс я одолевал уже без больших напряжений, так что наконец стали проявляться первые проблески нормальной студенческой жизни.

Зимой по воскресеньям я и Вадим часто посещали каток в парке Горького. Здесь мы познакомились с симпатичной рыженькой Леночкой. Она была сестрой тренера по фигурному катанию и сама прекрасно «фигурила». Свободного времени у нас было мало, так что обхаживали мы Леночку по очереди. Училась она в Энергетическом институте, а жила на Таганке на первом этаже старого, предназначенного на снос деревянного дома. В её крохотной комнатушке с трудом помещались кровать, тумбочка и один стул. Единственным украшением комнаты было большое окно, выходившее на спортивную площадку. Я попал в эту комнатушку как-то весной по приглашению приболевшей Леночки.

Время позднее. Сижу я на единственном стульчике около её кроватки, а она со словами: «Как бы я тебя не заразила», – мило улыбаясь, отодвигается к стенке. Заботливые слова милой девушки окрашивают освобождающееся пространство особо притягательной силой, не поддаться которой было просто невозможно. Привстаю со своего стульчика, и в этот самый момент открывается дверь, и с вопросом: «Леночка, не пора ли тебе принять лекарство?» – входит её мама. Конечно, очень скоро я отбыл и как истинный друг предупредил Вадима о ловушке, в которую чуть было не угодил.

Весна в разгаре. Чувства прут из всех щелей. И вот Вадик тоже в комнате у Леночки, но даже единственного стульчика, на котором я так недавно сиживал, и того нет. Мысленно проведя работу над ошибками своего друга, Вадик, как бы для свежего воздуха, приоткрыл окно, затем закрыл дверь на щеколду и, чувствуя себя теперь в полной безопасности, смело занял место на кровати рядом с Леночкой. И когда, казалось бы, всё, к чему призывала природа, должно наконец свершиться, за дверью раздался голос мамы: «Леночка, я вам чай принесла, а войти не могу». Вадим вскочил, моментально втиснулся в свои брючки и, как птичка из клетки, выпорхнул из настежь открытого окна.

История на этом должна была бы и закончиться. Но буквально на днях сотрудник режимного отдела проводил в нашей группе беседу о том, что скоро мы окажемся в «ящике», а потому должны быть сверхаккуратны с нашими знакомствами. Поэтому неудивительно, что когда назавтра мы обсуждали Вадикино приключение, то, вспоминая разные обстоятельства, обратили внимание на некоторую странность в поведении нашей Леночки (и у меня, и у Вадима случались вечера, когда Леночке нужно было оказаться дома к десяти часам). После пройденного инструктажа мы сразу же заподозрили нашу Леночку в связях с иностранной разведкой, стремящейся заполучить в свои сети будущих секретных учёных. «Наверняка она спешила не домой, а на встречу с иностранным агентом», – решили мы. Срочно требовалось разоблачение. И мы начали действовать.

Однажды Леночка, прогуливаясь со мной, вдруг заспешила домой. Проводив её, я не отправился к метро, а спрятался поблизости. Через несколько минут Леночка появилась и, сев в такси, укатила. Мне удалось сразу же поймать машину и начать преследование. Миновав Петровку, такси остановилось, и Леночка исчезла в одной из подворотен большого дома.

Вскоре, когда Вадик прогуливался с Леночкой, она предупредила его о просьбе мамы вернуться домой к десяти вечера. Вадим позвонил мне, и мы условились ближе к одиннадцати встретиться у подворотни того самого дома, где наша Леночка так загадочно исчезла.

Леночка появилась около одиннадцати, прошла через ту же самую подворотню и направилась к небольшому домику, что стоял посреди двора. Мы дождались, когда она вошла, и кинулись к этому домику. На железной табличке, висевшей около входа, значилось: «Электроподстанция № 1323». Облегчённо вздохнув, мы вошли вовнутрь и увидели нашу Леночку в синем рабочем халате с карандашом и рабочей тетрадью в руках. Она внимательно всматривалась в показания висевших перед ней электросчётчиков и аккуратно списывала с них важную, но, очевидно, не очень секретную информацию, в свою тетрадь.

Трудно описать её изумление. Оказалось, она стеснялась сказать нам, столь успешным физтехам, что по ночам иногда дежурила здесь на подстанции, зарабатывая кое-какие деньжата. Леночка угостила нас чаем с печеньем, и мы уехали: вначале в общежитие на Физтех, а вскоре отдыхать на юг. Дальнейшие наши сердечные похождения мы уже никак не связывали с нашим «засекреченным» будущим.

2. ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ – ХОРОШО, НО ФИЗИКА – ЛУЧШЕ

Свобода, так неожиданно появившаяся после третьего курса, позволяла оглядеться и поискать чего-нибудь интересненького и во вненаучной жизни. Даже в тисках первых курсов мы с Вадимом иногда находили пять минут, чтобы поспорить об импрессионистах и абстракционистах. Вадим слышал о них от своей кузины Марины, служившей экскурсоводом в Музее изобразительных искусств. Мой же интерес к этим направлениям в живописи возник совершенно случайно.

Три года назад, в тот день, когда я увидел свою фамилию в списке поступивших на Физтех, к нам в гости из Караганды приехал Гриша, племянник моего отчима. Он заканчивал Горный институт, и казался мне высокообразованным молодым человеком. Во всяком случае, гораздо более «высоко», нежели я. Моё первое впечатление, что это результат различия в наших возрастах, быстро рассеялось. Дело было совсем в другом – в его воспитательнице Фаине.

Когда-то Фаина была одной из пассий Максима Горького. После смерти великого пролетарского писателя (то ли в связи с этим событием, то ли по каким-то иным причинам) она оказалась вначале в одном из магаданских лагерей, а затем в одной из карагандинских шахт, как раз в той, которой командовал Матвей Григорьевич, отец Гриши. Используя свои властные возможности, Матвей смог устроить так, что вместо пребывания в шахте Фаина выполняла разные работы в его доме, одновременно воспитывая (точнее, образовывая) его сына. Очень скоро Фаина стала фактическим членом семьи, в которой и осталась жить после своего освобождения. От Гриши я и узнал об особой импрессионистской технике создания цветовой палитры путём работы с чистыми цветами без смешивания самих красок.

Уже будучи студентами четвёртого курса, мы с Вадимом, как-то прогуливаясь по Музею изобразительных искусств, столкнулись с Мариной. Слово за слово, и мы узнали, что она с тремя сотрудниками собирается попутешествовать по русскому Северу с целью воочию убедиться, что ещё сохранилось в заброшенных церквях и древних монастырях. С позволения Марины и её приятелей – искусствоведов Маши, Михаила и Фаи, я и Вадим присоединились к ним.

Наше путешествие по монастырям русского Севера началось с посещения Кирилло-Белозерского мужского монастыря, расположенного на берегу Сиверского озера. В то время здесь функционировал музей-заповедник, который из-за отсутствия приличных государственных дотаций находился в крайне плачевном состоянии. Заехав в женский Горицкий Воскресенский монастырь, мы поздно вечером добрались до села Ферапонтово. Здесь в большой избе мы арендовали просторную горницу. Изба находилась на берегу маленькой речки Паска, а на противоположном высоком её берегу возвышался монастырь, знакомство с которым было отложено на следующий день. Поужинав на скорую руку, мы разложили на полу имевшиеся у нас с собой спальные мешки и быстро уснули.

Утром, выбежав умыться к реке, я остановился, зачарованный неожиданным волшебным видением: казалось, что нечто сказочное, фантастическое только что спустилось с небес. Волшебство и ощущение динамики создавалось восходящим солнцем, появлявшимся из-за стен небольшого монастыря, располагавшегося на высоком холме между двух озёр. Солнечные лучи не только отражались от ещё частично сохранивших позолоту церковных куполов, но и создавали впечатление, что сами купола как бы висели в воздухе.

В Ферапонтово мы прожили пять дней. Утром мы бродили по закоулкам монастыря, рассматривали фрески, а после обеда гуляли по окрестностям или плавали на лодке по озёрам. Вечером во время ужина у костра наши новые приятели обсуждали взаимосвязи между различными сюжетными циклами типа Акафиста Богородице или Страшного суда и отдельными композициями как внутри собора, так и снаружи.

Вначале меня и Вадима увлекали рассуждения, касавшиеся различий в техниках стенописи и, в частности, как влияют цветовые характеристики фрески при письме по сырой штукатурке (левкас), а как по высыхающей. Но вскоре подобные вопросы перестали нас волновать. В свою очередь нас очень удивило, что наших искусствоведов абсолютно не интересовали ни импрессионисты, ни абстракционисты. В результате мы очень скоро стали слушать наших приятелей вполуха и просто любовались видом монастыря, изменяющегося в зависимости от освещения.

Как-то в процессе очередного обсуждения увиденного наши искусствоведы перешли к сравнению особенностей иконописи Дионисия с творениями его учителя Андрея Рублёва. Естественно, в центре внимания оказалась икона Святая Троица, самая знаменитая работа Рублёва. И тут выяснилось, что у всех участников дискуссии были совершенно различные мнения. Михаил вообще сомневался, что изображённое на данной иконе соответствует её названию.

Михаил утверждал, что в основу каждой иконы Святая Троица положен ветхозаветный сюжет «Гостеприимство Авраама», изложенный в библейской Книге Бытия. Он повествует о том, как Авраам встретил троих таинственных странников (ангелов). Во время трапезы в доме Авраама ему было дано обетование о грядущем чудесном рождении сына Исаака. По воле Бога от Авраама должен был произойти «народ великий и сильный», в котором «благословятся… все народы земли». Затем два ангела отправились на погубление Содома – города, прогневившего Бога многочисленными грехами его жителей. На иконе Рублёва изображены именно эти три ангела.

Марина с жаром возражала, доказывая, что в разные эпохи этот сюжет получал различные толкования, однако уже к десятому веку преобладающей стала точка зрения, согласно которой явление Аврааму трёх ангелов символически раскрывало образ единосущного и триипостасного Бога – Святой Троицы. После этого начался спор, какое Лицо Святой Троицы символизирует каждый из ангелов. Маша придерживалась концепции, что слева от зрителя изображён Бог Сын, в центре – Бог Отец, справа – Святой Дух, а Марина доказывала, что слева от зрителя изображён Бог Отец, в центре – Бог Сын, справа – Святой Дух. Так ни о чём и не договорившись, наши искусствоведы удалились в избу спать.

Некоторое время я и Вадим смотрели на языки пламени, пожирающего сухие ветки, и пытались осмыслить, что увидели и узнали за последние дни. Пофилософствовав, мы пришли к единому выводу: искусствоведение – это, конечно, хорошо, но физика – лучше. После столь «глобального» вывода последовало решение продолжить отдых у Чёрного моря. Утром, сославшись на страстное желание увидеть наших любимых девушек и сердечно поблагодарив новых друзей за необычное путешествие, мы отбыли в Москву.

3. ТЕОРИЯ – ЭТО РАЙ ДЛЯ ТЕХ, КТО НЕ ЗНАЕТ, ЧЕМ ЗАНЯТЬСЯ

I

Четвёртый курс был переломным, кардинально изменившим весь уклад физтеховской жизни, устоявшийся за предыдущие три года. Закончилось изучение общих основополагающих предметов, и началась специализация. Теперь «сыгравшие в ящик» студенты наконец узнали о своих базах. Правда, студенты моей группы узнали о нашей базе несколько раньше, и произошло это (как ни странно) на семинаре по теоретической механике.

Семинар вёл старший преподаватель Коренев, внешне весьма неординарный мужчина. Небольшого роста, полноватый, он всегда носил тёмно-коричневый кожаный шлем и такого же цвета кожаную куртку, которую не снимал даже во время проведения занятий в аудитории. Однажды Коренев вошёл в аудиторию, окинул взглядом собравшихся студентов и, многозначительно помолчав, спросил:

– Вы хоть знаете, куда пойдёте работать?

На заданный вопрос никто не ответил, и тогда последовало весьма подробное описание ожидавшей нас базы. Оказалось, что это бывшая бериевская шарашка, в которой Коренев когда-то работал, и что особо было подчёркнуто – не по своей воле. По его словам, здание, в котором размещается сей ящик, имеет столько же этажей под землёй, сколько и над ней. Все комнаты закрываются кодовыми замками. Проход на территорию только через специальные проходные, и выйти за ворота даже во время обеда невозможно. Ещё до начала работы нам придётся подписать бумаги о неразглашении того, чего мы знать не знаем и, возможно, никогда не узнаем. А закончил Коренев примерно так:

– Подумайте, скоро вы добровольно окажетесь там, где людей держали насильно. Бегите из этой группы, пока не поздно, – это вам мой совет.

После такой информации кто-то из студентов задумался, а кого-то описанная перспектива, наоборот, даже заинтриговала. Я скорее принадлежал ко второй группе. Главное, что тогда удерживало меня на Физтехе, – так это престижность. Студент Физтеха – в те годы звучало не просто громко, а громче некуда! Узнать же, что есть наука и способен ли я ей заниматься, у меня просто не было ещё времени. Поэтому к рассказу Коренева я отнёсся с любопытством, но услышанное никак меня не озаботило. Скорее даже наоборот: представлялась возможность узнать то, чего другим узнать не дано. А разве это не любопытно?

II

В середине сентября вся группа была собрана в одной из комнат именно того самого НИИ под кодовым именованием п/я 1323, о котором так красочно повествовал Коренев. За столом сидели два профессора базовой кафедры – Георгий Петрович Тартаковский и Владислав Георгиевич Репин. Они поочерёдно рассказывали о специальностях, которые студенты могли выбрать для своей стажировки, и каждый рассказ заканчивался вопросом: «Кто хочет работать над дипломным проектом в данной области?» Те студенты, которых интересовало обсуждаемое направление, направлялись в соответствующее подразделение.

Уже были перечислены все специальности, существующие на данном предприятии, а вот пять человек, в числе которых были я и Вадим, так ничего и не выбрали. Переглянувшись с Репиным, Тартаковский заговорщицки предложил: «Ну что ж, нерешительные, пошли».

Вскоре мы оказались в комнате, где за длинным столом сидели три сотрудника лаборатории Репина – кандидаты технических наук Александр Курикша, Пётр Бакут и Николай Кузнецов. Тартаковский сел во главе стола и, подчёркнуто иронизируя, произнёс:

– Наверное, никто из присутствующих не будет возражать, что теория – это рай для тех, кто не знает, чем заняться. – И после небольшой паузы продолжил: – А если серьёзно, то мы берём всю вашу «великолепную пятёрку» на стажировку в наш теоретический отдел, конкретно в лабораторию Репина, которая занимается синтезом оптимальных систем, создаваемых нашим КБ. Вся лаборатория состоит из физтехов, так что вам в ней будет вполне комфортно. Если кому-то теоретические исследования покажутся скучными, он без всяких проблем сможет перейти в другое подразделение, а пока давайте определимся с научными руководителями.

После того как Вадим получил в руководители Курикшу, а Сергей Щуров – Бакута, Тартаковский обратился ко мне с вопросом:

– Что вам больше нравится: физика или математика?

Ответ последовал молниеносно: математика.

– Тогда, – вмешался Репин, – если вы, Георгий Петрович, не возражаете, запишите Троицкого ко мне.

Так я сыграл в ящик и стал учеником Репина. Александр Меньшиков оказался у Тартаковского, а Виктор Буреев – у Кузнецова.

III

Теоретический отдел, возглавляемый Тартаковским, входил в ОКБ-30, которое совсем недавно выделилось из конструкторского бюро (КБ-1), появившегося, по рассказам старожилов, на рубеже сороковых-пятидесятых годов при весьма любопытных обстоятельствах. В то время группа преподавателей и слушателей Ленинградской военной академии связи под руководством профессора П. Н. Куксенко предложила, как им тогда казалось, ряд новых методов для наведения радиоуправляемых ракет. Чтобы обратить внимание разработчиков на эти методы, Куксенко, будучи руководителем дипломной работы Сергея Берии, сына всесильного руководителя НКВД, предложил своему ученику включить эти методы в его дипломный проект. Затем дипломный проект был отослан на отзыв в два московских НИИ. Нетрудно догадаться, что отзывы были исключительно превосходными. Через пару месяцев после получения диплома Сергей защитил кандидатскую диссертацию, а ещё через пару месяцев, специально для реализации изложенных в ней технических предложений, в Москве было создано КБ-1, главными конструкторами которого оказались Сергей Берия и руководитель его дипломного проекта П. Н. Куксенко. В новое конструкторское бюро из Ленинградской академии были переведены доктора наук Н. А. Лившиц и Г. П. Тартаковский.

Когда арестовали отца Сергея, а вслед за ним и самого Сергея, КБ-1 возглавили А. А. Расплетин и Г. В. Кисунько, между которыми сразу же началась борьба за лидерство. Расплетин сумел захватить все основные направления работ КБ-1 кроме работ по созданию экспериментального образца системы ПРО, что достались Кисунько. 4 марта 1961 года во время очередного эксперимента противоракета, запущенная с Казахстанского полигона, впервые сбила боевую часть баллистической ракеты, стартовавшей из Астраханской области. В результате специально для работ по ПРО из подчинения Расплетина было выделено ОКБ-30, начальником которого назначили Г. В. Кисунько, а его заместителем по науке – Н. А. Лившица.

Для теоретических исследований проблем ПРО Г. В. Кисунько создал специальный отдел, который возглавил профессор Г. П. Тартаковский. Сюда и попала «великолепная пятёрка». Вскоре ОКБ-30 было преобразовано в ОКБ «Вымпел».

IV

Лаборатория Репина размещалась на втором этаже в большой комнате с окнами, выходившими на строившееся здание Гидропроекта. Каждый из дипломников получил в этой комнате свой стол, который служил как бы его материализованной пропиской.

Если бы теперь кто-то из «великолепной пятёрки» вспомнил о кореневских страшилках, то искренне над ними посмеялся. Вскоре мы все получили пропуска со свободным выходом, а кодовый замок на двери в лабораторию служил хорошей защитой от чужих глаз. В углу лаборатории стоял стол, на котором лежала шахматная доска. Каждый в любой момент мог «размяться», т. е. подойти к «шахматному» столу, раскрыть доску и расставить на ней фигуры. Это служило молчаливым приглашением «размяться» кому-нибудь из «уставших» сотрудников. Обычно кто-то откликался, и тогда, не нарушая общей рабочей обстановки, игралась одна партия, после чего партнёры возвращались на свои рабочие места и продолжали разбираться с соскучившимися по ним формулами.

И всё-таки кое-что из кореневских страшилок явно реализовалось – это режим секретности. Хотя вновь прибывшие, да и все старые физтехи, не воспринимали сей режим как некую страшилку, тем не менее он существовал и серьёзно влиял на работу и взаимоотношения. Очень часто работало правило: дружба дружбой, а секреты врозь. И ещё – никакого лишнего любопытства.

Если я продолжал сомневаться в том, что поступление на Физтех – это для меня благо, то оказаться учеником Репина было определённо большой удачей. Особенно ценна была предоставленная мне свобода, позволившая осмотреться.

В Институте нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко я слушал лекции по особенностям функционирования головного мозга, а в Институте проблем передачи информации участвовал в работе дискуссионных семинаров на тему «Могут ли машины мыслить». В университете на мехмате посещал лекции по теории вероятностей академика А. Н. Колмогорова, а на Физтехе – факультативные лекции по статистической радиофизике профессора С. М. Рытова.

Но никакие из посещаемых мною лекций не могли сравниться с тем, что, а главное, как читал свои лекции Репин. Подробно и детально излагая новое «знание», он одновременно раскрывал в нём новое «незнание», которое на следующей лекции превращалось в «знание» со своим очередным «незнанием». С тех пор я понял, что настоящий учёный – это тот, кто в любом новом «знании» может увидеть новое «незнание».

V

Все студенты по-прежнему имели свои комнаты в общежитии, хотя теперь и появлялись в них весьма редко. Если на первых курсах в покер и преферанс играли лишь немногие, то теперь в редкой комнате общаги не слышались слова: «ещё одну», «пасс», «пики». То здесь, то там возникали маленькие пирушки.

Самым старшим студентом в нашей группе был Борис Полторацкий. Он проучился два года в военном радиотехническом училище, откуда ему ещё до принятия присяги как-то удалось скрыться, и, пока его искали, он успел блестяще сдать вступительные экзамены на Физтех. Его близкий приятель Алексей Игнатьев попал на Физтех после третьей попытки. Оба высокие, крупные, но совершенно непохожие друг на друга. Борис производил впечатление уверенного в себе парня, с явным опытом «бывшего» военного. В независимости Алексея проглядывала интеллигентность. Неспортивного вида, с широким, добрым лицом он напоминал по описаниям Л. Н. Толстого молодого Пьера Безухова.

Время приближалось к выборам в местные советы, и по комсомольской линии Алексею было поручено разносить и бросать в почтовые ящики местных жителей открытки с приглашением на посещение соответствующих выборных участков. Накануне приятели под скромную закуску попивали водочку и, как водится, вели мирные разговоры за жизнь, а утром, ещё не опохмелившись, Алексей разнёс открытки по адресам.

Надо же было так случиться, что на одной из этих открыток оказались написаны матерные слова и именно эта открытка попала в почтовый ящик начальника цеха Долгопрудненского завода. Возмущённый получатель отнёс полученную весточку в партком института. Немедленно состоялось комсомольское собрание, на котором уже был поставлен на голосование вопрос об исключении Алексея из членов этой «всесильной» организации с рекомендацией его отчисления из студентов Физтеха, но тут поднялся оскорблённый начальник цеха и произнёс:

– Дорогие товарищи, студент Игнатьев совершил ужасный поступок, прощения которому нет и быть не может, но, возможно, он просто, не подумав, свалял дурака. Я предлагаю дать Игнатьеву возможность исправиться. Пусть возьмёт академический отпуск и год поработает в моём цеху. А там посмотрим.

После годового перевоспитания на Долгопрудненском заводе Алексей вернулся на Физтех и успешно защитил диплом.

Пятый курс начался с работы в подшефном колхозе, где я, как знаток лошадей, занимался доставкой сена и его стогованием. Знатоком я стал считаться после того, как однажды проскакал в массовке у Андрея Тарковского в его картине «Андрей Рублёв».

Перед шестым курсом физтехи проходили военные сборы на учебном полигоне под Волоколамском недалеко от бывшего имения жены А. С. Пушкина.

Как-то под вечер полковник Ищенко предложил мне прогуляться и зайти в это имение. С первого курса полковник выделял меня среди других студентов, интересуясь успехами в учёбе, и каждый раз напоминал о своей готовности помочь, если вдруг возникнут какие-либо проблемы. Поэтому я не удивился приглашению и сразу же согласился.

По пути Ищенко заглянул в свою палатку и захватил шинель, объясняя, что вечером может быть прохладно. Мы прошли не более половины пути, когда на небольшом пригорке полковник раскинул свою шинель и предложил отдохнуть. Предложение показалось мне странным, и я застыл в изумлении. Тем временем Ищенко прилёг и протянул мне руку. Конечно, я слышал о мужчинах-извращенцах, но то, что они могут оказаться рядом, а я могу явиться предметом их внимания – даже в самом ужасном сне не могло присниться. Не говоря никаких слов, я развернулся и отправился назад к лагерю. Впоследствии, когда мы невзначай сталкивались, Ищенко делал вид, что меня не замечает.

На сборах каждый факультет представлял собой одно большое военное подразделение, а каждая его группа – отдельный отряд. Все отряды направлялись в столовую строем, и каждый горланил во всю мощь свою маршевую песню. Наш отряд всегда отличался тем, что рядом со взводным, роль которого исполнял Борис Полторацкий, шёл студент Володя Десимон. Как солдат. Владимир оказался уникален, что прежде всего проявилось в его неумении ходить строем. Небольшого роста, весьма упитанный, он, маршируя, обязательно время от времени сбивался с ритма, что сразу же разрушало ритм всего строя. Удивительным было то, что чем больше Десимон старался, тем быстрее происходил нежелательный эффект. Начальник сборов лично убедился в невозможности исправить ситуацию и негласно разрешил ходить Десимону вне строя.

Задача студентов радиотехнического факультета состояла в подготовке и проверке радиоуправляющих систем ракеты перед её стартом. Студенты были разбиты на расчёты. Я и Вадим составляли один расчёт из двух человек.

В процессе сборов студентам читали лекции, где, в частности, объяснялись задачи каждого расчёта. Зачёт по военной подготовке планировался на осень, поэтому мы не утруждали себя слушанием лекций, а всё больше поигрывали в морской бой. И вдруг за день до окончания сборов всех студентов поднимают ночью по тревоге, и начинается учебная подготовка ракеты к запуску.

Ночь. Я и Вадим находимся в блиндаже и стараемся выяснить, что должен делать наш расчёт. Никто ничего толком не знает. Но вот звучит команда, и мы понимаем, что наш расчёт должен прикрепить к подготавливаемой ракете какие-то мостки. Мы подбегаем к ещё лежащей ракете и кое-как (главное – быстро) заворачиваем болты на указанных мостиках, Вадик – с одной стороны, а я – с другой. С чувством выполненного долга мы гордые спустились в блиндаж. Команды звучат одна за другой, все выбегают, что-то делают и тоже возвращаются. И вдруг мы слышим команду, по которой наш расчёт должен провести проверку радиоцепей.

Выбегаем и видим, что теперь уже ракета стоит на запускающем столе и поддерживается она опорной стрелой, которая одновременно служит и лестницей. Командир запускающего расчёта объясняет, что я и Вадим должны подняться на свой мостик, открыть соответствующий люк на корпусе ракеты и протестировать радиоцепи. Пара минут – и мы оказываемся на своих мостиках. Высота соответствует примерно пятому этажу. Я не люблю высоты и стараюсь не смотреть вниз. Хорошо бы увидеть Вадика, но он висит с противоположной стороны ракеты, и только слышно его учащённое дыхание.

– Вадик, – уточняю я, – ты хорошо прикрутил болты, когда устанавливал свой мостик?

– Не прикрутил, а чуть-чуть наживил, – отвечает Вадик. – Но я держусь за стрелу и советую тебе сделать то же.

И буквально в эту же минуту раздалась команда:

– Проверить отделение стрелы.

И стрела начала медленно удаляться от ракеты. Ночь, внизу мерцают огни, бегают одетые в солдатскую форму студенты. Вадим и я висим между небом и землёй и, дрожа от страха, рассуждаем о том, как глупо устроен мир, ибо из-за какой-то стрелы, и что особенно обидно, вовсе не вражеской, можно так бездарно его покинуть. Пока мы обсуждали детали неразумности мироустройства, стрела вернулась на место, и мы мгновенно оказались на земле.

4. ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

I

Зимние каникулы на последних курсах Физтеха я проводил в доме отдыха «Руза» Всесоюзного театрального общества (ВТО). Попал я в этот дом отдыха совершенно случайно. Брат моего деда, Теодор Липницкий (тот самый, кто спас меня от философского будущего), заканчивал работу над монографией по гомеопатии, и ему понадобились общие физические рассуждения, которые могли бы придать его труду некое наукообразие. Я оказался единственным родственником из «большой» науки, и Теодор пригласил меня к себе домой для «консультации». Неизвестно, насколько наша беседа оказалась ему полезна, но для меня, внучатого племянника, сослужила очень неплохую службу. Моя беседа с Теодором совпала с приближением зимних студенческих каникул, и в знак благодарности он предложил помочь в приобретении путёвки в дом отдыха «Руза», пообещав, что скучать мне там не придётся.

Допотопный маленький тесный автобус доставил меня и ещё нескольких отдыхающих с железнодорожной станции Руза к дому отдыха. Оформив регистрацию и оставив свои вещи в офисе, все вновь прибывшие отправились завтракать. Дом, куда нас привели, состоял из двух совершенно непохожих друг на друга половин. Правая, обитая постаревшими, плохо окрашенными досками, смахивала на обычный деревянный барак. В этой части дома располагалась столовая.

Абсолютно иначе выглядела левая половина. Составленная из больших застеклённых рам, она внешне напоминала колоссального размера утеплённую террасу. Внутри находился просторный зал с довольно большими отверстиями в деревянном полу, через которые росли обычные русские деревца (берёзки, ёлочки). Около этих милых растений размещались четырёхместные столики. У входа располагался бар. В противоположном от бара дальнем углу стоял рояль, около которого было свободное место, предназначенное для танцев. Мне объяснили, что зал называется «Уголёк», ибо в баре помимо традиционных напитков можно было получить небольшой электрический самовар. Каждый столик имел электрическую розетку, так что самовар в любую минуту был готов служить своим хозяевам.

Сразу после завтрака я надел лыжи и отправился знакомиться с окрестностями. За время моего отсутствия из Москвы прибыло несколько автобусов с отдыхающими. Многие хорошо знали друг друга и шумно демонстрировали радость очередной встречи. После обеда сытые и довольные отдыхающие переместились в «Уголёк».

Последовав за всеми, я увидел за одним из столиков справа у окна за самоваром Евгения Евтушенко и его тогдашнего приятеля Арно Бабаджаняна. В центре было сдвинуто несколько столов, за которыми, окружив легенду советского кино Любовь Орлову и её супруга режиссёра Александрова, шумно балагурили маститые актёры Художественного театра. В дальнем правом углу рядом с роялем пировали молодые артисты «Современника». За столом, недалеко от входа, я заметил трёх мужчин, расчерчивавших лист чистой бумаги, явно предназначавшийся для пульки. Я поинтересовался, не нужен ли им четвёртый партнёр и, получив приглашение, занял свободное место. Тот, кто расчерчивал пулю, картинно поднялся и представился: Борис Матвеевич Кауфман.

Борис работал фотокорреспондентом агентства печати «Новости» (АПН) и приехал отдыхать в Рузу со своим приятелем радиокомментатором Григорьевым. Во время партии, будучи на прикупе, Григорьев плавно переместился за рояль и, аккомпанируя себе, негромко запел хорошо известную тогда блатную песенку: «Вошёл в трамвай антисемит – / Слева жид и справа жид. / Евреи, евреи, / Кругом одни евреи».

Моментально, бросив на стол карты, у рояля оказался Кауфман и, картинно приняв позу оперного певца, пропищал нарочито громко на весь зал: «Это враньё, всё было совсем не так!» И под продолжавшийся аккомпанемент, но уже басом, запел: «Вошёл в трамвай нескладный жид – / И там, и тут антисемит. / Семиты, семиты, / Кругом антисемиты».

Григорьев перешёл ко второму известному куплету: «И даже наш старейший МХАТ / И тот чуть-чуточку пархат. / Евреи, евреи, / Кругом одни евреи!»

Заканчивал он уже не один: вместе с ним последние две строчки, весело хлопая в ладоши, прокричали студенты Театрального училища при МХАТе и пировавшие вместе с ними студенты из Щуки.

В этот момент к Кауфману подскочил Евтушенко и стал ему что-то шептать на ухо. Борис исполнил версию, предложенную поэтом, и вместе с Григорьевым возвратился к карточному столу. Теперь уже за роялем сидел Бабаджанян, и вместо блатных песен зазвучали весёлые армянские мелодии, под которые длинноногий Женя стал выделывать смешные вензеля, а мы продолжили начатую ранее партию.

Подобные импровизированные «концерты» с совершенно разными участниками в «Угольке» возникали часто, что создавало ощущение не только творческой свободы, но и раскованности во взаимоотношениях всех отдыхающих.

Приветливый и словоохотливый Кауфман за игрой рассказывал свеженькие байки из жизни московской богемы, что весьма украшало шлёпанье картами. Однако простой «осведомлённости» явно не хватило бы для того, чтобы нам из карточных партнёров превратиться в приятелей. Этому поспособствовал один смешной случай.

В первую субботу после возвращения в Москву раздался телефонный звонок, и, подняв трубку, я услышал голос Бориса:

– Игорь у меня к тебе большая и одновременно смешная просьба. Не мог бы ты подъехать к синагоге и сделать моей фотокамерой несколько снимков?

– Нет проблем, но объясни, почему ты не можешь сфотографировать сам?

– Да я-то могу, да многоуважаемый раввин не разрешает.

– Не понимаю.

– Объясняю. АПН получило просьбу от французского агентства сделать короткий репортаж о московской синагоге и проиллюстрировать его фотографиями. Это задание поручили мне, полагая, что в синагоге фотограф-еврей будет более кстати. Меня действительно хорошо встретили, вызвали главного раввина. Более часа он водил меня по залам и подробно рассказал о всех проблемах московской синагоги. Когда же я всё это терпеливо выслушал и готов был сделать несколько снимков, раввин задал мне простенький вопрос: не еврей ли я? Я почти радостно, можно сказать впервые за всю жизнь, ответил утвердительно. И что, ты думаешь, я услышал? А услышал, что сегодня суббота и еврею запрещено работать, а тем паче в синагоге. Я попытался переубедить его, объяснив, что я коммунист. На что раввин сказал: «Коммунистом становятся, а евреем рождаются». Так что, пожалуйста, приезжай! А то меня засмеют, и такое по Москве пойдёт, что долго нигде показаться будет невозможно. Тебе это недалеко, приезжай!

Мне уже давно всё стало ясно, но я с интересом выслушал весь эмоциональный монолог и лишь по его окончании сказал:

– Борис, к сожалению, должен тебя огорчить. Считай, я уже еду, но толку тебе от меня будет чуть. Это для тебя Троицкий значит русский, а для твоего раввина я еврей, и обманывать его мне не хочется.

– Не понял.

– Да чего тут понимать, у меня мама – еврейка. Но не волнуйся, я приеду со своим приятелем, так что обманывать нам твоего главного раввина не придётся.

Как раз в это время у меня находился Витя Буреев, и очень скоро мы оказались около синагоги. В течение пяти минут Витя сделал все необходимые снимки, и Кауфман сразу же пригласил нас отобедать в Доме журналистов. После описанного события я стал частым гостем на вечеринках, устраиваемых у Кауфмана на Арбате, и вскоре отношения между нами переросли из чисто карточно-партнёрских в дружеские.

II

Мне очень понравилось царившая в «Рузе» непринуждённая атмосфера, и в следующие зимние каникулы я вновь отправился в этот дом отдыха. Теперь, будучи уже почти своим, я принимал активное участие в различных молодёжных забавах, но не пренебрегал и пулькой. Здесь частым моим партнёром оказывался журналист газеты «Московский комсомолец» Сергей Аркадьевич Вишняков, студент вечернего факультета журналистики МГУ.

Прошло несколько дней нашего пребывания в доме отдыха. Я и Сергей играли в преферанс с двумя молодыми студентами из Щукинского театрального училища, которые весьма часто допускали грубые ошибки. В процессе игры к столу подошёл молодой человек, известный среди отдыхавших под прозвищем Монгол, и начал подсказывать студентам. Сергей вежливо попросил его отойти и не мешать играть. Однако Монгол, не обращая внимания на просьбу, продолжал подсказывать. Тогда Вишняков поднялся и громко, так, чтобы слышали все присутствовавшие в «Угольке», сказал:

– Дорогой товарищ, для вас карты – это работа, для меня – отдых. «Уголёк» – место отдыха, а не рабочая площадка. Прошу не мешать мне отдыхать.

Звонкий звук шагов выходившего из «Уголька» Монгола нарушил воцарившуюся тишину.

Внешне Монгол полностью соответствовал своему прозвищу, но при этом был весьма симпатичным, модно одетым молодым человеком. Его известность, как профессионального карточного игрока-шулера, гуляла далеко за пределами Москвы. В «Рузе» Монгол отдыхал со своим приятелем, который, по слухам, исполнял роль его телохранителя. Эти двое молодых людей ни с кем не общались. После обеда они заходили в «Уголёк», занимали столик около окна и играли в карты. У отдыхающих это называлось: «Монгол тренируется».

Смелый монолог Сергея сразу разошёлся по всему дому отдыха, и, как полагается, суждения разделились: большинство считало поступок Сергея безрассудным, меньшинство полагало, что Сергей – молодец и сказал именно то, что и должен всякий уважающий себя мужчина. Всех же объединяло великое любопытство, что же будет дальше.

На следующий день Монгол не появился ни в столовой, ни в «Угольке», а через день, когда я и Сергей уже в другой компании расписывали пульку, к нам подошёл Монгол и, обращаясь к Сергею, громко сказал:

– Мы незнакомы, но я узнал, что вас зовут Сергей Аркадьевич. Меня зовут – и тут Монгол произнёс своё имя и отчество. – Я зубной врач, кандидат медицинских наук, и карты – это не моя профессия. Правда, говорят, что я неплохо играю, так что, если желаете, мы можем вместе расписать пульку. Дополнительных партнёров можете пригласить сами.

Ход, сделанный Монголом, был стопроцентно выигрышный: откажись Сергей, он проявил бы трусость, а прими предложение он, образно говоря, рисковал остаться без штанов.

– Спасибо, с большим интересом и удовольствием, – ответил Сергей.

Перед ужином Сергей подошёл ко мне и попросил быть партнёром в предстоящей пульке.

– Играть будем в апартаментах Монгола, сразу после ужина. Договариваться о какой-нибудь совместной игре бессмысленно: Монгол – профессионал, и его не проведёшь. О выигрыше речи быть не может, а проигрыш, и твой, и свой, я беру на себя. Я уже позвонил отцу, и завтра утром он привезёт ровно столько, сколько мы проиграем. Ну как, согласен? – закончил Сергей.

И я согласился.

Единственно, чего опасался Сергей, так это непомерно большой ставки за вист. Мы играли по цене 3–5 копеек, а профессионалы по 3–5 рублей и даже больше. Какую ставку предложит Монгол и удастся ли её понизить – эти вопросы и тревожили двух партнёров, направлявшихся на заклание.

Монгол встретил нас вполне радушно, предложил вино, фрукты и, не утруждая светскими разговорами, достал несколько нераспечатанных новеньких колод. Договорились о потолке игры, и последовал вопрос о ставке за вист. Сергей спросил, по какой минимальной ставке играет Монгол.

– Не меньше рубля, – последовал ответ.

Услышав крайне нежелательную цену, Сергей сказал:

– Будет справедливо, если мы определим нашу ставку по средней минимальной ставке собравшихся игроков, т. е. сложим минимальные ставки партнёров и разделим на их число. Получается, если я не ошибаюсь, 35 копеек за вист. Согласны?

Монгол снисходительно улыбнулся и после слов, что по такой ставке он играл только в детстве, согласился. Игра прошла в высшей степени корректно. В минусе, и то небольшом, оказался только Сергей. Расплатившись, Сергей спросил Монгола, сможет ли он раздать карты на десятерную игру без трёх взяток.

– Вообще-то я умею многое, – ответил Монгол, – но я не фокусник, а игрок. Давайте сыграем ещё одну партию хотя бы по пять рублей за вист, и я обещаю, что вы не столько увидите, сколько почувствуете мои способности.

– Большое спасибо за предложение, но лучше в другой раз, – ответил Сергей, и мы вежливо откланялись. Через день Монгол снялся с отдыха, и наши жизненные пути более никогда не пересеклись.

Сергей отдыхал в Рузе вместе с женой Машей. Любовь Серёжи и Маши украшала наше общество. Нежность и тепло, излучаемые ими, казались вечными, впрочем, как и всё хорошее, окружавшее нас тогда. Это хорошее обещало в будущем стать ещё лучше. И хотя мы знали, что так не бывает, но это знание было результатом не нашего опыта и потому нам не мешало.

За несколько лет зимнего отдыха в «Рузе» у меня появлялось много интересных знакомых, с которыми я время от времени поддерживал связь в Москве, но из всех близкими стали только двое: Сергей Вишняков и Борис Кауфман.

5. ОТЕЦ

I

Заканчивая пятый курс Физтеха, я стал чётко осознавать, что, попав в науку, могу застрять в ней на всю жизнь. Меня всё больше увлекала работа над дипломным проектом, в котором все исследования основывались на методах и принципах теории случайных процессов. В результате книги по теории статистических решений стали постоянным украшением моего рабочего стола, примерно так же, как когда-то его украшали книги русских философов. Вместе с этим ранее воспринятый совет брата моего деда: «Получи специальность, а потом живи как хочешь», – стал вызывать у меня некоторые сомнения.

Задумываясь о жизни в науке и о некоей другой «живой жизни», которую я подсмотрел у искусствоведов и у «творческой молодёжи» во время отдыха в Рузе, но реально не зная ни того, ни другого, я стал всё чаще вспоминать об отце. Я знал, что он прошёл через духовную семинарию, и мне показалось, что, получив столь необычный опыт, он наверняка нашёл компромисс между «духовной жизнью», своим профессорством и «живой» жизнью. Интересно, как выглядит этот компромисс? Вопрос бы повис в воздухе, если бы, роясь в своём письменном столе, я нечаянно не наткнулся на копию отцовского паспорта. Не выпуская из рук попавшуюся бумажку, я сразу же сел за письмо. И вот что у меня получилось:

«Здравствуйте. Сказать, что я никогда не видел вас, было бы не совсем точно. Пару месяцев после своего рождения я имел честь лицезреть вас. В то время пока не началась война, по рассказам очевидцев, вы очень нежно обо мне заботились. Кое-что я о вас, конечно, знаю. Тем не менее мне было бы любопытно увидеть вас. Я подчёркиваю, любопытно, как-никак, а вы – мой отец. Однако если у вас не возникнет взаимного любопытства или наша встреча может вызвать какие-либо нежелательные эмоции, то, пожалуйста, не отвечайте, придёт время, и я всё пойму, а сейчас – не обижусь. Номер моего домашнего телефона Ж9-09-12. Игорь. 24 июля 1964 г.»

Сейчас, по прошествии более полувека, мне не нравится, как написано это письмо, и прежде всего своим показательным превосходством невинной молодости над небезгрешной старостью. Но я прощаю себе подобное прегрешение и рад, что письмо (пусть даже такое) было написано и отправлено. А если бы я этого не сделал, то потерял бы очень важные странички из той жизни, из которой я пришёл в этот мир.

Отослав письмо отцу, я стал с нетерпением ждать ответа. Но его всё не было, и через некоторое время я просто забыл о своём поступке.

II

Пришёл сентябрь. Я находился дома и готовился к докладу на семинаре, когда раздался телефонный звонок. Подняв трубку, я услышал незнакомый голос:

– Вы мне писали, я приехал. – И далее, уточнив, кто именно у телефона, голос добавил: – Если не возражаете, давайте сегодня поужинаем в ресторане «Прага». Встретимся в вестибюле ровно в шесть. – И после этих слов сразу же зазвучали короткие гудки.

Хотя я сразу догадался, кто говорит, но от неожиданности не осознал важность полученного приглашения, а, сообразив, заволновался.

В метро волнение всё возрастало, пока мой взгляд, доселе бесцельно блуждавший по лицам пассажиров вагона, не остановился на сидевшем напротив мужчине. Не то чтобы незнакомец напротив был похож на отца (внешность которого я представлял себе по двум имевшимся у меня фотографиям), просто ему, как и отцу на фото, было чуть больше сорока, и выглядел он весьма симпатичным. Этого оказалось вполне достаточным, чтобы я подумал: «Вот скоро примерно такой же совершенно чужой человек предстанет передо мной, и чего тут волнительного?» Этот весьма простой вопрос оказался спасительным. «Да, да! Отец – мой, но чужой!» Я произнёс про себя слово «чужой» и абсолютно успокоился.

В вестибюле ресторана я внимательно осмотрелся, но не обнаружил никого, кто бы мог хоть как-то походить на отца. Только какой-то невзрачный старичок с потёртым кожаным портфелем сдавал гардеробщику свой макинтош. Я встал за старичком, отдал куртку и уже собирался заглянуть в зал, дабы убедиться, что там есть свободные столики, когда услышал: «Вы Игорь?» Я оглянулся и увидел того самого старичка с портфелем. «Какой старый», – подумал я и грустно улыбнулся.

Николай Алексеевич принял улыбку за доказательство верности своего предположения. Я же просто вспомнил того мужчину в вагоне метро и улыбнулся, подумав: «Какой же я глупый: подобрал себе отца по фотографиям и не учёл, что они устарели на четверть века».

Николай Алексеевич выбрал столик около окна, и мы разместились так, что каждый мог больше смотреть на Арбат, чем друг на друга. Я раскрыл меню, но боковым зрением наблюдал за отцом. Николай Алексеевич тоже делал вид, что изучает подрагивавшее в его руках меню, а на самом деле явно суммировал первые впечатления от того, каким увидел своего сына.

«Наверное, – подумал я, – он пытается увидеть во мне черты своей когда-то любимой студентки. Немудрено, ведь тогда ей было ровно столько лет, сколько сегодня мне. А вот интересно, увидел ли отец во мне что-то от Троицких?» – но произнести этот последний вопрос вслух постеснялся. А жаль! Я тогда вообще стеснялся многого того, чего вовсе не следовало стесняться.

Мы одновременно отложили меню, и в этот момент наши взгляды встретились. Вместо широко открытых ярких, голубовато-сероватых глаз, улыбавшихся с имевшихся у меня фотографий, на меня смотрели небольшие потухшие глаза-щёлки. Осознание, что того человека давно уже нет, приходило ко мне очень медленно.

Тем временем принесли карту вин, и, бегло взглянув на неё, отец спросил:

– Что будем заказывать: коньяк, водку, вино?

После признания, что я не пью никаких крепких напитков, приняли совместное решение в пользу шампанского. Я не любил шампанское, но сейчас оно показалось мне самым подходящим украшением нашего стола. Не так давно, когда я собирался в свой первый поход в ресторан со знакомой девушкой, мама рассказала, как они с отцом отмечали в ресторане «Прага» его именины, Николин день. Рядом с ними за столиком пировали трое солидных мужчин, и все трое с интересом поглядывали на маму. Ближе к концу ужина официант подошёл с букетом цветов и от имени соседей попросил разрешение отца преподнести этот букет маме, как самой красивой девушке сегодняшнего вечера. Мама была в восторге, но не менее сильное впечатление на неё произвела реакция отца: чуть заметным наклоном головы он поблагодарил соседей, сделавших подарок, и попросил официанта подать им за его счёт бутылку марочного шампанского.

Вспомнив эту историю, я почувствовал, что мой исходный посыл о встрече с человеком, которого можно характеризовать как «чужой», начал постепенно рассеиваться, заменяясь на ощущение «свой» – нет, конечно, не то чтобы родной, а как бы не совсем «чужой». Возможно, это порождалось чисто внешним фактором (ужин вместе за одним столом), а может быть, и тем, что я начал улавливать сходство между человеком, сидящим рядом, и тем, кто был на фотографии вместе с моей мамой.

Появилось шампанское, и отец, подняв свой чуть запотевший бокал, произнёс:

– Предлагаю тост за нашу встречу, и сегодня я ей искренне рад. Прошу меня извинить, что задержался с её осуществлением, но лучше поздно, чем никогда.

Мы выпили, и я подумал: «Интересно, отец извиняется за двухмесячную задержку или за задержку почти в двадцать пять лет?» – но уточнять не стал.

Николай Алексеевич посмотрел на Арбат, уже освещённый вечерними огнями, и, поймав направление его взгляда, я спросил:

– Кажется, вы где-то здесь недалеко жили?

– Да, довольно близко. Я снимал комнату в доме, напротив которого сейчас построен бассейн «Москва», а когда-то стоял храм Христа Спасителя.

– И вы видели, как его сносили?

– Да, вначале его стали разбирать, но вскоре просто взорвали. Первоначально там находился Алексеевский женский монастырь. Говорили, что его игуменья прокляла строителей храма и предрекла: «Сему месту быть пусто». Мне не столько жалко сам храм, сколько его внутреннее убранство. Иконостас храма удачно воплощал главную идею всякого иконостаса: зафиксировать некий момент времени, уничтожить ощущение всякой динамики, даже во взгляде изображаемого святого, и через это передать ощущение существования нереальности, а в идеале – потусторонности.

Я рассказал отцу о недавней прогулке по монастырям вместе с искусствоведами, а потом о том, как, возвращаясь из эвакуации, мы какое-то время жили в классах духовной семинарии Троице-Сергиевой лавры.

– По рассказам бабушки, – вещал я, – здесь по воскресеньям проходил молебен за детей-сирот, на который собиралось очень много выздоравливавших военных из загорских госпиталей. После молебна у церкви расстилали ковёр, и пришедшие бросали на него деньги. Когда ковёр оказывался полностью покрыт купюрами, их накрывали простынями, и теперь деньги бросали на эти простыни, которые через некоторое время, в свою очередь, покрывались новыми. Так получался слоёный пирог из денег. Когда лавра пустела, её ворота закрывались, и я с радостью помогал взрослым разбирать этот пирог. Всё происходило на фоне Троицкого собора, так что легко представить себе, какое это было потрясающее зрелище.

Тем временем с закусками было покончено, и, аккуратно положив на свою тарелку нож и вилку, Николай Алексеевич спросил:

– Кажется, вы учитесь в Физтехе, а чем планируете заниматься в дальнейшем?

– Область моих научных интересов – это применение методов математической статистики для синтеза оптимальных систем, – ответил я.

– Иными словами, вы будете специалистом по случайностям и, естественно, предполагаете, что всё в мире случайно? – предположил отец.

И тут я решил блеснуть эрудицией, вспомнив, как Эйнштейн говорил, что Бог в кости не играет.

– Откуда кому знать, во что играет и во что не играет Всевышний, – полувопросительно, полуутвердительно заметил Николай Алексеевич и, хитро улыбнувшись, предположил: – Возможно, некоторые, отказавшись от Бога, за вершителя судеб готовы признать его величество случай. Но возникает вопрос: откуда или по чьей воле этот случай возникает?

Вместо поиска ответа на этот глобальный вопрос я, выдержав небольшую паузу, сказал:

– Насколько мне известно, вы учились в духовной семинарии, но её покинули. Если бы это произошло после революции, то мне было бы всё понятно. Но как будто это случилось раньше, и мне очень интересно, что вас побудило к этому шагу.

– Всё очень просто – изменилось время, – без явного энтузиазма промолвил отец и задумался. – Религия стала не нужна, а значит, стали не нужны и её служители. Мой отец, ваш дед, был священником церкви Рождества Пресвятой Богородицы в нашем селе Нижний Яр, и когда я объявил ему о своём намерении покинуть духовную семинарию, он вначале был против, но в конце концов согласился, сказав: «Что ж, если ты не способен лечить человеческие души, то, может быть, сможет лечить их тела». После чего в шестнадцатом году я покинул семинарию и поступил в Пермский университет на медицинское отделение. С тех пор я вместо бессмертных душ врачую бренные тела.

Николай Алексеевич вздохнул и, чтобы уйти от столь серьёзной темы, спросил: «А как поживают Рома и Толя?»

Я, конечно, понял, что речь идёт соответственно о родном и двоюродном маминых братьях, но сами эти имена без приставок «дяди» резанули мой слух.

– Как-то Роман и Анатолий, – вспоминал тем временем отец, – подстерегли меня при выходе из клиники и начали меня стращать, требуя, чтобы я перестал морочить голову их сестре. Было очень смешно: они такие маленькие, и по росту, и по возрасту, пугают такого солидного мужчину. Я сразу же пригласил их в шашлычную, и там мы продолжили выяснять наши отношения в нормальной, дружеской обстановке.

Пока я в подробностях рассказывал о своих дядьях и их жёнах, бывших и настоящих, официант закончил сервировать стол для горячих блюд, и вкусно пахнувшие котлеты по-киевски вскоре уже красовались на столе.

Ни начало нашей беседы, ни её продолжение не отвечали моей основной цели: составить чёткое представление о том, как и чем сегодня живёт отец-профессор, и, с целью приблизиться к интересующему меня вопросу, я спросил, часто ли он бывает в Москве.

– В последнее время приезжаю в столицу редко и только тогда, когда требуется по работе. Сделаю свои дела – и сразу же обратно в Рязань.

– А прежде? – не унимался я.

– Прежде, когда дочь была ребёнком, мы бывали здесь часто: посещали театры, музеи, выставки.

– А что изменилось сейчас?

– Что изменилось? – повторил отец заданный вопрос. – Просто Ольга выросла, вышла замуж и стала матерью.

– А вас самого не интересует живопись, музыка, театр?

– Живопись – нет. Кажется, что к картинам старых мастеров, включая художников начала века, я уже просто присмотрелся, попривык, не могу открыть в них ничего нового, чтобы поразило, увлекло, заставило задуматься. Сейчас для меня ярко звучит только музыка.

– Если вы любите музыку, то вам должны были бы нравиться картины абстракционистов, ведь это как бы застывшая музыка в цвете? – спросил я, довольный возникшим в моей голове сравнением.

– Я думаю, – стал рассуждать отец, – искусство по самому своему предназначению должно искусственно вызывать чувства, которые человек естественным образом испытывает в реальной жизни. Чем оно лучше это осуществляет, тем оно совершеннее. Я не возражаю, что иногда для большего эффекта можно подключить и мозги. Но, по-моему, в изобразительном искусстве разум не должен идти впереди чувств, а абстрактное и авангардное направления строятся наподобие ребуса, шарады, задачки: разгадай и получишь удовольствие, а вместе с ним, может быть, и эмоциональное возбуждение. Предпочитаю вместо рассматривания абстракций разгадывать кроссворды, – подытожил отец.

Я хотел возразить, но потом вспомнил, что примерно ту же «песню запели» наши приятели-искусствоведы, когда Вадим попытался с ними поговорить об абстракционистах, и стал расспрашивать отца про Рязань и окружающие её Мещёрские леса.

Ужин закончился. Мы вышли на Арбатскую площадь и направились к станции метро «Библиотека имени Ленина».

Спускаясь на эскалаторе, Николай Алексеевич спросил:

– Может быть, вам нужны деньги?

– Нет, спасибо, – ответил я.

Деньги, действительно, мне были не нужны, а про себя подумал, что с деньгами у меня благодаря его алиментам всё в порядке. Все отцовские алименты поступали в банк, и мама пользовалась ими очень редко. Только с возрастом я понял, что эти деньги были важны для мамы не как некая материальная ценность, а как потенциальная защита, подменявшая ту, которую обеспечивает сыну находящийся рядом с ним его отец.

На платформе, услышав шум приближающегося поезда, мы в последний раз посмотрели друг на друга, и я подумал: «Ну, вот мы и познакомились, но, увы, на „ты“ не перешли».

– Я вижу, что вы разочарованы, прощайте.

Эти последние слова отца прозвучали тихо и очень грустно. Да, отец сказал именно «разочарованы», но это слово лишь частично описывало тогдашнее моё настроение. В действительности целая гамма разнообразных чувств переполняла меня. Поведение отца и характер его рассуждений были вполне приемлемы для меня и интересны. А если и было разочарование, то скорее это была некоторая неудовлетворённость: сегодня мне нужен был не просто отец, а отец-учитель. Где-то в глубине души я надеялся, что отец подскажет, как жить, поможет найти смысл существования, смысл жизни. Но этого не произошло. Вместо живого, сильного мужчины я увидел старика, добившегося всего того, о чём только мог мечтать, но этот старик доживал свой век без особого интереса к окружавшей его жизни. Некое разочарование пришло от ощущения, что и я как сын своего отца с неизбежностью приду к тому же. Но одновременно было и другое, гораздо более сильное ощущение, что до этого ещё очень-очень далеко, и на пути к этому грустному «далеко» я обязательно повстречаюсь с чем-то радостным и интересным. Последнее сыграло свою оживляющую роль, и, подъезжая к остановке «Измайловский парк», я уже не чувствовал ни грусти, ни разочарования, ни неудовлетворения. Вместо этого меня переполняла радость освобождения от прежней неизвестности: отец реально существует, и я его видел.

Через несколько месяцев после нашей встречи мама положила на мой письменный стол газету «Медицинский работник» с некрологом, извещавшим, что после тяжёлой, продолжительной болезни скончался заведующий кафедрой госпитальной терапии Рязанского медицинского института имени И. П. Павлова профессор Николай Алексеевич Троицкий. Я вспомнил наш недавний ужин в «Праге» и понял, что для отца это было одновременно и знакомство со своим взрослым сыном, и прощание с ним.

6. КОРОЛЕВА СТРАНЫ ИГРАЭЛЯ

I

В 1965 году я успешно защитил дипломный проект, и мне была присвоена квалификация инженера-физика. Это событие мы, теперь уже бывшие студенты, отметили в ресторане «Прага», куда я пригласил и Наташу, девушку с которой был вместе уже почти три года.

Поздравляя с защитой диплома, Наташа подарила мне Эльфика, довольно крупную игрушечную собачку, к которой было прикреплено поздравление, подписанное «Наше Величество Королева страны Играэля, Наталия I». Мне понравился и Эльфик, и то, как Наташа из моего имени Игорь выдумала целое королевство во главе с Её Величеством.

Удивительно, но во многом мы с Наташей были очень похожи, даже внешне, настолько, что некоторые новые знакомые принимали нас за брата и сестру.

Наташа училась в Институте иностранных языков на факультете французского языка. Будучи моложе меня на четыре года, она воспринимала и чувствовала жизнь так, как будто, наоборот, я был намного младше. Лаская меня, она часто повторяла: «Ну хоть какая-нибудь морщинка была бы на этом милом личике». Ей хотелось, чтобы её любимый был более мужественным, зрелым, а я мог лишь обещать, что когда-нибудь буду таким, по крайней мере морщины обязательно избороздят мою физиономию.

Чтобы придать своим обещаниям большей уверенности, я цитировал ей стихи Иосифа Уткина: «Мы с тобою станем старше, / Загрустим, начнём седеть, / На прудах на Патриарших / Не придётся нам сидеть…» А Патриаршие пруды находились как раз рядом с домом Наташи, и мы часто сиживали около них.

Всё шло к тому, что мы должны были пожениться, но вместо этого мы вскоре после моей защиты диплома решили расстаться. Инициатива с расставанием исходила от меня, но Наташа не возражала. За прошедшие три года мы попривыкли и поостыли друг к другу и решили проверить свои чувства.

Однажды солнечным июльским днём я пришёл к Наташе домой и принёс «Братьев Карамазовых», «Очарованную душу» и «Исповедь» Руссо. Всё это были отдельные тома из полных собраний сочинений любимых тогда мною писателей. Я оставил их Наташе как некий знак того, что обязательно вернусь за ними. Расстались мы без всяких высокопарных слов. Встали, оделись, поцеловались, и я ушёл.

Очень может быть, что моя инициатива во многом была порождена сомнениями в Наташиной верности. Предыдущим летом мы вместе отдыхали в Коктебеле. Из-за болезни мамы я вынужден был задержаться, и Наташа вылетела в Крым одна. В самолёте она познакомилась с молодым моряком-подводником, и пока я был в Москве, он находился рядом с ней. Накануне моего приезда он улетел. Но в Наташиной комнате остались великолепные раковины, которые скрывшийся молодой человек, ныряя, доставал со дна Сердоликовой бухты и дарил ей. Глядя на эти необычные подарки, я невольно ощущал свою ущербность, а понимание того, что я не в состоянии повторить подвиги уехавшего, просто разрывало моё сердце.

Первую ночь я даже не остался с Наташей, а ушёл ночевать к своему другу, который, к счастью, или, наоборот, к моему несчастью, тоже отдыхал в Коктебеле. Всю ночь он меня успокаивал, и так как я очень хотел успокоиться, то к утру у него худо-бедно это получилось. Наташа, конечно, уверяла, что ничего между ней и нечаянным попутчиком не было, но наш отдых был сильно подпорчен, и за весь год я так и не смог забыть и необычные раковины, и не виденного мною, но реально существовавшего подводника.

Ушёл от Наташи я легко, но буквально через несколько дней осознал, как она была мне дорога и что никто другой мне не нужен. Я надеялся, что появляющиеся около меня новые девушки исправят это положение, но, увы, ничего подобного не происходило. Ещё задолго до расставания мы договорились: что бы ни случилось между нами, мы всегда 23 февраля в семь часов вечера будем ждать друг друга около памятника Гоголю. Это было время и место, где мы когда-то познакомились. Однако до этого момента было ещё очень долго, а мне с каждым следующим днём становилось всё хуже и хуже.

II

Как-то прогуливаясь по залам Пушкинского музея, я встретил Марину, кузину моего друга. Она однажды видела меня с Наташей и поинтересовалась, как у нас дела. Марина была не из близких подруг, но я был настолько подавлен случившимся, что подробно рассказал ей о своей любовной драме. Марина задумалась и вдруг предложила:

– Я всё собиралась погулять по моему любимому Суздалю. Приглашаю. Присоединяйся. Там ты будешь иметь возможность замолить свои грехи и успокоиться.

На словах «замолить грехи» Марина подмигнула мне и засмеялась. Я согласился, и через три дня мы уже подъезжали к Суздалю. Зубчатый от множества колоколен и храмов его силуэт то прятался, то снова возникал при спуске и подъёме дороги. По мере приближения я уже стал различать отдельные составляющие городского ансамбля: кремль с белым собором и колокольней, розовые массивы стен и башни Спасо-Евфимиевого монастыря, стрелу Ризоположенской колокольни и зелёные пятна городских садов.

И вот мы в Суздале. Его единственная гостиница «Дом колхозника» имела два этажа. На первом находились несколько четырёхместных номеров, а на втором – два номера (женский и мужской) по двадцать человек в каждом. Все нижние номера были заняты. Марина поморщилась и предложила пойти в старинную деревню Кидекшу и устроиться там в какой-нибудь избе.

Мне понравилось эта идея. Немногим более часа быстрого хода – и мы вошли в Кидекшу. Единственная проезжая дорога привела нас к колокольне и церкви Бориса и Глеба, возвышавшейся на крутом обрывистом берегу реки Нерль.

Бескрайние просторы открылись перед нами. Лучи медленно заходившего солнца освещали широкую пойму реки, плавно переходившую в заливные луга, которые в свою очередь сменялись колхозными полями, окаймлёнными тёмным хвойным лесом. Я молчал, зачарованный увиденным. Марина присела на большой валун. Через несколько минут, стараясь не напугать окутавшую нас тишину, она еле слышно предложила:

– Ну, выбирай избу, куда мы пойдём проситься на постой. Я покрутил головой и указал на самую ухоженную и богатую по виду избу, расположенную рядом с храмом, и в свою очередь спросил:

– А какую бы ты выбрала?

И вместо ответа Марина указала на самую хиленькую избёнку, расположенную в стороне от церкви на самом краю деревни. Я подумал, что Марина шутит, но она, взглянув на меня, пояснила:

– Видишь ли, я думаю, что в эту богом забытую избу вряд ли кто-либо когда-нибудь просился на постой. Поэтому для её хозяев наша просьба будет большой и приятной неожиданностью. А если хозяевам приятно, то и гостям будет хорошо.

– Убедила. Давай попробуем, – милостиво согласился я, и мы отправились к избе, выбранной Мариной.

На стук вышла старая, сгорбленная, вся в глубоких морщинах старушка. С удивлением выслушав просьбу, она повела нас в дом, громко сетуя на то, что у неё только одна горница. Попутно хозяйка представилась бабой Катей и пообещала, что мешать гостям не будет, так как сама спит на печке. Марина успокоила хозяйку, объяснив, что это совершенно неважно, ибо мы хотели бы спать на сеновале, и у нас с собой имеется всё необходимое. Баба Катя никак не хотела брать деньги за постой. Но тут Марина, взглянув на иконы, занимавшие весь красный угол, сообразила предложить пожертвовать предлагаемые деньги на церковь, после чего они были с благодарностью приняты, а мы усажены пить чай.

История бабы Кати была очень проста: она появилась на свет в Кидекше, здесь вышла замуж, родила сына. Кроме Суздаля нигде не была. Сын жил в городе Коврове, что в сорока километрах от деревни, и навещал мать крайне редко. У бабы Кати была коза, сено для которой выдавал колхоз. Раз в неделю старушка посещала единственную действующую в Суздале церковь, где пела в хоре.

В ближайшее воскресенье мы составили ей компанию. Баба Катя, накинув на плечи свой праздничный платок, гордо шла рядом с нами по деревне. Ей казалось, что все смотрят на впервые поселившихся у неё гостей, и её взгляд, излучавший волны света и счастья, то и дело скользил по окнам придорожных изб.

Церковь, куда баба Катя привела нас, оказалась маленькой, но очень живописно расположенной на берегу реки Каменки. Хор состоял из нескольких старых женщин возраста нашей бабы Кати. Посетителей было мало, и хор расположился около Царских Врат. Назвать звучавшую разноголосицу, переходящую в нескладный речитатив, хором было трудно, и мы с Мариной уже собирались уходить, когда вдруг старушки замолкли и звонкий прелестный девичий голос заполнил храм.

В этот момент всё преобразилось. Невзрачные посетители превратились в светлых прихожан, освящавших себя крестным знамением. А мне этот голос, «летящий в купол», на мгновение вернул веру, что скоро моя Наташка вновь будет со мной. Но, увы, только на мгновение. Возникшее в памяти блоковское пророчество: «и только высоко, у Царских Врат, причастный Тайнам, – плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад» – вернуло меня к действительности, и тоска снова заскреблась в моём сердце.

Из церкви мы с Мариной отправились в Спасо-Евфимиев монастырь, где размещалась воспитательно-трудовая колония для несовершеннолетних преступниц. Марина с помощью своего удостоверения сотрудника Музея изобразительных искусств смогла получить разрешение на посещение территории этого монастыря с двух до четырёх часов дня. В это время девочки сидели в своих кельях и занимались личными делами.

Пройдя под Благовещенской надвратной церковью и полюбовавшись росписями Спасо-Преображенского собора, мы направились к могиле князя Дмитрия Пожарского. И тут нас накрыл гомон девичьих голосов. В окна всех монастырских построек, где сидели малолетние преступницы, высунулись коротко остриженные девичьи головки. Одетые в одинаковые полосатые рубашки, девочки лихо размахивали руками, то ли приветствуя незваных гостей, то ли зазывая нас к себе в кельи. Бойкие словечки перемешивались с трёхэтажным матом, а невинные позы сменялись откровенными сценками. Взглянув на массивный каменный крест, установленный на месте захоронения князя, мы почти бегом поспешили к выходу.

Чтобы прийти в себя от только что увиденного, мы погуляли вдоль крепостной стены, посмотрели сверху на реку Каменку и стоящую на её берегу церковь Косьмы и Дамиана, а затем спустились к Покровскому монастырю.

Возвращаясь в Москву, мы пошли вниз по реке Нерли, переночевали в высоком стоге сена, покрутились вокруг храма Покрова на Нерли, побродили по селу Боголюбово, а уже из него на автобусе добрались до Владимира.

III

Это путешествие несколько успокоило мои сердечные муки, но лишь на время, и очень скоро я вновь захандрил. Тогда Марина придумала иное и, наверное, лучшее для такой ситуации лекарство. Среди её друзей была супружеская пара заядлых любителей безоружейной псовой охоты. У них были борзые, одна из которых ощенилась, и Марина договорилась с хозяевами, что они продадут мне одного щенка. Так у меня оказалась трёхмесячная борзая, которую я, естественно, окрестил Эльфой. Конечно, она была не очень похожа на Эльфика, подаренного мне Наташей, кроме разве что белой окраски.

Мы полюбили друг друга буквально сразу. Правда, когда Эльфа подросла и стала разрешать кобелям обнюхивать себя, я её не ревновал, а вот она просто бесилась и творила всяческие непотребства, когда я закрывался с какой-нибудь девушкой в своей комнате. Дважды я ездил с кем-нибудь из своих приятелей в Кидекшу, где останавливался у бабы Кати и гулял со своей милой Эльфой по близлежащим лесам и полям.

И вот наконец пришёл февраль. В определённый день и час я был у памятника Гоголю. Прождав безрезультатно около часа, я отправился к Наташе домой. Встретила она меня вполне приветливо и, накинув шубку, предложила где-нибудь отметить нашу очередную годовщину. Через пятнадцать минут мы уже сидели в баре ресторана «Пекин». Своё непоявление у памятника Гоголю Наташа объяснила тем, что приходила к другому Гоголю, который не на бульваре, а во дворе дома, где когда-то жил писатель. Мне показалось странным, что она не помнила место нашей первой встречи, но особого внимания я этому не придал.

Мы сидели за столиком и болтали о чём-то совсем не главном, пока Наташа не задала простенький вопрос: «А у тебя кто-нибудь есть?» Я с восторгом стал описывать свою новую подругу, какая она нежная, игривая, верная и очень ревнивая.

– Покажи фотографию, – попросила Наташа.

Я достал и передал ей фото, на котором Эльфа, стоя на задних лапах, старалась лизнуть меня в лицо. Наташа взглянула, и в следующий момент улыбка, всё время блуждавшая и освещавшая её лицо, внезапно погасла. Я ещё не успел что-либо понять, а только услышал:

– И у меня тоже кое-кто есть, только не совсем, а точнее, совсем не щенок.

И Наташа рассказала, что после нашего расставания она вместе со своей подругой и её братом Мишей улетела на Рижское взморье, где и… Последовавшие затем слова о том, что это было мимолётное увлечение… совсем не то, что было у нас, – пролетели мимо меня. Слышал же я лишь грохот разрушавшейся стены, отделявшей меня от другого, неизвестного мне мира.

С осознанием, что той моей Наташки больше нет, пришло и освобождение от чувств, которые были с ней связаны. Однако это освобождение было неполным. Оставалась память, которая затухала очень постепенно и ещё долго волновала меня.

Если прежде я считал, что важным в отношениях с женщинами является уровень моих собственных чувств, то отныне более важными стали те чувства, которые испытывались ко мне. И только когда память о Наталии I, «королеве страны Играэля», отошла в прошлое, всё вернулось на круги своя, и мои собственные чувства приобрели первостепенное значение.

В тот далёкий момент, узнав о Наташином новом друге, я был уверен, что, расставшись с ней, поступил правильно. Однако по прошествии более полувека понимаю, что подобная уверенность была чисто мальчишеской, очень далёкой от настоящей мужской. Не зря Наташка так сожалела об отсутствии морщин на моём лице. Сегодня у меня их уже предостаточно, а после того, как они появились, ушла та мальчишеская уверенность, свойственная мне тогда. Теперь я знаю, что нельзя проверять на прочность то, что ещё только зарождается, а наоборот, это что-то следует беречь и лелеять. Но прийти к такой простой истине можно только заработав хотя бы пару, но глубоких морщин.

Оставшиеся же прорехи в моих собраниях сочинений Достоевского, Ромена Роллана и Руссо существуют и по сей день. А игрушечный Эльфик, которому недавно исполнилось пятьдесят шесть лет, по-прежнему верно служит мне и сторожит мою московскую квартиру.

7. УЧЁНЫМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ, НО КАНДИДАТОМ БЫТЬ ОБЯЗАН

I

Все члены «великолепной пятёрки» после защиты дипломов получили рекомендации в заочную аспирантуру. В те годы среди занимавшихся наукой работал закон: учёным можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан. Ухо ласкала и чёткая материальная его основа, и некая «поэтика» из заученной в школе строки Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Тема моей кандидатской диссертации формулировалась как обработка и распознавание маломощных оптических изображений с учётом квантовых эффектов света и дискретной природы его регистрации. Когда возникали вопросы, я всегда обращался к Репину, своему научному руководителю. Он брал чистый лист бумаги, и вскоре на нём появлялись математические формулы, определяющие путь моего дальнейшего движения.

После пары лет подобных посиделок Репин посоветовал мне подготовить две статьи. Нечего и говорить, с каким воодушевлением я принялся за работу. Но оказалось, что между пониманием и изложением понятого лежит целая пропасть. Мост через эту пропасть я наводил в течение трёх недель. Затем литературно редактировал с двумя своими приятелями-журналистами. После чего, вполне удовлетворённый результатом, положил статьи на стол Репина. Через пару дней он подозвал меня и со словами: «Неплохо, но кое-что я поправил», – вернул статьи.

Взглянув на возвращённые листки, я не заметил ни одного исправления. Увидев радостное выражение моего лица, Репин, улыбаясь с еле заметной хитринкой, предложил посмотреть на обороте.

Я перевернул страницы и обнаружил полный текст, написанный чётким почерком Репина, заново переписанных статей. Не было никаких новых формул, но то, что я прочёл, было абсолютным совершенством. Теперь я имел два образца: один – как надо писать научные статьи и второй – как не следует. Впечатление было настолько сильным, что у меня даже почерк изменился и стал очень походить на репинский.

Какие чувства испытал я, получив свои листочки с заново написанными статьями? Прежде всего стыд за то, что так плохо выполнил задание руководителя, а уже потом осознание своей научной бездарности. Но озабочен в тот момент я был совсем другим: Репин не написал имена авторов подготовленных статей. «Может быть, Репин не хочет, чтобы я был его соавтором? Кто Репин, а кто я! Да и сделал всё он, а я даже не смог ничего путного написать», – мучился я.

И хотя Репин сказал, чтобы исправленные статьи были отосланы в журнал, я решил повременить. Проходит несколько дней и Репин спрашивает:

– Надеюсь, ты уже отправил свои статьи?

– Ещё нет, – ответил я, но опять постеснялся спросить об авторах.

Однако дальше медлить было нельзя, и, как мне тогда казалось, я принял соломоново решение: перепечатал статьи вообще без фамилий и положил их на стол Репину. Он сразу же пролистал напечатанные статьи и там, где ставят фамилии авторов, карандашом написал – «Троицкий».

– А вы? – тихо спросил я.

– А я здесь ни при чём, я только помогал найти ответы на вопросы, которые ты мне задавал. Так что впечатай фамилию и отправляй статьи в редакцию.

Всё это Репин произнёс очень тихо, так, что слышал только я, после чего сразу же углубился в чтение лежавшего на его рабочем столе научного отчёта.

II

После того как мы стали полноценными сотрудниками, наше идеалистическое представление о жизни в науке стало постепенно изменяться. Происходило это как из-за научно-технических проблем, так и вследствие обыденных человеческих взаимоотношений.

Во времена организации отдела Тартаковского считалось, что создание эффективной системы противоракетной обороны (ПРО) во многом упирается в создание точных и дальнодействующих радиолокаторов. В соответствии с этим главная задача теоретической лаборатории Репина состояла в синтезе оптимальных радиолокационных систем, способных как можно на больших расстояниях обнаруживать цели, завязывать их траектории и сопровождать. В результате были разработаны теоретические основы для решения этих проблем, что и было изложено в двух томах книги «Вопросы статистической теории радиолокации». Конкретные же решения соответствующих технических задач нашли своё отражение в трёх докторских и нескольких кандидатских диссертациях.

Такие реально серьёзные успехи отдела в целом для некоторых сотрудников имели определённо негативный окрас, а именно для тех, кто, уже будучи кандидатами, мечтал о докторских диссертациях. У них (и не без основания) сложилось впечатление, что с точки зрения «большой» теории в радиолокации, по крайней мере в настоящий момент, делать больше нечего.

Как раз в это время ОКБ «Вымпел» начало создавать опытный образец лазерного локатора, позволяющего, в отличие от радиолокатора, получить больше информации о наблюдаемой цели. Лаборатория Репина стала осуществлять теоретическую поддержку этих работ.

Хотя технические и физические аспекты построения радио и лазерных локаторов весьма различаются, с точки зрения общей теории синтеза оптимальных локационных систем эти различия не представлялись тогда принципиальными. А вот для дипломных работ они были вполне достаточными, поэтому Вадим и Сергей получили темы своих дипломных работ именно по лазерной локации.

Занимаясь со своими студентами, ставшими затем их аспирантами, к. т. н. Курикша и к. т. н. Бакут постепенно поняли, что в лазерной локации достаточно много своих особенностей, исследование которых может вылиться в неплохую докторскую диссертацию. Однако в одну, но не больше. Им также казалось, что докторская может получиться, если результаты исследований не будут распылены по кандидатским диссертациям. В результате зародились и начали постепенно вызревать серьёзные конфликтные ситуации как между научными руководителями (Курикшей и Бакутом), так и между каждым научным руководителем и его аспирантом.

По жизни так сложилось, что Курикша и Бакут были давнишними приятелями: учились в одной физтеховской группе, рано женились, снимали соседние квартиры, их дети-одногодки дружили между собой. Эта близость только накаляла градус приближающегося соперничества. Кульминационным моментом стал семинар, на котором обсуждались их научные статьи. Доклад делал Бакут. Критические замечания Курикши и ответы на них Бакута скоро перешли границы корректной дискуссии и практически превратились в банальную ругань. Репин как мог сглаживал ситуацию, но после семинара бывшие приятели долгое время демонстративно не замечали друг друга. Для усиления своих позиций Бакут сразу после семинара подал заявление на вступление в ряды КПСС.

Конфликтная ситуация между Курикшей и его аспирантом развивалась по мягкому сценарию. Курикша не препятствовал Вадиму в его исследованиях, но Вадим, почувствовав изменение отношения руководителя к данной тематике, стал работать самостоятельно, практически не контактируя с Курикшей. Бакут действовал более жёстко. Он предложил Сергею сменить тему и стал часто посылать его на подмосковный полигон, что было абсолютным нонсенсом для теоретической лаборатории.

Однажды по пути на работу Сергей вышел из метро и направился к строившемуся проспекту Калинина. Здесь он поднялся на одно из ещё недостроенных многоэтажных зданий и бросился вниз. Сразу же началось расследование. Единственно, что беспокоило чекистов, возглавивших следствие, было выявление возможного следа вражеской разведки. Такого следа не обнаружили, а всё остальное для следователей уже было неважно. Так «великолепная пятёрка» превратилась в обычную четвёрку.

Вся лаборатория находилась в состоянии потерянности. В школе учили, что самоубийство – это поступок слабого человека и почти преступление. Никто из физтехов не знал, как надо реагировать на произошедшее. Чувства отступили перед незнанием. Никто не ощущал своей вины или хотя бы вины кого-то другого. Никакой настоящей боли утраты, глубокой печали, истинного сожаления. Усвоенное знание – так поступать нельзя – побеждало. С похорон Сергея кто-то отправился в кино, кто-то – в лабораторию, кто-то – в библиотеку. «Отряд не заметил потери бойца и яблочко-песню допел до конца» – это было про всех его бывших сокурсников. Их время продолжало свой бег, и почти никто не вспоминал Сергея.

Лишь однажды, через несколько дней после случившегося, я и Саша Меньшиков решились затронуть тему самоубийства, и то в самых общих чертах. Саша утверждал, что человек имеет право на самоубийство. Я же возражал, аргументируя свою позицию тем, что, лишая себя жизни, человек, возможно, прерывает целый мир, мир его детей, внуков, правнуков… а на это ни у кого нет права. Дополнительным моим аргументом было изречение из «Поучений отцов»: «поневоле ты родился, поневоле ты живёшь, поневоле и умрёшь».

– Возможно, когда человек только «начинался», это было действительно так, – начал рассуждать Саша. – Постепенно человек научился контролировать зачатие и рождение, а с помощью медицины маневрировать с датой смерти и, главное, в процессе своего эволюционного развития стал во многом существовать по своей воле.

III

При окончании аспирантуры я, Саша и Виктор защитили кандидатские диссертации. Через несколько лет Курикша и Бакут защитили докторские диссертации, так что все их страхи о недостаточной значимости лазерной локации оказались нереальными. Незащищённым долгое время оставался только Вадим. Но причина этого отставания крылась не только в научном руководителе Вадима. Скорее это был протест, стимулированный разочарованием. Романтика науки, как и романтика первой любви, рассеялась, а на смену пришла тусклая повседневность, никак не привлекавшая Вадима.

Он поступил на Физтех, но вместо своей мечты заниматься физикой в каком-нибудь академическом институте «сыграл в ящик». Вначале показалось, что не так уж всё и плохо: в лазерной локации, которой ему предложили заниматься, было много квантовой физики. Но с течением времени интерес к этим исследованиям у него начал уменьшаться. Он мечтал о «настоящей» физике. А тут и физика не очень «настоящая», да и вдобавок ещё какие-то околонаучные козни.

Тогда Вадим решил сделать шаг в сторону и заняться общественно-полезной деятельностью. Под влиянием своих партийных родителей Вадим усвоил три, как ему казалось, основополагающих тезиса. Первый: советская конституция построена на справедливых принципах; второй: партия – общественный гарант выполнения конституции; третий: партия может эффективно функционировать только при наличии в ней честных, порядочных членов. Для увеличения в партии таких членов Вадим и решил вступить в партию.

Партийное собрание, где обсуждалась его кандидатура, состоялось через несколько дней после ввода советских войск в Чехословакию. Естественно, Вадиму был задан вопрос: как он относится к этой правительственной акции. Вадим ответил отрицательно и попытался обосновать своё мнение. Результат был очевиден – его кандидатуру отклонили единогласно. Так неудачно закончилась попытка Вадима освежить ряды компартии, а с нею и исчезло его желание заняться общественной деятельностью.

7. О ТОМ, КАК ДВА ФИЗТЕХА УЧИЛИ МЕДВЕДЕЙ ПЕТЬ

После защиты диссертации область моих исследований существенно расширилась и стала, в частности, включать синтез оптимальных алгоритмов распознавания головных частей баллистических ракет среди возможных ложных целей на основе анализа радиолокационных сигналов. Для синтеза алгоритмов было необходимо изучить радиолокационные сигналы как от боевых головок, так и от всевозможных ложных целей. Так как характеристики таких сигналов для целей противника имелись в очень ограниченном объёме, то приходилось ориентироваться на отечественные аналоги. Для получения соответствующей информации я и Евгений Котов, тоже сотрудник репинской лаборатории, отправились в воинскую часть, расположенную на самом севере Камчатки, где река Ука впадает в Берингово море. Здесь размещалась радиолокационная станция, которая наблюдала за падением баллистических ракет, запускаемых с северного полигона.

Наша первая встреча с начальником станции, который был одновременно и командиром войсковой части, была прервана сообщением о том, что пошли первые косяки горбуши. Командир сразу же поднялся из-за стола и, предложив наше совещание отложить до понедельника, пригласил нас вместе с ним отправиться на берег за первыми горбушами. Подойдя к морю, мы увидели, как вода бурлила от несметного количества рыбы, спешащей на нерест в устье впадавшей неподалёку реки Уки.

Ловля горбуши была мало похожа на обычную рыбную ловлю. Каждый имел моток толстой лески, к концу которой был привязан тяжёлый гарпунчик-тройник, изготовленный из трёх огромных рыболовных крючков. Рыбак забрасывал тройник как можно дальше в море и затем резкими рывками, выбирая леску, тащил его к себе. Горбуша шла таким плотным косяком, что тройник всегда врезался в тело какой-нибудь рыбы, которая очень скоро оказывалась на берегу. Здесь рыбак бил рыбу головой о камень и вынимал из неё икру, которая отправлялась в ведро, а сама рыба летела в кучу подальше от берега.

По приказу командира нам выдали мотки лески с маленькими гарпунчиками, и мы присоединились к рыбакам-солдатам, уже заполнившим весь берег. Примерно через час интенсивного массового рыбного убийства начальник станции взял лопату, выкопал яму, в которую сбросил образовавшиеся кучи изуродованной нами горбуши, аккуратно засыпал братскую рыбную могилу и скомандовал: «Достаточно, пора водку пить!» Семья командира отдыхала на материке, и мы отправились к нему на квартиру.

С помощью небольшой тёрки принесённая икра была кое-как освобождена от окружавшей её оболочки, тщательно промыта под сильной струёй водопроводной воды и вывалена в огромную глубокую миску, которая и была поставлена в центр стола. Хозяин изрядно посолил и помешал икру, нарезал чёрного хлеба и со словами: «Чистый, неразбавленный, специально для гостей», – достал из шкафчика литровую бутылку спирта.

Для меня это застолье выглядело абсолютно диким: я никогда не ел икры (ни красной, ни чёрной) исключительно из-за её вида и никогда не пил водку, не говоря уже о спирте, предпочитая сухие и полусладкие вина. На моё скромное замечание: «Я не пью», – последовало уверенное заявление командира: «У нас никто не пьёт», – после чего хозяин налил мне примерно четверть стакана спирта, предложив остальное заполнить водой.

За знакомство пришлось выпить весь стакан, после которого две столовые ложки икры проскользнули моментально одна за другой, и моя рука сама собой потянулась за третьей. Вскоре счёт и ложек с икрой, и стаканов с разбавленным спиртом потерялся. Спасло то, что командир пил спирт, практически не разбавляя, так что через полчаса хозяин заснул прямо за столом, и мы по-английски, не тревожа прикорнувшего командира, покинули его жилище.

Громко удивляясь тому, что пили спирт, а надо же, почти совсем не пьяные, мы, пошатываясь, направились в сторону берега. Всё казалось нам необычно экзотичным: и звёздное перевёрнутое небо, и чистая крупная галька, и спокойное холодное северное море, и ощущение, что где-то совсем недалеко Америка, а сами мы находимся на краю света.

Возбуждённые, мы вначале не обращали внимания на полчища комаров, вившихся вокруг нас. Однако вскоре, то ли хмель стал проходить, то ли комары совсем обнаглели, но дальнейшее игнорирование этих назойливых насекомых стало невозможным.

От кромки воды до лесотундры, где росли мелкие кривые деревца, было примерно пара километров. Здесь же на берегу не было никакой растительности. Проанализировав ситуацию, мы, несмотря на не совсем трезвое состояние, после несложных, но строго научных рассуждений, пришли к следующим выводам. Первое: на камнях комары не живут, поэтому к нам комары прилетают из лесотундры; второе: вдоль берега дежурят комары-разведчики, которые, заметив предмет атаки, высвистывают своих собратьев; третье: комары летают не очень быстро, так что долететь им из лесотундры до берега требуется приличное время.

Основываясь на сделанных выводах, мы синтезировали следующий алгоритм. Шаг первый: согнать с себя всех комаров; шаг второй: быстро-быстро бежать по берегу, продолжая интенсивно от них отмахиваться; шаг третий: освободившись от комаров, перейти на нормальный прогулочный шаг, уничтожая разведчиков до момента, когда они начнут подавать сигналы своим собратьям.

Реализуя свой алгоритм, мы носились по берегу Берингова моря, истязая себя и сопровождавших нас комаров самым безжалостным образом. Первые два этапа удавались в совершенстве, но последний, заключительный этап, увы, длился не более минуты, и вновь, созванные своими искусными разведчиками, комары заволакивали ещё не отдышавшихся бегунов.

Назавтра был выходной день, и мы решили прогуляться по лесотундре. За завтраком у дежурного солдата мы выяснили, что в лесу много медведей, но они мирные, и если их не пугать, а вовремя предупредить о своём приближении, то медведи вместе со своими детёнышами сами уйдут с дороги.

После опять же несложных умозаключений мы пришли к выводу, что самый лучший способ предупреждения – это громкое постоянное пение. Напялив накомарники, которые мы одолжили у солдат, и кинув монетку, чтобы определить, кто первый запевает, мы вошли в лес.

Мы шли по дороге, укатанной военным вездеходом, и удивлялись деревьям, очень маленьким и кривеньким, и траве, которая, наоборот, оказалась необычайно густой и высокой. Медвежьи следы, пересекавшие то тут, то там дорогу, стимулировали громкое пение очередного вокалиста. Через некоторое время мы встретили группу офицеров, возвращавшихся в воинскую часть. Офицеры проверяли поставленные на медведей капканы и объяснили, что для прогуливающихся медведи не представляют опасности, а вот капканы – очень большую, поэтому углубляться в лес офицеры не рекомендовали. Узнав, что мы поём не в своё удовольствие, а для медведей, офицеры хитро переглянулись и, сказав почти хором: «Ну, пойте, пойте», – продолжили свой путь.

Вскоре мы вышли на реку и застыли в изумлении. Вдалеке на маленьком полуостровке стоял, широко расставив задние лапы, большой бурый медведь. Он ловил уже отметавшую икру, еле двигающуюся рыбу и выкидывал её на берег, где уже образовалась большая куча. То ли увидав непрошеных зрителей, то ли уже выполнив свою норму, медведь после пары бросков прыгнул в воду и, достигнув берега, быстро скрылся в чаще.

После нашей встречи в тундре с офицерами в столовой все подсмеивались над нами, будто бы мы прибыли с особым заданием – обучить пению камчатских медведей.

Местных медведей мы петь не научили, а вот их шкуры и трёхлитровые банки с красной икрой в Москву привезли. Попутно мы захватили с собой и записи радиолокационных сигналов, необходимые для отработки алгоритмов распознавания.

9. КОМАНДИРОВКА В КОЛПАШЕВО

Летом 1969 года я отправился в командировку в воинскую часть, располагавшуюся в сибирском городе Колпашево. Так совпало, что именно здесь служил мой школьный друг Василий Маскаев, с которым начиная с пятого класса я сидел за одной партой. Перед отъездом я навестил маму, и она со словами: «Эти письма твоя бабушка получила как раз из того Колпашево, куда ты нынче отправляешься», – передала мне небольшую связку писем, появившихся после следующего происшествия.

Летним вечером 1954 года я, набегавшись с приятелями по улице, вернулся домой, где застал бабушку, чаёвничавшую с каким-то незнакомцем.

– А вот и мой внук. А это Николай Александрович, гость из моей юности, – сказала бабушка.

Вскоре гость стал прощаться.

– Это твоё окончательное решение? – спросил он.

– Да, – подтвердила бабушка. – Пиши!

Гость поцеловал бабушке руку и направился к выходу, а мы вышли на балкон. Сгорбившись и ни разу не оглянувшись, он не спеша вышел за калитку и вскоре скрылся из виду. Мы вернулись в комнату, и, не дожидаясь моих вопросов, бабушка объявила, что она получила предложение выйти замуж. Увидев испуг на моём лице, она улыбнулась и поспешила меня успокоить:

– Не волнуйся, я отказала, – и после небольшой паузы поведала мне о своём девичьем увлечении Николаем, петербургским студентом, сосланным за распространение нелегальной литературы в белорусское местечко Сычёвку, где тогда жила бабушка.

Удобно устроившись на палубе полупустого рейсового теплохода Томск – Колпашево, я стал просматривать взятые с собой письма. Постепенно чтение поглотило всё моё внимание, и я потерял всякую ориентацию и во времени, и в пространстве. Из писем я узнал, что Николай родился в Томске, но рос в Петербурге, куда его отец был направлен на службу в одно из учреждений Священного Синода. В университете Николай увлёкся социал-демократическими идеями, за что был исключён и сослан вначале в Сычёвку, а затем в Иркутск, где и встретил революцию. Здесь он заседал в Сибирской областной думе, разогнанной Колчаком. Потом Николай участвовал в восстании эсеров против Колчака. Вскоре после московского процесса над партией эсеров многие её члены эмигрировали. К этому времени всё имущество его деда в Томске было уже конфисковано, а сам дед со всей семьёй перебрался в Китай. Остался только его дом в Колпашево, где Николай и решил переждать наступившие неспокойные времена.

В Колпашево он отправился не один, а с Юлией Гоц, известной эсеркой. В местной школе Николай стал преподавать русский язык и литературу, а Юля – арифметику. Через пару лет жизни в Колпашево Юля начала хандрить. Ей явно не хватало былой активной жизни. Однажды Николай и Юля по делам школы приехали в Томск, где встретили старых приятелей, которые собирались во Владивосток, откуда предполагали перебраться за границу. По обоюдному согласию Юля уехала вместе с ними, а Николай вернулся в Колпашево. Вскоре из Томска прислали Валентину, молоденькую учительницу по математике, которая через месяц переехала жить к Николаю.

На бабушкин вопрос, чем и как Николай жил в Колпашево, он отвечал: «…со временем я стал заправским охотником и много времени проводил с ружьём и собакой в тайге, а возвращаясь домой, у печи думал о том, что творится с моей родиной. Когда же радио пришло в Колпашево, я переместился в реальное время. Да, я наблюдал издалека, но, главное – из России. Иногда я спрашивал себя, стал ли бы я участвовать в политических играх, если бы знал, к чему они приведут. Увы, ответить на этот вопрос я не могу и по сей день. Впрочем, я понял, что для меня быть свободным свидетелем и иметь возможность разбираться в причинах происходящего не менее интересно, чем участвовать в самих событиях».

В последнем письме Николай жаловался, что со смертью Вали его жизнь резко изменилась: «Если прежде мне казалось, что жизнь идёт и будет ещё идти и идти, то теперь пришло ощущение, что всё кончается. А тут вдруг пришло письмо от моего старого товарища. Он сообщал, что недавно наши общие знакомые организовали в Крыму „Садовое Товарищество Старых Революционеров“, и предлагал присоединиться к ним. Поразмыслив, я решил поехать и увидеть всё своими глазами. И увидел я несколько маленьких домиков, приютившихся на пологом склоне небольшой горы. Все домики смотрят на пролегающую внизу железную дорогу, за которой простирается море. Правление обещало мне помочь построить подобный домик.

Мне очень хочется верить, что моя поездка в Крым и встреча там с твоим братом, благодаря которому я оказался в твоей Салтыковке, – это не просто случайности, это – судьба. Я увидел тебя, когда только начинал свой жизненный путь, и сейчас, завершая его, я был бы счастлив, если бы ты оказалась рядом. Мы бы построили свой домик с видом на море. Конечно, время Алых Парусов для нас давно прошло, но живое море и падающее в него усталое солнце ещё могли бы порадовать нас. Прошу, подумай. Времени у нас осталось немного, но я не тороплю и буду ждать. Твой Николай. 19 декабря 1955 г.»

Обдумывая прочитанное, я легко представлял, как поначалу дикое таёжное селение могло увлечь Николая своей первозданностью. Но мне было непонятно, как эта первозданность могла удерживать его столь долго. И у меня появилась надежда, что, может быть, в Колпашево мне удастся найти ответ на этот вопрос, и я хотя бы на эмоциональном уровне почувствую то, что сгорбленный, усталый старик уносил с собой, когда выходил из нашей калитки.

Колпашево поразило меня своей деревянной мостовой, состоявшей из брёвен, вбитых стоймя глубоко в грунт и плотно пригнанных друг к другу. Время, морозы и влага отшлифовали дерево так, что кольца, соответствующие возрасту деревьев, в совокупности составляли чёткую, необычно привлекательную, полуабстрактную картину.

Забросив рюкзак в гостиницу, я сразу же направился к Василию. Вечерело, и он уже был дома. Удивление. Радость встречи. Знакомство с молодой женой Ольгой и годовалой дочкой Настей. Импровизированное застолье. Но возбуждение от выпитой водки после рассказа Васи о его повседневной жизни стало постепенно сменяться отрезвлением реальностью: однообразие полковой жизни, тоска, никакого общения, кроме компанейского пьянства. На моё удивление: «А как же офицерский корпус?» – Вася ответил прибауткой: «Как надену портупею, так тупею и тупею».

– А как же охота, рыбалка, разве они не украшают твою жизнь? – не унимался я.

– Да, прежде украшали, а как женился, так в основном сижу дома. Расскажи лучше, как ты поживаешь.

Я рассказал о семье, работе и о цели моей командировки, а затем поведал Ольге о том, с чего началась наша с Васей дружба:

– Я перешёл в школу, где учился Вася, в пятый класс. Наша мужская школа находилась между заводами «Стальмост» и «Фрезер», рядом с городской свалкой. Каждый новенький должен был пройти своеобразный ритуал посвящения. После уроков на наиболее «чистом» месте свалки устраивалась драка новенького со «старожилом». Мне достался невысокий, юркий Юлий. Когда весь класс окружил нас и мы приблизились друг к другу, Юлий сразу же ударил мне прямо в глаз. В его кулаке была зажата свинчатка, и мой глаз моментально стал затекать. Я стоял, покачиваясь. Юлий был уже готов нанести следующий удар, но тут подбежал Вася и громко скомандовал: «Достаточно», а мне тихо: «Нужно бить первым». До этого я жил в подмосковном посёлке, где мальчики учились вместе с девочками, и такого важного «мужского» правила не знал.

– За правильный совет и за мужскую дружбу, – предложила тост Ольга.

Я выпил, хотя и вспомнился мне случай, не очень подходивший под определение «мужской дружбы». В старших классах Василий посещал боксёрскую секцию. Он и меня пытался увлечь своим хобби, но у него ничего из этого не получилось. На летних каникулах после девятого класса в Москве проходил Международный фестиваль молодёжи и студентов. У меня были два билета в парк имени Горького, и я пригласил с собой Василия. Когда мы прошли через билетных контролёров и пошли по малолюдной аллее, ко мне подошли три рослых парня и попросили отдать им пригласительные билеты, которые я ещё держал в руках. Я отказался, боясь, что, может быть, они ещё потребуются. Слово за слово, и я получаю пару сильных ударов. После чего я падаю, а нападавшие, выхватив билеты, быстро разбегаются. Я поднимаюсь и вижу, как из-за кустов, осторожно осматриваясь, появляется Вася.

Конечно, эту картинку я не стал обнародовать, а встал из-за стола и подошёл к книжному шкафу. Моё внимание привлекла старая невзрачная книжонка. Достав её, я прочёл: Николай Клюев, «Львиный хлеб», Москва, 1922. Заметив моё удивление, Василий пояснил:

– Как-то в Томске продавец магазина, узнав, что я служу в Колпашево, предложил мне взглянуть на кое-как переплетённые старые полуистлевшие страницы. В них Клюев описывал, как в конце тридцатых годов за участие в церковной контрреволюционной группировке был сослан в Колпашево. У него была парализована левая сторона, и из телеги его вынесли на руках. То, что всё описанное происходило именно здесь, где я служу, так увлекло меня, что в дальнейшем, выезжая из Колпашево, я всегда искал у букинистов что-нибудь связанное с Клюевым.

На следующий день мы ужинали в кафе «На полянке». Оно представляло собой один большой зал, в котором каждый столик был отделён от других деревянными барьерами, имитирующими деревенские заборы. В процессе дегустации разнообразной сибирской экзотики я рассказал Василию о бабушкином Николае и подробно передал содержание его писем. Оказалось, что Николай Александрович являлся известным колпашевским старожилом, о котором Василий был наслышан от своей жены Оли, учительницы младших классов. Василий предложил завтра пораньше сбежать с работы и погулять по окрестностям, пообещав проводить меня к избе Николая и к его могиле.

На следующий день мы начали нашу прогулку с кладбища, располагающегося на высоком берегу Оби. Вася подвёл меня к могиле рядом с большим камнем, на котором был аккуратно выбит православный крест. Я спросил, почему нет никаких упоминаний, кто здесь лежит. И Вася ответил, что, по слухам, таково было желание самого усопшего: он не хотел оставлять после себя никаких следов.

– Возможно, в этом и был весь Николай, – начал рассуждать Василий. – Знаешь, чем привлекательна его жизнь здесь, в Колпашево? Тем, что никто не командовал им. Он делал то, что мог и что хотел. Он никого не обманывал, и ему никто не лгал. И хотя, казалось бы, что каждый день перед ним проплывало одно и то же, но реально это «одно и то же» было динамично, и если ты умеешь смотреть, то видишь, как это «одно и то же» зарождается, стареет и умирает. И ты начинаешь чувствовать и понимать, что жизнь не где-то вовне, а в тебе и только в тебе.

– Согласен, но для того, чтобы так научиться видеть жизнь, необходимо пройти через некую активную фазу, вкусить эту самую жизнь.

Какое-то время мы шли молча, и тут мне показалось, что все наши столь «глубокомысленные» рассуждения всё же не очень сочетаются с живыми письмами Николая, человека, желавшего хотя бы на старости лет увидеть «Алые Паруса». Внезапно Василий остановился и, указывая на крутой обрыв, сказал:

– Это так называемый Колпашевский Яр. Здесь проводились массовые расстрелы заключённых из разных тюрем Нарымского округа.

Закончили мы нашу прогулку около небольшой избы, где последние годы проживал Николай. По словам Василия, прежний дом Николая находился в центре города, но при постройке педагогического училища его снесли. Мы зашли в избу, хозяйка которой оказалась очень древняя, ничего не помнившая старушка, так что все наши попытки поговорить с ней и расспросить о прошлом закончились безрезультатно.

Прощаясь, я вернул Василию брошюру и на вопрос: «Ну как?» – уклончиво ответил: «Интересно, хотя „Плач о Сергее Есенине“ какой-то немного странный».

Оставшиеся два дня я работал до позднего вечера. Перед посадкой на теплоход мы с Васей в последний раз посидели в кафе «На полянке», где выпили по рюмке водки за наше известное прошлое и неизвестное будущее.

Теплоход медленно плыл вверх по Оби. Мимо меня проплывали те же покрытые непроходимой тайгой берега, но теперь в обратном направлении. И если при спуске по Оби романтика Сибири в моём воображении только возрастала, то сейчас она исчезала. Сидя на палубе и вглядываясь в уже знакомые изгибы Оки, я пытался подытожить свои впечатления.

Впервые читая письма Николая, я решил, что то, как Николай жил в Колпашево, было результатом постигшего его разочарования, обусловленного разгромом эсеровского движения. Но после пребывания в Колпашево мне стало казаться, что дело вовсе не в разочаровании, а в осознании некоей бессмысленности его прежней деятельности. Просто он понял, что все идеи и цели, за которые он боролся, вовсе не нужны тем, кому они предназначались. Вместо борьбы за идеи и цели пришло понимание: ты пришёл в этот мир не для того, чтобы устраивать какую-то иную, новую жизнь, и не для того, чтобы кого-то учить, что такое хорошо, а что – плохо. Пришёл же ты в этот мир исключительно для того, чтобы познать его таким, каков он есть, и главное – ничего в нём не испортить. Что же касается встречи с Василием, то я ещё раз убедился в том, что выбор твоей работы во многом определяет и то, как ты живёшь, и то, как воспринимаешь свою жизнь.

10. КУДА ПОДАТЬСЯ?

I

Тематика лаборатории Репина была всегда направлена на решение проблем противоракетной обороны (ПРО). Однако если прежде считалось, что эти проблемы можно решить путём создания совершенных радиолокаторов и высокоточных противоракет, то к концу шестидесятых годов, когда в принципе эти проблемы были близки к своему решению, стало понятно, что этого явно недостаточно. За последнее время каждая баллистическая цель превратилась в сложный конгломерат множества головных частей (появляющихся после разделения первичной головной части ракеты) и колоссального числа сопровождающих их ложных целей. В результате возникла принципиально новая проблема выделить (отселектировать) боевые головные части от ложных целей.

Для анализа этой проблемы и поиска её возможных решений особым постановлением правительства была задана научно-исследовательская работа «НИР Селекция». Головным исполнителем определили ОКБ «Вымпел», а в нём отдел Тартаковского и конкретно – лабораторию Репина.

НИР проводился два года, а по его окончании полученные результаты обсуждались на нескольких межведомственных советах. В результате было принято решение, признающее, что при современном состоянии технических средств создание системы ПРО, защищающей всю страну от массированного налёта баллистических ракет, является невозможным. Вместо этого было рекомендовано построение комплекса ПРО, предназначенного для защиты отдельного района. Особое внимание было предложено сосредоточить на создании систем предупреждения о ракетном нападении (СПРН) совместно с системой контроля космического пространства (СККП).

Параллельно с работами по НИР «Селекция» Министерству радиопромышленности было необходимо решить, какой именно радиолокатор следует принять за основной при построении комплекса ПРО. Трудность выбора состояла в том, что несколькими предприятиями были предложены разработанные ими радиолокаторы, каждый из которых обладал своими плюсами, но и, конечно, своими минусами. Был собран специализированный совет, в который вошёл Репин и где он проявил себя не только как теоретик, но и как инженер, досконально разбирающийся в технике. Вскоре Репин возглавил этот совет. После долгого, сложного разбирательства был выбран локатор, разработанный институтом Минца, а головным предприятием было определено ОКБ «Вымпел».

Это было настоящее конкурсное сражение, в котором выиграли достойнейшие. Но, к сожалению, оказалось важным не только победить, но и удержаться в седле после победы. Ни Минц, директор РТИ АН, ни Кисунько, генеральный конструктор ОКБ «Вымпел», в своих сёдлах не удержались.

После окончания работы специализированного совета Репин стал участвовать в многочисленных научно-технических совещаниях, на которых обсуждались пути построения комплексов СПРН и СККП. В конечном итоге он и возглавил создание обоих этих комплексов.

Покидая лабораторию, Репин обещал Тартаковскому не сманивать с собой своих сотрудников. Но ему и не нужно было никого сманивать, многие самостоятельно стали переходить в подразделения, формировавшиеся для работ по созданию комплексов СПРН и СККП. Всё это были высококвалифицированные теоретики, которые прежде ограничивались синтезом оптимальных устройств и алгоритмов, а теперь решились заняться их созданием и внедрением в реально действующие комплексы.

Небольшая группа сотрудников решила продолжить заниматься теоретическими вопросами лазерной локации и перешла в НПО «Астрофизика». Те же, кто не стремился к переменам, остались в отделе Тартаковского. Я же никак не мог ни на что решиться.

Правда, характер моих нынешних колебаний совершенно отличался от тех, что мучили меня при окончании Физтеха. Несколько последних лет общения с моими приятелями-журналистами и фотокорреспондентами, участниками из казавшейся мне когда-то «живой» жизни, убедили меня в том, что, может быть, их жизнь и более живая, но гораздо менее интересная. И я даже стал сомневаться: не путал ли я прежде два понятия, «живая» и «интересная», применительно к жизни. В данный момент моя жизнь в науке с возможностью поглядывать по сторонам вполне меня устраивала, и нынешняя моя нерешительность проистекала исключительно из поиска того, над чем именно интереснее было бы дальше работать.

II

В период, когда проблема ПРО представлялась первостепенной, а заниматься ею считалось престижным и перспективным, дети многих видных советских и партийных чиновников оказались сотрудниками ОКБ «Вымпел». Наиболее яркими такими представителями являлись Николай Устинов, сын заведующего оборонным отделом ЦК партии, а впоследствии министра обороны, Дмитрия Устинова, и Револий Суслов, сын члена Политбюро ЦК КПСС Михаила Суслова.

Револий возглавлял отдел, который занимался проблемами ближнего перехвата. Я как специалист по вопросам распознавания часто контактировал с ним, и между нами даже установились весьма доверительные отношения. Револий утверждал, что здесь, на «Вымпеле», всё рухнуло и пришло время искать новые варианты. Для себя он видел две альтернативы: первая – возглавить разработки новой военной техники, и вторая – оказаться среди военных заказчиков этой техники. В первом случае светили академические звания, а во втором – большие погоны. Взвешивая все за и против и принимая во внимание возраст отца, Револий склонялся ко второму варианту.

В процессе исследований, проводимых для отдела Револия, мне потребовались дополнительные данные о локаторе, который разрабатывался радиотехническим институтом, возглавляемым академиком А. Л. Минцем.

– Это весьма кстати, – услышав мою просьбу, сказал Револий. – Есть повод поконтачить со старичком, что в наше неясное время может оказаться весьма полезным.

Он снял телефонную трубку, и через двадцать минут мы уже ехали к академику. В пути Револий вспоминал, как прекрасно провёл прошедшие две недели в Сочи, а я с нетерпением предвкушал предстоящую интересную встречу.

В ранней юности, читая «Конармию» Бабеля, я запомнил необычную фамилию Минц. Я давно знал, что директором Радиотехнического института АН СССР является академик А. Л. Минц. Но то, что этот академик и бабелевский начальник радиодивизиона – один и тот же человек, я, конечно, представить себе не мог. Но вот как-то в перерыве на одной из лекций С. М. Рытова слышу, как один наш студент спрашивает Сергея Михайловича:

– А правда, что ваш Минц спас отца академика Тамма?

Местоимение «ваш» и то, что Рытов работает в РТИ, сразу же открыло мне глаза.

– Ну, можно сказать, что и спас, – ответил Рытов. – Игорь Евгеньевич Тамм рассказывал, что, когда Первая конная вошла в их город, топливо на электростанции, которой руководил его отец, кончилось и свет погас. Будённый послал Минца как единственно грамотного разобраться, в чём дело. Узнав причину, Минц со своим дивизионом поскакал за город и добыл нужное топливо. Если бы ничего не привёз, то кто знает, что Будённый сделал бы с Евгением Таммом.

Студент поблагодарил и, отойдя к своему приятелю, тихо сказал: «Везёт же академикам». Рытов услышал и, улыбнувшись, пояснил:

– Не всем академикам и не всегда. Вот, например, Александра Львовича арестовывали дважды – в начале, а потом в конце тридцатых. В первый раз за шпионаж, а во второй – за участие в троцкистской организации, за что он получил десять лет лагерей. Но началась война, и его освободили. Тут, если хотите, вы правы – «повезло». Тамму тоже не всегда везло, особенно после того, как за связь с троцкистами расстреляли его родного брата. Но вот стали создавать атомную бомбу, и Тамму простили прегрешения его брата. Так что одному академику «повезло» с войной, а другому – с атомной бомбой.

Закончив свой монолог, Рытов подошёл к покрасневшему студенту и, похлопав его по плечу, сказал ему на ухо что-то такое, после чего студент улыбнулся и лицо его стало приобретать прежнюю окраску.

Когда мы вошли в кабинет, меня настолько поразило сходство сидевшего за столом академика с родным братом моей бабушки, что от неожиданности я радостно улыбнулся. Искренняя, приветливая улыбка незнакомого молодого человека, по-видимому, так удивила академика, что вызвала его ответную улыбку. Уже на обратном пути, в машине, Револий, анализируя наше посещение, предположил, что дела у Минца не так уж и плохи, коли он, завидев нас, так заулыбался. Жаль, но Револий ошибся и с причиной, вызвавшей улыбку академика, и с тем, как шли его дела. Произошла реорганизация, и Минца отправили на пенсию.

Репин через много лет, вспоминая дела минувших дней, говорил, что с учётом разработок, проводимых в РТИ, и по опыту создания больших систем, наилучшим руководителем работ по созданию систем СПРН и СККП был, без сомнения, А. Л. Минц. Поэтому перед тем как дать окончательный ответ на сделанное Репину предложение возглавить работы по этим комплексам, он поехал за советом к Минцу.

Минц, выслушав Репина, сказал, что лично ему ничего подобного не предлагали и не предложат, ибо он не согласен с теми реорганизациями, которые проводит министр. Александр Львович подробно описал своё видение проведения планируемых работ, а в заключение сказал Репину, что знает его как честного, высококвалифицированного специалиста и, посоветовав дать согласие, пожелал успехов в предстоящей очень трудной деятельности.

Свои мысли об организации работ по СПРН и СККП Минц изложил в докладной записке, которую направил в министерство. В ответ на эту докладную записку Минцу позвонил министр и после короткого приветствия предложил академику уйти на пенсию. Минц положил трубку и навсегда покинул свой кабинет.

Через четыре года Минца не стало. Незадолго до своей смерти он сделал рисунок памятника, который попросил установить на его могиле. И сегодня этот памятник напоминает посетителю Новодевичьего кладбища о славном командире будённовского радиодивизиона, прошедшем через сталинские застенки и закончившем свой жизненный путь известным академиком.

III

Мой личный вопрос «что делать, куда податься?» всё ещё оставался открытым. Я был уже готов бросить монетку, доверившись случаю, когда вдруг случай реализовался сам, без всякой монетки. Нежданно-негаданно я оказался один на один с Репиным в поднимавшемся лифте. Первое, о чём я спросил своего Учителя, это о возможности перейти в его СКБ. И Репин ответил:

– Пожалуйста, твоё «распознавание» нам пригодится и в СПРН, и в СККП. – А через мгновение добавил: – Но ты не думай, что я нынче сижу и решаю какие-то большие научные, а тем более теоретические проблемы. Ничего подобного, вот сейчас я озабочен тем, какие конструкторские изменения необходимо произвести в грузовом лифте нового здания командного пункта, чтобы поднять привезённую вычислительную машину. Похоже, все забыли, что лифт предназначался прежде всего для поднятия этой махины. Так что сегодня моя проблема – это лифт, а завтра – какой-нибудь держатель антенны. Вообще, есть чем заняться.

Последние слова Репин произнёс с улыбкой. Однако и одного примера с грузовым лифтом мне оказалось вполне достаточным, чтобы решить: нет, ни с СПРН, ни с СККП мне не по пути. Мы вышли на шестом этаже, и Репин пригласил меня посмотреть свой новый кабинет. Воспользовавшись ситуацией, я сказал, что обдумываю две альтернативы: перейти к Николаю Устинову и заниматься лазерной локацией или к Револию Суслову и переключиться на техническую разведку. Репин только собирался обсудить мои варианты, как начались бесконечные звонки. Выждав некоторое время, приличествовавшее данной ситуации, я сделал прощальный знак рукой и направился к выходу. Уже в дверях я услышал, как Репин, не прерывая телефонного разговора, крикнул мне:

– Лучше – лазерная локация.

И таким образом мучившая меня проблема была решена.

12. «АСТРОФИЗИЧЕСКАЯ» ПЫЛЬ

I

В научно-производственное объединение (НПО) «Астрофизика» я перешёл в теоретический отдел Бакута на должность начальника лаборатории. Образовалось НПО из бывшего отдела № 56, входившего в ОКБ «Вымпел». Начальником этого отдела был Олег Ушаков, а одну из его лабораторий возглавлял Николай Устинов. В середине 60-х годов этому отделу были поручены работы по созданию лазерного локатора, после чего отдел был преобразован в специальное конструкторское бюро (СКБ-56).

Олег развил гигантскую активность и сделал всё для того, чтобы СКБ-56 выделилось из ОКБ «Вымпел» в отдельное предприятие. Соответствующее решение принималось на особом заседании военно-промышленной комиссии (ВПК). Прибыл Ушаков на заседание ВПК с предвкушением большой победы, а вышел полным банкротом. СКБ-56 превратилось в отдельное предприятие под кодовым названием НПО «Астрофизика», однако его научным руководителем стал Николай Устинов, сын начальника оборонного отдела ЦК, а директорское кресло занял некий Птицын, свояк тогдашнего министра обороны Гречко. Ушаков же вообще оказался вне стен нового предприятия и остался служить в ОКБ «Вымпел». Одновременно при организации нового предприятия было принято решение о расширении его тематики, включающей наряду с созданием лазерного локатора разработку лазерного оружия.

Между сыном и свояком началась борьба за власть, которая шла с переменным успехом, пока не умер Гречко и министром обороны стал Дмитрий Устинов. После этих событий Птицын сразу же исчез. Теперь Николай Устинов стал единовластным руководителем предприятия и мог без лишних соперников ждать и получать правительственные награды.

Устинов, возглавив НПО «Астрофизика», имел очень скромную научную степень – кандидата технических наук. Пока он боролся с родственником Гречко, ему было не до науки, точнее не до научных степеней и званий. Но вот он победил, и теперь можно было приступить к реализации своих глобальных карьерных планов.

Прежде всего Устинов по образу и подобию ОКБ «Вымпел» создал у себя в «Астрофизике» базовую кафедру Физтеха, а затем принял решение об организации отдела, аналогичного отделу Тартаковского, для разработки теоретических основ лазерной локации, начатой когда-то в лаборатории Репина. В качестве начальника нового отдела Устинов пригласил П. А. Бакута, поставив ему в качестве главной задачи написание книги по лазерной локации.

К моменту моего появления в «Астрофизике» двое из физтеховской пятёрки, попавшей когда-то в отдел Тартаковского, Вадим Выгон и Виктор Буреев, уже успешно работали на этом предприятии. Первый был начальником одной из лабораторий в отделе Бакута, а второй возглавлял аспирантуру и исполнял обязанности заместителя заведующего базовой физтеховской кафедрой. Таким образом, мы трое снова оказались в одной лодке. Но теперь уже не нам, а мы читали лекции, и не нами, а мы руководили студентами-физтехами.

II

За работу в своих новых лабораториях и я, и Вадим принялись с большим рвением, но если у меня энтузиазм только увеличивался, то у Вадима постепенно уменьшался. В значительной степени это было связано с тем, что Вадим занимался вопросами, которые уже детально были проанализированы Курикшей и Бакутом в их докторских диссертациях, и нащупать там что-то новое ему никак не удавалось. Тематика моей лаборатории формулировалась как распознавание маломощных оптических изображений и разработка методов голографирования удалённых объектов. Подобные проблемы никто глубоко не исследовал, и я не испытывал никакого давления со стороны.

В это время в горах недалеко от станицы Зеленчукская, рядом с уникальной обсерваторией Академии наук, НПО начинало монтировать экспериментальный лазерный локатор, и Вадиму предложили возглавить этот проект. Какое-то время он сомневался, но тут Бакут поручил Вадиму написать две теоретические главы для докторской диссертации его друга Матвеева. Вадим выполнил задание начальника и сразу же подал заявление о переводе в подразделение, ответственное за работы в Зеленчуке.

Теперь Вадим безвыездно торчал на горе, и я решил навестить его. До Зеленчука я пару раз бывал в Бюраканской обсерватории. Яркая восточная архитектура её коттеджей, утопающих в зелени, и еле слышный плеск воды миниатюрных фонтанов соответствовали больше атмосфере сказок «Тысячи и одной ночи», чем рабочим будням армянских астрономов.

В Зеленчуке на вершине горы, где монтировался лазерный локатор, всё было совсем иначе. Суровые горные вершины, украшенные причудливыми снежными шапками, создавали ощущение потусторонности, подготавливающей наблюдателя к выходу в другие, чужие миры. Казалось, что где-то здесь и должен был витать дух лермонтовского Демона.

Вначале Вадим продемонстрировал мне работу локатора, а затем выключил активный канал и на экране появились яркие звёзды.

– Смотри, узнаёшь? Это Большая Медведица, – Вадим говорил тихо, как будто бы эта Медведица была живая и невзначай могла выпрыгнуть из телескопа и предложить сообразить на троих.

Медведица не выпрыгнула, но, как по мановению волшебной палочки, на столе появилась бутылка водки и царская закуска. Мы выпили за встречу, за ясное звёздное небо, за созвездие Андромеды, затем после этой дочери царя Кефея и царицы Кассиопеи, отданной в жертву морскому чудовищу и спасённой Персеем, Вадим произнёс тост за созвездие Ориона, охотника-великана, вслед за Орионом последовали Близнецы и Козерог, после чего у меня уже не было сомнения, что хозяин планирует отметить все существующие созвездия. Созвездие Девы было последнее, выпив за которое, я, сильно покачиваясь, отправился спать, а Вадим, обозвав меня слабаком, остался один на один со всеми созвездиями и только что начатой очередной бутылкой водки.

В следующие дни Вадим со своими сотрудниками проводил экспериментальные работы по наблюдению за спутниками, а вечером по их окончании садился за телескоп, и казалось, что именно про него написал Пастернак: «Он смотрит на планету, / Как будто небосвод / Относится к предмету / Его ночных забот».

Возвращаясь в Москву, я, подрёмывая в кресле самолёта, вспомнил, как Вадим на первом курсе по ночам штудировал Спинозу. Теперь мне казалось, что тогда Вадима не столько увлекали аксиомы и доказательства существования истины, сколько ощущение и сопричастность к бесконечному бегу времени, так искусно скрывающему эту истину. Разве не удивительно видеть те же самые созвездия, на которые тысячи лет назад смотрели твои предки, и пытаться открыть тайны, будоражащие и поныне наше воображение.

«Да, но ведь это всё изо дня в день, из ночи в ночь. Как это не надоедает?» – удивлялся я. «Ну и что! – убеждал я себя. – Ведь всё повторяется, и, возможно, именно в повторении кроется самая важная особенность жизни и её тайна. Если бы человек поел один раз и был сыт всю жизнь, то, возможно, жизнь перестала бы быть жизнью». Свалившись столь «элегантным» образом с возвышенных мыслей на обыденную реальность, я улыбнулся и, умиротворённый, заснул.

На следующий день после лекции я зашёл на кафедру к Виктору, который, выслушав мои впечатления о посещении Вадима, подытожил:

– Это прекрасно, если Вадик действительно нашёл то, что искал.

Виктор, будучи секретарём учёного совета, неоднократно уговаривал Вадима защитить диссертацию. Он приводил важные практические выгоды: существенное увеличение оплаты и за лекции, и за руководство студентами и, наконец, право иметь аспирантов. Но Вадим продолжал упорствовать. Как специалист и учёный он был на голову выше всех окружавших его кандидатов наук, которые это понимали и негласно признавали. Такая необычная ситуация явно нравилась Вадиму, принципиально выделяя его из серой массы тривиальных кандидатов. Когда же работы в Зеленчуке под руководством Вадима были успешно завершены, он почувствовал, что теперь может не выпендриваться, и блестяще защитил кандидатскую диссертацию.

III

Что же касается Виктора, то он резко выделялся из всех студентов моей группы. С первых часов пребывания на Физтехе он увидел, что точные науки – это не его стихия. Но столь быстрое прозрение не очень расстроило, а просто переориентировало его усилия. То ли сам, то ли с помощью родителей он понял, что в науке можно неплохо прожить, если вместо карьеры учёного сосредоточиться на карьере администратора науки.

Являясь бессменным комсоргом нашей физтеховской группы, Виктор с первого своего появления в лаборатории Репина стал частым гостем в комитете комсомола предприятия. На шестом курсе Виктор попросил нас, как первичную комсомольскую ячейку, дать ему рекомендацию в партию. Все физтехи в лаборатории Репина были беспартийные. Это вовсе не говорило о том, что кто-то из них не разделял идеи компартии. Просто вступление в ряды КПСС рассматривалось как стремление сделать научную карьеру не через науку, а через партию, и это не приветствовалось.

Мы согласились удовлетворить просьбу Виктора, но при условии, что он покинет лабораторию, ибо активная общественная работа будет мешать ему заниматься теоретическими исследованиями. Виктор поблагодарил за совет и обещал подумать. Вскоре стало известно, что он прекрасно обошёлся и без нашей рекомендации.

Явные карьерные устремления не мешали Виктору быть приятным, дружелюбным, внимательным, но не назойливым, в меру разговорчивым, но не болтливым. Он не скрывал, но и не кичился тем, что его отец – большой партийный чиновник. Покладистость, а возможно, и статус отца поспособствовали Виктору защитить кандидатскую диссертацию. Трудно сказать, кому больше повезло – Виктору или кафедре и аспирантуре, которыми он теперь командовал. Виктор по-отечески встречал каждого, кто приходил к нему с надеждой либо стать учёным, либо через науку организовать свою будущую деятельность. На подобные нюансы Виктор не обращал внимания, и я как-то спросил:

– Витя, почему ты так заботливо помогаешь явно слабым студентам защитить диплом и неспособным аспирантам защитить кандидатскую?

– Видишь ли, помогать надо именно слабому: сильный пробьётся без всякой помощи. – И через минуту пояснил: – Вот студент проучился шесть лет, в течение которых лелеял надежду заниматься наукой или хотя бы чем-нибудь «таким эдаким», «особенным», и вдруг, оказавшись в «ящике», он не только науки, но и вообще ничего «особенного» не находит. Но ведь от этой возникшей пустоты нужно как-то защититься. Наилучший способ, на мой взгляд, – это защита кандидатской диссертации. Если позволишь скаламбурить, то защита кандидатской – это защита от науки. Защитился – и чёрт с ней, с наукой, уже можно о ней не заботиться – она заботится о тебе. Вот как я – отличный пример, – засмеялся Виктор.

– Да с этим не поспоришь, – смехом на смех ответил я, а про себя подумал: «Какую вычурную теорию приходится формулировать, чтобы оправдать свой так и не проявившийся за физтеховские годы интерес к науке».

Однажды мы с Вадимом между своими лекциями, стоя около аспирантуры, обсуждали какие-то местные сплетни, когда услышали, как один из студентов, направляясь в кабинет к Виктору, сказал своему приятелю, что он идёт к «отцу родному». Услышав это, Вадим улыбнулся и заметил:

– А ведь зря мы когда-то пытались помешать Витьке вступить в партию. Без неё, любимой, он бы не смог возглавить аспирантуру и превратиться в «отца родного».

Я помолчал, а потом ответил:

– Без этого мы бы не узнали, что нужно только очень захотеть, и тогда ничто и никто не сможет помешать получить партийный билет.

– Ну, в твоём выводе нет ничего неожиданного, ибо в противном случае мы бы жили совсем в другом обществе, – сказал Вадим, и мы разбежались.

IV

В принципе, жизнь теоретика, если он, конечно, может себя позиционировать соответствующим образом, весьма необременительна. Мы (Бакут, Вадим и я) читали лекции на физтеховской кафедре, вели семинары, занимались с дипломниками и аспирантами, писали статьи и лишь промежду прочим выполняли кое-какие исследования по заданиям разработчиков. И всё это было в удовольствие, без всякого напряжения.

Если для сотрудников отдела красивая жизнь сочеталась с некоей личной заинтересованностью, обусловленной работой над дипломом, потом над кандидатской диссертацией, а для меня – работой над докторской, то начальник отдела в прямом смысле слова почивал на лаврах. Бакута устраивало всё: и служебное положение, и материальное обеспечение, и имидж учёного-теоретика, а наука его больше не интересовала.

Основным его увлечением был туризм по труднодоступным и малообитаемым местам. Бакут вместе с Игорем Матвеевым, начальником экспериментального отдела, разрабатывал возможные маршруты, собирал туристическую группу, а для финансовой и организационной поддержки привлекал Всероссийское географическое общество (ВГО). Это позволяло использовать бесплатно вертолёты для доставки их группы в необитаемые, труднодоступные места Союза, где они рыбачили и охотились.

В одну из таких экспедиций, у костра, запекая кусок свежей медвежатины, Бакуту и Матвееву пришла великолепная идея: определить место нахождения центра Советского Союза и в этом месте проводить ежегодно всесоюзный слёт туристов. Решили рассчитать этот центр как центр тяжести геометрической фигуры, имеющей границы Советского Союза. Этот центр оказался в бескрайних Сибирских болотах между Уралом и Обью. Был изготовлен специальный монумент с соответствующей надписью, дабы установить его в найденном центре.

Предварительно решили посетить вычисленное место, и несколько самых активных членов ВГО во главе с Матвеевым и Бакутом прилетели в Свердловск. Здесь обком партии устроил им грандиозный приём (ещё бы, теперь всем будет известно, что центр Советского Союза находится не где-нибудь, а в Свердловской области) и, снабдив водкой и всяческой обкомовской снедью, наших первооткрывателей погрузили в вертолёт. Обратный путь также лежал через Свердловск, где, как им обещали, должен был состояться праздничный банкет. Увы, вместо этого их прямо с вертолёта пересадили в самолёт и отправили в Москву.

На следующий день Матвеева и Бакута пригласили в ЦК КПСС, где их (как членов партии) ждали большие неприятности. Оказалось, что «Голос Америки» и радиостанция «Свобода» объявили о том, что русские установили центр Советского Союза и этим фактом стремятся закрепить за собой спорные приграничные территории и, в частности, неузаконенные границы территориальных вод. «Голоса» выразили уверенность, что соседние страны обратятся в ООН и международная общественность заставит СССР уважать суверенитет других стран. Пришлось Устинову вступиться за своих незадачливых учёных, которых, строго предупредив о недопустимости подобных открытий, в конце концов оставили в покое.

V

Прошло пять лет. За это время моя лаборатория существенно пополнилась физтехами, многие из которых стали кандидатами наук, и таким образом у меня сложилась небольшая по численности, но вполне самостоятельная научная школа. Сам же я за это время подготовил и защитил докторскую диссертацию, после чего начал работать над своей первой монографией «Статистическая теория голографии».

В самой «Астрофизике» также произошли важные события. В казахстанских степях на берегу озера Балхаш был смонтирован лазерный локатор, и начались его испытания. Возглавлял эти работы начальник СКБ Ломакин, но раз в неделю на полигоне появлялся сам генеральный конструктор Николай Устинов и обсуждал состояние работ на так называемых планёрках.

Каждая планёрка продолжалась в течение двух дней. В первый день подробно докладывалось состояние дел, а затем следовал многочасовой банкет. Сам Устинов, несколько раз лечившийся в молодости от алкоголизма, пить не мог, но происходящее бодрило и возбуждало его. Он пил боржоми, произносил тосты и следил, чтобы никто не манкировал. В этом бушевавшем вокруг него пьяном веселье ему прекрасно думалось. Его мысли, пьянея от запаха и от ласкающего слух призывного звука разливаемой водки, открывали ему такие глубины человеческой сущности, что он сам удивлялся своим открытиям. Эти философические открытия были тем фоном, на котором он обдумывал всё, что узнавал во время прошедшей планёрки.

Второй день начинался с подсмеивания над теми, кто раньше других отключался от общего веселья. Наиболее стойкие товарищи принимали особые поздравления. Ломакин, мужчина крупный и сильный, отключался всегда последним. Эта способность Ломакина имела очень важное значение для предприятия, ибо сдача военному заказчику очередного этапа испытаний лазерной локационной системы всегда сопровождалась большим кутежом, и кто-кто, а уж заместитель генерального конструктора никак не должен был ударить лицом в грязь перед военными. Игривая часть планёрки заканчивалась серьёзным рассмотрением вчерашних докладов, и каждый из членов устиновской команды получал лично от него указания, на что ему следует обратить особое внимание и что должно быть выполнено в первую очередь.

В конце концов локатор был принят госкомиссией на вооружение. Наградой Устинову стала звезда Героя Социалистического Труда. К этому времени Устинов уже стал доктором наук, и теперь он собирался сконцентрировать все свои усилия на избрание в члены-корреспонденты Академии наук. Начать соответствующую кампанию Никодим (так приближённые между собой называли Устинова) намеревался с издания под своей редакцией книги по лазерной локации, которую он при организации теоретического отдела поручил подготовить Бакуту. Недолго думая, он позвонил Бакуту и спросил, как обстоят дела с обещанной книгой. Бакут ответил, что он работает, и клятвенно пообещал ускорить её написание. Звонок Устинова был как удар грома, ибо в действительности работа над этой несчастной книгой даже и не начиналась.

Не знаю, сам ли Бакут додумался или кто-то ему подсказал, но выход из столь неприятной ситуации был найден. Бакут как бы невзначай стал расспрашивать у меня, как продвигается моя книга «Статистическая теория голографии», и, узнав, что она уже поставлена в план издательства, глубокомысленно заметил:

– А почему бы тебе не взять в соавторы Устинова? Научной славы он у тебя не отнимет, а вот польза от этого соавторства будет и тебе, и отделу. Конечно, голография – это не лазерная локация, но, как говорится, на безрыбье и раком станешь.

– Но ведь я с Николаем Дмитриевичем не настолько близок, чтобы… – тут я замолчал, подыскивая соответствующие слова.

– Не волнуйся, это уже моя проблема, – мгновенно пообещал начальник, и я согласился, но при условии, что никаких других соавторов, кроме Устинова, больше не появится. Никодим подписал все необходимые бумаги, и теперь мне предстояло оповестить редакцию о появлении у меня соавтора. Это меня очень смущало, ибо рецензенты давали свои отзывы на монографию, а книга выйдет с двумя авторами. Но мой редактор меня успокоил, объяснив, что появление столь уважаемого соавтора есть большая честь для издательства, и теперь книга выйдет максимально быстро и в суперобложке.

Странно, то ли кто-то постарался, то ли так удачно получилось, но книга была опубликована как раз к началу кампании по избранию новых членов в Академию наук. Издательство прислало Устинову сто экземпляров нашей книги, и мы, подписав их, подарили «уважаемым» людям, так или иначе близким к науке. Мне досталось лично преподнести книги начальникам главков министерства, связанных по работе с «Астрофизикой», и кое-каким членам-корреспондентам, наиболее же известных академиков Устинов одаривал сам. Конечно, книга не сыграла какую-либо значимую роль в процессе избрания, а лишь явилась поводом Никодиму ещё раз и как нельзя вовремя напомнить о себе и своём отце очень глубокоуважаемым и многое решающим отдельным советским гражданам.

12. ОТ ЛАЗЕРНОЙ ЛОКАЦИИ К ЛАЗЕРНОМУ ОРУЖИЮ

I

После награждения звездой Героя Социалистического Труда и избрания в члены-корреспонденты Академии наук Устинову стало очевидно, что максимум, который можно было выжать из лазерной локации, был достигнут, и для того, чтобы получить ещё что-то, в частности стать академиком, необходимо было оставить локацию и заняться разработкой лазерного оружия.

Формально «Астрофизика» состояла из двух мало связанных между собой специальных конструкторских бюро (СКБ), одно из которых возглавлялось Ломакиным и разрабатывало лазерный локатор, а второе, под руководством Виктора Константиновича Орлова, создавало мощные лазеры.

Если Ломакин был очень слабой фигурой, не способной помешать Устинову присвоить себе все заслуги по созданию лазерного локатора, то Орлов являл собой полную противоположность. Он был хорошо известен не только как учёный, но и как конструктор, награждённый за создание мощных лазерных систем звездой Героя Социалистического труда. Именно поэтому несколько лет назад Николай Устинов по рекомендации своего отца и пригласил Орлова специально с целью организации и для проведения работ по созданию лазерного оружия. Но теперь в изменившихся приоритетах столь сильная фигура Орлова могла помешать Никодиму в процессе получения будущих наград.

На семь лет старше Устинова, небольшого роста, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, которые как бы разделяли всё лицо на отдельные, но крепко склеенные между собой части, с громким, низким голосом, не позволявшим сомневаться в истинности им произносимого, с жёсткой копной волос, Виктор Константинович как нельзя более точно соответствовал своему прозвищу «Орёл». Во время войны он командовал взводом катюш и участвовал в Берлинской операции. За несколько лет работы в «Астрофизике» вместе со своим другом, доктором наук Долговым-Савельевым, он на полигоне создал макет мощного лазера, на основе которого в ближайшее время должны были начаться эксперименты по исследованию воздействия лазерного излучения на объекты военной техники.

Убрать Орлова означало бы лишить развиваемое направление сильного, квалифицированного руководителя. Поэтому Устинов решил оставить Орлова начальником СКБ, но понизить его статус как создателя лазерного оружия. Для этого он ввёл должности двух заместителей генерального конструктора, понижавшие Орлова по крайней мере на две ступени по сравнению с самим Устиновым. Первым заместителем, ответственным за все разработки НПО «Астрофизика», назначался Игорь Матвеев, а вторым заместителем, ответственным конкретно за разработку лазерного оружия, становился физтех Васильев. Кроме того, чтобы лишить Орлова роли идеолога создания лазерного оружия, из его СКБ выводились работы по воздействию лазерного излучения на объекты военной техники. Эти работы передавались вновь создаваемому научно-исследовательскому отделению (НИО), которое подчинялось Матвееву.

Теперь, после сделанных преобразований в структуре НПО, Устинову ничто не мешало приступить к активизации работ по разработке и созданию систем лазерного оружия, предназначавшегося, в принципе, для разных родов войск, но прежде всего для задач противоракетной обороны (ПРО).

II

Первые попытки использовать мощные лазеры для ПРО были предприняты ещё в середине 60-х годов. Тогда искали способы поражения головных частей баллистических ракет с помощью мощных лазеров на конечном участке их траектории. Расчёт базировался на том, что к этому моменту головные части уже будут опознаны и с помощью радиолокаторов, и за счёт зависания в атмосфере большинства лёгких ложных целей. Однако реализация такого подхода оказалась весьма сомнительной.

Постепенно более перспективным стало казаться поражение баллистической ракеты на начальном участке её траектории. В этой ситуации ещё не происходит разделение головных частей, они ещё не маскируются ложными целями, поражение происходит над территорией противника и, наконец, если лазер находится на космической платформе, то атмосфера минимально влияет на распространение его луча. Конечно, и это было абсолютно очевидно, что для построения подобного комплекса потребуются колоссальные затраты, необходимые для разработки соответствующих мощных лазеров и необходимых космических платформ. Поэтому говорить о реальности его создания представлялось по крайней мере некорректно. В то же время утверждать, что противник не пойдёт по этому пути, тоже было невозможно.

В результате разработчики стали продвигать сравнительно малозатратный вариант, названный асимметричным ответом. Этот вариант включал создание лазерного оружия, которое физически не уничтожает цель, а только лишает её возможности выполнить поставленную перед ней задачу. С целью анализа различных вариантов построения систем лазерного оружия, способных повысить эффективность системы ПРО, при НПО «Астрофизика» был собран специальный межведомственный координационный совет, который возглавил академик Е. П. Велихов. В народе этот совет получил название Велиховский.

Верховным органом совета был президиум, в который входили генеральные конструкторы и академики, работавшие в области ракетной и лазерной техники. Заместителем председателя стал Н. Д. Устинов, а учёным секретарём – И. Н. Матвеев. Работа совета организовывалась следующим образом: президиум заслушивал доклады ведущих специалистов и после анализа этих докладов делал соответствующие выводы, которые выносил на обсуждение всего совета.

III

Всё, происходившее в «Астрофизике», обсуждалось на заседаниях его научно-технического и учёного советов. Вначале, став их членом, я абсолютно не интересовался тем, что не касалось моей тематики, т. е. лазерной локации. Однако после её заката и активизации работ по лазерному оружию моё внимание всё больше и больше стали привлекать физические эффекты, сопровождающие взаимодействие мощного лазерного излучения с различными объектами, и использование этих эффектов для создания оружейных комплексов.

Но это побочное увлечение не мешало мне продолжать вести спокойную жизнь теоретика. Я читал лекции, занимался с аспирантами, писал научные статьи, подготавливал заявки на изобретения. За первой книгой по голографии последовали книги по лазерной локации и адаптивной оптике, и теперь уже без всякого дополнительного «целеуказания» в соавторах значился Устинов.

В целом «астрофизическая» жизнь была прекрасна и очень похожа на ту, которой в мои студенческие времена жил Репин, мой научный руководитель. То, о чём когда-то я и не мог мечтать, осуществилось. Казалось бы, ходи по театрам, концертам, выставкам, проводи время с друзьями и вообще наслаждайся жизнью. Но по театрам, концертам и выставкам я почему-то ходил редко, зато много времени просиживал с приятелями за преферансом. Мои партнёры по преферансу в основном были журналисты, и в процессе игры я узнавал всяческие новости и дышал воздухом из той другой жизни, которую я прежде назвал бы «живой». И надо сказать, что сравнивая их «живую жизнь» со своей, я однозначно отдавал предпочтение моей жизни в науке.

Но вот однажды, после очередной пульки, проводив своих партнёров, я никак не мог заснуть. Мне вдруг показалось, что я что-то упускаю. Что в теоретических исследованиях я начинаю повторяться, и уже никаких новых идей не появляется. А почему бы не попробовать чего-нибудь новенькое. Например, поразбираться в физике взаимодействия мощного лазерного излучения с разными объектами. Эта неожиданная мысль отогнала всякий сон, и, проворочавшись пару часов, я поднялся, сел за письменный стол, зажёг настольную лампу, взял чистый лист бумаги и написал:

«Причины, по которым следует выйти из спокойной гавани теоретика и пуститься в неизвестное плавание разработчика лазерных систем». Поразмыслив несколько минут, я сформулировал пять причин:

Первая – застой. Есть ощущение достижения некоего научного потолка, так что всё дальнейшее будет простой эксплуатацией уже достигнутого.

Вторая – появление чисто научно-технического интереса к решению проблемы создания лазерного оружия.

Третья – проверка своих возможностей: профессором я стал, а как насчёт того, чтобы руководить разработкой конкретных систем? Смогу ли?

Четвёртая – карьерно-тщеславная: профессоров – много, главных конструкторов – единицы, у которых и работают эти профессора.

Пятая – в настоящее время «Астрофизика» претерпевает кардинальные преобразования, поэтому если что-то пытаться изменить, то это следует делать именно сейчас.

Вывод: надо пробовать. Завтра пойду к Устинову. Приняв окончательное решение, я лёг и моментально уснул.

IV

Повод посетить Устинова назрел давно: я заканчивал новую книгу по адаптивной оптике и хотел посоветоваться относительно издательства. Никодим принял меня очень радушно, вышел из-за стола и крепко обнял. После разговора о книге я в самых общих чертах описал своё желание заняться реальным делом. Устинов улыбнулся и, заметив, что это очень своевременно, посоветовал переговорить с Матвеевым.

К Матвееву я направился с некоторой настороженностью, ибо полагал, что он не захочет оголять отдел своего друга Бакута и, следовательно, вряд ли будет мне хорошим помощником в реализации задуманных планов. Но оказалось, что я ошибся. Матвеев подробно рассказал о новых «астрофизических» проектах и в заключение предложил мне возглавить новое НИО. Предложение было столь неожиданным и столь глобальным, что первой моей реакцией был отказ. Матвеев начал уговаривать. Обосновывая свой отказ, я сослался на отсутствие опыта работ по организации экспериментов.

– Так это же прекрасно! Что может быть лучше свежего взгляда, тем более учёного, – убеждал Матвеев. – Ваши будущие подопечные – прекрасные специалисты, так что пока вы не войдёте в курс дела, они смогут поработать и самостоятельно. А то, что вы во всём разберётесь, ни Николай Дмитриевич, ни я не сомневаемся.

Ничто не действует эффективнее лести, и я согласился, но при условии, что моя лаборатория в полном составе будет переведена из отдела Бакута в моё новое НИО.

– Нет проблем, – пообещал Матвеев, и мы ударили по рукам.

Так я вошёл в кабинет Матвеева начальником теоретической лаборатории, а вышел начальником одного из ведущих НИО. Произошло это в июне незадолго до запланированного ежегодного отпуска, в который я, памятуя успокаивающие слова Матвеева, и отправился, собираясь во всём разобраться после возвращения.

V

Назавтра после моего возвращения из отпуска Пётр Васильевич Зарубин, начальник восьмого главного управления МОП (Министерства оборонной промышленности), собирал на полигоне совещание для обсуждения состояния работ по воздействию лазерного излучения на объекты военной техники. За эти работы в моём НИО отвечали два отдела, начальниками которых были физтехи Бакеев и Федюшин. Бакеев ещё находился в отпуске, и я, забрав с собой Федюшина, рано утром на своей машине выехал на полигон.

По дороге я рассчитывал узнать у Федюшина, какие конкретно эксперименты были проведены и какие получены результаты.

– Игорь Николаевич, я всё подробно доложу на совещании, так что зачем вам слушать одно и то же дважды, – отклонил мои вопросы Федюшин и добавил: – Не волнуйтесь, я хорошо знаю Петю. Он классный мужик и единственный из всех начальников главков, кто разбирается в физике, так что всё будет в порядке.

Оказалось, что Федюшин учился на Физтехе вместе с Петром Зарубиным, и в те времена они были добрыми приятелями. Федюшин рассказал, что Петя – сын тех самых знаменитых разведчиков Василия и Елизаветы Зарубиных, которые работали в советском посольстве в Вашингтоне и смогли получить важную техническую информацию об американской атомной бомбе. Мать Пети, в девичестве Розенцвейг, до замужества с Василием Зарубиным, жила вместе с известным революционером Яковом Блюмкиным. По заданию ВЧК она следила за своим любовником, и когда узнала о его контактах с Троцким, донесла на него. Якова арестовали и расстреляли.

– Я слышал, что Зарубин – заядлый турист. Это правда? – спросил я.

– Сейчас нет, а был заядлый – да ещё какой! Туризмом он занялся на старших курсах Физтеха и руководил одной из первых экспедиций спортивного общества «Буревестник», объединявшего студентов разных вузов. После окончания Физтеха Петя уехал зимовать в Антарктиду, а в конце 60-х увлёкся высотным альпинизмом. Он спасал на пике Коммунизма ректора МГУ Рема Хохлова и еле выжил со своей командой на пике Красина в тот самый ураган, в котором погибла команда Шатаевой.

На полигон, который находился во владимирских лесах, вели две автомобильные дороги: основная и просёлочная. По совету Федюшина, уверявшего, что основная существенно более длинная, я свернул на просёлочную, и вскоре мы оказались в настоящем девственном лесу. Белые, подосиновики, подберёзовики стояли толпами вдоль дороги – и никаких следов присутствия человека. Через час лесная дорога соединилась с основной. Миновав контрольно-пропускной пункт, мы подъехали к комендатуре, где и должно было проходить совещание. Здесь мы устроились на лавочке в ожидании, когда Зарубин с руководством полигона закончит обсуждение общих организационных вопросов.

VI

День был солнечный, летний, но уже чувствовалось приближение осени. Совсем рядом начиналась деревенская улица с традиционными бревенчатыми избами, а поодаль, справа, возвышались панельные трёхэтажки военного городка.

Из крайнего дома вышел человек в залепленных грязью кирзовых сапогах и в широком, мятом, заплатанном пиджаке. Я посмотрел на появившегося мужика и почти бессознательно ему позавидовал. Совсем недавно я был так же свободен, как он, и так же, как он, был в полном порядке. А сейчас должен буду продемонстрировать абсолютную неосведомлённость в порученном мне деле. Да ладно бы ещё какому-то начальнику, а то ведь одному из самых первых физтехов. Чтобы как-то скоротать столь неприятное ожидание, я попытался осмыслить услышанное в дороге о Зарубине. Постепенно мои мысли сформулировались в следующий вопрос: интересно, каким вырос тот, будущая мать которого предала своего возлюбленного, а его будущий отец, зная об этом предательстве, взял её в жёны, и они всю свою дальнейшую жизнь прожили, успешно обманывая других, живя в постоянном страхе и от врагов, и от своего родного ЧК, а потом КГБ.

Мне зримо представилась коммунистическая троица двадцатого века: Лев Троцкий – Яков Блюмкин – Лиза Розенцвейг. Только теперь первым был Дьявол (мне помнилось, что по Ветхому Завету Лев ассоциировался с Сатаной), вторым был проповедник новых идей, но нашедший свою смерть не на кресте, а в застенках ЧК, а третьей была блудница, предавшая своего возлюбленного, после чего переквалифицировавшаяся в разведчицу. Столь фантастические и весьма неоднозначные размышления, не получив своего завершения, были прерваны приглашением на совещание, и я направился на ожидавшую меня Голгофу – на встречу с сыном самой девы Елизаветы.

VII

За столом сидели командир войсковой части, два его заместителя и Зарубин. Федюшин доложил о проведённых экспериментах, после чего Зарубин открыл список боевых объектов, которые планировалось подвергнуть воздействию, и, зачитывая его, стал спрашивать о работе по каждому объекту. Когда звучало наименование неисследованного объекта и Зарубин спрашивал о причине непроведения соответствующей работы, Федюшин отвечал, что этот объект записан за отделом Бакеева и объяснение может дать только сам Бакеев. Оказалось, что работы были проведены только по нескольким объектам, основная же масса даже не была доставлена на полигон. Дочитав список до конца, Зарубин поблагодарил всех собравшихся, попрощался и со словами: «Поговорим в Москве», – сел в ожидавшую его министерскую машину и отбыл в столицу.

Вслед за Зарубиным уехали я и Федюшин, который попытался что-то объяснить, но я прервал его: «Будем следовать указанию начальника и поговорим в Москве».

На следующий день Матвеев пригласил меня к себе в кабинет, подробно расспросил о совещании и в заключение сообщил, что Зарубин потребовал для усиления контроля за работами по воздействию назначить приказом генерального конструктора ответственного за их проведение.

– Кого назначим, Федюшина или Бакеева? – спросил Матвеев.

– Меня, – ответил я сразу же.

– Зачем? – удивился Матвеев. – Они завалили работу, пусть и отвечают!

– Нет, думаю, что эксперименты ещё могут быть выполнены в срок, а так как я начальник, мне и отвечать, а если не справлюсь, то как пришёл, так и уйду, для меня это не беда.

После выхода соответствующего приказа я разослал письма к главкомам соответствующих родов войск с требованием представить на полигон все военные объекты, необходимые для экспериментов в соответствии с постановлением. Эти письма, подписанные Николаем Устиновым (хотя и не министром обороны, а всего лишь его сыном), были восприняты как приказы. В результате все требуемые изделия военной техники и обслуживающие их военные специалисты очень быстро оказались на полигоне. Далее я разделил все изделия, подлежащие воздействию, между сотрудниками своей теоретической лаборатории, так что каждый отвечал за проведение работ по определённому конкретному изделию. Я не отстранил от работ отделы Бакеева и Федюшина, но контроль за всеми экспериментами возложил на сотрудников своей бывшей лаборатории, начальником которой стал Вячеслав Тихомиров. И так как почти все они были уже кандидатами наук, а в отделах Бакеева и Федюшина кандидатами являлись только сами начальники, то выглядело это вполне пристойно.

VIII

Эксперименты по воздействию проводились на площадках, расположенных в девственном лесу в нескольких километрах друг от друга. Каждая площадка представляла собой здание, в котором размещался лазер со всей необходимой измерительной аппаратурой. За зданием шла прорубленная в лесу трасса, вдоль которой распространялся лазерный луч. Облучение лазером реальных боевых объектов проводилось ночью в часы, когда над полигоном не находилось никаких иностранных космических объектов. Невидимый мощный лазерный луч, оставляя в воздухе отдельные яркие искры (это горели находящиеся на пути луча маленькие взвешенные в воздухе твёрдые частицы), направлялся на функционирующий боевой объект. Возникавшее при этом зрелище было просто фантастическим.

Днём, отдохнув от ночных экспериментов, все спускались в общую гостиную, где играли в шахматы или расписывали пульку. Как-то играя с докторами наук Долговым-Савельевым и Козоровицким, разработчиками уникальных лазеров, использовавшихся в наших экспериментах, я с удивлением узнал, что они никогда не бывали в Суздале. Я пообещал показать им этот уникальный город, и через пару дней мы на машине воинской части отправились в наше путешествие.

Впервые я посетил Суздаль в 1965 году и с тех пор стал частым его гостем. На моих глазах из маленького уездного городка он превратился в благоустроенный туристический центр. Всё началось с открытия кафе «Погребок», а напротив него «Опохмелочной». В «Погребке» угощали вкуснейшими блюдами настоящей русской кухни и крепкой медовухой, а напротив можно было опохмелиться русским квасом и различными рассолами.

Побродив по монастырям, мы подошли к суздальскому кремлю, где в большой полуподвальной трапезной функционировал очень приличный ресторан. Однако он оказался закрыт. Мы уже собирались сделать от ворот поворот, когда из дверей ресторана буквально выбежала к нам навстречу симпатичная молодая женщина и попросила помочь разгрузить стоявший рядом фургон. Она объяснила, что рабочие уже ушли, а машина только что пришла, и её необходимо отпустить.

Почему бы не позаниматься зарядкой, и мы дружно взялись за работу. Довольно быстро машина была разгружена, и директор пригласила «стахановцев» отобедать. Нас посадили в архиерейскую келью. На стол поставили большую сковороду жареной картошки с грибами, миску с солёными огурцами, кувшин кваса, банку медовухи и литровую бутылку «Столичной». Первый тост был за то, что мы, хилые интеллигенты, способны простым физическим трудом, своими руками (а не головой и попой) заработать на стакан водки и шикарную закуску. Второй тост – за внезапно открывшееся понимание русского мужика, который предпочитает оплату не деньгами, а бутылкой.

Келья, горящие свечи, водка, грибы, картошка, тосты. Эффект уникальности ужина усиливался ощущением сказочного единения далёкого прошлого с днём сегодняшним, сопоставления деяний монахов, трапезничавших в этих самых местах, с активностью учёных, создающих в близлежащих лесах лазерное оружие.

Покидали мы архиерейские палаты не очень уверенно, но в небывало ярком, праздничном настроении. Впереди шли я и Козоровицкий, а за нами шагах в двадцати шофёр, поддерживавший спотыкавшегося Долгова-Савельева. Отстававшие со временем догнали нас, и Долгов не совсем уверенно произнёс:

– А ведь вкусно ели и пили наши предки. Да и жили они, наверное, не хуже нас. Конечно, они не были докторами наук и не стреляли из лазеров, но, может быть, это и не нужно для хорошей жизни. Что скажете, коллеги?

– Ну не стреляли из лазеров, так стреляли из ружей, – заметил я. – А что касается вашего вопроса, то можно было бы ответить и утвердительно, если бы знать, что именно есть «хорошая» жизнь.

– А мне вообще кажется, что исходный вопрос некорректен, – глубокомысленно произнёс Козоровицкий. – Не следует оценивать жизнь в категориях «хорошая» и «плохая» Эти понятия непостоянны. То, что сегодня хорошо, – завтра или действительно стало плохим, либо стало плохим, потому что просто надоело.

– А в каких категориях вы оцениваете, например, свою жизнь? – спросил Долгов, обращаясь к Козоровицкому.

– Интересно или неинтересно. Но, думаю, что наши предки никак не оценивали свою жизнь, потому что ждали эту оценку от Всевышнего: кто-то с надеждой, а кто-то с опаской. Наверное, в этом и есть одно из достоинств веры, – ответил Козоровицкий.

На обратном пути в машине все громко и часто смеялись, вспоминая нежданно-негаданно подвернувшийся, заработанный своими руками ужин.

К Новому году, как и требовалось по плану, были проведены все эксперименты, кроме одного, включавшего облучение взлетающего вертолёта с находившимся в нём пилотом. При попадании мощного лазерного излучения в воздухозаборник происходил помпаж двигателя, и вертолёт падал. На этот заключительный эксперимент приехал сам Пётр Зарубин. Была пятница, и после завершения эксперимента Зарубин спросил, не могу ли я захватить его с собой в Москву, пояснив, что своего шофёра он хочет отпустить на выходные к родителям в Муром. Я, конечно, согласился.

IX

Зарубин сел на переднее сиденье рядом со мной, и примерно через час мы выехали на шоссе Владимир – Москва. За это время погода сильно испортилась. Мелкий мокрый снег превратил дорогу в сплошной каток, и мы еле-еле тащились. Чтобы как-то скрасить нашу поездку, я стал рассказывать своему пассажиру о Суздале, в котором, как выяснилось, он никогда не бывал.

– Мне кажется, – сказал дотоле молчавший Зарубин, – церкви и монастыри – это попытка людей убежать от обыденности, а я скрываюсь от той же обыденности в горах. Все общепринятые представления о том, что именно тянет сильного, мужественного, человека в горы, – это не про меня. Просто, добравшись до малодоступных вершин, я как бы оказываюсь в другом мире, свободном от ограничений трёхмерного пространства и убегающего времени. А рядом нет ничего обыденного, земного.

После столь нетривиального замечания я отстал от Зарубина со своим Суздалем, и некоторое время мы ехали молча.

Примерно на полпути между Москвой и Владимиром на берегу речки Пехорка находился новый придорожный ресторан «Сказка», в котором Зарубин предложил поужинать. Полупустой зал освещался матовыми светильниками, по форме напоминавшими старые керосиновые лампы. На столах горели свечи.

После маринованных грибочков, селёдочки с картошкой и суточных щей тягостное воспоминание о гадкой дороге рассеялось, и разговор принял, если не доверительный характер, то по крайней мере перестал быть дипломатически холодным. После шашлыков нам принесли самовар с сушками и горячими пирожками.

«Смеркалось; на столе, блистая, / Шипел вечерний самовар, / Китайский чайник нагревая…» – процитировал Пётр Васильевич строки из «Евгения Онегина», и мы ещё часа полтора пили чай, хрустели сушками и уминали пирожки с яблоками.

Зарубин окольными вопросами вывел меня на воспоминания о детстве и, рассказывая о бабушке, маме, смешных проказах, я почувствовал, что вот именно это (а не какой-то там Суздаль) ему действительно интересно.

– Я вот слушаю вас и завидую, – тяжело вздохнув, прервал мою болтовню Зарубин. – У меня были Париж, Швейцария, Германия, Америка, но вот что-то похожего на ваш салтыковский дом не было. Я был лишён воздуха мальчишеской свободы. И главное (что я понял именно сейчас) – не было своего дома. Ничто не создаёт ощущения безопасности и бессознательной ребяческой веры в будущее, как твой дом. Не семья (она, конечно, важна), но нужен ещё и дом – принципиально материальное, не перемещаемое, постоянное. Когда мы окружным путём плыли в Америку через Тихий океан, японцы бомбили Пёрл-Харбор. На корабле была дикая паника, а я всё повторял: «хочу домой». Что я тогда понимал под словом дом, до сих пор не могу себе представить.

– Родительский дом – это, конечно, очень важно, особенно в детстве, но когда ты взрослеешь, он начинает ограничивать твою свободу, и детская связь с домом постепенно ослабевает. Правда, тогда появляются другие ограничители твоей свободы, в принципе, гораздо более сильные, – попытался я сказать что-нибудь «умненькое».

Какое-то время мы молча пили чай, и, чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, я спросил:

– Пётр Васильевич, кажется, вы были одним из первых выпускников Физтеха. Интересно, каков был тогда Физтех и почему вы выбрали именно этот институт.

– Поступил я в 1951 году в МГУ на физико-технический факультет, который в сентябре этого же года был преобразован в Физтех, – начал, и как мне показалось, с удовольствием вспоминать Зарубин. – Выбрал же я этот факультет по рекомендации родителей. В это время резко увеличилась активность американцев по усовершенствованию ядерного оружия, и родители были уверены, что мне важно получить самые современные технические знания, которые необходимы и в том случае, если захочу пойти по их стопам (кажется, они об этом просто мечтали), а уж тем более, если выберу работу в той или иной области науки или техники. Как видите, я выбрал последнее и не жалею.

Эти весьма сумбурные воспоминания как-то сами собой возвратили нас ко дню сегодняшнему, и мы стали обсуждать некоторые конкретные детали проведённых экспериментов, что и продолжили в моей машине.

После этого совместного путешествия из Владимира в Москву мы общались исключительно по производственным вопросам, но мне казалось, что аура того, как «на столе, блистая, шипел вечерний самовар», всегда присутствовала между нами.

Однажды, оказавшись в кабинете Зарубина, я подарил ему книгу «Лазерная локация», в которой авторами кроме меня были генеральный конструктор и его заместитель. Зарубин поблагодарил и, взглянув на соавторов, сказал:

– Прежде в России к авторству относились более щепетильно. Думаю, всё изменилось после атомного проекта. При работе над ним пользовались информацией, полученной от разведки, и было трудно отличить её от личного вклада каждого, участвовавшего в проекте. В результате степень вклада в решённую проблему определялась уровнем руководившего начальника. При работе над атомным проектом это соответствовало реальности, но когда это правило стало повсеместным, соответствие стало нарушаться, и нынче от него ничего уже не осталось, и теперь очень часто начальник появляется в авторах только как начальник.

Последний раз, когда я был в министерстве и зашёл в кабинет Зарубина, я увидел на его рабочем столе портрет его мамы. Зарубин, проследив за моим взглядом, с грустью сказал, что скоро месяц, как мамы уже нет. Рядом стояла фотография, на которой она, улыбаясь, смотрела на Василия Зарубина, отца хозяина кабинета. И я невольно подумал: наверное, подобная фотография у Елизаветы была и с Яшей Блюмкиным. Конечно, такую фотографию она давно уничтожила, а вот смогла ли она уничтожить из памяти то, как когда-то предала своего возлюбленного, или всё же, покидая этот мир, может быть, вспоминала его и хоть капельку сомневалась в правильности совершённого «подвига»?

13. ВЕЛИХОВСКИЙ СОВЕТ

I

После назначения руководителем работ по воздействию меня ввели в состав Велиховского совета и, кроме того, я мог присутствовать на заседаниях его президиума. В процессе каждого заседания кто-то из приглашённых учёных делал доклад по заранее заявленной проблеме, и затем проходило обсуждение. Рассматривались самые различные типы лазеров, включая даже такие экзотические, как лазеры с ядерной накачкой, которые во время выстрела самоуничтожались, одновременно разрушая и несущие их космические корабли. В обсуждениях академики проявляли общую эрудицию, но никогда и никто из них не обосновывал свои суждения конкретными количественными расчётами: работали не формулы, а имя выступающего и его научный титул.

Зал, где проходили заседания президиума, представлял собой длинную комнату с большим столом, вдоль которого располагались все его члены. Приглашённые на заседание специалисты размещались на стульях, поставленных вдоль стен. Каждый член президиума имел за столом своё место. Во главе стола восседал Велихов, который на первых заседаниях держался очень скромно, старательно подчёркивая своё уважение к старшим товарищам, но от заседания к заседанию, привыкая к своей роли, всё более уверенно выполнял председательские обязанности. Место слева от Велихова занимал Устинов, а справа – Матвеев с программой заседания и другими необходимыми бумагами. Рядом с Устиновым располагались последовательно президент Академии наук Александров, академики Прохоров, Глушко. Напротив после Матвеева сидели академики Басов, Микаэлян, Челомей, член-корреспондент Тальрозе, за которым следовали менее титулованные члены президиума.

Пару раз на заседаниях появлялся академик Ю. Б. Харитон, которого все маститые члены совета называли нежно: «божий одуванчик». Он действительно полностью соответствовал своему прозвищу: маленький, лёгкий, очень старенький, но передвигался стремительно, почти бегом, казалось – дунь, и он разлетится, тихо, бесшумно, как одуванчик.

Каждый член президиума до начала заседания заходил в секретариат Устинова, где в холодную погоду оставлял традиционные для тех времён серое пальто и каракулевую шапку, а затем направлялся в его кабинет и, поздоровавшись, что обычно сопровождалось объятием, а с особо приближённым и поцелуем в щёчку, следовал в зал заседаний. Подобную экзекуцию старательно избегал только Челомей, который, не заходя в кабинет Никодима, сразу же направлялся в зал заседания. Он единственный носил дублёнку и дорогую меховую шапку, которые, сняв, небрежно бросал на стул в углу зала. Он громко здоровался сразу со всеми уже прошедшими через кабинет Устинова, шумно устраивался на своём обычном месте и принимал вид погружённого в чтение разложенных на столе бумаг. Челомей был, пожалуй, один из всех, в котором проглядывал человек между его официальными должностями, правительственными наградами и научными званиями.

Входивший в зал всё ещё нёс на себе тепло устиновских объятий, что было заметно и в извинительно-снисходительной улыбке, и в неуверенно-замедленной походке. Исключением был Глушко, который, напротив, появлялся из кабинета Устинова, чётко отпечатывая шаг, без намёка на улыбку и с гордо поднятой головой. Микаэлян выходил улыбающийся, потирая руки с чувством выполненного долга и с надеждой подремать за общим столом. Тальрозе обычно останавливался около симпатичной Наташи, референта Устинова, и после пары незатейливых комплиментов, не будучи допущенным до кабинета, спешил в зал. Прохоров, как и все из особо уважаемых, попадал в зал, предварительно побывав в кабинете Устинова, но иногда позволял себе небольшую вольность. В этом случае он подчёркнуто интеллигентно входил в приёмную Устинова, здоровался с секретарями, аккуратно пристраивал пальто и шапку на стоящую в углу вешалку и со словами: «Не хочу мешать Николаю Дмитриевичу», – направлялся в зал заседания.

Наибольшую естественность сохранял Басов. Было видно, что в отличие от других он привык к подобному ритуалу. Как ни в чём не бывало Басов спокойно выходил из кабинета генерального конструктора и следовал в зал заседания. Здесь он садился на другой стороне стола по отношению к тому, где располагался Прохоров, но не напротив, а так, чтобы не встречаться взглядами. Как ни старались, они не могли скрыть взаимной неприязни, и, находясь в непосредственной близости друг от друга, каждый делал вид, что другого будто здесь и не было. Наблюдая за этими академиками, я удивлялся и не мог понять причины порождения такой взаимной неприязни у тех, кто за совместную работу по созданию мазера получил Нобелевскую премию.

Как-то попивая чай с Матвеевым в его кабинете, я спросил своего визави, что он думает о причине столь странных отношений между Басовым и Прохоровым.

– Я уверен, что здесь не одна, а много разных причин, – начал рассуждать Матвеев. – Но из всех я бы выделил две, относящиеся к взаимоотношению между учёными. Первая: учитель и ученик, и вторая: теоретик и экспериментатор. Касательно связки учитель – ученик: у каждого ученика всегда много учителей, но некоторым везёт и среди этого множества оказывается один, кто определил его научную судьбу, он и есть Учитель. Иными словами, только ученик может сказать: это мой Учитель. В данном случае в основополагающей статье, описывавшей эксперимент, проведённый Басовым, фамилии Басова и Прохорова были специально поставлены не по алфавиту, а так, чтобы все знали, кто здесь главный. Формально Прохоров был научным руководителем кандидатской диссертации Басова и воспользовался своей «властью» при расстановке фамилий. Хотя замечу, у Басова был и ещё один научный руководитель – Леонтович, который ранее был научным руководителем Прохорова. Что касается связки теоретик – экспериментатор, то если с экспериментатором всё ясно, то за несколько лет до эксперимента, проведённого Басовым, полученный им эффект был теоретически предсказан В. А. Фабрикантом. В такой атмосфере и созрели наблюдаемые вами взаимоотношения наших Нобелевских лауреатов. Кстати, как-то Леонтович заметил относительно связки теоретик – экспериментатор: «Умные руки встречаются гораздо реже умных мозгов», – и, пошутив, обосновал это тем, что руки немножко дальше от головы, чем наши мозги.

– А вы слышали такую байку, – вспомнил я, – однажды во время банкета, устроенного в честь пребывания Прохорова в Одесском университете, был произнесён тост за то, чтобы известная улица Дерибасовская была переименована в Анти-Басовскую. Тост явно понравился гостю, и когда он после банкета проезжал по Дерибасовской, то увидел на одном из указателей спешно наклеенное новое название.

Научным руководителем всей программы по воздействию являлся академик А. М. Прохоров, и после завершения экспериментов я отправился к Александру Михайловичу, чтобы утвердить подготовленный итоговый отчёт. Академик открыл первую страницу и, не читая, сразу же поставил утверждающую подпись, а когда я протянул руку, чтобы забрать отчёт, Прохоров сказал:

– Ну, а теперь садитесь и давайте разбираться. Я верю, что вы внесёте все мои исправления, а подписал я просто, чтобы уже более не возвращаться к первой странице.

Эта подчёркнуто интеллигентная демонстрация доверия к собрату по науке создала самую благоприятную атмосферу для обсуждения, которого, увы, не состоялось: несколько замечаний, связанных с грамматическими неточностями, и я получил привезённый отчёт. По возвращении в «Астрофизику» я доложил Матвееву о том, что всё в порядке – отчёт подписан. Матвеев засмеялся и рассказал с точностью до деталей, как происходило это подписание. Так что создание благоприятной атмосферы – это оказался хорошо отрепетированный спектакль.

Для демонстрации особого внимания к порученной работе Велихов решил всем составом президиума посетить полигон, где и обсудить результаты экспериментов. Все приглашённые перемещались от одной экспериментальной площадки к другой на автобусе. Находиться Устинову в автобусе было нежелательно: могли возникнуть разные конкретные вопросы, на которые он не смог бы ответить. Но Устинову повезло, у него начался насморк, который позволил ему ехать отдельно в своей машине. Между автобусом и машиной Никодима работала постоянная радиосвязь. Я и Чебуркин, ответственный за лазерные установки, находились в автобусе вместе с членами президиума и отвечали на их вопросы. При необходимости нам помогал Зарубин.

После посещения полигона оставался последний этап – собрать межведомственный координационный совет, на котором планировалось заслушать доклад президиума и принять решение. Точнее подтвердить сформулированную ранее концепцию и создать кооперацию для разработки лазерного оружия в интересах ПРО, сосредоточив всё внимание на асимметричном варианте.

II

Чёрные «Волги» одна за другой сворачивали с Волоколамского шоссе и подъезжали к главному административному зданию НПО «Астрофизика». Здесь на заседании межведомственного координационного совета и должны были обсудить результаты работ по воздействию лазерного излучения на объекты военной техники. Президиум совета собирался в кабинете генерального конструктора, а рядовые члены направлялись в конференц-зал. Прошло уже более получаса с момента, когда должно было начаться заседание, а никто из членов президиума всё ещё не появлялся. Наконец, вышел помощник Устинова и объявил:

– Уважаемые товарищи, в связи с трагической гибелью первого заместителя генерального конструктора Игоря Николаевича Матвеева заседание переносится.

Матвеев был убит накануне ночью, за день до возвращения его жены и детей из Риги, где они проводили весенние каникулы. Как обычно, в восемь часов утра служебная машина подъехала к дому Матвеева. Прождав пятнадцать минут и зная о предстоящем важном заседании, шофёр направился поторопить начальника. Дверь в квартиру оказалась приоткрыта. На полу у входа в спальню весь в крови лежал Матвеев, а возле двери на кухню – Наташа, его референт.

Ещё в процессе подготовки к заседанию совета, за три месяца до убийства Матвеева, погиб Васильев, физтех, второй заместитель генерального конструктора. Со своим сотрудником Рязанцевым, с его женой и со своим сыном Васильев в декабре отправился погулять по заснеженным горам Памира. Вертолёт доставил их в одинокую горную избушку и улетел. Они распаковались и вышли полюбоваться окрестностями. Отошли всего на несколько десятков метров, и Васильев провалился в глубокую ледниковую трещину. Он сломал ногу и застрял на глубине около десяти метров. Рязанцев принёс снаряжение и, обвязавшись, как положено, страховкой, спустился в расщелину. Жена дежурила наверху, а сын отправился за спасателями. Несколько часов Рязанцев старался освободить Васильева, но последний так плотно застрял в трещине, что все усилия оказались тщетными. Наконец, Рязанцев сдался и решил подняться, но, абсолютно обессиливший, не смог этого сделать, а у жены не хватило сил вытащить его. Прибывшие через несколько часов спасатели достали два замёрзших трупа.

Вместо Васильева вторым заместителем стал доктор технических наук, профессор МВТУ им. Баумана Чемоданов. В былые времена он учился вместе с Устиновым в одной группе. Чемоданов слышал о лазерах краем уха. Однако этот факт нисколько не смущал Устинова. Главное, Чемоданов был человеком без принципов, что было очень полезно для его основной роли – барьера между Устиновым и Орловым. Когда появился Чемоданов, Матвеев объяснял мне, что это человек временный, и как только будет найдена подходящая кандидатура, он испарится. Но, как я уже неоднократно замечал, человек полагает, а Бог располагает.

Началось расследование убийства Матвеева. С учётом гибели Васильева и Рязанцева версия относительно диверсии ЦРУ казалась наиболее подходящей. Но в смерти Васильева не было ни намёка на криминал. Поэтому как-то связать эти две смерти даже при самой буйной фантазии не удавалось. Однако и от попытки увязать убийство Матвеева с ревностью мужа тоже пришлось отказаться. Не сработала и версия об ограблении.

Следователи стали опрашивать всех, кто как-то контактировал с Матвеевым. Я был одним из первых приглашённых к следователю. После традиционных вопросов и ответов мне показали два анонимных письма. Одно касалось Матвеева, другое – непосредственно меня. Не знаю, как писать, но читать анонимные письма – это очень неприятно. По утверждению следователя, оба письма были написаны одним и тем же лицом и отправлены из одного и того же района Москвы. Ознакомив меня с содержанием обоих писем, следователь попросил высказать предположения относительно автора.

– У меня нет никаких соображений на этот счёт, – сказал я.

Наверное, прежде я поделился бы своими мыслями, но сравнительно недавнее происшествие заставило меня воздержаться. Я спешил к Матвееву, когда на лестнице встретил одного из членов парткома, который сообщил об анонимном письме, успокоив меня, что волноваться нечего, ибо генеральный конструктор распорядился выкинуть его к «чёртовой матери». Полученная информация так меня поразила, что, как только я вошёл к Матвееву, сразу же рассказал об услышанном. Начальник подтвердил всё сказанное и попросил назвать имя информатора. Получив отказ, Матвеев изменившимся голосом, в котором зазвучали жёсткие металлические нотки, уже не попросил, а жёстко потребовал:

– Вы должны здесь и сейчас решить, с кем вы – с нами или нет.

И я сдался. Этот трусливый поступок научил меня аккуратности и осторожности в обращении с любой информацией, способной задеть другого человека.

Основным хобби Матвеева был туризм. Со своими приятелями он часто организовывал походы по русскому Северу, куда их доставлял на вертолёте некий Али. Матвеев и Али подружились, и когда лётчик оказывался в Москве, они славно погуливали. Но с тех пор, как Матвеев занял должность заместителя генерального конструктора, его жизнь резко изменилась, и у него не стало времени на встречи с Али. Последний не мог в это поверить, полагая, что Матвеев просто зазнался, и затаил на него обиду. Накануне убийства Матвеев согласился встретиться с Али, а в самый последний момент позвонил и отказался, предпочтя провести вечер с милой Наташенькой. Это окончательно взбесило прежнего друга.

Квартира Матвеева располагалась на седьмом этаже одного из элитных московских домов. Али с внешней пожарной лестницы перелез на балкон и одним ударом ноги выбил дверь в спальню. Матвеев прибежал на шум и получил неожиданный удар ножом в грудь. Выйдя в коридор, Али наткнулся на хорошо знавшую его Наташу. Если удар, нанесённый женщине, оказался смертельным, то рана Матвеева была сравнительно лёгкой, и между бывшими друзьями началась драка. Несколько дополнительных ударов ножом, и Матвеев упал без признаков жизни.

Главные улики: ободранные руки Али и волосы, обнаруженные под ногтями убитого Матвеева, параметры которых совпали с нательными волосами лётчика.

III

Убийство Матвеева повлекло за собой глобальные кадровые изменения. Для повышения эффективности работы по соблюдению секретности в НПО «Астрофизика» был назначен новый заместитель генерального конструктора по режиму, полковник КГБ Анатолий Алексеевич Тишин. Уже более двадцати лет у меня был допуск к документам с грифом «совершенно секретно». Однако работы в моём НИО соответствовали более высокому грифу – «документы особой важности». Я это, конечно, знал, но всё равно не спешил переоформлять допуск: очень не хотелось оказаться под гнётом абсолютной секретности. Когда же мне после убийства Матвеева поручили вместо него начать подготовку материалов к очередному совету, стало ясно – пришла пора «сдаваться». Начальник режимного отдела объяснил, что повышение допуска – дело пустяковое и предложил мне вместе с ним зайти к новому заместителю генерального конструктора.

Анатолий Алексеевич любезно раскланялся с нами, но, узнав о причине посещения, разразился грозной тирадой:

– Это форменное безобразие! Как это возможно, чтобы руководитель такой важной программы не имел соответствующей формы допуска! – И, обращаясь уже непосредственно ко мне, сказал: – Завтра документы на оформление специального допуска будут отправлены в Комитет. Работу в НИО пока продолжайте, но подготовку материалов для совета вам придётся прекратить до получения требуемой формы.

– Сколько времени займёт её оформление? – уточнил я.

– От меня это не зависит. Обычно вся процедура длится около двух месяцев, – последовал ответ.

Из кабинета Тишина я должен был бы сразу направиться в кабинет Устинова и попытаться уладить внезапно возникшую проблему. Однако что-то меня остановило. Была пятница, и я решил отложить поход к генеральному на следующую неделю. В понедельник Устинов на предприятии не появился. Если, выйдя из кабинета Тишина, у меня не было сомнения, что следует идти к Устинову, то за прошедшие выходные дни оно появилось и постепенно всё более усиливалось. Я отчётливо помнил, как однажды после очередной летучки Матвеев попросил меня остаться, и когда все удалились, произнёс неуверенным голосом:

– У меня есть деликатная просьба: не согласишься ли ты почаще посещать Устинова. Нет, нет, не подумай чего-нибудь нехорошего. Просто я устал. По всяким пустякам Никодим вызывает меня, и часами мы обсуждаем всякую белиберду. Даже вечером дома я не имею покоя. Редко когда около двенадцати ночи не раздаётся телефонный звонок. В течение двух часов Никодим сообщает полученные им за вечер «потрясающие» закулисные сплетни. Не дай бог, чтобы меня не оказалось дома. Тогда он долго учит жену, как она должна следить за своим мужем, объясняя ей, какой важной персоной я нынче стал. Ну как, – закончил Матвеев, – поможешь?

Матвеев впервые в порыве откровенности обращался ко мне на «ты».

– Извините, но я просто не смогу. Правда, не смогу, – взмолился я.

– Я так и думал, но всё же надеялся, – пожалел Матвеев.

Состоявшийся разговор и тогда произвёл на меня сильное впечатление, а теперь заставил глубоко задуматься, и я решил: «Пусть будет как будет». А «как будет» не заставило себя долго ждать.

Вскоре Устинов пригласил меня к себе в кабинет, и после недолгого разговора я вновь превратился в начальника лаборатории, правда, подчиняющейся теперь непосредственно генеральному конструктору. При этом Устинов обещал мне полную свободу в выборе по моему усмотрению любых теоретических и экспериментальных исследований.

14. ПОЛКОВНИК КГБ ТИШИН

I

Через пару недель после возвращения в статус начальника лаборатории я взял в профкоме горящую путёвку и отправился в подмосковный дом отдыха кататься на лыжах. Каково же было моё удивление, когда, войдя в зал, где регистрируют вновь прибывших, я увидел Тишина. Пожимая друг другу руки, каждый думал об одном и том же: «Ну и отдых я себе устроил». После регистрации нас пригласили в столовую, где посадили за стол, за которым уже начинала завтракать молодая чета.

– Я Виктор, – представился молодой человек, – а это моя жена Лена. Мы недавно вернулись из командировки в Африку и соскучились по снегу.

Во время завтрака подошла распорядитель и закрепила за ними наш нынешний стол. Конечно, можно было попросить о перемене стола, но подобный шаг мне показался не очень красивым. После завтрака я, лёжа на диване, старался представить, как будет вести себя Тишин за столом с человеком, которому испортил карьеру. В принципе, я не испытывал к этому чекисту никаких отрицательных эмоций, воспринимая его как некий перст судьбы, указавший мне нужное направление.

Полковник немного запоздал и появился, когда все уже покончили с закуской. «Сейчас расскажет какой-нибудь анекдот», – предсказал про себя я, и он действительно вспомнил что-то из армянского радио. Все посмеялись, и наступила тишина. «Теперь опять анекдот», – прогнозировал я. И вновь я угадал. Ужин также начался с очередного анекдота. Перспектива заслушивать всю библиотеку армянского радио в течение двух недель явно не улыбалась, и я предложил:

– Утром, свернув с шоссе, я на своих «Жигулях» чуть не врезался в загон для лошадей. Хорошо бы заполучить на день лошадку с розвальнями. Если затея удастся, то мы сами покатаемся, а заодно и других развлечём.

Идея понравилась. За решение лошадиной проблемы взялся Тишин, скромно заметив, что совхозные лошади – это советские лошади, а значит, и наши.

– Ну что ж, если эта проблема решаема, – обрадовался я, – то следует готовить объявление, в котором изложить форму оплаты наших услуг по катанию на розвальнях. Основное условие – оплата не деньгами, а фантами: сладостями, вином, песней, анекдотом…

Объявление взялась подготовить Леночка.

Назавтра всё произошло, как и намечали. Были шутки, пляски, анекдоты и т. п., а закончили тем, что по заснеженной дороге таскали лыжников, державшихся за верёвки, привязанные к саням. Через пару дней мы купили в близлежащем сельском магазине по металлическому тазу. Оба таза привязали на длинных верёвках к заднему бамперу моих «Жигулей» и таскали желающих по укатанной снежной дороге. На следующий день мы залили узкую дорожку, спускающуюся к водохранилищу, и по ней все желавшие скатывались на вертящихся под ними тазах.

Подобные молодецкие забавы сблизили меня и Тишина. Вечерами мы много гуляли, и лёгкий морозец, звёздное небо, закутанные в снег мохнатые ели, а также выпитый перед прогулкой глинтвейн создавали атмосферу доброжелательности.

II

Тишин был на пару лет моложе меня. Свою службу он начал не в КГБ, а на радиолокационной станции, расположенной в Крыму. Об этом полуострове Анатолий говорил: Крым – это лепёшка лошадиного дерьма, обмазанная по краям мёдом. Станция находилась в центре полуострова, так что добраться до мёда удавалось редко, зато спирта было хоть залейся.

Отец Тишина, кадровый сотрудник КГБ, волнуясь, как бы сын не спился, уговаривал его перейти на службу в свою славную организацию. Но Анатолий отказывался и согласился лишь на перевод в Главное разведывательное управление (ГРУ), что отец и смог устроить через своего хорошего приятеля. Здесь новый сотрудник дорос до подполковника. Когда же было решено усилить работу по режиму в НПО «Астрофизика», Тишину, по рекомендации того же друга отца, предложили должность заместителя генерального конструктора по режиму, естественно с переходом из ГРУ в КГБ. Тишин по-прежнему не любил (или боялся) КГБ, но стать заместителем не просто генерального конструктора, а сына министра обороны было очень заманчиво. Обещание одновременного повышения воинского звания ускорило его решение в пользу сделанного предложения.

Путёвка у Тишина была на две недели, а у меня – на четыре. Когда две недели истекли, Тишин решил продлить свой отдых.

Казалось, что в Москве взаимный интерес друг к другу у нас угаснет, но этого не произошло. Анатолий часто звонил мне и приглашал к себе в кабинет на чашку чая. Территориально мы жили недалеко друг от друга и иногда, возвращаясь домой в моей машине, останавливались где-нибудь на улице Горького выпить по чашечке кофе. Полковник, обладатель всесильной книжицы, мог пройти и провести своего гостя в любые самые злачные места, однако пользовался он ею крайне редко. Анатолий учил:

– Нужно держать морду топориком и идти мимо очереди так, как будто её вообще не существует.

И у полковника это всегда получалось, кроме тех заведений, где требовались членские билеты. Вот тогда уже работала его особая книжица.

Чаще всего мы заходили в отель «Националь», где главным бухгалтером служила давнишняя приятельница Тишина, Марья Алексеевна. Они были знакомы ещё со времён его службы в ГРУ. Марья провожала нас в особый бар на последнем этаже, где мы за смешные деньги (практически задаром) ели бутерброды и запивали, я – чаем, а Анатолий – коньячком. Здесь впервые полковник назвал меня Гришей. Мы уже давно не на людях обращались друг к другу по именам, но…

– Почему Гриша? – удивился я.

– А какой ты Игорь? – ответил Анатолий. – Ты и есть Гриша.

– Да, неплохо, видать, вас там в твоей конторе натаскивают, – засмеялся я. – Ведь меня действительно должны были назвать в память умершего деда Григорием, и только по настоянию отца я стал Игорем. Так что ты прав на все сто – я и есть Гриша! За Гришу и выпить не грех!

Принесли ещё одну рюмку, и мы чокнулись.

Первоначальные отношения Тишина с женщинами были примитивно военными, переводя на «интеллигентный» язык, это звучало так: «поддали и в постель». Постепенно он принял мою концепцию: на природе интересна игра, процесс, развитие, а «результировать» лучше дома.

В следующую зиму мы купили путёвки в дом отдыха Госплана, что в посёлке Вороново. В нашем заезде оказались симпатичная женщина по имени Ира и известный в то время шахматист Лев Полугаевский. И Анатолий, и Лев стали ухаживать за Ирой. Шахматист по утрам на своей «Волге» отправлялся на рынок и привозил Ире букет цветов, а я вместе с полковником придумывал для неё разные развлекаловочки. Когда подоспела масленица, Анатолий договорился с поваром пансионата, чтобы тот приготовил блинное тесто. После завтрака на опушке, где прогуливались отдыхающие, мы развели костёр, притащили стол, скамьи и начали печь блины и варить пунш. Быстро собралось множество участников, среди которых веселилась и тишинская пассия. В разгар пиршества появился Полугаевский с бутылкой дорогого коньяка.

– Ну, этому здесь не место, – прошипел Анатолий, а я подумал: «Интересно, как прославленный шахматист сможет вписаться со своей бутылкой?»

Полугаевский подошёл, наклонился к сковороде с блинами, нарочито разглядывая процесс их изготовления, и вдруг воскликнул:

– Ба, да вы, кажется, блины печёте на масле!

– Конечно, – прозвучало моментально несколько голосов.

– Что вы, это же прошлый век. Сегодня все выпекают блины на коньяке. Неужели не пробовали?

Лёва раскупорил бутылку и вылил изрядную порцию коньяку на чистую раскалённую сковородку. Коньяк вспыхнул. Шахматист быстро залил пламя блинным тестом и сунул сковородку на огонь. Тесто пыхтело, фыркало и разбрызгивалось в разные стороны. Все действия Полугаевского сопровождались звонким смехом окружающих.

В конечном итоге красота игры была оценена Ириной выше красоты живых цветов, и роман Анатолия, начавшийся в Воронове, продолжился в Москве.

III

Несмотря на тёплые и, несомненно, дружеские отношения, уже давно установившиеся между мною и Анатолием, некое недоверие со стороны полковника постоянно ощущалось. Было видно, что он помнил, как испортил мне карьеру, и хотя было очевидно, что я жил и не тужил, тем не менее Анатолий находился всё время начеку. Но ничто не убеждает (или не успокаивает) лучше, чем время, и постепенно полковник поверил, что я не держу на него зла.

Как-то незадолго до окончания рабочего дня Анатолий позвонил и пригласил меня попить чайку, но не в кабинете, а в его квартире. Я удивился такому предложению, но Тишин успокоил, что это недалеко, и предложил встретиться около моей машины. Я сел за руль, и Анатолий, дирижируя: налево, прямо, направо, очень скоро попросил остановиться около обычного жилого многоэтажного дома. Мы поднялись на второй этаж, и со словами: «Это моя конспиративная квартира», – Анатолий открыл входную дверь.

Я решил, что это личная квартира Тишина, которую в шутку он называет конспиративной, ибо о ней никто не знает. Но через минуту всё прояснилось: это действительно была настоящая конспиративная квартира, где полковник встречался с информаторами. Я чуть было не задал вопрос, почему для этого не подходит его кабинет, но вовремя сообразил: раз так делают, значит, в этом есть особый смысл.

В холодильнике была масса всяческой вкуснятины, появление которой Тишин объяснил очень просто: вчера здесь гуливал его куратор из конторы (так чекисты называли Лубянку) со своей пассий, и всё это осталось от них. Хозяин стал накрывать на стол, а я тем временем начал рассказывать ему о Владимире Смирнове, учившем меня, как избежать судьбы информатора. Закончил я двумя вопросами: почему у Лапочки, сына чекиста, было столь «непатриотичное» отношение к стукачеству и почему меня не позвали.

Тишин уже накрыл на стол и, наполнив рюмки армянским коньяком, произнёс:

– За всё то, что хорошо кончается! – И после того, как мы чокнулись и выпили, сказал: – Ответы на твои вопросы крайне просты. Никакого отрицательного отношения к стукачеству у Смирнова, я уверен, не было и быть не могло. Он просто пожалел симпатизировавшего ему мальчика и не захотел, чтобы этот мальчик, как пёс на привязи, лаял на всякого, кого ему укажет хозяин. А вообще поблагодари Лапочку, очевидно, он описал тебя так, что всякий интерес к подобной кандидатуре у наших пропал, а то никакое твоё поведение не помогло бы, и в этой комнате ты был бы не гостем, а «законным» посетителем.

Оказавшись в такой важной квартире и услышав откровенные ответы Тишина, я понял, что характер наших отношений изменился и теперь я могу задавать Анатолию вопросы, от которых ранее воздерживался. Прежде всего я спросил, знает ли Тишин, кто написал анонимки на меня и на Матвеева, и получил неожиданный ответ:

– Естественно, знаю, но не скажу, и не скажу только по одной причине – тебе лучше не знать! Представь себе, ты идёшь, а навстречу тебе автор твоей анонимки. Вчера ты с ним мило раскланивался, а сегодня, что – в морду плевать будешь? Равно как и имена моих посетителей для твоей же пользы лучше не знать! Хорошо, когда ты должен мыть руки только выходя из туалета и перед едой, гораздо хуже… – Тишин не нашёл нужного слова и замолчал.

– Анатоль, ты абсолютно прав, – помог я приятелю. – Есть знания, которые вредны. Скорее всего, любое знание содержит в себе и положительную, и отрицательную составляющие. Давай выпьем за способность выделять из доступного нам знания плюс и проскакивать мимо его минуса.

Мы выпили: Тишин – коньячок, а я, будучи за рулём, глотнул горячего чайку с лимончиком.

– Будем считать, что теперь моя очередь задавать вопросы, – сказал Тишин, выходя из-за стола и растягиваясь на диване. – Объясни, почему, когда я отстранил тебя от дел совета, ты не пошёл к Устинову или не поехал к начальнику нашего главка Зарубину? Что, гордыня взыграла?

– То, что не отправился сразу из твоего кабинета в устиновский, было вызвано не гордыней, а смущением. Для меня это выглядело так, будто я собираюсь просить о том, о чём просить нельзя. А потом у меня вообще появились сомнения в целесообразности продолжать активную производственную деятельность. Формулируя, исключительно для себя, разные причины своих сомнений, я, наверное, подсознательно опускал одну, может быть, самую важную – предстоящую борьбу с новым замом генерального, в которой, очевидно, я бы потерпел поражение.

– Да, бороться с человеком, имеющим вместо знаний огромные кулаки, да ещё для которого эта победа была равносильна счастью всей его жизни, очень непросто!

– А почему ты спросил о Зарубине? У меня с ним был всего один «задушевный» разговор, и то случайный, при возвращении с полигона. А так всё короткие деловые обсуждения, так что не было никаких оснований обращаться к нему за помощью.

– Потому что единственный, кто попытался побороться за тебя, был именно Зарубин. Он специально приехал из главка, пришёл в мой кабинет и после традиционного вопроса: «У вас что-то есть на Троицкого?» – и моего ответа: «Нет, ничего», – стал уговаривать дать тебе возможность продолжить работу в совете. Я отказался, заявив, что ничего сделать не могу, хотя оба прекрасно понимали: это блеф.

– Интересно, почему Зарубин вдруг забеспокоился обо мне? – спросил я.

– Если ты действительно думаешь, что он беспокоился о тебе, то ты до чёртиков наивен. Если кто-то и позаботился о тебе, так это Лапочка. Зарубин же волновался только о себе. Он просто боялся усиления малограмотного Чемоданова, на которого не мог положиться.

– Итак, если я правильно понял, ты мог не отстранять меня от работы в совете?

– Хорошо. Поставим точку над «и», – ответил Тишин. – Да, мог, и без всяких проблем. Но готов поклясться на Библии, что ни анонимка, ни какая-либо иная информация о тебе никак не повлияли на моё решение. Единственно, что руководило мною тогда, это желание навести на предприятии порядок. В частности, я хотел уволить начальников первого и второго отделов, а отсутствие у тебя требуемого допуска вносило весомый вклад в копилку моих претензий. Так что ты просто попал под раздачу. Но извиняться я не собираюсь. Как говорил вождь: лес рубят – щепки летят.

Мы проговорили до позднего вечера и разъехались по домам уже почти искренними друзьями.

IV

Дача Анатолия находилась в одном из весьма удалённых от Москвы дачных посёлков ГРУ. Чтобы быть поближе к Москве, Тишин продал эту дачу и купил дом в Салтыковке, в пятнадцати минутах ходьбы от дома моей бабушки. Отмечая покупку за рюмкой водки, я описывал Анатолию салтыковские достопримечательности:

– На параллельной улице стоит дом, где прежде размещался мой детский сад. А ещё через улицу начинается поле, на которое нас в хорошую погоду выводили гулять. Здесь мы поднимались на холм, с которого было рукой подать до Никольско-Архангельской церкви. Так что вместе с новым домом ты, Анатоль, как бы получил и почти свою домашнюю церковь.

Новоселье отмечали под новый 1987 год, и мы сговорились встретить православное Рождество в «нашей» церкви.

В девять часов вечера накануне Рождества я зашёл за Анатолием, и мы отправились выпить пару рюмок водки в ресторан «Русь». Ничего не имея против церкви, но сомневаясь в целесообразности поста, мы заказали царскую закуску и после тостов за Веру, Царя и Отечество сосредоточились на актуальной для сегодняшнего вечера теме о вере.

– Анатоль, тебе не кажется, что коммунизм – это тоже вера, вера в светлое будущее, которое представить себе так же невозможно, как и рай? – задал я первый вопрос.

– Согласен, но интересно другое: эта вера ближе к христианству или иудаизму?

Я, естественно, стал доказывать, что идея коммунизма ближе к иудаизму, а Тишин был за христианство. Мы спорили недолго и около половины двенадцатого уже приближались к церкви.

Формально эта церковь объединяет два храма: нижний, освящённый во имя Николы Чудотворца, и верхний, во имя Архангела Михаила. Построена она в середине восемнадцатого века в стиле классического московского барокко. Богатый иконостас, высокие подклеты и традиционная архитектурная композиция восьмерика на четверике произвели на нас большое впечатление, но то, что мы увидели в самом храме, никак не соответствовало ожидаемому празднику. Внутри храм был слабо освещён. На полу, прижавшись к стенам, полусидели, полулежали несколько неопрятных старух и стариков. Мы постояли, покрутили головами и отправились домой к Тишину.

– Наверное, наш храм недостаточно популярен, – пожалел Тишин.

– Не огорчайся, – успокоил я приятеля, – вот придёт Пасха, и увидишь, какое здесь будет столпотворение. Рождение – это событие весьма обыденное даже для самых высших, а вот распятие, да ещё с воскрешением – это уже нечто из ряда вон выходящее, и поприсутствовать при этом всегда найдётся куча любопытных.

Со словами: «Возможно, ты и прав», – Тишин достал из холодильника бутылку водки, наполнил стаканы и, не говоря ни слова, залпом осушил свой. После очередного тоста в честь случившегося Рождества Анатолий вдруг начал философствовать:

– Знаешь, я как-то не поленился и переписал все десять заповедей ровно наоборот, убрав частицу «не» из тех, где она есть, и добавив в те, где она отсутствует. Получились как бы Заповеди Дьявола. Читая их, приходишь к выводу: в процессе своей эволюции человек вначале жил именно по этим дьявольским заповедям. Остаётся только предположить, что три тысячи лет назад эволюция человека достигла такого уровня, что для её продолжения потребовалось заменить Заповеди Дьявола на десять Библейских Заповедей. Заменить легко, а вот перестроиться под них человеку оказалось крайне трудно. Три тысячи лет человечки стараются, а воз и поныне там.

Первоначальный энтузиазм говорившего постепенно угасал, а к концу монолога погас окончательно. Анатолий склонился на бок и с явным намерением заснуть стал устраиваться на лавке. Я выключил свет и, плотно затворив за собой входную дверь, отправился домой.

Я шёл по той самой улице, по которой когда-то пятилетним мальчиком возвращался из детского сада. Но если тогда мне хотелось как можно скорее оказаться дома, то сейчас, охваченный волшебством Рождественской ночи, я мечтал, чтобы эта дорога была как можно длиннее.

15. НЕ НАУКА, ТАК ХОТЯ БЫ ЕЁ ИСТОРИЯ

I

Время летело неумолимо, и «Астрофизика» с неизбежностью приближалась к зоне турбулентности. Все, и даже министры, – смертны. Настал день, когда министр обороны Д. Ф. Устинов перешёл в мир иной и «Астрофизика» осиротела, осталась без отца-защитника. Сын старался как мог удержать предприятие на плаву, но без отца ему это оказалось не под силу.

Его «верный» друг Чемоданов отправил в ЦК партии письмо, в котором просил обратить внимание на полнейшую творческую несостоятельность генерального конструктора Николая Устинова и его абсолютную неспособность управлять коллективом выдающихся учёных.

Поступило указание разобраться. Президиум Велиховского совета дал заключение о соответствии Устинова занимаемой должности, но это не помогло, и после беседы в ЦК КПСС Устинов отправил в министерство заявление об увольнении.

Как только Устинов потерял статус генерального конструктора, все «великие» моментально забыли о его существовании. Единственный, кто предложил помощь, был академик Николай Басов. Устинов отказался идти работать в ФИАН, но попросил поспособствовать ему устроиться в Институте истории естествознания и техники Академии наук (ИИЕТ). И Басов помог.

Вскоре после появления Устинова в ИИЕТе началась всеобщая компания по избранию директоров академических институтов. Перестройщики считали, что директора, назначенные прежней бюрократией, не соответствуют своим должностям и что только коллектив сможет сделать правильный выбор. Дни прежнего директора ИИЕТа были сочтены, и на его место обсуждалось несколько кандидатур.

Наиболее ярким и достойным претендентом был Капица, профессор и заведующий физической кафедрой Физтеха. Лучшей кандидатуры на должность директора ИИЕТа представить было невозможно. Но это так, по идее, а по жизни совсем иначе. На словах сотрудники института желали перемен, а реально стремились сохранить всё, как было прежде. Бог услышал их молитву и дал им Устинова – идеальную личность для реализации их чаяний. Сотрудники благодарно приняли этот дар, и Устинов победил Капицу с разгромным счётом.

II

После ухода Устинова исполнять обязанности генерального конструктора стал Чемоданов. В другое время подобные кадровые изменения могли оказаться для меня катастрофическими, но сейчас, имея такого всесильного друга, как Тишин, я спокойно продолжал работать. Однако будущее выглядело весьма тусклым, и я стал задумываться о смене места работы. Стали вырисовываться различные варианты, когда вдруг возник один, совершенно неожиданный.

Однажды после чтения лекции я зашёл в аспирантуру. Поговорив за жизнь, Виктор вдруг спросил:

– А почему бы тебе не пойти работать к Устинову? Я вот пытался, но он ответил, что у него принцип: никого из «Астрофизики». Но я уверен, для тебя он сделает исключение.

– Витя, а что я со своими «теориями» в этом ИИЕТе буду делать?

– Ничего, – чистосердечно ответил Виктор, – или точнее, что захочешь, то и будешь делать. Это элитарный институт, где работают родственники очень больших начальников, а иногда туда сливают из ЦК партии того, кто уже не нужен, но кто ещё остаётся своим человеком. Попробуй, не пожалеешь.

Предложенный Виктором вариант вначале показался мне почти смешным, но очень скоро он стал приобретать некоторую привлекательность. Дело в том, что с одной стороны, продолжение свободной, сытой «астрофизической» жизни угрожало неминуемому загниванию моих мозгов, с другой же я не видел, чем бы мне конкретно хотелось заняться. В последнее время меня интересовали теоретические проблемы томографии, и я начал уже работать над книгой «Статистическая теория томографии», но насколько этот интерес сильный и долгоживущий, мне было неясно. В этой ситуации ИИЕТ мог оказаться хорошим мостиком между надоевшим прошлым и неизвестным будущим. И вот, чтобы оценить, насколько хорошо ИИЕТ может сыграть роль нужного мне мостика, я решил поговорить с Устиновым.

Я позвонил Никодиму, и он пригласил меня в свою новую квартиру на Миусской площади, которую ему в знак благодарности к почившему министру обороны успели дать ещё не уволенные в отставку друзья министра. Квартира была (по тем временам) шикарной, но с очень скромным заполнением. Плохо смонтированные книжные стеллажи покрывали стены кабинета и длинного коридора, из которого двери вели последовательно в столовую, кабинет и спальню. Мы не говорили об «Астрофизике», а порассуждали о Горбачёве, его перестройке и сошлись во мнении, что ничего не изменится: поговорят, и всё вернётся на круги своя. В заключение Устинов сам предложил мне перейти в ИИЕТ и пообещал мне максимальную свободу в выборе направления научных исследований. Я поблагодарил и согласился.

И вот прошёл мой последний «астрофизический» день. В лаборатории я накрыл прощальный стол. Сотрудники (теперь уже бывшие) пожелали удачи на новом поприще, а я высказал надежду, что мои ученики уже стали взрослыми и вскоре сами обзаведутся учениками.

На выходе из «Астрофизики» меня встретил Тишин. Мы сели в мою машину. Я с грустью посмотрел на новое серое здание и нажал на газ. Так или иначе, здесь прошли без малого двадцать лет моей самой активной жизненной фазы, а впереди ждала сплошная неизвестность. Тишин поёрзал на своём сиденье и сказал:

– Знаешь, «Астрофизика» для меня – это большое деревянное корыто, вокруг которого плотно стоят и, громко чавкая, хлебают свиньи, а наружу торчат их здоровые крепкие задницы. Вообрази себе, какой нужно быть большой и активной свиньёй, чтобы пробиться через них. Тебе просто повезло, что тебя не затоптали. Да и уходишь ты очень вовремя. Сейчас в МОПе начнётся большой переполох. Синцов, начальник главка, куда входят ГОИ и ЛОМО, оказался настоящим шпионом. Арестовали его при передаче секретной информации и сведений о том, от кого он её получил. Среди списка лиц, с которыми контактировал Синцов, на первом месте значится Пётр Зарубин.

– Так ведь это же вполне естественно, ибо все проекты, выполняемые «Астрофизикой», базируются на оптических системах именно тех предприятий, которые входили в синцовский главк. Кстати, лет семь тому назад я вручил Синцову свою книгу «Статистическая теория голографии». Надеюсь, мне за этот подарок ничего не будет? – спросил я.

– Не волнуйся, а вот Петра Васильевича немножко накажут, и в министерстве ему уж более не служить, – ответил Тишин и глубокомысленно продолжил: – Когда-то его родители выискивали в Америке секретную информацию, полезную для Союза, а вот теперь таким источником информации, но, наоборот, «для загнивающего капитализма», послужил их родной сын. Воистину пути Господни неисповедимы.

Тем временем мы подъехали к «Националю», где в его баре на седьмом этаже, ставшем за последние годы уже практически родным, мы и продолжили наступивший вечер.

Анатолий, дабы меня отвлечь от грустных мыслей, рассказывал смешные анекдоты, а я, слушая вполуха, никак не мог отделаться от ощущения, что сегодня я перешёл свой Рубикон. То, чем я жил после окончания Физтеха, о чём мечтал, было достигнуто и, наверное, поэтому завершилось. То, что я планировал интенсифицировать работу над статистической теорией томографии и углубиться в решение связанных с нею некорректных математических задач, сегодня выглядело весьма слабым утешением. Чувство опасности возникшей неизвестности не отступало. Ну что ж, в конце концов, если не наука, так хотя бы её история – заключил я, и моё внимание полностью переключилось на тишинские прибаутки.

III

В ИИЕТ был всего один присутственный день, и даже в этот день отсутствовал жёсткий регламент, определяющий пребывание сотрудника в стенах института. С уходом из «Астрофизики» я вынужден был покинуть и физтеховскую кафедру. Теперь я читал лекции в Московском техническом университете (МТУ), где я появлялся только раз в неделю. Я продолжал быть членом нескольких учёных советов, заседания которых приходилось иногда посещать, но это нисколько не утомляло, а даже наоборот, часто развлекало.

Более ничего не связывало меня с Москвой, и я всё чаще и чаще проводил время в бабушкином салтыковском доме, пока окончательно в него не переселился. Свободу в выборе научных исследований, которую в последние годы я имел в «Астрофизике», Николай Дмитриевич предоставил мне и в ИИЕТе. Вначале меня заинтересовали жизнеописания знаменитых и не очень знаменитых учёных, изучая которые, я старался найти ответы на старые вопросы: личность – наука и наука – личность. С точки зрения принесения хоть какой-то пользы институту я решил заняться наукометрией, где в качестве основного аппарата использовалась математическая статистика.

К зиме у меня сложился определённый распорядок дня. Вставал я с рассветом, и когда оставался дома, после завтрака работал над книгой «Статистическая теория томографии». Потом гулял, а когда лёг снег, катался на лыжах. После обеда читал или занимался подготовкой отчёта для ИИЕТа. После ужина смотрел телевизор, благо как раз в это время стали появляться такие оригинальные программы, как «Взгляд», или просто предавался воспоминаниям.

Тогда я растапливал печь и, любуясь мерцанием пламени, играющим на потрескивающих поленьях, никак не мог себе представить, что вот-вот мне стукнет пятьдесят. Зато я легко представлял себя мальчиком, бегающим по Салтыковке и сидящим за тем же столом, за которым много лет назад я со своей бабушкой, чуть старше меня сегодняшнего, играл в дурака.

IV

Однажды я сидел у печки, и у меня родилась идея построить шикарную русскую баню. Я давно мечтал иметь деревенскую парную, а теперь мне ещё захотелось убедиться в том, что я не зря почти целый год после школы проработал столяром-модельщиком.

Зимой я купил горбыль от старых колоссального размера сосен, который должен был служить украшением и одновременно поддерживать складываемый сруб. Банный дом я планировал построить двухэтажным со сложной многоскатной крышей и с двух сторон опоясываемый верхними и нижними верандами. Баня с парилкой планировалась на первом этаже, а на втором – комната отдыха. Место для бани я выбрал под старой липой, так чтобы строение не загораживало старый дом.

Весна выдалась ранняя и сухая. В конце апреля земля уже подсохла, и к середине мая я уже закончил фундамент. Нижние брёвна складываемого сруба я завязал без особых проблем, но когда высота сруба стала приближаться к моему росту, мне пришлось сооружать промежуточные площадки, на которые вначале я затаскивал бревно, а уже потом клал его на предназначенное ему место. Строительство сильно замедлилось, и тут мне повезло. Когда в очередной раз я пыжился, затаскивая бревно, мимо по улице проходил солдат из войсковой части, находившейся в трёх километрах от дома. Солдат сам предложил помочь, и работа стала сразу спориться. Солдат был сверхсрочник, и ему удавалось на два-три часа исчезать из своей части. Этого было вполне достаточно, чтобы к концу лета дом был построен.

Медвежьи шкуры, которые я когда-то привёз из командировки на Камчатку, украшали верхний зал. Парилка имела теплонепроницаемые стены, изнутри обитые липовыми и берёзовыми досками. Вдоль двух стен располагались деревянные двухъярусные скамьи. Слева от входа стояла специальная металлическая печь, поливая которую можно было легко сухую финскую сауну превратить в русскую парную. Окна нижнего этажа были небольшие, узкие.

На втором этаже широкие и высокие оконные проёмы располагались в трёх скошенных углах, а в четвёртом находилась дверь на верхнюю веранду, которая с левой стороны дома упиралась в старую развесистую липу. Посмотрел я на всё, что сотворил своими руками, и слова великого русского поэта: «Ай да сукин сын, ай да молодец!» – внезапно прозвучали моим собственным голосом.

16. ЮБИЛЕЙ

I

Первым из нашей физтеховской пятёрки пятидесятилетний рубеж пересёк Вадим, который объявил, что это дело не банкетное, а серьёзное, и пригласил отметить сие событие только самых близких: меня, Виктора и Вениамина. Я решил последовать его примеру и отметить свой юбилей в том же составе у меня в Салтыковке. Когда мы направлялись к Вадиму, я предложил зайти на Арбат и в качестве подарка у работавших там уличных карикатуристов заказать свои портреты. Идея понравилась и прижилась, так что теперь я с интересом ожидал портреты своих друзей.

С утра я побывал в Москве, где поздравил маму, затем навестил своих жён и дочерей, принял их поздравления и, сделав необходимые покупки, вернулся в Салтыковку. До прибытия друзей оставалось ещё пару часов, и я, удобно устроившись в старинном кожаном кресле около встроенного в стену книжного шкафа, задумался.

Понимание, пришедшее незадолго до юбилея, сегодня подкреплялось чётким ощущением: большая часть жизненного пути уже пройдена, и вряд ли что-нибудь новенького ещё удастся встретить. В принципе, я был рад, что оказался в науке: если бы вдруг так не случилось, то самый важный пласт современной жизни, который понять и, главное, прочувствовать можно только изнутри, был бы пропущен. Так в чём же дело? Почему наука не готова заполнить предчувствуемую пустоту? Вопрос повисал в воздухе тех перемен, что происходили вокруг: в обществе, в науке, в окружавших меня приятелях.

Разные скучные мысли продолжали бродить в голове, как вдруг скрип открывающейся садовой калитки и весёлые голоса входивших в неё старых друзей вернули меня в сегодняшнюю юбилейную реальность. Я поспешил навстречу и сразу же с поздравлениями получил ожидаемый подарок – карикатурные портреты своих друзей.

Портрет Виктора, выполненный в серо-зелёном тоне, точно передавал асимметрию его лица. На четвёртом курсе Физтеха я и Виктор познакомились с Наташей. Так сложилось, что она в дальнейшем была со мной, но как-то Наташа призналась, что при нашей первой встрече на неё большее впечатление произвёл Виктор.

– Что тебя так привлекло в Витьке? – удивился тогда я, и Наташа пояснила:

– У него интересное, необычное асимметричное лицо: линия глаз наклонена под одним углом, а линия рта под таким же углом, но в противоположном направлении.

Наблюдательность Наташи поразила меня, и я рассказал об услышанном Виктору.

– Никогда не думал, что моё уродство может сыграть мне в плюс, – засмеялся Виктор и рассказал, что в детстве он неудачно спрыгнул с забора. В результате произошло искривление позвоночника, что в свою очередь так странно отразилось на геометрии его лица.

Асимметрия в сочетании с крупным неровным подбородком и хитрыми улыбающимися глазами делали карикатуру законченным портретом.

Гамма серо-зелёного преобладала и в Венькином портрете, он тоже улыбался, но в отличие от Виктора почти закрытыми глазами. Улыбка выражала внутреннее ехидство, а торчащие из полуоткрытого рта три зуба, создавали впечатление едкости характера изображённой персоны. Мне показалось, что художник смог уловить главное в сути моего друга: резкость и способность сразу, в один момент проявить свою реакцию.

Портрет Вадима был исполнен красными красками на светло-красном фоне и изображал весёлого почти рубаху-парня, каковым тот никогда не был. Тем не менее и эта карикатура мне понравилась. Изобразив Вадима совсем не в его образе, художник, сохранив похожесть отдельных черт лица (разрез глаз, овал лица, правильный ровный нос, открытый большой лоб, поворот головы) и таким образом передав полную узнаваемость, показал, каким мог быть Вадим, если бы позволил себе и захотел стать таким.

Разглядывая портреты друзей, я вспомнил свои шаржи, подаренные Вадиму и Вениамину. Увы, если в сегодняшних карикатурах я угадывал черты оригиналов, то в своих я не то чтобы не узнавал себя, а скорее сильно не нравился себе. «Наверное, это неудивительно, – подумал я, – мало кто способен увидеть себя чужими глазами».

Перед тем как войти в дом, Виктор сфотографировал нас, такую вот, ещё не очень старую смеющуюся троицу.

II

Все разместились за большим столом на застеклённой террасе и последовательно выпили за юбиляра, за его маму, за дочерей, за женщин, сопровождающих сегодня его по жизни, и за тех, которые когда-то встречались на его жизненном пути и вовремя (или не вовремя) сошли на промежуточных полустанках. Покончив с закусками, я предложил гостям выйти в сад и заняться шашлыком. Но Вадим остановил уже начавших подниматься друзей и предложил тост за ту единственную женщину по имени Наука, которой мы все четверо служим уже почти тридцать лет. Вадим любил говорить витиевато и долго, а потому мы, наполнив свои бокалы, вновь опустились на стулья.

– То, что Наука обладает всеми чертами, присущими женщине, у вас, надеюсь, не вызывает никаких сомнений, – начал Вадим свой тост. – Она в меру ревнива и вполне снисходительно относится к мужским шалостям, если они не сопряжены с серьёзной изменой. Уникальность этой женщины в том, что она остаётся всегда такой же молодой, как и в первый день знакомства. К сожалению, она не принимает во внимание наш возраст и продолжает требовать от нас то, что мы уже в силу приближающейся старческой немощи дать ей не в состоянии. А потому, выпьем за то, чтобы наступающая старость как можно дольше не мешала нашей совместной жизни с этой нестареющей красавицей!

Мы выпили, и Виктор, подыгрывая Вадиму, заметил:

– А ведь, в принципе, можно от активной жизни перейти к пассивной созерцательности и просто любоваться её «нестареющей» красотой! – А затем, уже обращаясь ко мне: – Я вот читал твою статью в «Независимой газете» с провокационным названием «Бей докторов – спасай науку», но не понял, за что ты там ратовал.

– Да просто за то, чтобы перестройка не прошла мимо науки. Ты прекрасно знаешь, что докторские диссертации Устинову и Матвееву писали их сотрудники, а член-корреспондентом Устинов стал по разнарядке ЦК партии. И это неслучайные примеры. Они иллюстрируют правило! Я заседал во многих учёных советах, и везде одно и то же: неважно, что внутри, важно – кто снаружи.

– И ты думаешь, что подобное можно изменить? – спросил Виктор.

– Не знаю. Просто об этом можно сейчас говорить публично, вот я и тявкнул.

– Слушаю я вашу чушь, друзья, и у меня уши вянут, – не выдержал дотоле молчавший Венька. – Для вас учёный – так это рыцарь, ждущий благословения своей дамы. Ерунда! Учёный – всего лишь профессиональный приспособленец, пристраивающий выявленное «незнание» к привычному всем «знанию». А профессиональный приспособленец, естественно, прекрасно использует своё умение не только в науке, но и в обыденной жизни. Так что бей докторов или не бей их, несчастных, – науку этим не спасёшь. Вот, Вадим, ты говоришь о науке, как о красавице, а если серьёзно, то наука – это просто метод к познанию того, что и как сотворила Природа.

– Конечно, Венька прав, – поддержал я приятеля. – Однако заметьте, мы «сыграли в ящик» и потому принадлежим не к тем, кто старается проникнуть во «что» и «как». Мы просто используем уже понятые эти «что» и «как» для создания «чего-нибудь новенького», «ужасненького». А вообще у меня такое впечатление, что природа исчерпала все свои созидательные возможности и уже давно для создания «чего-нибудь новенького» использует мозги и руки человека, а сама подсматривает за всем этим издали.

– Ребята, давайте спустимся с небес на землю, и пусть каждый ответит на простой вопрос: доволен ли он, что связался с наукой или нет? – спросил Виктор.

– Для меня этот вопрос перефразируется в следующий: доволен ли я, что сплю с красавицей? Ответ: конечно, да, – откликнулся Вадик.

– Здесь я солидарен с Вадимом, – согласился Венька. – Хотя по мне наука и не бог весть какая красавица, но уж лучше с ней, чем с кем-то ещё.

– Соглашаясь отчасти с Вадиком и Венькой, – вмешался я, – должен признаться в ощущении некоего дискомфорта, связанного с тем, что нам пришлось заниматься вначале проблемами ПРО, а затем звёздными войнами. Продвинуться в решении ни того, ни другого не удалось, и это вызывает серьёзное неудовлетворение.

– Ну а я так просто сожалею, – печально констатировал Виктор. – Уверен, я бы чувствовал себя более комфортно, если бы подвизался где-нибудь около журналистики. Впрочем, я сожалею, но не жалуюсь. Хотя хворост я не подкидывал в костёр науки, но смотреть на то, как это делали другие, и наблюдать пусть за неяркими, но весьма динамичными язычками пламени, не скрою, было интересно.

– Не ты один такой неудовлетворённый, – обращаясь к Виктору, заметил я. – Недавно был в гостях у академика Андрея Леоновича Микаэляна. На стене в его кабинете висит фотография, на которой за роялем сидит Рихтер, а рядом стоит юноша, будущий академик. Я остановился около этой фотографии и сзади услышал:

– Возможно, я был бы более счастлив, если бы стал музыкантом.

– А не кажется ли вам, – обратился Венька к приятелям, – мы подводим итоги, вместо того, чтобы попытаться предугадать, что нас ожидает. Понять, что происходит вокруг. Что делать. Вадик, что ты обо всём этом думаешь?

– Я оптимист и надеюсь, что Горбачёву удастся построить социализм с человеческим лицом, хотя, как мне кажется, мы уже давно его имеем: вместо социалистических законов – сплошные социалистические лица.

– А мой оптимизм всё больше и больше угасает, – прервал Виктор Вадима. – Прежде говорили: «учёным можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан», а ныне работает другой лозунг: «учёным можешь ты не быть, но бизнесменом быть обязан». Сегодня, если ты учёный, то должен в своей науке найти что-нибудь такое, что можно продать. Вот я тут зашёл к Тишину. У него сидел один из твоих бывших заместителей. (Виктор посмотрел на меня.) Их разговор оборвался на полуслове. А ежу было понятно, что обсуждали они возможность продажи арабам вашей когда-то сверхсекретной машинки. Сейчас «Астрофизика» – это уже не ярмарка тщеславия, а просто ярмарка или по-нынешнему что-то вроде биржи. Торгуют всем, даже новым зданием, где мы сидим.

– Витя, ты ведь у нас единственный партийный и, возможно, знаешь что-то ваше тайное, секретное, о чём мы и не догадываемся, – обратился Венька к приятелю.

– Увы, никаких секретов я не знаю, и вот именно это меня настораживает. Без секретов нет партии, по крайней мере никогда не было! Вся её сила всегда была в секретах!

– Витя, не переживай, – стал успокаивать Вениамин, – вот был же НЭП, а потом его свернули и вновь покатили по социалистическим рельсам. Так что твоя партийная книжица тебе ещё послужит.

– Всё, друзья, к чёрту науку, политику и никакой философии, шагом марш вниз, к мангалу, – скомандовал я.

III

Теперь около мангала активничал Вениамин. Его родным городом был Ташкент, и Веня считал себя настоящим профи по приготовлению шашлыка.

– Вадик, – обратился Веня к приятелю, – а не повеселить ли нам ребят и не рассказать ли им об одном пикантном эпизоде, случившемся с нами лет десять тому назад? Ты не против?

– Валяй, – дал добро Вадим, ещё не понимая, о чём пойдёт речь, но готовый с удовольствием поддержать компанию.

– Мы собирались расписать пульку, – начал Вениамин, – но третьего не нашли и решили поужинать в кафе «Лира». За соседним столиком обосновались две особы женского пола. Я верю в закон, согласно которому противоположные полы притягиваются. Закон сработал, и очень скоро мы уже вместе сидели за одним столиком и весело болтали.

Часов в одиннадцать, хорошо выпив и достаточно близко познакомившись с «лировскими» девочками, Вадим предложил ехать к нему, объяснив, что сегодня его квартира абсолютно свободна. Пропуская банальную детализацию, перехожу к описанию ситуации, сложившейся к часу ночи.

Вадик с одной из девиц пребывает в своей семейной спальне, а я вместе с другой – в его кабинете. Понимаю, что должен соответствовать ситуации, да и партнёрша требует, но хмельная удаль прошла, и её место заняла элементарная боязнь подцепить какую-нибудь заразу. Что делать? Как сачкануть? И вот в этот критический момент слышу, открывается входная дверь, и через мгновение в кабинет входит жена Вадика. Она зажигает свет, видит меня с девицей, извиняется, тушит свет и закрывает за собой дверь. Мы с девицей быстро вскакиваем, надеваем то, что уже успели снять, и быстро на улицу. Вадик, дальше продолжай ты.

– В то время, – перенял Вадим эстафету, – пока наш друг решал свои проблемы – быть или не быть – я уже их решил и отправился в ванную. Почистив пёрышки, я гордо возвратился в спальню и, готовый к новым подвигам, нырнул в кроватку к своей птичке. Я успел только почувствовать частые колебания кровати, которые, как я понял позже, были следствием дрожания моей птички, когда услышал голос жены:

– Может быть, подвинетесь, и мне тоже место будет.

В первый момент я подумал, что у меня слуховая галлюцинация. Но в следующий – зажёгся яркий свет, и в том, что происходит нечто реальное и ужасное, у меня уже никаких сомнений не осталось.

Жена требовала, чтобы птичка, залетевшая в её кровать, немедленно её покинула, а птичка щебетала, прося потушить свет. Они зациклились на своих требованиях: жена никак не хотела тушить свет, а птичка никак не хотела выпорхнуть при свете. Не знаю, сколько бы эта дурь продолжалась, если бы я не вскочил и, применив недюжинную мужскую силу, не затолкал бы жену в кабинет.

Закончив свой рассказ, Вадим предложил наполнить бокалы, благоразумно захваченные сверху вместе с бутылкой киндзмараули, и провозгласил:

– За всё то разное, что было в нашей жизни и что мы благополучно пережили.

IV

С шампурами готового шашлыка мы поднялись на тёплую террасу. Шашлык оказался очень хороший, и Вениамин стал уточнять, как я его мариновал.

– Рецепт раскрыть не могу, но научить, как поиметь такую вкуснятину, – это пожалуйста. Подруливаешь к магазину «Армения» и, наклонившись к продавцу, доверительным шёпотом просишь взвесить шашлычка из вырезки, демонстрируя, что готов заплатить не в кассу, а прямо ему. Вот и всё, – засмеялся я.

– Спасибо, научил! – промычал недовольный Венька. – Лучше расскажи, как ты путешествовал по Югославии.

– Вся наша группа состояла из сотрудников академических институтов. Предварительно нас проинструктировали, как советский учёный должен вести себя вне пределов нашей Родины и, главное, что он может взять с собой: не более двух бутылок водки, одного фотоаппарата и одного бинокля.

– Слышал, что все восторгаются Дубровником, – прервал меня Виктор.

– Дубровник был в нашем маршруте, – подтвердил я. – Но вот туда-то мы как раз и не попали. Минуя Дубровник, нас повезли в Ровинь. Все были расстроены и даже попытались качать права. Но экскурсовод пообещал, что мы не пожалеем. Привезли нас в небольшой четырёхзвёздочный отель, который находился на берегу Адриатического моря, примерно в двух километрах от крошечного городка Ровинь. Время было около шести вечера. Нам сказали, что ужин в семь, но сегодня наша группа ужинает в половине седьмого. В назначенное время мы все вошли в ресторан, где вдоль стен располагались стойки с разными закусками, горячими блюдами и кондитерскими изделиями. Нам объяснили, что обслуживать мы должны себя сами. Заняв места за столиками, народ бросился к стойкам и обомлел от того, что увидел. Всем хотелось попробовать всё. «Академики» набирали полные тарелки и бежали к столам, а затем, опорожнив их, вновь бежали к стойкам. Каждому казалось, что то, что он не взял, пока ест, может закончиться, и он это не попробует. Но, как в волшебной сказке, ничего не исчезало. Убедившись в реальности волшебства, туристы успокоились, и ажиотаж начал спадать. К семи часам, когда богатые иностранцы стали появляться в ресторане, все наши «академики» так укомплектовали свои желудочки, что осоловело сидели за столами, не имея сил ни бегать, ни даже просто подняться и добраться до выхода.

На следующий день после завтрака я отправился в Ровинь. Городок располагается на холме, скорее похожем на небольшую гору, далеко выступающую в море. Вершину холма украшал собор. Я погулял вокруг этого собора и, спускаясь обратно вниз, попал на местный рынок. И каково же было моё удивление, когда я увидел за деревянными прилавками практически всю нашу группу. Русские учёные стояли и торговали привезёнными с собой бутылками водки, фотоаппаратами и биноклями. Всё это они берегли для Дубровника, где, по слухам, был самый лучший рынок. И тут я понял, почему все были так сильно расстроены изменением маршрута: не попав на самый лучший рынок, пришлось устроить распродажу в самом худшем.

– Ну, надеюсь, и ты тоже взял с собой водочку, – предположил Вениамин.

– Конечно. Но я хитрый, ещё в Белграде отдал бутылки администратору отеля, и тот их сразу же реализовал. Вообще-то валюты у меня было достаточно. Наша книга с Устиновым «Лазерная локация» была переведена в Югославии, и я успел получить свою долю. Ровинь мне очень понравился, и я решил, что если мне удастся ещё раз побывать здесь, то я буду считать, что моя жизнь удалась.

– Так это очень просто! – воскликнул Венька. – Выпьем за это, и ты обязательно ещё раз там побываешь!

V

Настенные часы пробили десять, и гости собрались уходить. Вадим наполнил бокалы и, приняв торжественную позу, провозгласил:

– На посошок!

– Отличный тост, – сказал я. – Он напомнил мне прелестную историю, свидетелем которой мне довелось быть лет двадцать тому назад. Я отдыхал с Татьяной недалеко от Сочи. Торчать на пляже нам уже надоело, и мы отправились в горы, где, вдоволь побродив по берегу быстрой речушки, зашли в только что открывшийся ресторан «Кавказский аул». Наш столик оказался недалеко от большого праздничного стола, за которым местный партийный босс угощал туристов из Канады. Переводчица пользовалась микрофоном, так что всё было очень хорошо слышно всем посетителям. Обед подходил к концу, и хозяин стола произнёс тост «на посошок», объяснив, что именно им традиционно заканчивается русская трапеза. Все выпили, и одна из присутствовавших за столом дам, весьма преклонного возраста, стала по-французски объяснять смысл произнесённого тоста.

«Мой дед, – доносились до нашего столика слова переводчицы, – бывший русский фабрикант, рассказывал, что в старые добрые времена бедные богомольцы толпами гуляли по Руси, кочуя из одной святой обители в другую. Каждый богомолец шёл с посохом, которым мог постучать в дверь избы, встретившейся на его пути. Хозяева должны были вынести ему кусок хлеба с солью и стакан водки. Многие деревенские, завидев богомольца, прятались, делая вид, что никого нет дома. Если же богомольцу повезло, то он, откушав предложенное, старался уйти, оставив свой посох, дабы возвратиться за ним и повторно получить понравившееся ему угощение. Чтобы такого не произошло, хозяин, подавая стакан водки, произносил „на посошок“, прозрачно намекая, чтобы богомолец не забыл свой посох и более не возвращался».

Надо сказать, что партийный босс не смутился, а спокойно объяснил, что при советской власти всё изменилось и напоминание о посохе делается исключительно как проявление заботы о госте, чтобы ему было удобно в предстоящем пути, – закончил я свою историю.

– Люблю всё с двойным смыслом, а тосты – особенно, – попытался подытожить Вадим, но Виктор перебил его:

– В другой ситуации я бы поддержал Вадима, но сейчас каждому из нас нужен особый, крепкий посох без всякого двойного смысла, на который можно было бы опереться в походе по новому неизвестному пути. Мы долго шли по жизни рядом. Факт, что и другие идут той же дорогой, успокаивал: значит, всё в порядке, и задача каждого была простая – не отстать, а если удастся, то и вперёд вырваться. И вдруг всё изменилось. Игорь первый из нас оказался на новой, неизвестной нам дороге. Так вот, пожелаем нашему юбиляру, чтобы в его руках оказался тот посох, который будет полезен на предстоящей ему дороге.

Мы выпили, и гости направились к выходу. Уже во дворе около догоревшего мангала я остановил друзей:

– Физтехи, я благодарен судьбе, что в мои пятьдесят она подарила мне сегодняшний вечер. Я никогда не забуду ни вас, ни время, проведённое с вами! Спасибо!

Мы обнялись, подул лёгкий бриз, и через несколько мгновений калитка захлопнулась за моими героями.

ЖИЗНЬ ВТОРАЯ. ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ

1. НЕЧАЯННЫЙ СЛУЧАЙ

I

– Добрый вечер, уважаемый Павел Владимирович, – приветствовал я заведующего кафедрой медицинской техники МТУ, входя в его кабинет и плотно притворяя за собой дверь.

– Здравствуйте, не менее уважаемый Игорь Николаевич, – ответил, вставая из-за стола, хозяин кабинета. – По какому случаю такая подчёркнутая официальность?

– Только что окончив лекцию, в коридоре я столкнулся со своей дочерью и узнал, что она не может получить зачёт по лабораторным работам только потому, что не дала лаборанту какие-то деньги. Простите, как это всё следует понимать?

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Пусть утром Маша принесёт мне зачётку, и всё будет в порядке, – пообещал Павел Владимирович и, помолчав, добавил: – Вначале я пытался бороться с подобными поборами, но против аргумента «все так делают» спасовал. Если с этой перестройкой нам, профессорам, стало голодновато, то подумайте, каково простым преподавателям!

– Увы, вы правы, но мне всё происходящее не нравится. На днях я в своей машине стоял на светофоре, и когда зажёгся зелёный свет, машина, находившаяся передо мной, поехала не вперёд, а назад. Она несильно ударилась в мою, но у неё, как ни странно, оказалась весьма серьёзная вмятина, которая, по-видимому, уже была до столкновения. Выскочивший из машины молодой человек потребовал с меня сто рублей. Я отказался, и он вызвал милиционера. Опуская всё разбирательство, скажу лишь, что и мне, и служителю порядка было очевидно – это простое вымогательство. Тем не менее я решил с целью экономии времени отдать свою сотню. Когда удовлетворённый вымогатель уехал, я спросил милиционера, кто этот жулик по профессии. Милиционер показал мне заполненные им бумаги, и я был просто ошарашен: сей молодой человек оказался старшим преподавателем Физтеха. Представляю себе, что вытворяет этот оперившийся физтех со своими птенцами!

Павел Владимирович не стал вдаваться в подробности этого происшествия, а начал жаловаться на трудности, с которыми ныне столкнулась кафедра.

Своего визави я знал сравнительно давно, с тех пор когда он был ещё для всех просто Паша Жуков. Как член учёного совета я присутствовал на защите его докторской диссертации и по просьбе Рождествина проголосовал положительно. В процессе нашего разговора Жуков вдруг вспомнил:

– Через полчаса у меня деловая встреча с молодым американцем в новой пиццерии на улице Горького. Присоединяйтесь. Приглашаю. Интересного будет мало, зато на халяву побалуемся вкусной пиццей.

Как только мы вошли в пиццерию, навстречу нам поднялся высокий, симпатичный молодой человек. Он поздоровался и, подавая мне руку, представился: «Джон Вильсон». Жуков отрекомендовал меня как одного из создателей перфоратора. Я ничего не слышал о перфораторе, но возражать не стал. Американца сопровождала симпатичная переводчица Валерия, так что нам не было нужды напрягаться, демонстрируя свой «прекрасный» английский.

В процессе поедания пиццы я понял, что речь идёт о приборе, который с помощью лазера осуществляет перфорацию кожи, после чего появляющаяся кровь может анализироваться любым традиционным способом. Джон не имел отношения ни к лазерам, ни к медицинской технике, но откуда-то узнал, что такой прибор имеется в МТУ, а главное, что его нет в Америке, и вот на этой необычной ситуации решил сделать деньги. Он намеревался купить перфоратор и организовать его производство в Штатах. Отведав не одну порцию разных пицц и пообещав Джону созвониться, мы, сытые и довольные, покинули пиццерию. Около памятника Юрию Долгорукому Жуков задумчиво произнёс:

– У меня в кабинете стоит один перфоратор. Пользы от него никакой. Вот бы продать его Джону. Но как всё это оформить?

– Хочешь, я поговорю со своим приятелем, и, думаю, он решит эту проблему, – предложил я. – Однако более интересно было бы продать не прибор, а технологию.

– Увы, никакой особой технологии не существует, – констатировал Жуков.

– А как этот перфоратор попал к тебе, кто его сделал?

Жукову, человеку крайне недоверчивому, было боязно выдавать столь важную «тайну», но, поразмыслив и не видя других вариантов сделать деньги, он, уточнив на всякий случай, что моему другу можно доверять, рассказал истинную историю появления у него прибора, так заинтересовавшего американца.

Инициатива создать перфоратор исходила от группы инженеров Зеленоградского завода и сотрудников Физического института Академии наук (ФИАН). На основе эрбиевого лазера, излучение которого наиболее подходит для перфорации кожи, были созданы три образца. Один для апробации передали на кафедру медицинской техники МТУ. Приборы оказались громоздкими и не заинтересовали советских медиков, правда, не столько из-за их неказистого вида, сколько из-за непонимания, зачем городить огород: кольнул палец обычной иголкой – и вот тебе кровь.

Убедившись, что Жуков действительно готов продать имеющийся у него перфоратор, я позвонил Владимиру Петушкову, который сразу ухватил суть просьбы и предложил:

– Старик, захватывай с собой своего профессора и утром, часиков в десять, подгребай к моему офису. Думаю, что все ваши проблемы мы решим.

II

Утром на следующий день мы вошли в кабинет Петушкова, одного из моих партнёров по преферансу. Я не видел его всего пару месяцев, но как он изменился! Из-за большого письменного стола поднялся и пошёл мне навстречу не прежний затрапезный Вовочка, а вальяжный, в дорогом, модном костюме солидный бизнесмен.

Впервые Петушкова за наш карточный стол привёл несколько лет назад Борис Кауфман. По заданию одного из советских журналов Борис подготавливал материал о новых методах хранения крови. Среди разработчиков значился и Петушков. Как всякий советский инженер, Владимир всё время ощущал нехватку денег и игру в карты рассматривал как некий способ пополнения своего бюджета. Некоторым это не нравилось, но Петушков был неплохим игроком, что отчасти сглаживало его столь чётко выраженный утилитарный подход к игре. Он был на пять-семь лет моложе основных моих партнёров по преферансу, и поэтому его все стали ласково величать Вовочка.

Когда началась перестройка, Вовочка расстался с проблемами «переливания крови» и превратился в бизнесмена. Вначале он занялся покупкой-продажей лекарств и медоборудования, а очень скоро и всем без разбора, лишь бы это приносило прибыль.

И вот мы, бывалые партнёры по преферансу, плюс Жуков, обсуждаем продажу перфоратора подвернувшемуся американцу. Петушков предложил Жукову как заведующему кафедрой МТУ подписать договор, по которому кафедра передавала бы права на дальнейшую разработку перфоратора его фирме. Что же касается продажи конкретного прибора, то Петушков оценил его (прищурив один глаз) в 900 долларов, которые предложил поделить поровну на три части. Учитывая, что в то время для русского профессора это были колоссальные деньги, Жуков с радостью согласился. В этот же день Жуков привёз Петушкову перфоратор, а также передал все координаты Джона Вильсона.

Через пару дней я и Жуков вышли из офиса Петушкова, и в кармане у каждого было по триста долларов. Мы отошли от офиса метров на сто, и тут Жуков обратился ко мне с предложением отдать ему ещё сто пятьдесят долларов, мотивируя это тем, что перфоратор принёс Петушкову именно он. Я согласился, но попросил вернуться в офис, чтобы требуемые деньги были переданы Жукову в присутствии Петушкова. Подумав, Жуков отказался. Так я сделал свои первые американские доллары.

Джон был доволен, что перфораторный бизнес организуется между частными компаниями и ему не придётся контактировать с государственным университетом. Вскоре Джон нашёл в Лос-Анджелесе потенциальных инвесторов, и чтобы продемонстрировать им русских профессоров (создателей перфоратора), предложил мне и Жукову отправиться в Штаты. В январе американское оптическое общество (SPIE) организовывало конференцию, и мы решили совместить науку и бизнес. Во время конференции SPIE планировало премировать одного российского учёного за работы в области использования лазеров в медицине. Я, возглавляя секцию оптической томографии и в благодарность Жукову за перфораторный проект, протолкнул его кандидатуру.

В те времена американская виза выдавалась очень выборочно, и никто и ничто не могло гарантировать её получение. Но Жуков бывал в Штатах, и потому не испытывал никаких опасений по этому поводу. Я же помимо проблемы, связанной с американской визой, имел другую, более серьёзную: необходимо было получить заграничный паспорт, что, как я представлял, для человека, когда-то работавшего в секретном предприятии, могло быть непросто. Правда, покинув закрытое предприятие и ныне работая в ИИЕТ АН, я уже побывал в соцстранах, так что как бы некоторое преодоление бывшего барьера секретности уже произошло, но теперь вопрос шёл о частной поездке и не куда-нибудь, а прямиком в Штаты.

Я обратился за советом к своему приятелю, полковнику КГБ Анатолию Тишину, который всё ещё служил заместителем генерального конструктора по режиму, и получил от него следующее разъяснение:

– Думаю, что при наступившем общем бардаке ты проскочишь. Если же ко мне придёт из конторы запрос о тебе, то обещаю на него не отвечать. Это всё, чем я могу тебе помочь.

Не знаю деталей, как там всё происходило, но вскоре бесценный паспорт был получен. За визой я пошёл в американское посольство вместе с Жуковым. Утром мы сдали свои паспорта и, как нам сказали, пришли за ними после обеда. Я открыл свой паспорт и увидел заветную визу, а вот в паспорте Жукова она отсутствовала. Павел попытался объяснить, что он выдающийся российский учёный, которому SPIE должно вручить премию. Однако чиновник сказал, что его присутствие в США является нежелательным и в визе ему отказано.

Оказалось, что десять лет назад МТУ получил возможность направить одного молодого учёного на годичную стажировку в Беркли. МТУ отобрал самого надёжного, а кто мог быть надёжнее секретаря комсомольской организации, коим тогда являлся Жуков. Подобных слушателей из Союза по всей Калифорнии было всего десять человек, и за всеми ними следил специальный чиновник из советского консульства. На праздниках, когда студенты не учились, он собирал их для инструктажа в Сан-Франциско. Этот чиновник был сотрудником КГБ, так что все, кто общался с ним, оказывались как бы своими людьми из этой, очень нелюбимой в США, организации.

Жуков был убит наповал, но он был нужен «живым», и Джон сделал практически невозможное. Как и Билл Клинтон, только что избранный президентом, Джон жил в Литл-Роке, и у них были общие знакомые. Один из них находился в Москве и помог получить бумагу, по которой Джон обязался лично следить за русским профессором, пока тот будет находиться в Штатах. После этого посольство выдало Жукову американскую визу.

В определённый день и час я встретился с Жуковым в аэропорту, и мы отправились сдавать багаж. Здесь в кейсе у Жукова обнаружили сто металлических рублей, не указанных в декларации. Павла сняли с рейса и куда-то увели. И опять ему повезло: из-за неисправности самолёта в самый последний момент рейс стали задерживать. В конечном итоге Жукова спасла ожидавшая его премия SPIE. Рубли Павел представил как сувениры, которые собирался подарить членам этого общества. В предъявленную версию таможенники не поверили и заставили сдать все рубли. Мне же Жуков признался, что один его американский знакомый обещал их купить по доллару за штуку.

Симпозиум происходил в январе и, оказавшись в Лос-Анджелесе, я был более всего поражён ярким, жарким калифорнийским солнцем. Я любил московскую зиму, лыжи, коньки, просто прогулки по заснеженному лесу и, зная, что где-то живут люди, никогда не видавшие зиму, жалел их. Сейчас же, гуляя по Лос-Анджелесу в тенниске и лёгких брюках и вспоминая холодный, мокрый, покрытый грязным снегом город, я впервые усомнился в радостях московского климата.

В Лос-Анджелесе мы поучаствовали в нескольких бизнес-митингах и по окончании симпозиума по приглашению Джона полетели к нему в Литл-Рок.

III

В Литл-Роке Джон поселил нас в доме своих родителей, которые в зимнее время жили во Флориде. Джон был американцем то ли в пятом, то ли в шестом поколении, чем очень гордился. Дом располагался в богатом районе, занимавшем пологий склон лесного массива. В гостиной находился большой камин, справа от которого высились почти под самый потолок книжные шкафы, а слева была стеклянная стена с раздвижной дверью на открытую террасу. Вскоре после нашего появления на террасе раздался громкий, хаотичный стук. Обернувшись, я увидел семью скунсов, прильнувших мордами к стеклу. Детки вели себя спокойно, а вот родители барабанили хвостами по деревянному полу террасы. Джон пояснил, что эти животные спокон веку живут рядом с домом и часто, заметив свет, приходят за угощением.

Дом среди многолетних деревьев напомнил мне недавнее посещение другого дома, правда, без скунсов, но тоже среди деревьев. Незадолго до нашего полёта в Америку Джон посетил Москву, и мне захотелось устроить ему необычный обед. Я договорился со своим кузеном, и тот пригласил нас всех к себе на дачу в Жуковку. Точнее, дача была не кузена, а его жены, дочери известного академика, трижды Героя Социалистического Труда, одного из создателей атомной бомбы. Построенный пленными немцами дом являлся личным подарком Сталина.

Из мокрой, грязной Москвы трое американцев (Джон прихватил пару своих соотечественников) и двое русских учёных, быстро промчав по Рублёвскому шоссе, попали в сказочный снежный лес, между деревьями которого проглядывал свежевыкрашенный деревянный особняк. В просторной гостиной нас ждал большой дубовый стол, уставленный разнообразными русскими закусками (кузен имел гомеопатическую практику и переживал голодную перестройку не так чувствительно, как представители российской науки).

Над столом свисала колоссальная трофейная бронзовая люстра, а стулья, окружавшие стол, были настолько громоздкими, что отодвигались только при приложении достаточной физической силы. На стенах висело множество фотографий, иллюстрировавших дружеские пирушки ныне хорошо известных, но когда-то совершенно засекреченных академиков-атомщиков.

Необычность ситуации состояла в том, что американцы никак не ожидали оказаться в доме, где собирались светочи советской атомной мысли, а сам дом, в свою очередь, никак не ожидал, что в его двери когда-нибудь войдёт хоть один американец.

Некоторая напряжённость, возникшая с необходимостью перевода с русского на английский и с английского на русский, вскоре была преодолена: пропустив несколько рюмок водки, русскоговорящая часть стола перестала обращать внимание на тех, кто не понимал русский, и оказалась полностью поглощена рассказом хозяйки о том, как жили создатели советских атомных бомб и их семьи. Особое изумление вызвала показанная хозяйкой грамота, согласно которой она как дочь трижды Героя Социалистического Труда имела право поступить на любой факультет МГУ без экзаменов, а также пользоваться рядом других очень полезных льгот.

Валерия аккуратно переводила всё, о чём говорили русские, а американцы с интересом и удовольствием переваривали как информацию, так и блюда русской кухни, обильно сдабривая и то и другое ледяной «Столичной». После обеда все пошли прогуляться по русским сугробам. Сфотографировавшись около ворот дачи Сахарова, гости раскланялись с хозяевами и вернулись в Москву.

Назавтра я встретился с Валерией, чтобы передать Джону подписанный в МТУ документ. Она была исправным работником и не оставляла Джона ни на минуту, даже ночью, искренне полагая, что переводчица может ему потребоваться в любое время.

– Странные всё-таки американцы, – сказала Валерия. – Вчера Джон долго не мог уснуть: всё переживал, как это он, американец в шестом поколении, мог сидеть за тем же столом, за которым собирались те, кто украл у Америки атомную бомбу.

– Надо было его успокоить, – посоветовал я. – Бомбу сварганили не американцы в шестом поколении и даже не во втором. Главную роль в этом действе сыграли бывшие европейцы. Так что доставшиеся нам секреты были результатом «международной», интернациональной кухни.

IV

Теперь ситуация поменялась, и уже я сидел в американском доме, хозяин которого пытался на русском изобретении, в соответствии с его представлениями о честном бизнесе, сделать хорошие деньги. Я посмотрел на Джона, заботливо подкармливавшего скунсов, и подумал: «Большие секреты – большие люди, маленькие секреты – маленькие человечки, даже если они российские профессора или американцы в шестом поколении».

Вскоре все разместились у камина и после нескольких общих, ничего не значащих слов перешли к обсуждению совместного проекта. Вечером Джон попросил, чтобы к завтраку его не ждали, ибо завтра воскресенье и он с утра будет в церкви. Услышав о церкви, я попросил Джона взять меня с собой. Джон согласился и пояснил, что он посещает англиканскую церковь.

Собор, к которому Джон привёл меня, был каменный и по архитектуре очень похожий на те, что изображались на иллюстрациях к английским романам. При входе каждый получил пустой белый конверт, в который, как объяснил Джон, прихожанин во время службы по своему усмотрению может положить (а может и не класть) несколько долларов в качестве пожертвования на храм. Конверт заклеивается и без всякой подписи опускается в урну при выходе из храма. Все прихожане знали друг друга, вежливо раскланивались, но, учитывая обстановку, не спрашивали, как у кого дела, и не улыбались бессмысленными, стандартными американскими улыбками, сохраняя серьёзность, подобающую данному моменту. Служба продолжалась не более часа, так что всё происходившее воспринималось как еженедельный ритуал, когда хорошо знающие друг друга члены единой общины пришли поздороваться друг с другом, а заодно и со своим Богом.

Вечером Джон и Валерия повели нас в местный ресторан. Стол изобиловал необычными для нас с Павлом мексиканскими блюдами, и Валерия со слов Джона объясняла особенности их приготовления. Официант поинтересовался, на каком языке говорят гости, и Джон с нескрываемым удовольствием похвастался, что напротив него сидят известные русские профессора.

Вскоре к нашему столику подошёл хозяин ресторана, высокий молодой человек, и сказал, что мы первые русские, посетившие ресторан, и он просит принять наш сегодняшний обед как его угощение. Джон поблагодарил и пригласил хозяина за стол. Хозяин отказался от предложенного ему стула, а вместо этого грациозно опустился на одно колено и в таком экзотическом положении начал расспрашивать о нынешней бурной жизни в России. Минут через пять хозяин, поблагодарив за беседу и пожелав приятного аппетита, удалился. Когда обед закончился, официант принёс счёт. Павел, увидев, как Джон достал кредитку, высказал мне на чисто русском языке своё весьма нелестное мнение о жадных американских обманщиках, после чего на ломаном английском, обращаясь к Джону, спросил:

– Почему ты платишь, ведь хозяин сказал, что наш обед – это его угощение?

И получил неожиданный ответ:

– Хозяин угощал нас обедом, но не напитками, за которые я и заплатил.

Я взглянул на Жукова, и мы понимающе закивали своими недогадливыми профессорскими головками.

V

Специально для работ по созданию американского лазерного перфоратора и его финансового обеспечения Джон организовал компанию «Перфо». В понедельник Джон привёз нас в офис своей новой компании, который располагался на верхнем этаже самого высокого в Литл-Роке небоскрёба, и нам стало очевидно, что из русского задрипанного перфоратора этот американский мальчик начал делать очень неплохие деньги. Это открытие по-разному подействовало на меня и на Жукова. Я радовался не столько за Джона, сколько за себя, ибо увиденное позволяло надеяться на возможность ещё раз оказаться в Штатах. Жукову же казалось, что он упустил курицу, несущую золотые яйца. С каждым новым доказательством успеха Джона Жуков мрачнел, и настроение его портилось. Все мои попытки успокоить его, объясняя, что сейчас деньги делает не перфоратор, а реклама, которую организовал Джон, не имели успеха. Жуков твердил одно:

– Если Джон делает деньги, пусть даже на рекламе, он должен делиться.

Объяснения Джона, что собираемые им деньги предназначаются для создания конкурентоспособного нового перфоратора и для развития необходимой производственной базы, также не успокоили Жукова.

В последний вечер нашего пребывания в Литл-Роке мы ужинали в еврейском домашнем ресторане. В некотором смысле этот ресторан был для Литл-Рока уникальным, что определялось особенностями его владельца: во-первых, он был нетрадиционной ориентации, а во-вторых, близким другом Билла Клинтона, только что ставшего президентом США.

2. БИЗНЕС ПО-РУССКО-АМЕРИКАНСКИ

I

По возвращении в Москву я приехал к Петушкову обсудить планы Джона относительно подачи заявки на американский патент на лазерный перфоратор.

– Ну и что? – спросил Вовочка. – Разве ты с Жуковым не в состоянии подготовить патент?

– Мы можем, но это неэтично, да и просто незаконно. Следует привлечь ребят из ФИАНа и Зеленограда, которые создавали перфоратор.

– Старичок, если сегодня что-то и мешает бизнесу, то это учёт таких понятий, как «этичность» и «законность», – заметил Вовочка. – Но, в принципе, я не возражаю от участия в этом проекте дополнительных ребятишек, которые не просто где-то под чем-то подпишутся, а смогут принести реальную пользу.

После полученного согласия в офис Петушкова были приглашены новые участники проекта, которые с готовностью подписали соглашение с Вовочкиной компанией «Петком». Они не видели никаких перспектив в России получить хоть какие-нибудь деньги за свой перфоратор, и данное предложение стало для них приятным сюрпризом.

Летом новые и старые участники проекта были приглашены в Литл-Рок, где совместно с местными адвокатами подготовили американский патент. Приехавшие искренне полагали, что патентом они закрепили своё авторство в начинающемся бизнесе. Но русские учёные ошибались: авторство они действительно закрепили за собой, но к бизнесу это не имело никакого отношения. Что же касается бизнеса, то в соответствии с подписанными ими в Москве соглашениями всё принадлежало только «Петкому» и «Перфо».

II

К осени Петушков открыл в Нью-Йорке свою американскую компанию «Интер Корп» и подписал договор с Норильским никелевым комбинатом. В соответствии с этим договором Петушков получал несколько кораблей с никелем, после продажи которого он обязался освободившиеся корабли загрузить продуктами и всяческим ширпотребом.

Помимо бизнеса с Норильском Петушков решил организовать в Нью-Йорке продажу российских наукоёмких технологий. Он пригласил меня приехать в Нью-Йорк и вместе с работой по перфоратору заняться также и этим проектом. Денег Вовочка в настоящее время не обещал, говоря, что, как только новый проект начнёт приносить прибыль, он будет обязательно со мной делиться.

Хотя я не верил в успех затеваемого бизнеса, но с удовольствием согласился, ибо представлялась уникальная возможность пожить в Нью-Йорке, тем более что Вовочка оплачивал авиабилеты и предоставлял прекрасные апартаменты. Правда, мне пришлось пожертвовать чтением лекций в МТУ, но удавалось сохранить свою должность в ИИЕТ АН, где не требовалось регулярного посещения и работа оценивалась главным образом по предоставляемому в конце квартала запланированному научному отчёту.

III

Нью-Йорк поразил меня. Я много путешествовал по России и любил древние русские города, а потому, отправляясь в Нью-Йорк, я и представить себе не мог, что он мне может так понравиться. Манхэттен со своим ансамблем небоскрёбов показался мне царской короной, в которой каждый небоскрёб играл роль драгоценного огромного бриллианта.

Петушков вместе с большой мужской компанией встретил меня в аэропорту, и после мимолётного посещения гостиницы мы отправились в ресторан. В то время по инерции ещё звучали мои научные титулы, и Вовочке было приятно продемонстрировать профессору свои возможности, особенно когда это не требовало личных затрат. Угощал Джон, и поэтому Вовочка, не стесняясь, заказывал разные, не самые дешёвые блюда.

Присутствие Джона в Нью-Йорке я отнёс к развитию перфораторного проекта, но, как вскоре выяснилось, ошибался. Петушков пригласил Джона, чтобы договориться с ним об участии в норильском проекте. Конкретно, Джон должен был организовать погрузку кораблей куриными окорочками, которые в основном производились в его родном Арканзасе. Для этой работы Джону был нужен русский помощник, и он предложил мне поучаствовать в этом деле, обещая хорошие деньги.

Разговор состоялся во время ужина в ресторане, и я сказал, что ответ дам завтра к вечеру. Предложение было заманчиво, но, поразмыслив, я отказался. Главная причина принятого решения крылась в неверии, что в России социалистическая система пала навсегда. Конечно, я видел, как масса людей, среди которых были и мои близкие приятели, легко отряхнули с себя коммунистическую пыль и с энтузиазмом примеривали костюмы бизнесменов. Я же считал, что всё происходящее в стране временно и так же, как когда-то пришёл и ушёл НЭП, родилась и отомрёт перестройка. В отличие от своих старых знакомых – новых бизнесменов, я совсем недавно прекрасно существовал и потому, надеясь, что всё вернётся на круги своя, считал главной задачей пройти через перестройку, не замаравшись. Свои же посещения Штатов я воспринимал только как туристические поездки, никак не связывая их с заработком сомнительных, по моему советскому представлению, денег. Мне было что терять, и своё будущее я видел только в России. Памятуя то, что было после НЭПа, я не только не стремился заработать доллары (особенно большие), но даже боялся их.

Понятно, что ничего подобного я не сказал Джону, а свой отказ мотивировал незнанием предлагаемого бизнеса. Джон уговаривал, настаивая на том, что этот бизнес не требует никаких знаний, а всё, что нужно, он и его помощники сделают сами, а моя роль – просто представлять «Интер Корп», но я упёрся, и Джону пришлось отступить. В результате с Джоном стал работать один из сотрудников «Петкома».

IV

Миллионы, посыпавшиеся из Норильска на голову Вовочки, позволили ему снять прекрасный офис на 18-м этаже Херон-тауэр, расположенного на 55-й стрит между Мэдисон и Шестой авеню. Для близких друзей и командированных Петушков арендовал две квартиры в доме на углу 53-й стрит и Седьмой авеню. В одной из этих квартир я и поселился. Сюда же приезжала моя жена Ольга и кое-кто из моих ближайших друзей.

Из окна этой «своей» квартиры я видел кусочек Таймс-сквер и впервые наблюдал на День благодарения грандиозный парад, устраиваемый универмагом «Мейсис». Надувные игрушки огромных размеров (герои мультфильмов, сказок и телепередач) плыли в воздухе мимо моего окна от Центрального парка до входа в универмаг.

Сам Вовочка жил в дорогих апартаментах, где по соседству пристроились два его помощника, главная задача которых состояла в подписывании финансовых документов. Оба помощника были российскими гражданами, что, как полагал Петушков, страховало его от финансовой ответственности и в Штатах, и в России.

Первые корабли были загружены и отплыли в Норильск. Петушков расплатился с Джоном в соответствии с договором. Однако, убедившись, что его помощники обучились и в дальнейшем смогут делать эту работу самостоятельно, Петушков отказался от будущих услуг Джона. Как только «Интер» начал загрузку новых кораблей, Джон сразу же подал на Петушкова иск в Арканзасский суд. Претензии Джона сводились к тому, что «Интер» использует контакты с фирмами, которые прежде для этой компании установил Джон.

Любые американские суды были Петушкову противопоказаны, и Вовочка договорился с Джоном об отзыве судебного иска на условии, что «Интер» выплачивает Джону 30 тысяч долларов за установленные связи и «Петком» передаёт все права на перфоратор американской фирме «Перфо».

По случаю подписания мирного соглашения состоялись два банкета. На банкете в Нью-Йорке Петушков говорил о неожиданно дешёвом решении вопроса, за снятие которого с повестки дня он готов был отдать в десять раз больше. Что же касается перфоратора, то, как уверял всех Вовочка: «Это драный кот в мешке, которого и выбросить не жалко».

На банкете в Литл-Роке свою победу отмечал Джон. Он утверждал, что полученные им 30 тысяч – это ерунда, просто для отвода глаз, главное же – компания «Перфо» стала единственным владельцем перфораторного проекта.

Так, событие, совершенно по-разному оцениваемое недавними компаньонами, доставило им обоим огромную радость.

V

Что же касается русских учёных, то они остались один на один с американцем Джоном. Уменьшило ли это их шансы когда-нибудь получить за перфораторный проект какие-нибудь существенные деньги? Думаю, что нет, просто потому что и получать-то было не за что. За прошедшее время Джон организовал исследования с целью создания современного лазерного перфоратора в одной из клиник в Арканзасском университете. В результате было сконструировано несколько лазерных перфораторов, которые представляли собой очень симпатичные маленькие приборы, ничем не похожие на советского монстра. На эти приборы американские исследователи подали несколько заявок на патенты. Несмотря на явные успехи, Джон продолжал время от времени приглашать русских участников проекта в Литл-Рок и здесь обсуждал с ними возникающие технические проблемы. Деньги за подобные консультации он платил по американским меркам небольшие, но по тем временам для русских учёных и это было очень хорошим подспорьем.

Одна из серьёзных проблем перфораторного проекта состояла в доказательстве того факта, что при перфорации кожи значения параметров крови не изменяются под воздействием лазерного излучения. Сам по себе этот факт был неочевидным, и окончательное решение оставалось за FDA, специальной комиссией, дающей право на использование того или иного медицинского прибора на территории США. Джону удалось получить предварительное положительное решение FDA. Это позволило ему найти гранты и дополнительных богатых инвесторов на дальнейшее развитие работ и выгодно продать часть акций «Перфо». Через некоторое время FDA установило, что значение одного из параметров крови под воздействием лазерного излучения может изменяться, и это ставило крест на всём проекте. Однако хорошие деньги уже были сделаны, и кроме того, Джон нашёл австралийскую компанию, для которой решение FDA было не принципиально, так что она купила у «Перфо» права на перфоратор и все технические разработки, связанные с его производством.

3. В НЬЮ-ЙОРКЕ

I

В Нью-Йорке у меня появились местные знакомые Олег, Яков и Семён из числа последних эмигрантов из Союза. Олег эмигрировал из Донецка, где он работал зубным врачом. Когда я познакомился с Олегом, последний уже решил все проблемы, связанные с подтверждением профессиональной квалификации, и имел хороший зубоврачебный кабинет в Бруклине с солидной клиентурой. По своей природе Олег был комбинатор, и его гораздо больше интересовал бизнес, чем врачевание зубов. Узнав о моих связях с «Интером», Олег попросил организовать встречу с Петушковым. Вначале Олег и Вовочка понравились друг другу, и Олег получил возможность закупать для Норильска кое-какие товары, в том числе и аппаратуру для зубопротезных кабинетов. На этом он сделал неплохие деньги.

Другой мой знакомый, Яша, работал начальником отдела медицинской техники большой клинической больницы, расположенной на Манхэттене, и имел хороший дом в Нью-Джерси. Яша окончил Рязанский радиотехнический институт и получил престижное распределение на один из засекреченных заводов. Такое распределение обеспечивало интересную работу и освобождение от армии. Однако на это предприятие Яшу не оформили, и он сразу же загремел в армию.

Через два года Яша вернулся и не смог найти ничего лучшего, как место инженера на заводе медицинского оборудования. После этого он подал заявление на эмиграцию в Израиль. Но тут выяснилось, что, проходя службу в частях Советской армии, Яша обслуживал секретные образцы оружия, и по этой причине в эмиграции ему было отказано. За право эмигрировать Яша боролся семь лет, и только благодаря неиссякаемой активности ему в конце концов удалось эмигрировать. В США Яша устроился в компанию, разрабатывающую медицинскую технику, и как опытный инженер быстро продвинулся по службе. Теперь ведущие московские медицинские центры приглашали Якова для консультаций и по высшему разряду оплачивали его командировки. Таким образом, то, что в России считалось непрестижной профессией, в Штатах оказалось хлебным делом.

II

Если Олег и Яша были эмигрантами с десятилетним стажем, то Семён эмигрировал всего за пару лет до моего появления в Нью-Йорке и в отличие от первых двух оказался в Штатах с вполне приличными деньгами, вырученными от продажи дачи, машины и разной другой российской недвижимости. Работал он в «Интере» и выполнял функции «управдома», т. е. следил за состоянием офиса, мелкой бухгалтерией и вообще выполнял разные полугрязные петушковские поручения. Семён был кандидатом наук, в Союзе работал начальником отдела одного из московских научно-исследовательских институтов, и Вовочке доставляло удовольствие командовать бывшим учёным, низводя его до уровня своего человека на побегушках.

Семёну давно перевалило за пятьдесят. У него была симпатичная жена Валя и любовница Надя, недавно отметившая своё тридцатипятилетие. Всего несколько месяцев как она, кандидат химических наук, со своим мужем и двумя детьми эмигрировала в Штаты. За чашкой кофе Семён рассказал мне, что позавчера Надю пригласили в соответствующую американскую контору и попросили рассказать подробно о московском предприятии, где она прежде работала. За эту услугу (со словами: «Вы потратили время, а в Америке всё стоит денег, а время – особенно») ей заплатили $ 100, за что она и расписалась.

– Обрати внимание, – заметил я, – твоя жена Валя, как и твоя Наденька, – кандидат химических наук, русская, с детьми. Ты не находишь, что подобные совпадения немножко настораживают?

Прошло несколько дней. Семён заходит ко мне в кабинет, плотно закрывает за собой дверь и тихо, еле слышно сообщает, что его Валю тоже «пригласили».

– Как ты думаешь, – прошептал Семён, – может быть, воспользоваться этой ситуацией и попросить «их» за нашего сына? Терять ведь всё равно нечего!

А терять его сыну действительно было нечего. Когда Семён подавал документы в американское посольство на оформление статуса беженца, он, естественно, вписал и жену, и сына. Пока принималось решение, сын женился и вместе с женой и её родителями отбыл в Израиль. Там им не очень понравилось, и когда Семён и Валя получили желаемый статус и устроились в Нью-Йорке, сын со своей женой решили перебраться к ним. Сын приехал в Москву и отправился в американское посольство.

Там в процессе интервью он стал красочно описывать, как ежедневно страдает от сплошного антисемитизма. Потребовалось всего несколько дополнительных вопросов, чтобы выяснить о наличии у сына израильского гражданства, после чего все описанные сыном антисемитские мучения были признаны сильно устаревшими. В заключение ему объявили, что в США не любят лгунов, и за свою ложь он лишается не только права эмигрировать, но и просто посещать родителей. Не знаю, что и как дальше происходило, но через какое-то время сын и невестка Семёна оказались в Нью-Йорке.

III

Находясь в Нью-Йорке, я старался использовать любую возможность попутешествовать по близлежащим штатам. Однажды проездом в Питтсбург у меня на пару дней остановился Лев Левин. Его пригласили в местный университет, и я решил прокатиться вместе с ним в Питтсбург. Остановились мы у Васильева, бывшего сотрудника ФИАНа. Васильев оказался в Питтсбургском университете по обмену. Как раз когда его командировка заканчивалась, в Штатах был принят закон, по которому около тысяче учёных, работавших в оборонных отраслях советской промышленности, предоставлялась возможность получить грин-карту. По своей работе в Москве Васильев был далёк от оборонных заказов, но уж очень понравилось ему Америка, и он решил воспользоваться упомянутым законом. Весьма хитрым образом Васильеву удалось доказать, что он подходит под одну из букв этого закона, и получить грин-карту. Однако после окончания командировки ни он, ни его жена не могли найти работу, и тогда жена, прежде преподававшая в России английский, вспомнила о том, что её мама еврейка. Она обратилась в еврейскую общину, и та помогла ей.

На следующий день после нашего появления в Питтсбурге была суббота. За завтраком Васильев объявил, что он с женой и детьми идёт в синагогу, и мы с Левиным решили присоединиться к ним.

Мы ожидали оказаться в синагоге, подобной московской, но то, что увидели, – нас просто шокировало. Это оказалась нетрадиционная синагога, реформированная настолько, что кроме кипы и молитвенника, лежавших около каждого кресла, ничего похожего на еврейский храм в ней не осталось: мужчины и женщины сидели в одном зале, играла музыка, а службу вела женщина, да ещё к тому же «сильно» беременная. Само по себе всё это было любопытно, но картинка, как русский молодой учёный совершенно серьёзно углубился в еврейский молитвенник и, качаясь в такт, задаваемый женщиной-раввином, повторяет за ней чужие непонятные слова, выглядела смешно и нелепо.

– Что не сделаешь ради детей, – сказал я на ухо Лёве, а сам подумал: «Но нужно ли им это?» Но на этот вопрос могло ответить только время.

Хотя Петушков и называл во всеуслышание перфораторный проект «драной кошкой», но в разговоре со мной упоминал о его потере как о серьёзном поражении. Хотя его главный бизнес всё ещё основывался на связях с директором Норильского никелевого комбината, однако, замечая, что положение нынешнего директора как ставленника рушащегося советского режима становится всё более и более шатким, Вовочка решил активизировать проект по продвижению российских технологий на американский рынок. Учитывая мои связи в области лазеров и оптики, Петушков на первом этапе предложил ограничиться оптическими российскими технологиями, и вскоре моя жизнь превратилась в череду пребываний то в Нью-Йорке, то в Москве.

4. ВЫСТАВКА «ОПТИКА ИЗ РОССИИ» И ЛАБОРАТОРИЯ В НЬЮ-ДЖЕРСИ

I

Не скажу, что моя деятельность в Москве была уж очень активной, но всё же весьма скоро появилась большая кооперация российских заводов и предприятий, которые согласились участвовать в проекте, предложенном «Интер Груп».

В результате 15 февраля 1994 года в Нью-Йорке в помещении «Интер Груп» были открыты постоянно действующая выставка «Оптика из России» и «Инженерный и маркетинговый центр». Из России на открытии выставки и центра присутствовали представители Государственного комитета оборонной промышленности, Оптопрома и основных заводов, производивших оптическое оборудование.

Всё выглядело очень солидно, но ни центр, ни выставка не принесли желаемых доходов. Главная причина состояла в том, что, несмотря на единую ценовую политику, предлагаемую центром, российские заводы сразу же стали самостоятельно скидывать свой товар на американский рынок, стремясь как можно быстрее его продать и получить хоть какие-нибудь доллары, совершенно необходимые для поддержания существования российских заводов и предприятий. В результате Вовочка потерял интерес к работе центра, хотя сохранял его и выставку, создававшие легенду об «Интер Груп», как о компании, вносящей весомый вклад в конверсию. Эта легенда привлекала вполне респектабельных американцев и бывших советских чиновников, предлагавших Петушкову различные наукоёмкие проекты.

Один из таких проектов вылился в создание «Калибрейшн Интернешнл Сертификейшн Корпорейшн», американской компании для сертификации оптической продукции с участием Госстандарта, Оптопрома и ВНИИОФИ. Эта компания поддерживалась Институтом стандартов США и обещала хорошие прибыли, но требовала определённых капиталовложений. Вовочка решил не тратиться и вскоре после открытия сертификационной компании её продал.

II

Петушков любил устраивать посиделки со своими друзьями и ближайшими бизнес-партнёрами в лучших ресторанах Манхэттена. На одном из таких званых ужинов Олег поинтересовался, сколько мне платит Вовочка.

– Извини, здесь такие вопросы не задают, но ходят слухи, что Петушков тебе вообще ничего не платит. Это правда? – спросил Олег.

– Правда, но я живу в шикарной квартире, которую арендует Вовочка, а на еду и на то, чтобы Ольга иногда прилетала сюда, мне хватает московских денег.

– Думаю, ты единственный, кто живёт в Нью-Йорке на русские деньги, – сказал Олег и почти сразу же предложил: – Давай завтра утром встретимся в моём офисе, ну, скажем, в половине девятого и обсудим эту ситуацию, а заодно и зубки твои проверим.

– Видишь ли, я немножко заработал на поставке медицинского оборудования в Норильск, – начал Олег, когда на следующий день я с открытым ртом сидел в его зубоврачебном кресле, и продолжал: – Ты дал мне эту возможность, познакомив с Петушковым, и я должен с тобой рассчитаться. Конечно, я могу отдать тебе полагающийся процент наличными, но мне выгоднее другой вариант. У меня помимо медицинской практики имеется фирма для побочного бизнеса, в которую, так как ты имеешь рабочую визу, я могу зачислить тебя чисто формально в качестве консультанта с оплатой в две тысячи долларов в месяц. Ну, скажем, сроком на один год. Кроме того, я готов нанять тебе адвоката для оформления грин-карты. Согласен?

Олег долго возился с моими зубами, и когда наконец мне удалось закрыть рот, я с благодарностью принял предложение своего нового друга. Олег выполнил взятые на себя обязательства, и таким образом у меня впервые появилась в Америке регулярная зарплата.

Получение грин-карты происходило в два этапа: вначале необходимо было доказать, что я обладаю «выдающимися способностями», для чего предоставлялись все имевшиеся дипломы и аттестаты, подтверждавшие научные степени и звания, а также полный список научных трудов. После того как меня признали «персоной с экстраординарными способностями», адвокат подал документы на грин-карту. Последний шаг мог быть сделан только при условии, что какая-то американская фирма (в моём случае фирма Олега) гарантирует мне работу, соответствующую моему статусу. В течение года все шаги были проделаны, и я стал обладателем грин-карты. Автоматически грин-карта оказалась и у моей младшей дочери Ани.

III

Законное право постоянного нахождения в Штатах, а также появившаяся зарплата позволили мне взять Аню к себе в Нью-Йорк. В сентябре 1994 года Аня пошла в четвёртый класс школы, расположенной недалеко от места Вовочкиного офиса. Ольга же возвратилась в Москву к больной маме.

Петушков довольно быстро узнал, что я получаю у Олега зарплату, и этот факт стал сильно действовать Вовочке на нервы. Наконец, в ноябре Вовочка не выдержал и, обращаясь к своему бывшему карточному партнёру, сказал:

– Игорь, насколько мне известно, ты теперь имеешь деньги, так что можешь снять себе квартиру. Надеюсь, до конца ноября ты найдёшь что-нибудь подходящее.

Однако найти на Манхэттене что-нибудь подходящее при более чем скромных финансовых возможностях оказалось практически нерешаемой задачей. Но помог Яков. Медицинский центр, где он работал, предоставил мне как русскому профессору за вполне приемлемую цену в своём квартирном комплексе маленькую квартирку, куда первого декабря мы с дочерью и переехали.

Находилась квартира на Семнадцатой улице, и теперь каждое утро я вместе с дочерью отправлялся пешком на Пятьдесят седьмую улицу, где располагалась её школа, а оттуда шёл в находившийся рядом петушковский офис. Когда занятия в школе заканчивались, я встречал Аню, и мы топали на свою Семнадцатую стрит. Наскоро пообедав, я возвращался на работу. Обычно я вновь проделывал этот путь пешком, но иногда надевал роликовые коньки, укладывал рабочие туфли в рюкзак и катился вверх по Мэдисон-стрит. Из соображений экономии мы с дочерью пользовались автобусом только в случае сильного дождя.

Но все эти мелкие проблемы меркли перед возможностями показать маленькой Анечке Нью-Йорк и поучиться ей в настоящей американской школе.

IV

Когда Петушков отказал мне в квартире, первым желанием было собраться и улететь в Москву. После выхода в свет моей монографии «Статистическая теория томографии» у меня было несколько предложений из только что организовавшихся московских томографических центров, но, взвесив все за и против, я решил остаться. Во-первых, хотелось, чтобы Аня проучилась целый год в Нью-Йорке, а во-вторых, намечался один очень любопытный проект.

В Маркетинговом центре я познакомился с бывшим сенатором, который пообещал помочь получить шесть грантов по американской государственной программе САБИТ, позволявшей пригласить в «Интер» шесть российских учёных сроком на полгода с целью продвижения новых технологий на американский рынок. В соответствии с этой программой все её участники обеспечивались государственной стипендией при условии, что приглашающее предприятие предоставляло приезжающим жильё.

Я договорился с Петушковым, что в случае получения грантов «Интер» откроет научно-исследовательскую лабораторию, в которую приезжающие учёные поставят своё оборудование и где смогут начать работать.

К сожалению, пригласить своих учеников я не мог, ибо здесь мне были нужны не теоретики, а опытные экспериментаторы. Поэтому команду я собирал по принципу: приглашаемый должен был привезти необходимую для своей работы аппаратуру и иметь опыт её использования. В решении этой проблемы мне помогли мои приятели из ВНИИОФИ, МТУ и НИКФИ. Вся аппаратура должна была быть загружена на один из кораблей Норильского комбината, направлявшийся в США за товаром. Естественно, я не остался в долгу у своих приятелей, и их дети по моему личному приглашению (но не как участники программы САБИТ) могли приехать ко мне в Нью-Йорк.

В конце 1994 года гранты были получены, и «Интер» в городке Энглвуд-Клифс, штат Нью-Джерси арендовал одноэтажное офисное здание, где в начале 1995 года и разместилась Научно-исследовательская оптическая лаборатория (НИОЛ). Для приезжающих из России учёных был снят недалеко от лаборатории большой дом с пятью спальнями. В этот же дом переехал и я с Аней.

V

Основные исследования в лаборатории были направлены на развитие методов цветной голографии, оптической томографии, обработки оптической информации и создания лазерных изображений внутри прозрачных материалов.

Как только ситуация с грантами прояснилась, предприятия, которые участвовали в проекте, стали подготавливать оборудование для его отправки в НИОЛ. После оформления всех необходимых документов и прохождения российской таможни оборудование по договорённости с Норильским комбинатом было погружено на корабль, отправлявшийся из Мурманска в Нью-Йорк для загрузки и последующей доставки товаров в Норильск.

После получения оборудования все участники программы собрались в Энглвуд-Клифс, и работа закипела. Вскоре о нашей лаборатории стало широко известно, и многие из российских учёных, занимавшихся проблемами, схожими с НИОЛ, после выступления на американских конференциях с интересом заглядывали и к нам.

Особенно полезным было посещение лаборатории выдающимся русским голографистом, академиком Ю. Н. Денисюком. Он был рецензентом моей книги «Статистическая теория голографии», и с тех пор мы поддерживали с ним постоянную связь и часто вели научные дискуссии по усовершенствованию голографических методов.

Постепенно все стипендиаты программы САБИТ разделились на две группы. Одна состояла из сравнительно молодых учёных, приехавших подзаработать немножко долларов и посмотреть неизвестную страну. Другая включала чету Соболевых, известных голографистов-профессионалов, прибывших в лабораторию с единственной целью как-то зацепиться и остаться в Штатах.

Ближе к обеденному времени Соболевы закрывались на ключ в комнате, где находилось голографическое оборудование, и, как говорится, не отходя от кассы, варили суп и жарили мясо на привезённой из России электрической плитке, а в промежутках между готовкой и едой названивали в разные американские компании, предлагая свои услуги. К окончанию гранта они нашли компанию в Пенсильвании. Ночью они с нанятыми накануне грузчиками погрузили на машину оборудование и, не предупреждая никого, скрылись.

6. КОМПАНИЯ «ЛАЗЕР-ТЕК ДИЗАЙН»

I

Ещё до открытия лаборатории, в мае 1994 года, я демонстрировал экспонаты постоянно действующей в «Интере» экспозиции «Оптика из России» на выставках SPIE в Орландо и «Русские технологии» в Вашингтоне. Здесь я познакомился с супругами Кеном и Леной Волтерами, владельцами маленькой фирмы «Сканова», которые заинтересовались увиденными лазерными изображениями в стёклах. Я организовал их встречу с Петушковым, но, как только Вовочка понял, что «Сканова» неспособна инвестировать приличные деньги, потерял к своим собеседникам всякий интерес. Однако это не смутило Волтеров, и они продолжили контактировать со мной и уговаривать меня начать свой бизнес по производству подобных изображений.

С течением времени Петушков разочаровался в проектах, связанных с наукоёмкими технологиями, ибо деньги, получаемые от них, не шли ни в какое сравнение с миллионами из Норильска, а его имидж бизнесмена, продвигающего российские технологии на американский рынок, был уже сформирован. Поэтому теперь Вовочка с нетерпением дожидался, когда закончатся гранты и появится возможность, по его едкому выражению, «закрыть эту лавочку». Понимая, что дальнейшая работа с Петушковым бессмысленна, я принял предложение Волтеров об организации совместной компании по производству лазерных изображений в стёклах. Волтеры обещали инвестировать сто тысяч долларов и предлагали поделить компанию поровну: 50% – «Сканове», а 50% – мне.

Лазерными изображениями в НИОЛ занимался Александр Марунков. Он был сотрудником МТУ, а до этого работал на Красногорском оптико-механическом заводе в отделе Шляка. Этот отдел разрабатывал оптические приборы военного назначения, но Шляк, увлекавшийся живописью и скульптурой, собрал небольшую группу энтузиастов, которые помимо основной работы начали заниматься усовершенствованием методов для создания объёмных изображений в стекле с помощью лазеров. Идея метода была известна всем, кто исследовал эффекты воздействия мощного лазерного излучения на прозрачные объекты. Заслуга Шляка состояла в том, что он со своей группой сделал попытку на основе этой идеи создать изделия изобразительного искусства.

В разгар перестройки Шляк вышел на пенсию и решил эмигрировать в Штаты. Так как он всю жизнь проработал на секретном заводе, то оформление документов не обещало быть быстрым, и он обратился к руководству МТУ с предложением организовать на одном из его факультетов лабораторию, в которой бы разрабатывались методы создания лазерных изображений. Такая лаборатория была создана, и Шляк возглавил её работу. В начале 1995 года Шляк эмигрировал, и начальником лаборатории стал его заместитель Алтуфьев.

Зная в деталях всю эту предысторию и стремясь создать сильную компанию, я решил из своих 50% выделить Марункову 15% и Шляку 5%. С Сашей я договорился, что тот покинет МТУ и приедет работать в Штаты. Привлечение Шляка, одного из авторов российского патента по этой технологии, как мне представлялось, будет честным поступком. Шляк был благодарен за пожалованные ему 5% акций создаваемой компании, но попросил, чтобы эти акции были записаны на мужа его дочери, некоего Комарова, объяснив свою просьбу тем, что он как беженец получает от государства пособие, а становясь владельцем компании, может его лишиться.

О своих планах я сообщил Волтерам. Их первая реакция была остановить меня от подобного глупого шага.

– Как можно по собственной воле, имея 50%, уменьшить их хотя бы на один процент? – воскликнула Лена Волтер.

Но я полагал, что и 30% мне будет достаточно. Волтеры же, быстро оценив, что безрассудный шаг их компаньона может в будущем оказаться лично для них очень полезным, больше меня не отговаривали.

Был ещё один, непринципиальный, но важный для меня вопрос о расположении лаборатории, где должны производиться лазерные изображения. Рассматривались два варианта. Первый: лаборатория будет находиться рядом с Вашингтоном, в Александрии, где жили Волтеры, второй: в Лас-Вегасе, где жила сестра Кена, Барбара, готовая оказать всяческую организационную помощь. Я уже успел объездить всё восточное побережье Штатов, а вот запад знал плохо. Поэтому я отстаивал вариант Лас-Вегаса, и Волтеры согласились.

В конце ноября «Сканова» (50%), Троицкий (30%), Марунков (15%) и Комаров (5%) подписали все необходимые документы по организации американской компании «Лазер-Тек Дизайн» (сокращённо «Лазер-Тек» или LTD). Барбара арендовала большой дом в Хендерсоне, городке, примыкающем к Лас-Вегасу, и подготовила дом к приёму российских инженеров.

В свою очередь, я согласовал с МТУ и московскими предприятиями, участвовавшими в программе САБИТ, перемещение их аппаратуры в Лас-Вегас.

К арендованному грузовому крытому фургону мы прицепили имевшийся в нашем распоряжении волтеровский микроавтобус, и, загрузив их аппаратурой, я с Русановым и Мануильским, стипендиатами программы САБИТ, отправился в дальнюю дорогу.

Я покидал Нью-Йорк со смешанным чувством радости и грусти. Радости, потому что я освобождался от постоянного общения с Вовочкой. А грусти, потому что ещё не померкло то необыкновенно яркое первое впечатление, которое произвёл на меня Нью-Йорк, а также потому, что в Нью-Йорке у меня уже появилось много знакомых и я не чувствовал себя там одиноким. Теперь же я ехал не только в неизвестность, но и оказывался один на один с этой неизвестностью. Однако реального страха не было, наверное, потому что я знал: мой старый бабушкин дом всегда ждёт меня.

II

«Привет, Лас-Вегас! Вот ты каков!» – воскликнул я, когда позади осталась Гуверовская дамба и далеко внизу показался всемирно известный «город греха». Вскоре мы подъехали к арендованному для нас дому. Усталые, но гордые преодолёнными милями, мы вошли в гостиную с камином, из которой был выход в коридор: слева располагались четыре спальни, справа – три комнаты, очень удобные для размещения привезённого оборудования.

В столовой и в одной из комнат были стеклянные двери, ведущие на большой двор, окружённый забором, за которым начиналась пустыня, вдалеке окаймлённая высокими горами. Перед домом простиралась покрытая травой большая лужайка, на которой, когда мы подъехали, играли зайцы, забежавшие из пустыни полакомиться свежей травкой. Кровати были застелены новым бельём, а на кухне громадный холодильник был заполнен свежими продуктами.

Знакомство с Лас-Вегасом мы оставили на будущее и всё время занимались размещением доставленного оборудования. В Лас-Вегас мы приехали на машине по южной сороковой дороге, а вернулись в Нью-Йорк по северной, восьмидесятой, замкнув таким образом кольцо и повидав все центральные и южные штаты.

По возвращении в Нью-Йорк я встретился с Олегом, рассказал ему о своих планах и, поблагодарив за помощь, подписал заявление об увольнении.

Для нужд новой компании Волтеры купили микроавтобус, в который я и Саша Марунков загрузили остававшееся в Нью-Джерси оборудование. Рано утром двенадцатого декабря мы выехали в Лас-Вегас. Вечером, миновав Вашингтон, я позвонил Вовочке. Шёл сильный дождь вперемежку с крупным мокрым снегом. Трубку снял Петушков, и его традиционное «говорите» прозвучало на фоне пьяной переклички хорошо знакомых мне голосов.

– Привет, Вовочка, – сказал я, – хочу попрощаться.

– Улетаешь в Москву? – более утвердительно, чем вопросительно, произнёс Петушков. – Когда?

– Нет, еду в Лас-Вегас. Прощай, – сказал я и сразу же повесил трубку.

– Кто звонил? – спросил Аркадий, один из Вовочкиных помощников.

– Игорь, – неуверенно ответил Петушков. – Сказал, что едет в Лас-Вегас.

– Надо пить меньше, а закусывать чаще, а то и не такое может послышаться, – посоветовал Юра, другой Вовочкин помощник.

Наутро Петушков поинтересовался у Семёна, где Троицкий.

– Вроде бы уехал в Лас-Вегас, – ответил Семён.

– Значит, не почудилось, – сказал Вовочка, – так что и пью я совсем немного, и закусываю в меру.

7. ЛАС-ВЕГАС

I

Саша пробыл в Лас-Вегасе пару дней и улетел в Москву, где в американском посольстве он должен был получить рабочую визу. Кончался декабрь. Погода стояла прекрасная, и я в шортах и лёгкой тенниске бродил по Лас-Вегасу, его окрестностям, катался на машине по Красному каньону, Долине Огня и даже как-то добрался до Долины Смерти.

Вечерами у меня было время подумать о своей жизни: в прошлом – учёный, в настоящем – путешественник, а вот в будущем – один Бог знает кто. Впрочем, будущее заботило меня только по отношению к маленькой Ане. Её зелёную карту я рассматривал как некое «состояние», которое смог ей сколотить в этот сложный период. Тогда мне казалось, что определение «зелёная» применительно к карте было тождественно зелёному светофору (путь свободен), но очень скоро я осознал истинный смысл слова «зелёный» – недозрелый. «Ну и пусть недозрелый, зато есть все шансы дозреть», – успокаивал я себя.

В конце января прилетели москвичи, и работа закипела. Волтеры находили заказы, а мы изготавливали изображения. Слабым местом в коллективе было отсутствие дизайнера, который разрабатывал бы компьютерную модель создаваемого в стекле лазерного изображения. И я стал этим дизайнером. Удивительно, но такая необычная для меня работа оказалась очень полезной. Создавая дизайн и анализируя его воплощение, я более чётко осознавал влияние особенностей взаимодействия лазерного излучения со стеклом на качество получаемого изображения.

Ольга привезла Анюту, которая пошла в ближайшую школу. Несмотря на активную работу, мы, естественно, находили время попутешествовать по окрестностям.

В мае 1996 года в Лас-Вегас поиграть в казино прилетел Джон. Удивившись успехам, которые удалось нам достичь в улучшении качества получаемых изображений, Джон задал мне вопрос:

– Не из любопытства, а только ради проверки своей гипотезы. Ты получаешь зарплату?

– Нет, – ответил я.

– Так я и думал, но как же ты живёшь?

– Волтеры оплачивают дом, машину, а продукты и кое-какую одежонку я покупаю на те деньги, что имею из Москвы. Ребятам, которые приезжают работать, Волтеры платят, а мне обещают, что в скором времени компания будет иметь прибыль и тридцать процентов будут мои.

– Ну что ж, давай телефон твоих Волтеров, и я напомню им, что рабство в Америке было отменено ещё в прошлом веке, а ныне за работу следует платить. Давай, не волнуйся, – добавил Джон, заметив, что я сомневаюсь в его возможностях.

Вначале Джон посетил адвокатскую контору «Хэйл и др.» и только потом, получив необходимую консультацию, позвонил Волтерам. Тридцать минут телефонных переговоров, и Волтеры согласились подписать рабочее соглашение, которое предоставит контора «Хэйл и др.» Одновременно Джон выбил зарплату и для Саши Марункова, поменьше, но тоже вполне приличную.

Джон не скрывал своего удивления от полной неприспособленности к жизни своего московского приятеля. Думаю, что причина этого удивления крылась в том, что он привык ежеминутно заботиться о своём будущем. Я же позволял себе здесь, в Америке, жить сегодняшним днём, ибо был абсолютно уверен в том, что моё будущее в России.

II

Переезд в Лас-Вегас резко изменил географию посещаемых мною научных конференций, переориентировав их с восточного побережья на западное.

Чаще всего я бывал на симпозиумах SPIE (Американского оптического общества), где на сопровождавших их выставках демонстрировал наши лазерные изображения.

За время, прошедшее с моего первого посещения конференции в Лос-Анджелесе, взаимоотношения между российскими учёными, принимавшими участие в подобных научных сборищах, стали изменяться. Ежели когда-то российскими участниками владело чисто научное и просто познавательное любопытство, то теперь единственно, что их интересовало, – это возможность как-нибудь за что-нибудь зацепиться и остаться в Америке. В результате каждый из российских участников превратился из дружеского соотечественника в соперника, конкурента. Те же «бывшие», которые уже «зацепились» и находились на конференции, будучи командированными своей американской фирмой или университетом, старались не замечать не только ищущих и страждущих, но и таких же, как они, «удачников». В отдельных случаях это было связано с тем, что по старым советским меркам они занимались закрытыми тематиками. Однако чаще это объяснялось боязнью, что их будут просить о помощи. Но особенно неприятным было их нескрываемое, а даже подчёркиваемое стремление зафиксировать безразличие и непричастность к своему бывшему научному сообществу, демонстрируя, что ныне оно уже стало для них чужим.

Но вот прошло ещё некоторое время, и постепенно всё стало выравниваться: пропала настороженность «местных», а приезжавшие не так уже и стремились «зацепиться».

Изменился и способ «зацепления». Как-то во время завтрака с двумя американскими профессорами один из них рассказал мне любопытный эпизод:

– Несколько лет назад мы посетили вашу страну с целью воочию увидеть, что происходит у вас с наукой, – начал профессор из Флоридского университета.

– Ну, если быть более точным, нас командировали, – поправил другой. – Время было сплошной гласности, и мы надеялись познакомиться с теми учёными, которые по тем или иным причинам прежде не выезжали за границу. Мы рассчитывали среди них найти неогранённые алмазы.

– И нашли? – спросил я.

– Кое-кого. Они сейчас работают в нашем университете, – ответил профессор.

– С парочкой из ваших «неогранённых алмазов» мне приходилось сталкиваться в Москве при самых разных обстоятельствах, – сказал я. – Однажды мой босс попросил меня переговорить с молодым специалистом, сыном известного академика, на предмет принятия его к нам на работу. Вообще-то мой босс не хотел брать этого сына, но приближался момент его избрания в Академию, так что поддержка известного отца была крайне желательной. После моих переговоров босс спросил меня: «А может ли он делать что-то такое, что мы не умеем?» Я дал честный отрицательный ответ. «Тогда не берём», – подумав, решил босс.

Оба профессора улыбнулись, и один сказал:

– Нам было сложнее, ибо наша задача оказалась более неопределённой. Нам не требовалось понять, умеет ли тот или иной учёный то, чего мы не умеем. Требовалось лишь выяснить, знает ли он то, чего мы не знаем. Когда мы были в России, сей сынок был одним из руководителей Уральского отделения Академии наук, и нам казалось, что он подходит под наш критерий.

– И как, подошёл? – спросил я.

– Важно другое: он подтянул за собой тех, кто действительно оказался очень полезным. Так что теперь мы используем более надёжный способ распознавания. Как говорят русские: свой свояка видит издалека.

– Конечно, сегодня настоящего учёного можно увидеть по его публикациям, но всё дело в том, что интересно пригласить того, кто только начинает и может стать «настоящим». Вот в чём проблема, – пояснил доселе молчавший второй профессор.

III

Во время банкета по поводу награждения призёров оптического общества я сидел вместе с профессором Гюнтером за отдельным столиком. Мы давно симпатизировали друг другу и, слушая доклады, иногда с юмором подсмеивались над некоторыми выступавшими, что, в принципе, было не принято среди потомственных американцев. Но от Гюнтера ещё очень попахивало немцем, а от меня русским, и, наверное, поэтому мы позволяли себе подобные вольности.

После очередного тоста, кажется за науку, Гюнтер спросил меня, почему я не перевёл свои книги на английский и не читаю лекции в каком-нибудь американском университете. И, не дожидаясь ответа, предложил мне свою помощь и протекцию.

– По правде, я даже не задумывался об этом, – начал я рассуждать. – А ведь действительно, почему? Наверное, потому что попал в Америку по случаю и не собирался здесь устраиваться надолго. Я приехал не как турист, хотя именно с туристическими целями. Потом появились кое-какие полунаучные проекты, и я даже не заметил, как Америка стала меня засасывать. А что касается работы в американских университетах, так об этом у меня и мыслей не было. Зачем? Я преподавал в самых лучших высших учебных заведениях Москвы и в любой момент мог бы продолжить. Поэтому заменять их на провинциальные университеты Америки было просто смешно.

На какое-то время я задумался и продолжил:

– Но есть, наверное, и ещё одна, может быть, более существенная причина. Я пошёл в науку вовсе не потому, что она звала меня. Просто надо было чем-то заниматься. Мне повезло с Учителем. Благодаря ему я достиг неплохих результатов в своей области. Но тут на нас напала перестройка, а вместе с ней представилась возможность пожить совсем иной жизнью, и я с интересом пустился в новое неведомое плавание.

Гюнтер с интересом посмотрел на меня, как будто впервые увидел, и сказал:

– Ну наконец-то я услышал настоящего русского. Мы, немцы, совсем другие и не готовы колебаться то в одну, то в другую сторону. У нас так: если ты встал на данную дорогу, то изволь пройти по ней до конца. Это вовсе не означает, что мне не нравится ваш вариант. Просто он мне чужд.

Гюнтер вздохнул и стал рассуждать о великом поражении и возрождении его нации. Я делал вид, что всё это мне интересно, а сам продолжал искать различные варианты ответа на заданный им вопрос.

8. БИЗНЕС-ОШИБКИ

I

В конце декабря закончилась аренда ранчо, в котором располагалось наше оборудование и где жили я с Аней и приехавшие из России инженеры. Теперь для лаборатории Волтеры арендовали респектабельный офис в центре Лас-Вегаса, а все московские сотрудники были вынуждены снимать маленькие квартирки. Я же арендовал небольшой двухэтажный дом, расположенный на улице с символичным названием Наконечник Стрелы. Теперь, имея отдельный дом, я с удовольствием принимал своих московских знакомых и друзей.

Весной Волтеры объявили, что компания, которая согласилась инвестировать в «Лазер-Тек», разорилась. До этого «Лазер-Тек» успел заказать и получить дорогостоящее лазерное оборудование, за которое теперь, после прекращения инвестиций, нечем было платить. Поставщик оборудования предложил расплатиться акциями, и Волтеры стали давить на меня и Сашу, чтобы мы отдали часть своих акций. Мы не возражали, но настаивали, чтобы акции были отданы пропорционально со всех владельцев компании. Волтеры не соглашались, мотивируя свой отказ тем, что при организации «Лазер-Тека» они нашли деньги, а я и Саша не принесли в компанию ни доллара.

В возникшей конфликтной ситуации стали проявляться те «добрые дела» (или, точнее, глупые поступки), которые я совершил при организации «Лазер-Тека», и, как всякие «добрые дела» (а равно как и глупые поступки), они не остались безнаказанными. Прежде всего Волтеры приобрели те пять процентов акций, которые я когда-то подарил старому Шляку, и, имея теперь 55% компании, могли фактически диктовать свои условия. Кроме того, Волтеры стали очень нежно относиться к Саше Марункову, демонстрируя ему своё особое доверие, и были убеждены, что ради меня он не захочет с ними ссориться. Убеждение это основывалось прежде всего на том, что Саша уже перевёз в Лас-Вегас семью и он никак не мог ссориться со своим работодателем.

Оказалось также, что если бы я владел третьей частью компании (т. е. имел не 30%, а 33,34%), то мои позиции были бы гораздо более сильными. В частности, я бы мог нанять соответствующую компанию, которая провела бы проверку всей бухгалтерии, чтобы убедиться в верности предоставляемой Волтерами информации, а также (и это было гораздо важнее) чтобы узнать точную оценку прибыли, полученной компанией за время её существования. Таким образом, если бы я отдал Саше не 15%, а скажем 10%, я был бы намного более сильным партнёром. Обдумывая сложившуюся ситуацию, я решил предоставить первый шаг Волтерам. Мне казалось, что отдать свои акции и таким образом сохранить зарплату я всегда успею.

Но в начале июля в конце рабочего дня Кен Волтер без всякого предупреждения вручил мне уведомление об увольнении, в котором также указывалось, что со следующего дня мне запрещается посещать все офисные помещения «Лазер-Тека».

Что мне следовало делать? Если бы я был американцем, у меня и вопрос такой не возник. Просто на следующее утро я, захватив все свои бумаги, побежал бы к адвокату. Но я ещё существовал в другой, ненастоящей реальности и такого единственно верного решения просто не знал. А потому рассудил чисто по-советски: «Чёрт с ними, с этими Волтерами, сам буду производить и продавать свои лазерные изображения».

Не поддержав меня в борьбе с Волтерами, Саша тем не менее на следующий вечер после моего увольнения появился у меня дома и предложил свою помощь. Теперь Саша приезжал ко мне после работы, и мы вместе стали собирать лазерную установку для производства изображений. В качестве аппаратуры мы использовали лазер, подвижку и оптику, привезённые ещё из оптической лаборатории в Нью-Джерси.

Как-то позвонил Джон, и я поведал ему о своих невзгодах. Джон посоветовал прежде всего оформить пособие по безработице, а потом уже разрабатывать какие-либо проекты. Я сразу же претворил совет Джона в жизнь и получил пособие. Оно приносило небольшие деньги, которые еле-еле дотягивали до ежемесячной платы за аренду дома. Но это были живые деньги, и они играли очень важную роль в моём бюджете.

День и ночь я занимался лазерной установкой, и вскоре она заработала, но, будучи собранной из устаревших составляющих, она обладала очень низким быстродействием, так что для выполнения сколько-нибудь приличных заказов была непригодна. Для приобретения нового лазера с повышенной скорострельностью и современных перемещающих устройств нужно было найти какого-нибудь инвестора, и тут как нельзя кстати подвернулся Стив Родес.

9. СТИВ РОДЕС

I

Стив Родес, спортивный, рыжеволосый, чрезвычайно симпатичный в общении американец лет сорока, служил вице-президентом компании «Каловижн». По всей Америке, в самых людных местах, эта фирма имела свои «локейшены», т. е. места, где её работники делали и сразу же продавали всяческие смешные изображения, представлявшие собой всяческие комбинации фотографии посетителя с каким-нибудь заранее подготовленным любопытным сюжетом. Стив отвечал за организацию таких локейшенов, которые, в частности, находились и в нескольких казино Лас-Вегаса.

Здесь Стив впервые увидел необычные лазерные изображения внутри стёкол и, естественно, как профессионал заинтересовался новой технологией. Прежде всего Стив посетил «Лазер-Тек», но ни о чём серьёзном с Волтерами договориться не смог. Да это и не удивительно, ибо Стив уже работал на «дядю» и не видел никакого смысла менять старого «дядю» на нового. Работая на «Каловижн», Стив уже накопил богатый опыт в «изображенческом» бизнесе, имел прекрасные дружеские отношения с людьми из этого бизнеса и, вспоминая увиденные лазерные изображения, представлял, как бы он мог блестяще организовать свой собственный бизнес с этими изображениями.

«Но как выйти на эту технологию?» – спрашивал себя Стив и однажды без всякой надежды задал этот вопрос своей гёрлфренд.

И тут оказалось, что она, эта его нынешняя лас-вегасская подруга, знавала некоего господина, который, подрабатывая менеджером в «Лазер-Тек Дизайн», досконально знал обо всех делах фирмы и в том числе о разногласиях между её владельцами.

В один жаркий летний вечер сей менеджер позвонил мне и предложил отобедать со Стивом Родесом, который очень интересуется лазерными изображениями. Я, естественно, согласился. Обед проходил в нарядном отдельном зале казино «Сахара», где обычно организуются бизнес-ланчи. Длинный, почти во всю комнату, стол весь был уставлен разнообразными дорогими закусками. Почему не пустить пыль в глаза своим гостям, если все расходы можно списать на «Каловижн»? На одном конце стола друзья прекрасной стивовской гёрлфренд дегустировали дорогие калифорнийские вина, а на другом Стив пытался увлечь меня своими грандиозными планами.

Он пообещал, что если я забуду о существовании «Лазер-Тека», то он готов оплатить покупку нового лазерного оборудования и обеспечить меня заказами. Прибыль предлагалось делить поровну. Смешно было бы, если бы я не согласился, и хотя никаких договорённостей пока официально мы оформлять не стали, каждый почувствовал искреннюю заинтересованность своего нового партнёра и поверил в большие совместные перспективы.

II

В течение пары месяцев был получен из Москвы оплаченный Стивом лазер и куплена новая американская подвижка, что существенно ускорило работу, и первые лазерные изображения в достаточно большом объёме стали производиться в моей домашней лаборатории. Ольга быстро освоила новую технику и стала отличной моей помощницей.

В декабре я разработал дизайн для Микки Мауса, и Ольга произвела его объёмное изображение внутри стеклянного куба. Хозяева Диснейленда были в восторге и сразу же сделали большой заказ. Окрылённый успехом, я создал дизайнерские программы для практически всех диснеевских героев и образов, по которым Ольга производила их трёхмерные изображения.

При первых же реальных успехах Стив в конце декабря открыл корпорацию под названием «Кристал Мэджик». Стив жил в окрестностях Орландо, и компания была зарегистрирована как флоридская. Первого января 1998 года я и Стив подписали соглашение, в соответствии с которым мы владели этой компанией в равных долях, так что каждому из нас принадлежало по 50%.

Жизнь стабилизировалась, как вдруг в один из солнечных мартовских дней на пороге моего дома появился человек, представившийся чиновником «Бизнес Лайсенс Дивижн». Видя, что открывшему дверь это ничего не говорит, чиновник пояснил:

– Наш офис получил письмо от мистера Кена Волтера, в котором утверждается, что вы производите лазерные изображения. Цель моего визита предупредить вас, что если это действительно так, то вы нарушаете закон.

Я посмотрел на работавшую установку, располагавшуюся около входной двери, на вспышки точек в производимом изображении и сказал: «Да, это так».

– Пока ничего страшного не произошло, – продолжил чиновник, – но вам необходимо получить соответствующее разрешение (лайсенс) на производимую работу, и сделать это вы должны в течение месяца.

Бюрократии оказалось много, но нигде никаких проволочек я не встретил и тридцатого апреля лайсенс был у меня в руках, что означало официальное открытие собственного малого бизнеса, получившего название Igor Troitski, LLC. На следующий день я отказался от пособия по безработице.

Вскоре Саша Марунков пожаловался, что с недавних пор отношение к нему Волтеров резко изменилось. Теперь они требовали, чтобы и он пожертвовал компании все свои проценты, в противном случае угрожали увольнением. Саша рассказал, что недавно из МТУ пришло серьёзное подкрепление, и теперь «Лазер-Тек» вновь способен выполнять большие и сложные заказы. Я посоветовал Саше потянуть время и пообещал, что, возможно, скоро мы вновь сможем работать вместе. В июле Марункова уволили из «Лазер-Тека». Саша отослал семью в Москву, а сам переехал жить в мой дом и начал работать на «Кристал Мэджик». Казалось, всё как-то устроилось. Свои акции «Лазер-Тека» мы сохранили и не бедствуем. Живём-поживаем! Но, увы, эта идиллия закончилась, едва начавшись!

III

Двенадцатого августа компания «Лазер-Тек» подала в Невадский окружной суд иск на меня и Сашу, инкриминируя нам, что, производя и продавая лазерные изображения, мы конкурируем со своей собственной компанией. Основой иска служил тот самый заветный лайсенс, который я недавно получил и чему так радовался. Наличие именно этого лайсенса позволило «Лазер-Тек Дизайн» инициировать судебное разбирательство.

Теперь даже я понял, что без адвоката не обойтись. Назавтра я посетил Патрика, адвоката, который когда-то по рекомендации Джона подготовил рабочие соглашения, моё и Сашино, с «Лазер-Теком». Выяснилось, что юридически поданный иск вполне обоснован. Попутно стала понятна главная моя ошибка, допущенная при открытии компании. Она состояла не в том, что я раздал свои проценты, а в том, что в соавторы патента включил Кена Волтера.

А произошло это так. Из опыта работы по перфораторному проекту я уразумел, что в Штатах очень важна патентная защита, и потому ещё в Нью-Джерси подготовил патент по созданию лазерных изображений в прозрачных материалах. Мне помогал Саша, которого я включил в соавторы. Я не знал, как оформлять и подавать американский патент, и обратился за помощью к патентному поверенному, в начале 80-х годов эмигрировавшему из Украины. Его консультации оплачивал «Лазер-Тек». Перед отсылкой патента в центральный офис мне позвонил Кен. Он говорил какие-то добрые слова, а я, стоя около открытой во двор двери, любовался, как яркое солнце через редкие облачка рисовало причудливые тени на склонах скалистых гор. Настроение у меня было прекрасное, и мне захотелось сделать Кену что-нибудь доброе. И вот я без всяких предварительных слов предлагаю Кену стать соавтором в подаваемом патенте. Изумлению Кена не было предела.

– А разве это возможно? Я ничего в этом не понимаю! – пролепетал Кен.

– Но ведь у вас есть компьютер, так что будем считать вас нашим дизайнером, – засмеялся я.

– Ну что ж, тогда я согласен, – услышал я радостный голос.

Попрощавшись, я сразу соединился с патентным поверенным и сообщил о дополнительном соавторе. После чего последовал следующий диалог:

– Это инициатива Кена?

– Нет, это я ему предложил.

– Позвольте спросить – зачем?

– Да просто так, мне не жалко, а ему будет чем похвастаться.

– Я бы вам не советовал. Пусть хвастается чем-нибудь другим. Будем считать, что все бумаги уже отправлены в Патентный офис США. Я действительно готов их отправить сию минуту.

Я задумался, а потом сказал:

– У меня более семидесяти российских авторских свидетельств, все с соавторами, и ничего.

– Это было в Союзе, а здесь – Штаты. Подумайте. Если решитесь не включать дополнительного соавтора, то должны сказать мне об этом в течение часа. Если не перезвоните, то я его включаю. Думайте.

А я даже и думать не стал. Так Кен оказался соавтором. Теперь о своей глупости я мог только вспоминать, а пожинать её плоды приходилось сейчас.

– Так что ж, теперь никак нельзя защититься? – спросил я упавшим голосом своего адвоката.

– От любого нападения всегда есть защита, – успокоил Патрик. – В данном случае вас уволили и тем самым лишили средств к существованию. А у вас семьи, и вы ничего другого делать не умеете, кроме того как производить свои изображения. Вот вы их и производите, чтобы самим не умереть от голода и семьи ваши выжили. Что-нибудь в таком роде мы вашим Волтерам и объясним.

К сожалению, выяснилось ещё одно неприятное обстоятельство: Джон не полностью оплатил работу адвокатской конторы за подготовку рабочих соглашений, по которым когда-то я и Саша стали получать свои зарплаты. В результате оказалось, что для того, чтобы Патрик взялся нас защищать, я и Саша прежде всего должны были оплатить долг Джона, а кроме того, внести ещё и задаток за будущую работу. Складывалась очень приличная сумма.

Я обсудил с Сашей результаты посещения Патрика. Предложенный вариант защиты выглядел весьма слабым, особенно для Саши, у которого не было грин-карты, а была рабочая виза, позволявшая ему работать только в «Лазер-Тек Дизайн».

Ответ на предъявленный иск необходимо было отправить в течение двадцати дней, так что долго раздумывать не приходилось. Финансовое положение Саши было весьма хилое, и Стив согласился внести за него аванс. Мне же приходилось отвечать за себя самому, и я, собрав всё своё мужество, отправился с чеком к Патрику.

ПАТЕНТНЫЕ СУДЫ

В то время как я и Саша готовились защищаться от своего собственного «Лазер-Тека», на него в свою очередь был подан иск в Калифорнийский суд за нарушение патента Климента. Чтобы понять, из чего и как родился этот иск, необходимо вернуться на несколько лет назад.

Многие прибывшие из России эмигранты пытались в Штатах построить бизнес, выискивая в бывшей своей стране что-нибудь такое, что можно было бы там купить, а на своей новой родине выгодно продать. В подобный поиск в 1992 году в Москву отправились и владельцы только что организованной в Сан-Франциско компании «Подарок», с целью найти что-нибудь оригинальное для своего нового бизнеса.

В поиске оригинального продукта они случайно наткнулись на лазерные изображения, произведённые в больших стеклянных кубах сотрудниками той лаборатории МТУ, которую возглавлял Шляк. Таких изображений приехавшие свежеиспечённые американцы никогда ещё не видывали и потому быстро смекнули: это именно то, что им нужно. К их удивлению, оказалось, что подобные изображения «слишком» уникальны, их буквально можно пересчитать по пальцам, так что (увы!) и покупать нечего.

Но буквально в один момент первое разочарование сменилось колоссальной радостью: американские гости поняли, что им очень повезло, ибо они искали оригинальный товар, а нашли оригинальную технологию. Всё произошедшее очень похоже было на то, как примерно в это же самое время Джон Вильсон наткнулся на неизвестный в Америке перфоратор. То, что оба события свершились в одно и то же время – это неудивительно (шла активная перестройка, и поживиться хотели не только бывшие россияне, но и потомственные американцы), удивительно, что и Джон, и бизнесмены из Сан-Франциско попали в одно и то же учебное заведение – МТУ. Однако на этом аналогии исчерпываются, и дальнейшие события стали развиваться по совершенно различным сценариям. То, что происходило с перфораторным бизнесом, читатель уже знает. Обратимся теперь к бизнесу, относящемуся к лазерным изображениям.

Из-за ещё действовавших тогда советских законов бизнесмены из Сан-Франциско не смогли договориться с руководством МТУ о совместном использовании новой технологии. Казалось, все планы их рухнули, но тут один из гостей вспомнил о бывшем соседе по лестничной клетке Ерохине, сотруднике ФИАН, и тот, сварганив за пару сотен долларов небольшую справку по технологии лазерных изображений, согласился на то, что в Штатах адвокат подготовит и подаст патент с его авторством. При этом права на патент будут принадлежать «Подарку». Довольные американцы забыли о МТУ и вернулись восвояси.

В те времена ещё существовало правило, согласно которому российский учёный имеет право запатентовать своё изобретение за границей только после того, как предварительно подаст заявку в России. Чтобы обезопасить себя, Ерохин подал такую заявку и, естественно, получил полный отлуп, обоснованный наличием уже двух подобных советских авторских свидетельств.

Совсем по-иному складывались дела в США. Хозяева «Подарка» наняли квалифицированного патентного поверенного, который, пользуясь техническим описанием, подготовленным Ерохиным, оформил заявку на патент. В Штатах соответствующий патент вышел в 1997 году, но он не содержал ссылок на советские авторские свидетельства, так что бороться с ним было очень легко.

Однако принципиально важным оказалось совсем другое. При подготовке ерохинского патента поверенный обнаружил английский патент, поданный в 1991 году и опубликованный в 1993-м. Этот патент был распространён на Штаты, а автором его являлись англичане во главе с Климентом. Хозяева «Подарка» сразу же отправились в Англию и купили права на этот патент.

Обладая правами на патент Климента и поданной заявкой на патент Ерохина, хозяева «Подарка» заключили соглашение с американской компанией «Джафа» на производство лазерных изображений. Ерохин помог найти московского специалиста-лазерщика д. т. н. Лебедева, который собрал в «Джафе» установку для производства изображений. Следующей операцией хозяев «Подарка» стала продажа компании, что они успешно и осуществили. На этом бизнес-партия новоиспечённых американцев завершилась. Теперь этим бизнесом занялись американцы с более глубокими корнями, способные участвовать в более серьёзных, взрослых играх.

Новым владельцем «Подарка» стал Лидикот, который прежде всего заменил старое русское название компании на новое – «Лазер Дизайн Интернешнл» (сокращённо – LDI). Будучи профессиональным адвокатом, Лидикот решил делать деньги двумя способами: первый – производство и продажа изображений, и второй – продажа прав на патент Климента. Для эффективной реализации второго способа было необходимо наказать кого-нибудь из появившихся производителей, и Лидикот решил начать с «Лазер-Тека».

Обо всём этом я узнал от Лебедева, который позвонил мне и, расспросив о моих взаимоотношениях с «Лазер-Теком», пригласил приехать для переговоров с LDI, пообещав, что моя поездка будет полностью оплачена. Встреча с новым хозяином LDI состоялась в одном из ресторанов Сан-Франциско. В принципе, вся технология создания изображений в прозрачных материалах основывается на эффекте лазерного брейкдауна, описанного Нобелевским лауреатом Николасом Бломбергеном, однако из беседы с Лидикотом я осознал один важный американский принцип: наука и бизнес – «штучки» разные, и одно дело – открытие и Нобелевская премия, а совсем другое – кто и как использует это открытие, кто и какие патенты на его использование смог получить.

В процессе нашей беседы я рассказал Лидикоту, как появился патент Ерохина, а Лидикот в свою очередь поинтересовался, насколько мне будет больно, если он немножко поприжмёт «Лазер-Тек». Услышав, что мне будет не больно, а может быть, даже и полезно, остался таким обстоятельством очень доволен. Далее подробно обсудив ситуацию на рынке лазерных изображений, мы расстались вполне дружески, договорившись не мешать друг другу в этом бизнесе.

Через пару недель, а именно восьмого сентября 1999 года, LDI совместно с «Джафой» подали судебный иск против «Лазер-Тека», обвинив его в нарушении патента Климента. Как я и предполагал, никакого упоминания о моём частном бизнесе Igor Troitski, LLC в этом иске не было.

Начался суд, и всего за несколько месяцев обе борющиеся стороны потеряли по несколько сотен тысяч долларов, ушедших на оплату адвокатов и ведущих специалистов по лазерной технике, подготовивших объёмные научно-технические отчёты, которые с равной степенью научной достоверности доказывали две противоположные гипотезы. Те учёные, которым платили LDI и «Джафа», доказывали невозможность производства лазерных изображений без информации, содержащейся в патенте Климента, а другие, оплачиваемые «Лазер-Теком», утверждали, что для создания таких изображений достаточно информации, содержащейся в найденных ими публикациях, появившихся до выхода патента Климента.

Тем временем пришёл положительный отзыв на патент, который подготовил я совместно с Сашей (и куда я соавтором «воткнул» Кена), так что в ближайшее время ожидалась его публикация. Для «Лазер-Тека» выход этого патента был как нельзя кстати. Однако за время судебного процесса адвокаты «Лазер-Тека» нашли обильную дополнительную информацию по тематике патента, и в соответствии с американскими правилами авторы, будучи владельцами «Лазер-Тека» и поэтому зная о проведённых исследованиях, должны были представить эту информацию в Патентный офис США. В противном случае авторы могли быть обвинены в умышленном сокрытии известных им данных и вышедший патент легко аннулировался.

Для предоставления дополнительной информации и для запроса на её анализ Патентному офису необходимо было согласие всех авторов. За соответствующим согласием адвокаты «Лазер-Тека» и сами Волтеры обратились ко мне и Саше.

И тут мы глубоко задумались. С одной стороны, Волтеры подали на нас в суд, т. е. являются нашими врагами, а врагам не помогают. С другой, мы понимали, что и нам для дальнейшей работы важно иметь сильный американский патент. Взвесив все за и против, мы подписали просьбу в Патентный офис.

К сожалению, мы не учли элементарное бизнес-правило: если тебя о чём-то просят, ты должен сразу же предъявить встречную свою просьбу. Именно в этот момент у нас появился шанс порешать наши проблемы с Волтерами вне судебного рассмотрения. Но шанс был упущен (увы!) даже без малейшей попытки им воспользоваться.

После дополнительного рассмотрения наш патент был опубликован в 2000 году с более чем сотней ссылок на различные научно-технические источники. Такое большое число ссылок и повторное рассмотрение придавало особую значимость и силу нашему патенту. В результате «Лазер-Теку» удалось, заплатив немалую «контрибуцию», подписать с LDI и «Джафой» мировое соглашение, сохранив возможность продолжать производить лазерные изображения.

11. ОРЛАНДО

I

Пока Волтеры были заняты судом с LDI и «Джафой», никто не мешал мне и Саше работать. Сутками, сменяя друг друга, мы вместе с Ольгой производили сотни лазерных изображений. У нас также стали хорошо получаться портреты, как плоские, так и объёмные, и Стив предложил открыть в Диснейленде «локейшены», где бы в стёклах вместе с изображением диснеевских персонажей производились портреты. Предполагалось, что диснеевские изображения мы изготавливаем заранее, размещая их так, чтобы оставалось место для портретов, которые будут производиться в присутствии заказчика или за то время, пока заказчик прогуливается по аттракционам. Под этот проект «Кристал Мэджик» подписал договор по аренде помещений в «Эпкот Центре» (Диснейленд, Орландо).

Теперь было необходимо создать новые, достаточно мобильные лазерные установки. Среди разных американских лазерных фирм наше внимание привлекла компания «Биг Скай Лазер» (штат Монтана). Правда, «Биг Скай Лазер» намеревался использовать имевшиеся у него устаревшие типы лазеров и не самые скоростные подвижки, но зато брался выполнить заказ быстро и существенно дешевле других фирм. Последние обстоятельства оказались решающими, и договор между «Кристал Мэджик» и «Биг Скай Лазер» был подписан.

В процессе разработки лазерных установок у меня сложились хорошие, дружеские отношения с доктором Сейтлом, учеником профессора Гюнтера, с которым я часто общался на научных конференциях. Как-то во время ланча Сейтл сказал:

– Хотя я и молодой учёный, но уже успел получить отрицательный опыт в общении с людьми из бизнеса. По тому, что я знаю от президента нашей компании, мне показалось, что в ваших отношениях со Стивом Родесом не совсем всё в порядке. Интересно, вы имеете на руках какие-нибудь акции «Кристал Мэджик»?

– Нет, но у меня есть соглашение о равноправном владении компанией.

– Без акций – это всего лишь предмет для длительного судебного разбирательства, – заметил доктор Сейтл.

Уже из дома я отправил Стиву сообщение, в котором попросил прислать акции, подтверждающие моё владение половиной компании. Через две недели такое соглашение, подписанное Стивом, заверенное нотариусом и с полным пакетом акций, было мною получено. Однако со своей стороны я не спешил его подписывать. Меня настораживал пункт, согласно которому все настоящие и будущие мои патенты передавались в «Кристал Мэджик». Патент Климента только лишь заявлял о возможности использования эффекта лазерного брейкдауна для создания изображения в стекле. Я же, прочувствовав физику процесса и получив огромную практику создания лазерных изображений, разработал методы, с помощью которых можно было существенно повысить их качество. На некоторые из этих методов я уже получил американские патенты, а многие ещё ждали своей очереди. В связи с этим целесообразность отдавать свои права на патенты «Кристал Мэджик» казалась весьма сомнительной. Поэтому я решил повременить.

По окончании суда с LDI и «Джафой» Волтеры активизировали свои действия в суде против меня и Саши. К этому времени перспективы «Кристал Мэджик» представлялись блестящими, и Стив начал приводить разнообразные аргументы в пользу отказа от акций «Лазер-Тека» и прекращения суда. В конце концов я и Саша поддались на уговоры Стива и заключили с Волтерами мировое соглашение, отказавшись от всех своих прав на «Лазер-Тек».

Вскоре Саша улетел в Москву, где должен был в посольстве проставить в паспорт уже оформленную рабочую визу в «Кристал Мэджик». В назначенный день Саша пришёл в посольство, но ему объявили, что в соответствии с информацией, полученной от его бывшего работодателя, документы Марункова должны быть возвращены обратно в Америку для дополнительного рассмотрения. Так, возможность посетить Саше Соединённые Штаты закрылась и, как оказалось, навсегда.

Теперь мне и Ольге пришлось работать за троих. Как только «Биг Скай Лазер» изготовил первые лазерные установки, сразу же заработали наши магазины-студии в «Эпкот Центре» и «ЮнивёрслСтудии» (Орландо).

Я часто прилетал в Орландо, где консультировал работников, обслуживавших лазерные установки. Мои первые яркие впечатления от американских аттракционов давно потухли, и теперь меня удивляло только одно: как это я, простой советский учёный, запросто расхаживаю по площадкам Диснейленда, где расположены студии моей компании.

II

Освоив Орландо, Стив решил, что настало время и для Лас-Вегаса, где во всех центральных казино находились фотостудии-магазины, в которых каждый мог заказать какой-нибудь смешной фотографический сюжет, смонтированный с его собственным портретом. Основные подобные фотостудии принадлежали компании «Кэшман Фото», которую более сорока лет назад основали близнецы-братья Морган и Хэрис Кэшманы.

Оба высокие, статные, красивые, внешне практически неразличимые между собой, братья резко отличались своими жизненными интересами. Морган был человек дела и деньги на ветер не бросал. Хэрис же любил карты и в один из не самых прекрасных для него вечеров проиграл так много, что поставил под угрозу весь семейный бизнес. Их мама, заложив все свои драгоценности, выручила сыновей, но потребовала, чтобы в дальнейшем компанией управлял только Морган, а Хэрис, сохраняя равные права на компанию, получал лишь некоторый процент от прибыли.

Стив был знаком с Морганом и решил договориться с ним о производстве в студиях «Кэшман Фото» лазерных изображений, наподобие того, как это было организовано в Орландо. Накануне этих переговоров я и Стив обедали в ресторане казино «Луксор». Обсуждая предстоящую встречу, я высказал сомнение в её успехе.

– Дело в том, – объяснял я, – что за последнее время в Лас-Вегасе произошли большие изменения в нашем бизнесе. «Лазер-Тек» прогнал всех русских и пригласил немцев, которые, используя новейшие лазеры и системы управления лучом, создали установки, существенно превышающие наши по быстродействию. И вот, насколько мне стало известно, эти установки Кен Волтер уже предложил Моргану.

– Ну что ж, – улыбаясь, начал рассуждать Стив, – придётся сделать акцент не на техническое преимущество, а исключительно на национальное. Кен – американец немецкого происхождения, а я и Морган – еврейского. Как ты думаешь, с кем будет работать Морган, с бывшим немцем или настоящим евреем?

– Завтра увидим, – уклонился я от ответа.

Назавтра мы встретились в ресторане казино «Экскалибур».

– Можешь нас поздравить, – были первые слова Стива, – начинаем работать с Кэшманом. Через неделю он со своими людьми прилетит в Орландо, и я покажу ему наши студии в «Эпкот Центре» и «ЮнивёрслСтудии». Будь уверен, успех обеспечен. Кстати, мой приятель Джон Вольф хочет купить десять процентов акций «Кристал Мэджик» за двести пятьдесят тысяч. Мы сильно задолжали «Биг Скаю», и эти деньги позволят нам расплатиться. Что ты об этом думаешь?

– Я не против, если мы уменьшим свои проценты поровну, – ответил я. Стив задумался и после длительной паузы задал новый вопрос:

– Как насчёт соглашения, которое вот уже как год было тебе послано? Ты его подписал?

– Ещё нет.

Дальнейший разговор перешёл на обсуждение работ с Морганом, и, закончив ужин, мы расстались, как мне показалось, самыми добрыми друзьями. А показалось мне то, что хотелось, чтобы показалось, а совсем не то, что было на самом деле.

После посещения Орландо Кэшман подписал договор с «Кристал Мэджик». Первая установка монтировалась в казино «Венеция» прямо рядом с каналом, по которому плавали чёрные гондолы. В перерыве, прохаживаясь вдоль канала, я смотрел на поющих гондольеров, на сидящих в их лодках радостных, улыбающихся гостей и сравнивал Орландо с Лас-Вегасом.

«Вот, два города, две сказки: первый – для детей, второй для взрослых. Первый, детский, – сказочной романтики, а второй, взрослый, – сказочного греха. А какой взрослый без греха? И вот грех становится сказкой, может быть это не так уж и плохо», – философствовал я.

Неудача «Лазер-Тека» с «Кэшман Фото» отрицательно сказалась на бизнесе Волтеров. Если прежние русские сотрудники «Лазер-Тека» были учёные и инженеры, то нынешние, немецкие, – инженеры и бизнесмены. Немецкую установку в «Лазер-Тек» привёз некий Райнер, который быстро нашёл американских инвесторов и открыл вместе с ними свою компанию «Кристаликс», куда и перешли работать приехавшие с ним из Германии инженеры. Лишившись сотрудников и не имея возможности производить изображения, Волтерам оставалось одно – продать «Лазер-Тек».

Долго искать покупателя Волтеры не могли, и в конце концов им пришлось продать «Лазер-Тек» бывшему их работнику Райнеру. Так Волтеры потеряли свой бизнес: русских прогнали, а приглашённые немцы их победили.

12. В СУДАХ ПРОТИВ СТИВА

I

В ноябре 2001 года я приехал в Орландо для консультации и от сотрудников узнал, что появился некий Джон Вольф, который представился как вице-президент и новый совладелец «Кристал Мэджик». Очевидно, это был тот самый господин, о котором Стив упомянул за ужином в «Экскалибуре».

О случившемся я рассказал своему хорошему знакомому, вице-президенту Флоридского университета, который сразу же предложил:

– Завтра идём к моему адвокату Филду. Он сотрудник большой адвокатской конторы «Гринберг и Трауринг» и наверняка даст верный совет.

Филд внимательно выслушал меня и, просмотрев копии договоров между мною и Стивом, срочно присланные по факсу Ольгой, сказал, что отсутствие моей подписи под последним соглашением не имеет особого значения.

Уже из Лас-Вегаса я уведомил Стива, что отныне фирма «Гринберг и Трауринг» будет представлять мои интересы. Хотя Филд не отрицал очевидность нарушения Стивом всех подписанных им документов, однако он советовал не спешить с судом, а прижать Стива, проведя в фирме аудиторскую проверку. В дальнейшем я понял, что это был единственно правильный совет из всех когда-либо данных мне адвокатами. К сожалению, в то время я ещё верил, что американский суд создан для восстановления справедливости, а она явно на моей стороне.

В январе Филд отправил мой иск в Окружной суд Орландо, Флорида, и Стив сразу же перестал платить Ольге зарплату, хотя она продолжала производить лазерные изображения и отсылать их в Диснейленд. В феврале она получила уведомление об увольнении. Это было грубое нарушение контракта между Ольгой и «Кристал Мэджик», и фирма «Гринберг и Трауринг» направила в тот же суд ещё один иск (теперь уже личный иск Ольги) против «Кристал Мэджик».

В создавшейся ситуации у Стива не было никаких шансов выиграть суд, кроме одного: обескровить меня. Сразу же отмечу, что подача исков во Флоридский суд, а не в Невадский (по месту нашего жительства) была огромной моей ошибкой, существенно увеличившей мои затраты на судебные процессы. По глупости я полагал, что Стив испугается судов, проводимых в Орландо, рядом с Диснейлендом, и будет искать пути к мировому соглашению. Стив же, прекрасно зная способность адвокатов выкачивать деньги и оценивая мои финансовые возможности, был уверен, что я просто не дотяну до суда.

Я понял это очень скоро и осознал, что собственными руками разрушил только что вошедшую в нормальную колею свою жизнь. «Ну, появился какой-то там Вольф. Да и чёрт с ним! Была работа, капали денежки. А ныне что!» – ругал я себя.

А ныне – не стало заказов. Замолкли ставшие привычными выстрелы лазерных машин. Единственной отрадой остались патенты, которые я писал и получал с небывалой для этого продукта быстротой. Я уже имел двенадцать американских патентов на технологию лазерных изображений, и ещё столько же было подано на рассмотрение.

Получив очередной чек по оплате адвокатских услуг и теперь уже не в мыслях, а на деле осознав свою ошибку, я решил прекратить дальнейшее затягивание удавки на своём горле и стал готовиться к посещению Орландо.

II

Помимо полученного чека моё решение стимулировалось ещё одним обстоятельством. За последние пару лет в разных уголках Соединённых Штатов появилось множество компаний, производящих лазерные изображения. Американская компания «Норвуд», являющаяся одной из мощнейших компаний на рынке производства и продажи подарков, купила «Джафу» и сразу же вместе с LDI подала в суд на десять компаний за нарушение патента Климента. Среди компаний, подвергшихся судебному преследованию, оказались «Кэшман Фото» и «Кристал Мэджик». В такой ситуации бороться за «Кристал Мэджик» представлялось мне весьма сомнительной затеей.

Перед самой поездкой мне позвонил Морган, хозяин «Кэшман Фото», и пригласил на ужин в казино MGM. После незатейливых воспоминаний Моргана о том, как его бабушка с дедом сто лет назад эмигрировали из Российской империи в Америку, он перешёл к жалобам на Стива.

Из сказанного Кэшманом следовало, что Стив бесстыдно обманул Моргана, подсунув ему плохую лазерную машину, стоимость которой вдвое превышает реальную, и главное, заставив «Кэшман Фото» платить 30% от прибыли за используемую технологию, на которую у Стива, как оказалось, нет никаких прав. А теперь на него ещё наезжает LDI. В заключение Морган объявил, что в ближайшие дни подаёт иск в суд на Стива. Закончился ужин неожиданным приглашением на работу в «Кэшман Фото». Морган сказал:

– Возможно, «Кэшман Фото» – не совсем та компания, в которой вы бы мечтали работать, но, насколько мне известно, у вас сейчас большие проблемы со Стивом, так что моя поддержка вам не помешает. Зарплату я вам большую не предлагаю, но и работа будет минимальной: иногда короткие технические консультации.

Фактически это было не приглашение на работу, а форма помощи тому, кто уже боролся со Стивом. Морган понимал, что я обречён. Однако, подавая иск против Стива, Морган был уверен, что в процессе судебного разбирательства я со своими патентами могу оказаться очень полезен. Для меня же помощь Моргана – это был подарок Небес.

III

В Орландо я прежде всего встретился со Стивом. Он снял небольшой зал в отеле «Мариотт», специально приспособленный для проведения рабочих встреч. Здесь Стив развесил плакаты, которые подробно иллюстрировали финансовое состояние «Кристал Мэджик», и, вооружившись лазерной указкой и подсвечивая ею разные цифры, начал комментировать их содержание.

Я не видел Стива с момента, когда обратился за помощью к адвокату. За это время Стив сильно изменился. От преуспевающего, улыбчивого менеджера не осталось и следа. По-видимому, собственный бизнес оказался действительно тяжёлой ношей, особенно с учётом иска от LDI и «Норвуда». Если бы я владел частью компании, то у Стива, апеллируя к моим патентам, были бы веские шансы на мировое соглашение. Конечно, и в этом случае «Кристал Мэджик» нарушал бы патент Климента. Однако, так как в иске принимала участие большая компания «Норвуд», которая, производя лазерные изображения, в свою очередь, нарушала все мои двенадцать патентов, то у Стива была бы возможность, в свою очередь, подать встречный иск. А в такой схватке нет иного выхода, кроме мирного соглашения.

Из доклада Стива следовало, что дела компании обстояли более чем плачевно. После начального головокружительного успеха, когда за день одна студия выручала шесть-восемь тысяч долларов, наступил резкий упадок, что объяснялось резким снижением посещаемости Орландо после трагедии одиннадцатого сентября и потерей уникальности предлагаемых изделий (во многих публичных местах Америки также появились подобные студии).

Арендованных мест для магазинов-студий в Диснейленде и «ЮнивёрслСтудии» оказалось гораздо больше, чем нужно, но по уже подписанным договорам приходилось их оплачивать. Для всех студий были заказаны лазерные машины, которые также было необходимо выкупить. Наконец, колоссальные судебные издержки на открывшийся патентный суд и на суд с «Кэшман Фото».

Для покрытия всех перечисленных расходов Стив взял ссуду в банке, заложив свой дом. Самим фактом заключения договоров с «Эпкот Центром» и «ЮнивёрслСтудией» Стив нарушил свой рабочий договор с «Каловижн», который уволил Стива и стал подготавливать против него судебный иск. Чтобы избежать этого судебного процесса, Стив отказался от своих акций, которые он имел в «Каловижн» и которые в то время оценивались в триста тысяч долларов. Стив также подписал требование в течение трёх лет не контактировать с компаниями, с которыми работает или работал «Каловижн».

Когда Стив закончил свой доклад, я спросил:

– И что ты собираешься делать?

Без всяких эмоций Стив ответил:

– Что-нибудь придумаю. А тебе советую отказаться от судов со мной и с «Кристал Мэджик». Денег ты не получишь. В случае твоего выигрыша я обанкрочу компанию. И что ты тогда будешь делать?

Стив собрал свои плакаты, и мы, не произнося лишних слов, кроме ничего не значащего «бай», расстались.

Назавтра я встретился со своим адвокатом.

– Я знаю, вы виделись со Стивом Родесом, – начал адвокат. – Тем самым вы нарушили правило, согласно которому во время судебного процесса все переговоры конфликтующих сторон должны происходить в присутствии адвокатов.

– Я не знал этого правила, но раз оно существует, обещаю в будущем его не нарушать, – пообещал я и продолжал: – Скажите, Стив может обанкротить «Кристал Мэджик»?

– Да, может.

– Но из этого следует, что если мы выиграем суд, я ничего кроме дополнительной головной боли не получу?

– Именно поэтому мы предлагали вам, чтобы предварительно аудиторы поработали и оценили компанию. Богатую, успешную компанию никто не обанкротит, а за бедную не стоит и бороться. Но вы отказались от предложенного вам плана, – объяснил адвокат.

«Так-то оно так, да предлагали вы мне аудиторскую проверку совсем под другим соусом – просто как метод поймать Стива в финансовых огрехах, и никак не упомянули о возможном банкротстве. А намекни вы мне о таком возможном варианте, всё бы могло пойти по иному сценарию», – подумал я, но ничего не сказал, ибо какой толк говорить о том, что уже не исправить.

Я попрощался с адвокатом, пообещав подумать с учётом новой информации и принять окончательное решение о целесообразности продолжать начатые судебные процессы.

IV

Самое важное, что я вынес для себя из встреч в Орландо, – это принципиальная возможность банкротства «Кристал Мэджик». Кроме того, стало понятно, что в случае сохранения компании и выигрыша в суде я всё равно не смог бы руководить ею. Открывшиеся истины были тривиальны, и теперь за их незнание следовало расплачиваться. Собственно, расплачиваться я начал раньше, теперь же следовало минимизировать потери.

По дороге домой я задал себе вопрос: «Зачем вместо того, чтобы сидеть у себя в Салтыковке и пописывать книги, я борюсь со Стивом, волнуюсь о банкротстве, общаюсь с адвокатами?» И, недолго думая, ответил: «Наверное, потому что происходящее не то чтобы мне нравится, но, во всяком случае, не противно, а если быть предельно откровенным перед самим собой, то даже интересно».

В Лас-Вегасе меня ждал факс, в котором уведомлялось, что мой адвокат подал прошение в суд об освобождении его от обязанностей защитника по обоим делам – и моему, и Ольги. А ещё через два дня пришло уведомление о том, что судья удовлетворил эту просьбу.

По делу Ольги была финансовая задолженность, которая, по-видимому, сыграла роль достаточно веской мотивации для прекращения адвокатской поддержки, но по моему делу все счета были оплачены, и никаких аргументов в пользу прекращения своей работы адвокат представить явно не мог. Я написал несколько писем в суд и руководителю адвокатской конторы с просьбой объяснить причины, по которым суд освободил адвоката от выполнения функций моего защитника, но никаких ответов не получил.

В марте Скамбус, адвокат Стива, отправил просьбу в суд закрыть Ольгино дело по той причине, что в течение последнего года сторона, выставившая иск, не проявила никакой активности и не подготовила надлежащих документов для судебного разбирательства. Затем из суда пришло приглашение Ольге посетить судебное заседание. В назначенное время я и Ольга вошли в зал суда. Судья, одетая в чёрную мантию женщина средних лет, занимала место в торце длинного стола, Скамбус – слева от неё, а нам предложили занять места справа. Сзади нас расхаживал здоровенный полицейский. Судья выслушала просьбу Скамбуса и закрыла дело, объяснив Ольге, что если она хочет рассмотрения иска по существу, ей необходимо взять адвоката и начать дело заново. Заседание продолжалось не более пяти минут, которых оказалось достаточно, чтобы все деньги, потраченные на заведомо выигрышное дело, вылетели в трубу.

Чтобы с моим делом не произошло то же самое, я по возвращении в Лас-Вегас отправил Скамбусу письмо, в котором описал всю свою переписку, какую за последние месяцы вёл с «Эпкот Центром» и «ЮнивёрслСтудией», с целью получения информации по контрактам, заключённым между ними и «Кристал Мэджик». Однако в конце апреля я получил из суда приглашение посетить третьего мая в одиннадцать часов заседание, на котором будет рассматриваться просьба Скамбуса закрыть моё дело по причине отсутствия активности и неподготовки надлежащих документов для судебного производства.

Процедура в суде была точной копией той, которую месяц назад я прошёл вместе с Ольгой. Судья прочла заявление Скамбуса и вопросительно посмотрела на меня. Я перечислил всю свою переписку с «Диснейлендом» и «ЮнивёрслСтудией».

– А копии адвокату защищающейся стороны вы посылали? – спросила судья.

– В течение года я не имел никакой информации от обвиняющей стороны, – опередил меня Скамбус и добавил: – Мы получили все копии сразу после того, как уже отправили в уважаемый суд уведомление о нарушении порядка подготовки документов.

Не задавая более никаких вопросов, судья, перечислив номера параграфов какого-то, по-видимому, очень важного закона, объявила, что в соответствии с ними моё дело снимается с судопроизводства. Я попытался ещё что-то сказать, но ко мне подошли секретарь и полицейский и объяснили, что судья уже вынес своё решение, и оно не обсуждается.

Я вышел из зала и направился к стоянке машин. Здесь ко мне подошёл Скамбус. Некрасивый, маленького росточка, хиленький, большелобый, он посмотрел на меня сочувственно и тихо на чисто русском языке сказал:

– Зря вы затеяли всё это. Надо было договариваться, а теперь поздно. Прощайте.

На мгновение наши взгляды встретились. В следующий момент Скамбус уже бежал к своей машине, а я медленно плёлся к своей.

«Вряд ли Скамбус и Стив будут гордиться своей сомнительной победой над заведомо очень слабым противником, – подумал я, усаживаясь в машину. – Возможно, они даже пожалеют меня. Впрочем, это не помешает им отпраздновать свою победу».

Однако (и было до удивления странно) ни Скамбус, ни Стив не вызывали во мне никаких отрицательных эмоций, которые, если и возникали, то исключительно по отношению к самому себе.

Хотя я и собирался закрыть дело, так что сегодняшнее решение судьи было больше мне на благо, чем во вред, я чувствовал сильное неудовлетворение. Свои позиции я мог многократно усилить, включив в судебный иск заявление, что используемая «Кристал Мэджик» технология мною запатентована. Однако адвокат уверил меня, что и так моя позиция очень сильная, а включение патентного иска сильно затянет судебное рассмотрение.

Успокаивая себя, я перечислял плюсы, получаемые от прекращения суда. Первое: в моей собственности осталась вся аппаратура и все домашние лазерные установки с колоссальным запасом стёкол; второе: в моей собственности остались все мои настоящие и будущие патенты; и третье: в то время как все компании находятся в процессе суда за нарушение патентных прав, моя компания Igor Troitski, LLC свободна и может выполнять любые заказы.

Задача теперь была простая – сделать так, чтобы все перечисленные плюсы заработали.

13. ДОМ НА «ТАНЦУЮЩЕМ ОБЛАКЕ»

I

По возвращении в Лас-Вегас мы с Ольгой начали активно участвовать в различных выставках, демонстрируя свои изделия. Были подготовлены рекламные брошюры и разосланы в компании, которые могли заинтересоваться лазерными изображениями. Наиболее перспективным нам казалось продвижение лазерных изображений в свадебный и мемориальный бизнесы.

На одной из выставок я познакомился с Дирком Берроузом, владельцем массачусетской компании, производящей гравировальные машины для производства с помощью лазеров изображений на мраморных и гранитных плитах. Дирку понравились лазерные изображения в стекле, и он решил расширить свою фирму за счёт производства машин для создания таких изображений. Его адвокаты, ознакомившись с пакетом моих патентов, подтвердили, что они обеспечивают достаточную защищённость предполагаемого нового производства. После полученного заключения адвокатов Дирк предложил мне сотрудничество.

Обдумывая предложение Дирка с учётом многолетнего американского опыта в бизнесе, я решил больше не наступать на одни и те же грабли и вместо создания совместной компании просто продать права на использование моих патентов. Поразмыслив, я сформулировал три основных принципа, которые необходимо соблюсти при продаже. Первый: иметь постоянное ежемесячное роялти; второй: получать некоторый процент с продажи изделий; третий: если в какой-то месяц роялти не выплачено, контракт сразу же прерывается, и мне возвращаются права на все мои патенты.

Дирк с радостью согласился на мои условия, и первого октября 2004 года мы подписали соответствующее соглашение. Вскоре, поблагодарив Моргана за неоценимую помощь, я уволился из «Кэшман Фото».

И вот впервые в Америке я получил возможность расслабиться и думать не о том, о чём необходимо, а о том, о чём думается. А думалось мне о том, что теперь появилась реальная возможность попытаться устроить свою жизнь (которая, как ни странно, оказалось, продолжается и после шестидесяти пяти) так, как бы хотелось. «А как бы хотелось? – спрашивал я себя и отвечал: – Главное, это спокойствие и никаких войн. Хватит, навоевался».

Казалось бы, что-что, а это желание точно можно было выполнить. Но, увы, в очередной раз мне пришлось убедиться в том, что человек полагает, а располагает кто-то совсем иной!

II

Уже более десяти лет, как я находился в Лас-Вегасе, а он мне не надоедал, а, наоборот, нравился всё больше и больше. Я становился очевидцем, как старые казино уступают место новым, ещё более сказочным. С ног сшибающая эклектика, способная вызвать полное отторжение в каком-либо ином городе, здесь, в Лас-Вегасе, превращалась в фантастический, сказочный ансамбль. Постепенно привыкнув и прочувствовав природу пустыни, я полюбил окрестности Лас-Вегаса: скалистые Чёрные горы, каньоны и бескрайнее озеро с ласковым названием Лейк-Мид. И вот теперь у меня появилась реальная возможность из статуса лас-вегасского гостя перейти в статус одного из его обитателей-домовладельцев.

Перспектива покупки дома не означала для меня окончательного выбора Лас-Вегаса в качестве постоянного места жительства, а рассматривалась как некая альтернатива, значимость которой, правда, увеличивалась по мере взросления Ани. Дочь хотя и ежегодно навещала бабушку в Москве, но всё больше усваивала принципы американской жизни, в частности, что главное в жизни – это труд, а деньги – это реальная оценка труда. Ещё школьницей она стала по своей инициативе во время летних каникул работать на телефонной станции. Свобода ею воспринималась не как возможность говорить что хочу, а как возможность удовлетворять свои желания, для чего очень полезными оказываются деньги. В свою очередь она чётко осознавала, что источником денег является образование. Окончив Лас-Вегасский университет, она уехала работать в Балтимор, где одновременно продолжила обучение в колледже иезуита Лойолы. Так Америка для Ани постепенно превращалась в привычную ей среду обитания. А если дочь будет жить в Америке, то, само собой разумеется, что и её старички должны быть рядом.

Подбирая дом, я старался удовлетворить нескольким важным для себя критериям. Что касается архитектуры, то дом должен был иметь два этажа с большим балконом, выходящим на север, иметь две спальни и кабинет, а его кухня со столовой должны находиться на втором этаже. Территориально дом должен располагаться так, чтобы, выйдя из него, можно было быстро оказаться на природе. Все эти требования приближали искомый дом к моему подмосковному бабушкиному дому в Салтыковке. И ещё одно важное условие: дом должен строиться (или, лучше сказать, расти) под моим наблюдением.

После сравнительно долгих поисков мы нашли подходящий вариант. Дом планировалось построить на улице с романтичным названием «Танцующее облако» прямо напротив бассейна. В сентябре 2006 года я оформил ссуду в банке и произвёл необходимую оплату. Строительство началось сразу. Я и Ольга часто приезжали и наблюдали за тем, как зарождался, рос и хорошел наш дом. Мы активно участвовали в его строительстве, внося те или иные небольшие коррективы в его внутренний дизайн и частично во внешнюю архитектуру. Всё это ещё до переезда в новый дом уже делало его своим.

III

В конце весны 2007 года мы переехали в свой дом, и я зажил так, как и должен настоящий обитатель «Танцующего облака».

Рано утром бегал в близлежащем парке, а вернувшись домой, плавал в бассейне и нежился в джакузи. Затем завтрак, после которого садился за оформление новых патентов. Теперь я уже не интересовался лазерными изображениями в стекле, а придумывал и патентовал различные шоу с использованием зрительных эффектов, возникающих при взаимодействии лазерного излучения с различными объектами.

Например, в одном из патентов я излагал, как можно в воздухе с помощью скорострельных лазеров на основе эффекта брейкдауна создавать быстро возникающие яркие точечные изображения. В другом патенте описал способы имитации звёздных войн непосредственно в воздушном пространстве около казино. В качестве враждующих объектов в нём использовать надувные цели со специальными поверхностями, которые поражаются маломощным лазерным излучением.

К вечеру мы с Ольгой отправлялись в какое-нибудь казино. Долгое время лас-вегасские казино оставались для меня лишь фоном, неким «пейзажем», на котором происходила моя борьба за выживание. Но вот появился настоящий свой дом, и весьма скоро они из сказочного пейзажа перекочевали в мою реальную жизнь. Помимо того, что игра стала доставлять удовольствие, казино привлекало ещё и своей похожестью на клуб, и что было особенно приятно, не с постоянными, а сменяющими друг друга членами. Каждый играющий получал бонусы, количество которых увеличивалось в зависимости от времени, затраченного посетителем во время игры. Бонусы предлагались самые разные, начиная от подарков и денег на игру, кончая приглашениями на обеды с пятидесятипроцентной скидкой. В каждом казино – ресторан со своим шведским столом. Меню меняется в зависимости от дня недели, и мы, особенно по субботам и воскресеньям, стали подгадывать время игры в казино так, чтобы там же и пообедать.

IV

Прежде я не играл в казино, в основном по двум причинам. Одна – банальная: не было свободных денег. Вторая более принципиальная: с раннего детства, играя с бабушкой в карты, я перенял от неё и отношение к игре как к некоему приятному отдыху. Сопровождающий же игру азарт должен служить неким добавочным украшением, но ни в коем случае не должен превращаться в самоцель. Бабушка любила играть в карты, но на примере моего деда знала, насколько опасен чистый, неконтролируемый азарт и старалась уберечь от него внука.

Когда же я превратился в самостоятельного молодого человека, то открылась ещё одна привлекательная сторона игры – это активное времяпрепровождение с интересными и симпатичными партнёрами. Поэтому пристроиться играть с незнакомыми и таким образом ограничить игру только одной задачей – выиграть, казалось мне слишком банальным, в каком-то смысле ниже моего достоинства. Просиживать же время около игрового аппарата вообще представлялось мне глупым занятием, так как в принципе исключалось всякое общение.

Ранее, прогуливаясь по казино с гостями из Москвы и не имея достаточно денег, чтобы сесть за карточный стол, я иногда (всё равно теряешь время) откликался на призывный зов так называемых слот-машин. И это сиюминутное баловство не пропало даром: постепенно предубеждение к подобному времяпрепровождению как к заведомо глупому начало пропадать, и даже, к большому удивлению, стали появляться любимые аппараты.

Вместе с этой нежданной «любовью» у меня вдруг открылись глаза: оказалось, что столы с играющими за ними живыми людьми занимают мизерную часть площади любого казино, которое на самом деле является громадным скопищем игровых аппаратов. Этот феномен я попытался объяснить тем, что у играющих, как и у меня, нет достаточно денег. Но такое объяснение удовлетворило меня только на начальном этапе, ибо было понятно, что чем меньше денег, тем они дороже, и рискующий последним надеется прежде всего на выигрыш. Однако выиграть у аппарата не легче, а сложнее, чем у человека. Играя с человеком, возможно выиграть даже тогда, когда у тебя карта хуже, чем у партнёра. Для этого часто достаточно «разгадать» партнёра, чему помогает опыт и интуиция играющего, иными словами – профессионализм. Играя с аппаратом, следует использовать совсем иную тактику.

– Вот представь себе, – вещал я, прогуливаясь по казино с навестившим меня старым московским приятелем, – ты уселся за аппарат, у которого вначале немного выиграл, а затем стал проигрывать и уже много проиграл, но всё равно продолжаешь играть. Тебя приятно греют воспоминания о начальном выигрыше, и ты ждёшь, что вот-вот тебе вновь повезёт, а потому даже увеличиваешь ставки. Но в этот момент ты должен вспомнить, что играешь с «умным» аппаратом, запрограммированным грамотным психологом и способным контролировать выкидываемую им псевдослучайную комбинацию. Естественно, что подобная ситуация учтена программистом для получения максимального выигрыша: раз уж клиент попал, то взять с него надо по максимуму. А что должен делать ты? Тебе следует: прекратить игру, забрать оставшиеся ещё денежки, но не уходить от твоего обидчика, автомата, который ты уже «разогрел» своим проигрышем. Очень важно помнить, что всякий аппарат является «честным», т. е. он работает так, чтобы в среднем обеспечить заданный процент выигрыша: не больше не меньше. Заметь, «в среднем» относится не к конкретному игроку, а ко всем подходившим к данному аппарату клиентам. При этом аппарат заинтересован в том, чтобы количество подходивших к нему клиентов было как можно больше. Тогда в абсолютном выражении средний выигрыш будет больше. Учитывая всё это, ты через весьма короткий промежуток времени повторно заправляешь некую сумму в свой аппарат. На всякий случай эта сумма не должна совпадать с той, которую ты забрал, и тебе не следует повторно использовать свою карточку игрока. Тогда аппарат наверняка воспримет тебя как новичка и, стремясь заинтересовать, выкинет выигрышную комбинацию. Теперь забирай свои денежки и прогуляйся по казино, высматривая тот аппарат, который уже кем-то разогрет, дабы самому не тратиться на его разогрев.

Раскрывая «тайны» слот-машин своему приятелю, сам я ими практически никогда не пользовался. Так что же тогда влекло меня в казино к игровым аппаратам? Можно было бы предположить, что я искал там прибежище от банальной скуки пенсионера, ещё способного передвигаться. Предположение сошло бы за правду, если бы я изнывал от безделья. Но это было не так. Я любил читать, а когда надоедал художественный вымысел, то с удовольствием обращался к научным «трактатам». Я с удовольствием работал во дворе с пилой и топором. А утренние пробежки и дневные прогулки также доставляли мне большую радость. Так чего же не хватало? Ответ, скорее всего, очень прост: того же, что и всем остальным, прильнувшим к игральным аппаратам. Не хватало реальной игры в повседневной жизни. И то, что эта игра была не с живым партнёром, в какой-то момент оказывалось не её недостатком, а почти достоинством. Мне уже было неинтересно разгадывать и обыгрывать человека. Стало гораздо более важным почувствовать не победу над живым партнёром, а вкусить сладость победы над случайностью, над хаосом. Победу не заработанную, а свалившуюся ниоткуда. И за мгновенную искру радости такой победы, случайной, независящей ни от меня самого, ни от какого другого живого существа, я, как и все остальные, плачу, надеюсь и жду.

Но ведь можно было бы поставить игровой аппарат у себя дома, и играй сколько хочешь: тут тебе и искра победы, и «случайность, не зависящая ни от тебя самого, ни от какого другого…» Увы, важна публичность, точнее ощущение публичности, а ещё точнее – ощущение отсутствия одиночества. При этом совершенно неважно, чтобы тебя знали или ты знал окружающих. Важно их слышать. Вот, когда кто-то выигрывает, аппарат издаёт громкие бравурные звуки. И хорошо, что ты не знаешь того, кто выиграл, а то мог бы и позавидовать. А так эти звуки просто поддерживают в тебе надежду. Такой вот хорошо организованный обман, милая завлекаловка. А ещё зал казино – это как бы сцена и ты на ней – почти что артист.

И всё же: ради чего играет игрок? Ответ, как ни странно, близок к следующему: ради проигрыша. Выигрыш обеспечивает яркий, мгновенный эмоциональный всплеск, а проигрыш запоминается эмоционально надолго, и он во многом стимулирует игрока.

Много сказано, а, наверное, главное всё же выпало. А главное – это возможность очиститься от всяких мыслей. Достаточно сесть за аппарат и пару раз нажать на его клавиши, и тебя уже нет в этом мире, нет – и всё. Казалось бы, прежде, когда думалось, что до конца ещё так далеко, я очень дорожил отпущенным мне временем. А вот теперь, когда его уже фактически не осталось, – мне его ни капельки не жалко. Парадокс? Только по факту, а чуть-чуть подумаешь, и всё сразу становится ясно и понятно, и никакого парадокса!

14. ПУТЕШЕСТВИЕ НА DAWN PRINCESS

I

Я обосновался в Лас-Вегасе, но продолжал пару раз в году бывать в родной столице. Здесь летом 2008 года я поучаствовал в небольшом сабантуе, устроенном старыми физтехами. Моим соседом в застолье оказался Леонид Философов, который в промежутке между очередными тостами поведал мне, что с детства мечтал о кругосветном путешествии и предложил совместно купить круиз из Америки в Австралию, сославшись на элементарную математику: каюта на двоих стоит вдвое дешевле. Идея мне понравилась, и, возвратившись в Лас-Вегас, я стал подыскивать подходящий круиз. После совместных обсуждений мы выбрали корабль Dawn Princess, отплывавший из Сан-Франциско 24 сентября и прибывавший в Сидней 26 октября. Круиз включал посещение островов Гавайского архипелага, Французской Полинезии (Bora Bora, Tahiti), Кука (Rarotonga), Американского Самоа (Pago Pago), Fiji и четырёх портов Новой Зеландии (Auckland, Wellington, Lyttelton (Christchurch), Port Chalmers (Dunedin) с заходом в Национальный парк Fjordland.

Лёня не принадлежал к числу моих близких приятелей. Но когда-то мы восемь лет проработали в одной закрытой лаборатории. Потом Лёня занимался усовершенствованием корабельного радиолокационного комплекса, вместе с которым проплыл из Ленинграда до Владивостока. Так что его детская мечта о кругосветном путешествии почти осуществилась: «почти», ибо ступить на чужую землю ему нигде не удалось, так как при дозаправке корабля никого на берег не выпускали.

II

И вот мы сидим в шезлонгах на веранде около своей каюты, дышим тихоокеанским воздухом и не перестаём удивляться, как это мы, крещённые-перекрещённые советской секретностью, вдруг путешествуем по миру. Вообще, бывшие советские учёные, связанные с оборонной тематикой, попадая за границу, по вполне понятным причинам не спрашивали друг друга, как им это удалось. Но сейчас я нарушил сие негласное правило и задал этот «криминальный» вопрос Лёне.

Оказалось, что после развала Союза Лёня сразу решил покинуть родное предприятие, но предварительно сделал всё возможное, чтобы очиститься от клейма носителя секретной информации. С этой целью он стал активно участвовать в работе специальной комиссии, созданной для уточнения грифа секретности технических документов, хранившихся в первом отделе. В результате Лёне удалось снять сей страшный гриф со всех документов, которыми он пользовался за последние десять лет.

Когда же, радостно потирая руки, Лёня отправился в первый отдел за соответствующей справкой, то получил отказ, мотивированный тем, что был ознакомлен с инструкцией, описывающей правила пользования секретными документами. Эта инструкция имела гриф секретности, снять который могло только КГБ. И Лёня пошёл в суд. Время было лихое (начало 90-х), и Лёня выиграл, после чего перешёл работать в отдел прогнозирования одной крупной нефтегазовой компании.

III

Каждый вечер мы получали Princess Patter, подробно указывавший, где и в какое время на следующий день будут проходить разные мероприятия. В пятничном номере ещё на пути к Гавайям моё внимание привлекло объявление, приглашавшее на празднование субботы. Вспоминая смешную синагогу, в которую в Питтсбурге меня привёл Васильев, я исключительно ради любопытства отправился к назначенному времени в указанный в объявлении зал.

Пристроив на голове кипу, одну из тех, что лежали у входа, и взяв предлагавшийся здесь же молитвенник, я вошёл и скромно присел на крайнее кресло. В зале уже находились несколько мужчин и женщин. Открыв молитвенник, я увидел, что все тексты были на иврите с соответствующей транскрипцией по-английски. Исключением было поучение, написанное по-английски и гласившее: «Молись так, как если бы всё зависело от Бога, а действуй так, как если бы всё зависело от тебя».

Ребе сидел на небольшом возвышении, а на окружавших его столах стояли бутылки кошерного вина, горячие халы и медовые с орехами еврейские сладости. В какой-то момент ребе предложил встать и развернуться лицом к Иерусалиму, указав, куда именно следует смотреть. Последовавшая за тем команда относилась к тем, кто занимал крайние кресла каждого ряда: они (а я оказался как раз в их числе) должны были первыми запевать начало молитвы. Задаваемая молитва была на иврите, и я кое-как по имевшейся английской транскрипции вслед за стоявшим передо мной старым евреем запел. Сидевшая невдалеке пара хитро улыбнулась, но послушно подхватила, после чего пение продолжилось хором.

По окончании молитвы все собрались у столов с вином и сладостями. Здесь хозяйничала жена ребе. С бокалом вина я подошёл к своим соседям по запеванию молитв и, смеясь, пообещал, что в следующую пятницу уступлю им место у края ряда и они получат шанс продемонстрировать свои возможности запевал. Так я познакомился с Семёном и Соней, с которыми в дальнейшем часто сиживал на палубе.

Семёну было около пятидесяти, а Соне немногим за сорок. Она – одинокая учительница французского языка в одной из школ Сиднея, он – семейный инженер, дочь которого учится в Сонином классе. Свой любовный роман они украсили путешествием в Америку и теперь возвращались к повседневной будничности. Оба эмигрировали из Ленинграда в Израиль. Оба не прижились в Израиле и по примеру своих знакомых, тоже бывших ленинградцев, продолжили путь в неизвестное. Родившимся на берегах Невы, им потребовалось добраться до Австралии, чтобы встретиться друг с другом.

IV

В воскресенье перед самыми Гавайями был объявлен вечер с уведомлением Tonight’s Dress: Formal. Ещё в Лас-Вегасе в описании круиза я вычитал о подобных вечерах и купил строгий чёрный костюм, чёрные вечерние туфли и специальную белую рубашку под бабочку и, конечно, саму бабочку.

Облачившись во всё новое, я подошёл к зеркалу. Нельзя сказать, что в своём отражении я не узнал себя. Узнал. И всё же на меня смотрел прежде неизвестный мне человек. Зеркальное отражение лица не выражало никаких эмоций, кроме одного удивления. Чёрная бабочка, вылетавшая из-под стоячего ворота белой рубашки, подчёркивала солидный возраст и вместе со спокойным, безразличным, некогда светящимся, а ныне сильно поблекшим, потухшим взглядом создавала впечатление некоей значимости. И я подумал: «Чтобы увидеть себя таким, было мало таким стать, нужно было ещё оказаться на другой стороне земного шарика и оттуда отправиться в плавание по Тихому океану». Я улыбнулся, и изображение сразу ожило.

Метрдотель проводил меня за стол, где уже сидело человек десять. Организатор, объявляя вечер открытым, предложил, чтобы каждый за своим столом, произнося тост, сказал несколько слов о себе: из какой он страны и чем занимается. За мной поднялся сосед справа и сказал примерно следующее:

– Я Миклош, венгр, пятьдесят лет назад бежал от советских танков и стал американцем. – Говоривший сделал небольшую паузу, театрально суровым взглядом из-под седых густых бровей скользнул по лицам насторожившихся гостей и продолжил: – Так вот, находясь сейчас рядом со своим русским соседом, я поднимаю тост за один из тех русских танков 1956 года, которые тогда ползали по площадям Будапешта. Я не был активным студентом и просто шатался по улицам, когда увидел, как девушка, лёжа на стволе танкового орудия, неуверенно держится за древко с развевавшимся нашим старым знаменем, торчавшим из ствола. Видно было, что всунуть это древко в ствол девушка как-то смогла, но отпустить боялась. Не понимаю, откуда у меня появилась смелость и, главное, сноровка и каким образом я оказался на танке, помню только, что, держа друг друга за руки, мы, крича во всё горло какие-то лозунги, уже весело идём по мосту через Дунай. Так выпьем же за русский танк, подаривший мне Чиллу, с которой я прожил прекрасную, счастливую жизнь.

V

На Гавайях я уже бывал, и поэтому в Гонолулу я не взял никаких экскурсий, а просто побродил по знакомым мне пляжам. Вечер я провёл на праздновании еврейского 5769-го Нового года.

Вернувшись в каюту, я поведал Леониду, где был и что праздновал.

– То, что ты пошёл смотреть, как евреи встречают субботу, я могу объяснить простым любопытством. Но скажи, пожалуйста, зачем тебе их Новый год?

– Ну, пригласили, я и пошёл. Там было много всяких вкусностей. Впрочем, это чуть-чуть и мой Новый год. У меня мама еврейка.

– Не может этого быть, – тихо промолвил Лёня, явно демонстрируя своё недоверие к сказанному мною.

– Ну, Лёня, тогда я тебе открою и другие тайны. У Жени Котова и Геннадия Ивановича Осипова мамы тоже еврейки, у Вадика Выгона – отец еврей, да и у Армена Манукяна с Серёжей Юмашевым тоже не всё чисто.

– Что ж получается, выходит, в нашей лаборатории мы имели почти четверть этих… – Он ещё не сообразил, как «этих» назвать, и вдруг его осенило: – Ты ещё скажи, что и Тартаковский из них же.

– Точно не знаю, но если бы ты читал Бабеля, то у тебя закрались бы сомнения.

– Кто такой Бабель? – спросил ещё не пришедший в себя Лёня.

– Просто советский писатель. А почему, собственно, ты так испугался?

– Тартаковский был моим научным руководителем… – печально проговорил Лёня.

VI

На следующий день я поплавал на небольшом паруснике вокруг острова Kona, а затем уютно устроился за столиком в кафе на набережной. Вскоре ко мне присоединились Миклош с Чиллой, и всё оставшееся до ужина время я с интересом внимал фантастическим подробностям их бегства из Венгрии.

Часто звучавшее слово freedom навело меня на мысль, что я совсем не так, как мои визави, воспринимал это слово, точнее его смысл. Для меня свобода относилась прежде всего к возможности заниматься любимым делом, и так как с юности я прежде всего стремился к познанию окружающего мира, то таким делом, естественно, стала наука, а более определённо – точные науки и техника. Я полагал, что здесь свободы мне вполне достаточно, так что, даже дав согласие на соблюдение «секретности» с ограничением контактов с иностранцами (или более точно – с «чужими людьми»), я не почувствовал никаких особых ограничений на свою личную свободу. А вот сейчас, слушая, с каким энтузиазмом, пафосом и блеском в глазах семидесятилетние Миклош и Чилла произносили слово freedom, я восхищался ими и принимал иную, не совсем мою, но такую светлую и безграничную их свободу.

После Гавайских островов нас ожидало «грандиозное событие»: пересечение экватора, что и случилось 4 октября. Происходило оно днём, но подготовка началась заранее, с утра.

Около трёх часов пополудни все туристы собрались на верхней палубе в районе бассейна, и вскоре появился сам Нептун в сопровождении богини Салации и большой свиты, включающей чертей, пиратов, русалок, брадобрея с картонным топором, звездочёта в высокой, украшенной звёздами острой шапке и разной мелкой «сволочи».

Нептун занял трон, установленный на высоком постаменте, и начал судилище, выявляя тех, кто не достоин пересечь экватор и должен быть брошен в воду. Постепенно большая часть из его челяди оказалась в бассейне, пока оставшиеся не возмутились и бросились свергать Нептуна. Но тут вступилась Салация и восстановила порядок. Всё действие украшали шутки и смешные, нелепые позы. По окончании сего действа все получили сертификаты, подтверждающие «законное» пересечение экватора.

С островов Французской Полинезии началась настоящая экзотика. Bora Bora – это домики, построенные на торчащих из воды сваях, и скопище деревянных чудищ, разбросанных по всему острову.

Следующий остров Французской Полинезии, Tahiti, привлекал прежде всего тем, что на нём несколько лет жил и работал Поль Гоген. Сам дом сохранился только частично, но его макет выполнен так искусно, что полностью передаёт особенности тогдашнего быта художника.

Чаще всего на берегу я брал джип и в компании таких же любителей успевал за время пребывания на острове исколесить его вдоль и поперёк. Но на Tahiti с учётом посещения музея Гогена я воспользовался экскурсионным автобусом. Нашим гидом оказалась симпатичная таитянка лет сорока. Она приглянулась Лёне, и он попросил её сфотографироваться вместе с ним. Несколько экскурсантов последовали Лёниному примеру, но всех их сопровождали жёны, так что прекрасная таитянка остановила свой выбор на Лёне.

В течение всей экскурсии она проявляла особую заботу о моём приятеле, будучи абсолютно уверенной, что он стопроцентный американец. В конце экскурсии таитянка поведала всем свою историю. Пять лет она была замужем за господином из Сан-Франциско (результат: трое детей), затем три года за господином из Майами (двое детей). Все дети живут здесь у родителей и ничего ей не стоят. Сейчас она свободна и ждёт новой любви. Автобус остановился, и Лёня, выходя, протянул ей пять долларов. Она буквально повисла на нём, крепко прижав его руки к своей пышной груди. Выходившие за Лёней мужчины тоже стали протягивать ей свои доллары в надежде на столь же тёплые ласки, и таитянка не выдержала: живые доллары победили. Она выпустила Лёню, и он со всех ног бросился к кораблю.

Восьмого октября мы высадились на острове Moorea, а потом через два дня мы уже гуляли по острову Rarotonga, а ещё через два – по Pago Pago.

12 октября Dawn Princess пересекла Date Line (международную линию перемены дат), что было ознаменовано получением соответствующих сертификатов, а через три дня мы оказались на острове Fiji, пожалуй, самом тропическом из всех.

VII

18 октября мы подошли к Новой Зеландии. Каждый город, в котором удалось побывать, был по-своему интересен. Но самое большое впечатление произвёл Национальный парк Fjordland. Берега отчасти напоминали Аляску, только вместо сползающих ледников здесь с высоких уступов низвергались мощные водопады.

Вначале этим сказочным зрелищем я полюбовался с Миклошем и Чиллой, а потом подошёл к Семёну и Соне. Рядом со своими новыми венгерскими приятелями, спокойными, нежно заботящимися друг о друге симпатичными старичками, я думал умиротворённо – вот это и есть любовь. Но потом, оказавшись около Семёна и Сони и став невольным свидетелем ярких зарниц, вспыхивающих и окрашивающих их отношения с приближением неизбежно близкого расставания, я сказал себе: нет, вот это любовь, а Миклош и Чилла – всего лишь то, что, если очень повезёт, остаётся после любви.

26 октября Dawn Princess пришвартовалась в порту Сиднея, и я после экскурсии по городу улетел в Лас-Вегас, а Лёня через Сингапур – в Москву.

15. ДРУЗЬЯ-ПРЕФЕРАНСИСТЫ

I

Во время очередного моего посещения Москвы Борис Кауфман пригласил меня и Сергея Вишнякова, своих бывших партнёров по преферансу, к себе на дачу.

Прежде, до перестройки, всех моих партнёров объединяло желание восполнить через карты недостаток азарта в их повседневной жизни. Не то чтобы им плохо жилось. Нет, по принятым тогдашним меркам с ними было всё в порядке. Просто им хотелось нарушить однообразное течение будней, прикоснуться к случайности. Перестройка открывала небывалые прежде возможности активной деятельности, и то, что ранее мои приятели искали в картах, теперь могли найти в реальной жизни, с настоящими мужскими выигрышами, а иногда, к сожалению, и с проигрышами. Их интерес к картам быстро стал угасать и вскоре упал до нуля. Поэтому когда я теперь встречался со своими друзьями-преферансистами, то уже никто из них не вспоминал о картах и разговоры крутились вокруг разных историй, часто связанных с бизнесом.

Вишняков и трое его школьных друзей взяли в аренду двухэтажное здание, находившееся около станции метро «Тёплый Стан», с целью открыть в нём спортивные залы. Сергей оставил журналистику и с головой окунулся в мутную пучину нового бизнеса. Я одолжил Сергею половину суммы, необходимой для аренды, а остальную половину собрали его друзья.

Приятели (ныне превратившиеся в бизнес-компаньонов) отремонтировали здание и устроили в нём центр здоровья «Второе дыхание», включавший спортивные залы с тренажёрами, сауны и небольшой буфет. Деньги потекли вначале маленьким ручейком, из которого Сергей быстро вернул свой долг, а затем ручеёк стал превращаться в полноводную реку, питавшуюся различными бизнес-проектами, далеко выходившими за рамки спорта.

Я был давно знаком с нынешними компаньонами Сергея, которые иногда участвовали в наших преферансных баталиях. Вишняков – крепкий, рослый парень, всегда в школе заступался за каждого из них. Подобные подвиги отмечались припухшим носом Сергея и яркими синяками то под правым, то под левым глазом. Увы, дружба, даже родившаяся ещё за школьной партой и подкреплённая синяками, не выдержала напора денег. Через небольшое время Сергей, рассчитавшись и «расплевавшись» со своими компаньонами, остался единственным владельцем бывшего совместного бизнеса.

Сергей всегда любил застолье и теперь, когда оно стало доступно ежеминутно, не отказывал себе ни в чём. Застать Сергея трезвым стало невозможно, а имена женщин, с которыми он спал, даже и не пытался запоминать. И вдруг появилась Юлька, маленькая, лет двадцати, очень агрессивная кошечка. Она буквально выцарапала Сергея из стаи дотоле окружавших его баб, но отлучить его от бутылки не смогла, а может быть, и не хотела.

Иногда Вишняков вместе с Юлькой наведывались ко мне в Салтыковку. Опираясь на Юльку, Сергей тяжело поднимался на второй этаж, а за ними, захватив из машины большую коробку, заполненную провизией и напитками, шёл шофёр.

Однажды около «Второго дыхания» появились два спортивного вида парня, которые, не обращая внимания на окрик сидящего на входе охранника, прошли к Сергею в кабинет. Они предложили Сергею встретиться с их шефом в этот же вечер в восемь часов. Сергей подумал и согласился.

Юлька, находившаяся рядом и слышавшая весь разговор, как только нежданные посетители ушли, предложила собрать всех своих и защищаться. На что Сергей скомандовал:

– Малая (он так звал Юльку), распорядись, чтобы к половине восьмого в доме никого не было, повторяю – никого, и тебя в том числе. Все заказы на сауны отменить. Свет потушить везде, кроме коридора, ведущего в кабинет. Вход оставить открытым, и никакого охранника на входе. Дедушка будет решать этот вопрос сам. Поняла?!

Дедушкой Серёжа стал называть себя совсем недавно. Он, обрюзгший, с большим животом, лысый и с седой бородой, теперь действительно смахивал на дедушку, а если ещё учесть, что он очень старательно подыгрывал этому имиджу, то дедушка и Серёжа были просто неотделимы.

Юлька поняла, что спорить бесполезно, и решила действовать самостоятельно. Она смогла собрать десять человек: двое их охранников, а остальные – постоянные клиенты, занимавшиеся в тренажёрном зале. Группа защиты в полном составе сидела в ожидании Юлькиного звонка в доме напротив «Второго дыхания», а Юлька, нарушив приказ, схоронилась загодя в шкафу кабинета Сергея.

Шеф с охраной прибыл ровно в восемь. Он объявил, что отныне берёт «Второе дыхание» под свою охрану, за что потребовал весьма приличную оплату. Выслушав предложение, Вишняков попросил остаться в кабинете одного шефа, и когда сопровождавшие его парни вышли, он, указывая на себя, сказал:

– Дедушка не привык платить своим друзьям, а я хотел, чтобы вы стали именно таковыми. Для друзей мой дом всегда открыт, и я надеюсь, вы и ваши гости будете получать много удовольствия, посещая мои сауны, тренажёрные залы и принимая участие в наших маленьких праздниках, на которых вы сможете познакомиться с полезными людьми и, в частности, с известным армянским спортсменом (тут Сергей назвал имя этого десятиборца). И никаких денег: ни вы мне, ни я вам. Ну как, по рукам?

Шеф не спешил идти на мировую. Неожиданно из-под его носа уплывали хорошие денежки. Но потом он всё же согласился. Покладистость главаря не была вызвана эффектом театрализованного дедушкиного представления, а столь блестящий финал объяснялся очень просто: гость поверил в связь Сергея с упомянутым им спортсменом, хорошо известным в криминальных кругах, и решил не рисковать.

II

В отличие от Вишнякова, у Кауфмана даже в мыслях не было переквалифицироваться в бизнесмена. Перестройка открыла перед ним такие перспективы, о которых он прежде и мечтать не мог. Ещё задолго до начала перестройки Кауфмана уволили из АПН. Произошло это в результате появления в этой организации нового начальства, которое решило «навести порядок» и сократило всех сотрудников с неблагозвучными фамилиями. Кауфмана подобрала газета «Московские новости». В то время для фотокорреспондента это было серьёзным понижением профессионального статуса. Но с перестройкой газету возглавил Егор Яковлев, и «Московские новости» превратились в одно из самых популярных периодических изданий. Кауфман как фотокорреспондент этой газеты получил аккредитацию на все правительственные мероприятия.

15 марта 1990 года Борис работал на Внеочередном III Съезде народных депутатов в Кремлёвском дворце съездов. Он неважно себя чувствовал и во время перерыва не отправился в буфет. Прогуливаясь по дворцу, Борис оказался в просторном коридоре, где увидел Горбачёва, спускающегося по лестнице и направляющегося в основной зал для принесения присяги в качестве президента СССР. За Горбачёвым следовал его охранник.

Борис автоматически сделал несколько снимков, один из которых на следующий день появился на первой странице «Московских новостей». Буквально сразу все ведущие газеты мира перепечатали эту фотографию. Впервые мир увидел не традиционную горбачёвскую маску, а живое лицо с ярко выраженной гаммой человеческих чувств того, кто через несколько мгновений должен был стать первым президентом Советского Союза. Яркая выразительность лица Горбачёва удачно подчёркивалась безучастностью лица его охранника.

На ближайшем правительственном заседании, проходившем также в Кремлёвском дворце съездов, Борис опять неважно себя чувствовал и опять не последовал за всеми в буфет. Но теперь он не стал бродить по чужим комнатам, а мирно присел на первом ряду в одном из удобных делегатских кресел. Он почти задремал, когда услышал обращавшийся к нему голос:

– Извините, вы фотокорреспондент?

Кауфман открыл глаза и увидел напротив себя одного из технических организаторов проходившего мероприятия. После утвердительного ответа разбудивший Кауфмана человек сказал:

– Михаил Сергеевич просит сделать несколько снимков. Если вы не возражаете, пожалуйста, зарядите свою камеру чистой фотоплёнкой и следуйте за мной.

Через пару минут Борис оказался в небольшом уютном зале, где Горбачёв беседовал с неизвестным Кауфману человеком. Борис сделал несколько снимков, отдал отснятую фотоплёнку Горбачёву и, выслушав серию благодарственных слов, уже намеревался ретироваться, как вдруг услышал:

– Скажите, а из какой вы газеты?

Получив ответ, Горбачёв задал новый вопрос:

– Так не тот ли вы фотокорреспондент, кто так удачно сфотографировал меня во время третьего Съезда? Как ваша фамилия?

Кауфман подтвердил, что он именно тот и, называя свою фамилию, подумал: всё это не к добру. И действительно, казалось, что всё обошлось. Кауфман продолжал работать на правительственных сборищах, как вдруг при составлении списка сопровождающих Горбачёва в его поездке по Америке он не увидел своей фамилии. Приближались выходные, и огорчённый Кауфман отправился на дачу. Борис уже засыпал, когда раздался телефонный звонок и ответственный секретарь его газеты необычно взволнованным голосом объявил Кауфману, что он включён в список сопровождающих Горбачёва лиц и в семь утра за ним приедет машина.

Выяснилось, что в пятницу вечером Горбачёв, просматривая список сопровождавших, спросил, почему нет никого от «Московских новостей». Ему ответили, что таковой имеется, и указали на фамилию молодого фотокорреспондента. Горбачёв удивился и спросил:

– А что с Кауфманом?

Услышав невразумительный ответ бесконечно удивлённого ответственного товарища, Михаил Сергеевич произнёс:

– Не знаю и не хочу знать, о чём вы там думали, но Кауфман должен быть в списке.

Так Кауфман впервые попал в Америку. Но не только Штаты подарила ему эта случайная, но такая везучая фотография. Благодаря ей Кауфман оказался в десятке лучших мировых фотографов года и по этому случаю был приглашён в Париж. Вернувшись из Парижа, Борис приехал ко мне в Салтыковку попариться. Подкатил и Вовочка Петушков. Пока Ольга накрывала на стол, мужчины отправились попариться.

После бани, развалившись в кресле возле пыхтящего самовара, Борис делился с друзьями своими новыми впечатлениями и между прочим восхищался номером в одном из пятизвёздочных отелей Парижа с небольшим бассейном в ванной комнате. Как только Кауфман закончил красочное описание своих апартаментов, молчавший до этого Вовочка Петушков скромно заметил:

– А вот в моём номере этого отеля была ванна из мягкого пластика, так что стоило только устроиться в ней, как она сразу же принимала форму моего тела.

Петушков как раз в те времена из бедненького партнёра по преферансу стал превращаться в преуспевающего бизнесмена. Дальнейшие восхищения Кауфмана быстро пошли на убыль, а всем сидевшим вокруг самовара стало очевидно бесспорное преимущество бизнесмена даже над тем, кого знает и о ком помнит сам президент.

С исчезновением Горбачёва это преимущество очень быстро ощутил и Кауфман. Теперь важно было сделать хорошие снимки не знаменитых, а богатых и, главное, научиться эти снимки хорошо продать. С учётом отрицательного влияния предыдущего «социалистического» опыта успехи Бориса в новой жизненной ситуации были весьма скромными. Потом какое-то время Кауфман покрутился около Петушкова, но ко времени моего посещения Бориса их контакты полностью прекратились.

III

За последние пару лет Кауфман продал свою московскую квартиру и купил загородный дом. Борис хотел продемонстрировать своё приобретение и просил меня приехать заранее. Закончив экскурсию по дому, Борис спросил:

– Как там в твоих Штатах поживает наш Вовочка? Давненько о нём ничего не слышал.

– По-моему, не очень хорошо. Недавно приезжал в Лас-Вегас. Остановился в прекрасном казино «Белладжио», а выезжал уже из бедненькой «Фиесты». По-видимому, прилично проиграл. Его контакты с Норильским комбинатом давно прервались, так что сегодня он доживает старые крохи.

– Не только Норильск бортанул нашего Вовочку, – сказал Борис. – Ещё в самый разгар перестройки Вовочка с Максом (может быть, помнишь, пару раз мы с ним играли) открыл на Якиманке нечто вроде клуба с девочками и разными играми: бильярд, нарды, карты… Пока наш друг делал деньги в Америке, Макс оформил Якиманку на себя. Несколько лет назад Вовочка появился в моей редакции весь в соплях и слезах и стал умолять меня, чтобы мои друзья-чеченцы помогли ему.

– Не понял, – прервал я Бориса. – При чём здесь ты и твои друзья-чеченцы?

– Друзья – это сильно сказано. Во время эвакуации мы с мамой жили в Грозном. Там у мамы появились приятели, которые помогали нам. В свою очередь, когда после войны у чеченцев возникли большие проблемы, она помогала им. Кое-кто из этих старых знакомых находится в Москве, и Вовочка как-то видел их у меня дома. Я связал Вовочку с нужными людьми и попросил помочь. Примерно через неделю, утром, когда я вышел из подъезда, ко мне подошли двое в штатском, показали свои удостоверения и попросили следовать за ними. В офисе мне показали бумагу, в которой утверждалось, что я являюсь одним из главарей чеченской мафии. Я уже собирался рассказывать о своих знакомых чеченцах, но тут открылась дверь и вошёл полковник. Увидев меня, он радостно воскликнул: «Дядя Боря, какими судьбами?!» – и крепко обнял меня. Полковник оказался Гришей Гринбергом, которого в давние-давние времена я вместе с его отцом, моим школьным другом, обучал играть в теннис. Выяснив, в чём дело, Гриша грозно сказал:

– Вы просто с этими кавказцами с ума посходили. Всех чеченцев, которых знает Борис Матвеевич, знаю и я. – И уже, смеясь, обращаясь непосредственно ко мне: – Извините, гражданин Кауфман. Никто более вас не задерживает.

Я открыл рот, чтобы уточнить кое-какие детали, но тут появился Сергей, и мы поспешили ему навстречу.

За ужином Сергей рассказал, что недавно вернулся из Германии, где врачи разбирались с его желудком, а Борис признался, что недавно перенёс операцию на сердце в Израиле, после чего мои бывшие карточные партнёры грустно шутили над своими лежбищами на чужих операционных столах.

Повспоминав о днях минувших и о том, как мы полвека назад славно погуливали в подмосковной Рузе, мы с Сергеем стали собираться восвояси. На посошок хозяин пожелал:

– Друзья, пусть наша пуля, расписанная когда-то в Рузе, летит рядом с нами как можно дольше, а вместе с ней и мы не будем торопиться попасть в ту единственную цель, промахнуться мимо которой ещё никому и никогда не удавалось.

Мы выпили, но, увы, к сожалению, не всем пожеланиям суждено исполниться, и так было суждено, что состоявшаяся наша встреча оказалась последней.

16. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

I

«Последний бой, он трудный самый…» – мурлыкал я себе под нос куплет старого шлягера, когда к дому подъехал «мерседес» и из него вышли Семён (тот самый, что служил в Нью-Йорке у Вовочки) и незнакомый мне господин, представившийся Виктором.

Пару лет назад до меня дошли слухи, что Семён вместе со своей подругой Надей и каким-то приятелем провернул не совсем законную аферу, за которую они оказались в суде. Надя начала сотрудничать со следствием, и это освободило её от наказания. А вот Семён оказался на два года под домашним арестом.

В Москве Семён возглавлял отдел, занимавшийся порошковой металлургией. В этот отдел после окончания Физтеха попал Виктор. Здесь он защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Ныне в Лос-Анджелесе Семён и Виктор открыли свою компанию «Синертек» и совместно со старой американской частной компанией «Киттихок» изготавливали разнообразные изделия с использованием методов порошковой металлургии. Все работники «Синертека» были инженеры, приглашённые из Москвы.

Имея научную степень доктора наук, Виктор смог получить грин-карту, после чего купил в Лос-Анджелесе небольшой домик, куда время от времени наведывалась из Москвы его жена, внешне симпатичная, но замкнутая, необщительная женщина. Виктор же был абсолютным антиподом своей супруги. Дружелюбный и отзывчивый, он всегда с удовольствием принимал участие в любых устраиваемых его сотрудниками мероприятиях.

Виктор оказался прекрасным собеседником, знающим толк в хороших марочных винах, так что после нашего знакомства мы стали иногда устраивать совместную их дегустацию, встречаясь либо в Лос-Анджелесе, либо, что случалось гораздо чаще, в Лас-Вегасе. Во время таких застолий мы обсуждали всё, о чём только можно было порассуждать.

Жаркий, душный вечер. Мы с Виктором только что вернулись из казино «Белладжио» и в прекрасном, благодушном настроении устроились на моём балконе. Бутылка сицилийского La Segreta опустела, и Виктор открыл Lupi Reali из винограда центральной Италии. Охлаждённое вино чудесно, и его дегустация не нуждается ни в каких тостах. Я смотрю на детей, плещущихся в бассейне напротив балкона, а взгляд Виктора скользит по вершинам гор, проглядывающих через ветки растущего у балкона дерева.

– Скажи, Виктор, – прерываю я молчание, – не кажется ли тебе странным, что вот мы, оба физтеха, а говорим о чём угодно, но только не о науке? А кстати, нашёл ли ты в науке то, что искал, когда поступал на Физтех?

– Наверное, нашёл. Конечно, порошковая металлургия – это больше техника, но и физики в ней вполне достаточно.

– То есть ты хочешь сказать, что вы в «Синертеке» не только изготавливаете изделия, но и придумываете что-то новенькое. Но я не слышал, чтобы вы получали на это «новенькое» какие-нибудь патенты.

– Статьи пишем, а вот подача патентов здесь, в Америке, – это слишком дорогое удовольствие, – пояснил Виктор.

– Да, для американцев, пользующихся адвокатами и патентными поверенными, – согласился я, – но не для бедных русских, приученных всё делать своими руками. У меня сейчас уже двадцать пять американских патентов, и стоили они мне ровно столько, сколько потребовалось на оплату их рассмотрения в патентном офисе и последующей публикации, то есть вполне терпимые деньги. И никаких адвокатов.

– Тогда, может быть, ты и нас научишь? – попросил Виктор.

И я согласился на следующих условиях: Виктор формулирует предлагаемый для патентования метод, после чего мы его обсуждаем и я подготавливаю его физическое обоснование, в авторы помимо нас включаются указываемые Виктором его сотрудники, а иногда и акционеры дружеской компании «Киттихок». Через пару месяцев я отправил в патентный офис первую заявку, а меньше чем через год пришло положительное решение. Такой быстрый результат стимулировал написание следующих патентов. Теперь мы с Виктором, дегустируя марочные вина, в основном обсуждали возможные методы повышения качества современной порошковой металлургии и способы их технической реализации. Физические вопросы оставались за мной, а вопросы технического воплощения – за Виктором. За оформление патента и за работу с патентным офисом я получал кое-какие доллары. Значительно более серьёзные деньги могли появиться в будущем, например при продаже «Синертека».

Уже были получены четыре патента и отправлены ещё три, когда однажды вечером Виктор позвонил и сказал, что некий Герхард Бекман хочет купить права на наш последний совместный патент, поданный полгода назад. После этой информации последовал вопрос: не хочу ли я продать Бекману свои права на этот патент. Предложение показалось странным: патент ещё не получен, подана только заявка, и неизвестно, будет ли она одобрена. Удивительно, что некий господин хочет купить права на то, чего может и не быть.

Поразмыслив, я ответил Виктору, что если предполагаемая продажа в интересах «Синертека», то я согласен. Однако предупредил, что общаться, а тем более иметь дело с каким-то незнакомым человеком я не хочу, а потому готов продать свои права Виктору, а уже он может их перепродать кому угодно. Виктор согласился и попросил назвать цену. Я назвал, и вечером сотрудник Виктора привёз мне чек вместе с соглашением о продаже прав на будущий патент, которое и было мною подписано.

II

Прошло три месяца. От Виктора ни слуху ни духу. И вот в середине сентября к моему дому подкатывает машина с судебным фельдъегерем, который вручает мне под роспись пакет документов. Первое, что бросилось в глаза, едва я вскрыл пакет, – это судебный иск за разглашение производственного секрета. Иск подан Герхардом Бекманом на «Киттихок», «Синертек» и всех авторов той самой заявки на патент, права на который я продал Виктору.

Из находившихся в пакете документов вырисовывалась весьма неприглядная картина. Два года назад Бекман обратился в «Синертек» с просьбой создать с использованием методов порошковой металлургии такое устройство, которое позволило бы реализовать некую его техническую идею. Подписав с «Синертеком» двустороннее соглашение о нераспространении, Бекман раскрыл свою идею его сотрудникам. После года активных исследований Виктор и его сотрудники разработали весьма оригинальный метод, позволяющий создать требуемое устройство. Не упоминая ничего о подписанном с Бекманом соглашении, Виктор рассказал мне об этом методе, как о своём изобретении, после чего мы подготовили и отослали заявку на патент.

Примерно через год, когда подходило время публикации поданной заявки, Виктор испугался возможных последствий, связанных с нарушением двустороннего соглашения о нераспространении, и рассказал о поданном патенте Бекману. Он убеждал Бекмана, что в патенте описывается только метод, разработанный «Синертеком». Но Бекман обратился к адвокату с просьбой проверить всё сказанное Виктором. Увы, Виктор лгал, и дело закрутилось.

Чтобы успокоить Бекмана, Виктор и остальные авторы передали ему все права на поданный патент. Казалось бы, инцидент был исчерпан. Но Виктор допустил стандартную ошибку: действовал без адвоката. В результате он не подписал с Бекманом соглашения о том, что тот с получением прав на поданный патент не будет иметь никаких претензий. Виктор думал, что Бекману важен его бизнес, а в таком случае не принципиально авторство в патенте. Важно лишь то, кому он принадлежит. Однако Бекман сразу, как только получил права на поданный нами патент, отозвал его и подал свой, а на авторов подал иск в суд за нарушение подписанного соглашения о нераспространении секретных сведений, сообщённых Бекманом «Синертеку» и «Киттихоку». Залогом того, что эти фирмы проиграют, являлся отказ их сотрудников от своего патента и передача Бекману прав на его использование без каких-либо условий.

Ознакомившись с документами, я понял, что попал в очень некрасивую историю. С одной стороны, все предъявляемые обвинения лично меня не касались, ибо я не подписывал никаких соглашений о нераспространении бекмановской идеи. Принципиально также было и то, что я никогда не работал ни в «Синертеке», ни в «Киттихоке», а в качестве оплаты за подготовку патента получил наличные деньги. Однако, с другой стороны, я, являясь одним из авторов поданного патента, попадал в компанию тех, кто явно нарушил соглашение и кому не избежать суда, а значит, и мне придётся пройти весь судебный процесс от начала до конца.

На следующий день после получения иска Виктор позвонил и предложил мне вернуть деньги, которые я получил за продажу своих прав на ту злополучную заявку, а взамен обещал, что адвокаты «Синертека» и «Киттихока» будут защищать меня, как и остальных. Я отказался, заявив, что буду защищаться сам. Это решение я принял не вследствие излишней самоуверенности, а исключительно потому, что не хотел находиться в одной когорте с теми, кто с очевидностью нарушил соглашение.

Положение Виктора было аховое. И всё же в одном Виктору сильно повезло: при подаче заявки он включил в авторы владельца «Киттихока», который из-за этого авторства вместе со своей компанией попал в ответчики. «Киттихок» – это был не бедный и безродный «Синертек», а старая американская компания, способная постоять за себя, а теперь по необходимости и за Виктора.

Размышляя о создавшейся ситуации, я, естественно, задумывался о Викторе и как о человеке, и как об учёном. Называя вещи своими именами, Виктор был вор, и на воровство его толкнула не бедность, а желание сделать деньги, украв чужую идею. Что ж, физтехи тоже люди и бывают разные.

III

Итак, игра началась. И для меня эта игра имела ряд очень важных особенностей. Первое, игра была без обоюдного желания, и в ней я не мог получить реальный выигрыш, максимум, на что я мог рассчитывать – это избежать проигрыша. Второе, я не знал всех правил игры, а лишь догадывался о некоторых из них.

Прежде всего, уточнив через интернет начальные правила предстоящей игры, я засел за ответ, который защищающийся по получении иска должен отправить в суд. Для подстраховки я решил показать подготовленный ответ адвокату. Возвращённый адвокатом документ не содержал никаких принципиальных исправлений, но обошёлся мне в девятьсот долларов. Полученная консультация имела одно важное значение: она убедила меня в том, что в дальнейшем я смогу самостоятельно без обращения к адвокатам подготавливать все бумаги, которые будут необходимы в процессе судебного рассмотрения.

Опуская все этапы судебного рассмотрения, я остановлюсь сейчас лишь на тех, где проявились преимущества самостоятельной (безадвокатской) защиты.

Всё время в процессе расследования ответчики и истец посылали друг другу вопросы, на которые каждая сторона должна была давать чёткие ответы. Однако искусство адвокатов как раз и состояло в том, чтобы так сформулировать чёткие ответы, чтобы они были как можно менее чёткими. Я напрягал все свои интеллектуальные способности, чтобы на сформулированные мною вопросы получить нужные мне однозначные ответы, но каждый раз терпел неудачу. И тут меня выручило моё «безадвокатское» преимущество.

Дело в том, что количество вопросов определяло объём работы её адвокатов. Поэтому в целях экономии своих средств каждая сторона не баловала другую излишним количеством задаваемых вопросов. Я же, получив не устраивавшие меня ответы, переформулировал свои вопросы и опять отправлял их истцу. Я не скупился и формулировал много вопросов, даже очень много, среди которых прятал задававшиеся ранее. Адвокаты истца не тратили времени на выявление повторных вопросов и отвечали на них так, как считали нужным в данный момент. В результате ответы никогда точно не совпадали, и выявляемые несовпадения очень часто дезавуировали ранее полученные ответы.

В частности, в процессе переписки я выяснил, что Бекман отправил свой патент ещё до того, как отозвал наш. При этом он не сослался на наш патент, хотя уже о нём знал. Подавая заявку на патент, заявитель клянётся, что изложил всю известную ему информацию по данной теме. Следовательно, Бекман не только нарушил правила подачи заявки, а (что гораздо более важно) умышленно солгал и дал ложную клятву. Эту информацию я изложил в письме, которое отправил в Государственный патентный офис. В результате рассмотрение патента Бекмана было приостановлено, а сам Бекман ожидал наказания, которому должен был подвергнуться за сознательно данную ложную клятву.

Тем временем срок расследования заканчивался, и адвокаты ответчиков наконец приступили к серьёзной защите. Они обнаружили, что истец до контактов с ответчиками обращался с теми же самыми своими идеями в три фирмы, которые располагались в трёх различных штатах. В каждом суде соответствующего штата адвокаты ответчиков организовали специальные конференции с присутствием судебного представителя. На этих конференциях они учинили допрос руководителей приглашённых фирм с целью выяснения, при каких условиях Бекман раскрывал им свой профессиональный секрет и как этот секрет в дальнейшем сохранялся. Расследование показало, что практически после переговоров Бекмана с этими фирмами его идеи перестали быть секретными. Конечно, это не отменяло подписанное двустороннее соглашение между Бекманом и ответчиками, но его ценность сводилась к нулю.

Теперь уже и Бекману стало понятно, что дальнейший суд – это только лишние затраты, и он пошёл на мировую. Его новая задача была уже не выиграть, а хотя бы как-то скомпенсировать свои затраты на адвокатов. В процессе заключения мирового соглашения Виктор позвонил мне и предложил, что их адвокаты могут и меня включить в подготавливаемое соглашение. Я сказал, что должен подумать. Вскоре я получил электронное сообщение от одного из адвокатов «Киттихока», помеченное грифом: только для личного пользования.

Этот адвокат уже два раза по своей личной инициативе, без всякого вознаграждения, предупреждал меня о кое-каких шагах, которые я должен был выполнить в соответствии с законами Калифорнийского суда, и о чём, конечно, я не знал. В данном случае он предупреждал о том, что к предложению Виктора следует отнестись осторожно, ибо, приняв его, я буду должен принять участие в оплате неких «мировых поборов». Совет чужого адвоката явно нарушал интересы своего работодателя. Особенно важным была бескорыстность данного поступка, обусловленного исключительно сочувствием к самозащищающемуся. Я увидел, что и адвокату, призванному служить золотому тельцу, ничто человеческое не чуждо, в том числе и положительные чувства (конечно, не всем и не всегда, но, как оказалось, бывает).

Я отказался от предложения Виктора. Мировое соглашение между Бекманом и всеми ответчиками (кроме меня) было подписано примерно за три недели до окончания того срока, когда вообще какие-либо мировые соглашения могли заключаться. Я полагал, что теперь и мне придёт соответствующее предложение от Бекмана. Но время шло, а никакого предложения не поступало. Возбуждение возрастало. Как игрок, я понимал, что если я первый выйду с предложением, то тем самым продемонстрирую свою боязнь суда, а это позволит истцу начать торг.

В действительности я не боялся суда, веря в абсолютную несостоятельность предъявленного лично мне иска, и был готов это доказать. Смущали два обстоятельства. Первое: самостоятельная защита при неидеальном английском, и второе: наличие присяжных. Меня неоднократно приглашали в Лас-Вегасский суд в качестве присяжного, и каждый раз, ссылаясь на свой несовершенный английский, мне удавалось соскочить. Однако в процессе этих приглашений я познакомился с тем, как происходит отбор присяжных, и понял, что ожидать от них хоть какой-нибудь компетентности в рассматриваемом вопросе не приходится. Поэтому они вполне могли бы рассуждать так: ответчик, подав патент, заявил себя автором изобретения, но истинным автором этого изобретения является истец, следовательно ответчик виновен, а то, что он там объясняет, – в этом ничего не поймёшь, и пусть с этим разбирается судья.

Наступил последний день, когда ещё можно было подписать мировое соглашение. Утро не принесло ничего нового. И вдруг вскоре после того, как часы пробили полдень, к дому подъехала машина и нарочный вручил мне пакет с долгожданным мировым соглашением, содержавшим единственное требование: не мешать Бекману получить патент.

Напряжение, денно и нощно не покидавшее меня почти два года, спало практически мгновенно. Первая неосознанная радость полученной свободы, свободы от всего: от документов из суда и от адвокатов истца, от постоянного обдумывания складывающейся ситуации и поиска адекватных ходов внезапно дополнилась ощущением счастья победы, достигнутой своими усилиями в по-прежнему ещё чужой и мало известной мне стране.

17. КАК ДЖОН СТАЛ САРОЙ

Не очень мирно и не очень тихо минуло более двадцати лет с того случайного события, когда я познакомился с Джоном, и с которого я сделал первый шаг в другую жизнь. На протяжении этого времени мы не теряли друг друга из виду: всегда поздравляли друг друга с Днём благодарения, а иногда и с Новым годом. Пару раз Джон приезжал в Лас-Вегас и однажды здорово помог мне в установлении деловых отношений с моими партнёрами по бизнесу, после чего у меня появилась регулярная зарплата.

В процессе организации бизнеса по производству перфораторов Джон женился на своей секретарше Лили. Через год после рождения дочери они развелись. Примерно лет через пять Джон позвонил мне из Литл-Рока и сказал, что собирается со своей девушкой Кэтти в Лас-Вегас, где они планируют сыграть свадьбу, и просил меня и Ольгу быть свидетелями при регистрации их брака.

Кэтти оказалась весьма симпатичной молоденькой учительницей младших классов. Всю свою жизнь она прожила в Литл-Роке и только однажды выезжала в Хьюстон к своим дальним родственникам. Ещё девочкой Кэтти видела рекламу, где брак двух молодых людей регистрировал сам Элвис Пресли, песни которого она очень любила. Эта реклама запала ей глубоко в душу, и Джон решил претворить мечту своей любимой в жизнь.

В Лас-Вегасе по-прежнему функционировало что-то наподобие маленькой церкви, где бракосочетание проходило под песни Элвиса, а сам акт совершал молодой чиновник, загримированный под Пресли и облачённый в традиционную одежду певца.

Джон встретил нас в казино MGM Grand, откуда в чёрном лимузине все вчетвером отправились в то самое заведение, где «работал» сказочный Элвис. Невеста была в восторге. Жених, обмениваясь со мной всё понимающими улыбками, старательно подыгрывал происходившему. Под фотографические вспышки и тихое стрекотание кинокамеры Элвис исполнил не совсем «преслинские» обязанности, и через десять минут жених и невеста стали мужем и женой. На том же лимузине мы вернулись в MGM Grand, где в уютном ресторане нас ждал свадебный ужин.

После свадьбы Джон купил ферму вместе со старым домом с колонным портиком в стиле американских домов времён позднего рабовладения. На ферме Джон занялся вначале разведением то ли коз, то ли овец, а затем ограничился выращиванием помидоров. Вскоре после свадьбы Кэтти родила дочь.

Прошло несколько лет, и вдруг я получаю и-мейл от Джона, информировавшего меня о том, что отныне он перестал быть Джоном, а превратился в Сару. Он, правильнее теперь писать «она», сообщал, что после операции по смене пола подвергся в своём родном Литл-Роке язвительным насмешкам, и потому вынужден был переехать в Сан-Франциско, где нынче и обитает.

Прочтя это сообщение, я сразу же достал альбом и стал разглядывать фотографии. Вот Джон парится в моей салтыковской бане, вот я и мои гости выбегаем из парилки и обтираемся снегом, а вот уже летом обливаемся ледяной водой. Джон выше всех. Фигура действительно не мужественная, но никакой видимой ущербности не наблюдается. Ничего особенного не было замечено и в бане. Правда, я вспоминал, что во взгляде и улыбке Джона всегда угадывалась несвойственная мужчине нежность, но она не бросалась в глаза, не отталкивала и стала понятной только теперь, после полученной информации.

Сам факт, что сегодня мужчина может превратиться в женщину, а также причины, стимулирующие соответствующее желание, были мне известны. Поразительным было другое: факт, легко воспринимавшийся чисто абстрактно, вдруг реализовался. Мой хороший приятель вдруг стал женщиной. С первых прочитанных строк я решил, что должен принять произошедшее. Я считал, что непонимание, особенно обусловленное тем, что природа пощадила тебя и ты избежал подобных проблем, не даёт права на отвержение и даже на обсуждение.

Но после того как я зашёл на сайт, о котором сообщила Сара, и увидел, как новое, совершенно чуждое искажает привычное, ярко живущее в памяти, прежнее, знакомое, я почувствовал, что искреннее приятие так внезапно появившейся Сары для меня невозможно. Я показал полученный и-мейл своей дочери. Хотя Аня тоже хорошо знала Джона, она восприняла полученное известие гораздо легче, проще и какое-то время вместо меня поддерживала связь с Сарой.

Оказалось, что Джон, ещё до превращения в Сару, продал свою ферму и развёлся с Кэтти. Вскоре после того, как Сара обосновалась в Сан-Франциско, к ней переехала и Кэтти с дочерью. Жили они все вместе в одной квартире. У Сары был свой бойфренд, а у Кэтти – свой. Через несколько лет Сара вернулась в Литл-Рок, где, как она утверждала, в ней никто уже не узнавал бывшего Джона.

Прошло ещё несколько лет, и я получил и-мейл от Валерии, которая работала у Джона переводчицей во время его первых деловых контактов в Москве и, естественно, в то время находилась с ним в интимной близости.

Вот этот и-мейл:

«Здравствуй, Игорёк! Мы давно не общались. Я почти всю зиму болею и не вылезаю из простуд. Бегаю на работу, чему очень рада. С Джоном общаемся чуть ли не каждый день. Поверить в это трудно, но кажется, у нас новая серия „любви“ – теперь в письмах. Он научил меня говорить ditto и XoXoXo, что означает „Я люблю тебя и всё такое“ и „Целую-обнимаю“.

Ну, а если всерьёз, он поведал мне столько всего, что я ещё раз Господа поблагодарила, что Он отвёл меня от него. Представляешь, Джон с 95 года жрал по-тихому эстрагон и препарат, подавляющий тестостерон. И это продолжалось до 2007-го, когда сиси стали выпирать, и он рассказал маме, сестре и брату.

Чтобы зачать Зою, он на время прекратил это занятие, и как-то однажды получилось. Секса у них не было вообще, потому что не было эрекции из-за подавляющего препарата. Наконец, последняя жена после похорон папы обнаружила таблетки, и он сознался во всём. Представляешь, что с ней было!

Я вот всё думаю, что же этих двух лохушек держало около него? Его деньги, что ли? В общем, с головой у него давно глубокий беспорядок. Я сказала ему, что его история намного более драматична, чем можно себе представить. Понимает ли он, через что прошли его жёны! Ответ: целую-обнимаю. Собрался строить дом в этом году, советуется со мной. Сначала заявил, что уходит жить в лес подальше от людей, где ходят пумы, медведи и т. п., а две недели назад приезжала его мама из Техаса и подарила ему кусок земли рядом с её домом. Жалуется, что очень дорого строить дорогу и тянуть коммуникации. Кстати, его мамуля вышла замуж и после продажи дома во Флориде переехала к своему муженьку. И его сестра, и его брат категорически отказываются с ним общаться, полагая, что он большое embarrassment.

Одним словом, я у него, по-моему, единственная „родственница“, не считая мамы. Правда, старшая дочка его почитает и иногда навещает, приезжая из Колорадо. Она уже второй год замужем. А младшая – теннисистка и очаровашка. Могу прислать фотки».

Я несколько раз перечитал послание Валерии, но ничего не ответил.

А недавно Сара разместила прекрасную фотографию, где она, счастливая, рядом со своими сестрой и братом.

И подумалось мне, что нужно учиться воспринимать мир не таким, как учили и к которому привык, а таким, каким он есть в действительности, со всеми его возможными нюансами. А ещё я сказал себе: помни, что встреча с Джоном (а теперь пусть с Сарой) кардинально изменила тебе жизнь, которая в результате ныне протекает в совсем-совсем другом мире.

18. БАБУШКИН ДОМ

I

Я снова прилетел в Москву и, переночевав в своей московской квартире, утром отправился в Салтыковку. Бабушкин дом показался сразу, как только я пересёк Большую Прудовую улицу. Из тех, кто во времена моего детства и юности жил в этом доме, не осталось никого. Все свидетели и детства, и юношества давно ушли в мир иной, а их родственники долго судились между собой, продавали и перепродавали отсуженные друг у друга части дома, и в последнее время в качестве соседей я имел некую Веру Яковлевну с её пятидесятилетним разведённым сыном Олегом.

Чем ближе я подходил к родному дому, тем шаги мои убыстрялись. Вот и ещё прошёл почти год. Я быстро открыл калитку и вошёл во двор. Но вместо ожидаемой тихой, мирной, привычной с детства атмосферы, которой обычно встречал меня мой старый дом, ко мне с лаем бросилась чужая здоровенная овчарка. Собака явно демонстрировала себя хозяйкой и защищала дом от чужого. «Как во двор попала эта соседская собака?» – промелькнуло в моём сознании, и тут я увидел, что значительная часть забора, отделявшая мой участок от соседей, снесена.

На лай вышел Олег и начал орать, утверждая, что этот кусок участка теперь принадлежит ему, и я должен перенести свой забор. «Ерунда, – подумал я, – у меня есть утверждённый план участка, и забор я сейчас же восстановлю на прежнем месте».

С таким намерением я открыл дверь в дом и поднялся на второй этаж. То, что я увидел здесь, повергло меня в ужас: окна были разбиты, и весь пол покрывали осколки оконных стёкол. Что особенно было жалко, так это разбитые витражи, которые когда-то я так старательно подгонял в нестандартные рамы террасы. Я спустился, закрыл входную дверь и отправился в милицию.

Около небольшого деревянного здания, где размещалась милиция, толпились несколько человек. Появившийся лейтенант обвёл всех присутствующих равнодушным взглядом и обратился ко мне:

– Ну, что у них за дела, я знаю, а вот что у вас?

– Очень важное и секретное дело, – ответил я полушутя-полусерьёзно.

Мой ответ, по-видимому, понравился, и милиционер пригласил меня следовать за ним. Несколько шагов, и мы оказались в маленькой комнатке, где хозяин сразу же занял своё место за столом и, не предлагая мне сесть на имевшийся свободный стул, уставился на меня. Я растерялся, не зная, то ли сразу «дать на лапу», то ли вначале рассказать о деле. Проблему решил милиционер, который буркнул: «Ну что, я жду».

Тут все сомнения исчезли, и я, быстро достав приготовленную заранее купюру, положил её на стол рядом с хозяином кабинета. Деньги мгновенно исчезли, а лейтенант как будто только сейчас увидел меня, весьма любезно пригласил сесть и попросил рассказать о причине, приведший сюда столь почтенного господина.

Выслушав мой рассказ, милиционер вызвал старшего сержанта, и мы втроём забрались в милицейскую машину и отправились к моему дому. Взглянув на разгром, милиционер направился ко входу моих соседей. На звонок вышли Олег и его мама, которая сразу начала кричать, объясняя служителям порядка, что американцам не место в России и что пусть «этот» убирается в свою вонючую Америку. Не дослушав до конца пожелание разбушевавшейся соседки, младший лейтенант пригласил Олега в машину, и теперь уже вчетвером мы вернулись в милицейский участок.

Здесь меня и Олега рассадили по разным комнатам и попросили каждого описать то, что случилось. В своих показаниях Олег не признал ни то, что разбил окна, ни того, что снёс забор, и так как свидетели отсутствовали, то суд, получивший бумаги из милиции, признал их недостаточными для возбуждения дела.

II

Осуществив необходимый ремонт и немного успокоившись, я позвонил Анатолию Тишину. Он обрадовался, что я снова в Москве, и пригласил в свой новый офис.

Несколько лет назад во время нашей встречи Анатолий сказал мне, что принял решение оставить службу в КГБ, выйти в отставку и заняться бизнесом. Тогда я удивился и спросил:

– Неужели ради денег ты способен отказаться от власти, которую имеешь над людьми?

– Во-первых, власть не над людьми, а только над сотрудниками одного предприятия, во-вторых, эта власть становится всё более кажущейся, эфемерной, и в-третьих, страна переходит к системе, в которой не власть даёт деньги, а деньги дают власть, – объяснил Тишин.

Конечно, своё решение Анатолий принял не с бухты-барахты. До этого уже более года он участвовал в разных бизнес-проектах, в которых его роль сводилась к получению разрешений в различных инстанциях, где его кагэбэшная книжица здорово помогала. Но времена изменились, и деньги стали работать лучше даже его удостоверения.

Нынче Тишин имел шикарный офис в доме позади Министерства иностранных дел. Его семья жила в Копенгагене, и ему ничто не мешало «делать бизнес», сопровождавшийся постоянным пьянством и бесчисленными любовными забавами.

Как только я появился в офисе, Тишин моментально пригласил меня в уютный небольшой банкетный зал, где нас уже ждал стол с первоклассными русскими закусками. После нескольких общих приветствий он сказал:

– Помнишь, когда ты покидал «Астрофизику» я желал тебе чего-нибудь совсем нового, неожиданного. И это произошло. Теперь и у меня вокруг – всё новое и неожиданное. Так выпьем за то, чтобы это новое перестало быть новым и неожиданным, а превратилось в обычное и постоянное.

По мере того как тосты сменяли один другого, Тишин не то чтобы мрачнел, а как бы серьёзничал и вскоре начал философствовать:

– Покидая свою службу, я всё чаще задумывался о страхе. Человек придумал Бога для того, чтобы было кого бояться, в надежде на то, что этот страх позволит избавиться от другого страха – страха смерти и создать некое благочестивое сообщество людей, в котором будут жить, соблюдая десять заповедей, а при их нарушении пугать ужасной загробной жизнью. Почти тысячу лет пугали русских, но то ли Бог оказался слишком милосердным, то ли русские оказались слишком смелые, то ли по каким-то иным причинам, но ничего не получилось. Надоело. Стали строить справедливое общество без Бога, основываясь уже не на Иисусе, а на Марксе. Как бы заменив одного еврея на другого. Попробовали и увидели, что без страха – никуда. Создали ВЧК, потом КГБ и нагнали такого страху, что даже немцев победили. После Сталина реальный страх пропал, но действовала ещё память о нём. Сегодня исчезли даже отголоски этой памяти, и я спрашиваю себя: что будет?

Этот монолог Анатолия был очень созвучен недавно попавшим мне на глаза строкам Роберта Рождественского: «Как живёшь ты, великая Родина Страха? / Сколько раз ты на страхе возрождалась из праха!»

Прежде Тишин любил пофилософствовать об ужасах 1937 года, считая их порождением ужасов Гражданской войны, от которых страну очистила Великая Отечественная. Но в последнее время его мысли о том, что одни ужасы порождаются и уничтожаются только другими ужасами, стали перемешиваться с мыслями о страхе.

Слушая Анатолия, я вспомнил своё удивление, когда заметил, как во время наших вечерних прогулок во время первого совместного зимнего отдыха он с опаской заходил в лес, явно предпочитая освещённые дорожки пансионата тёмным, милым своей тайной, лесным аллеям. Тогда я объяснял себе эту особенность Тишина тем, что порождающий страх сам становится его жертвой. Нынче же, слушая своего приятеля, я начал улавливать иные, более глубокие мотивы.

Прощаясь, Тишин сказал, что на днях он стал арендатором нескольких больших подвальных помещений в соседних переулках и пригласил меня принять участие в небольшом сабантуе, который он планировал устроить на будущей неделе по случаю этой удачной сделки.

– Звони. Постараюсь присоединиться, – пообещал я.

Но Анатолий не позвонил, и по весьма уважительной причине. Как обычно, шофёр подъехал к салтыковскому дому Тишина и через боковую калитку направился к дому. Входная дверь была широко распахнута. Не обнаружив босса в столовой, шофёр заглянул в спальню. Тишин лежал на кровати, а голова его покоилась на тёмно-красной от крови подушке, из-под которой торчала ручка личного пистолета убитого. Оружие, которое всегда придавало своему хозяину особую храбрость, не смогло его защитить.

О чём был последний сон Тишина, и был ли он вообще? Кому помешал бывший полковник в наступившей новой жизни. И кто заставил покинуть её? Все эти вопросы, как, впрочем, и многие другие, остались без ответов.

III

На следующий день после посещения Анатолия я встретился с Виталием Рождествиным. Он всю жизнь работал в МТУ, где училась моя старшая дочь. Его дочь работала в моём секторе в ИИЕТ, а его сыну я организовал стажировку в Нью-Йорке. При организации «Лазер-Тека» Виталий направил в Лас-Вегас своих сотрудников для производства лазерных изображений. Однако когда началась моя бизнес-война с Волтерами, Рождествин разорвал договор, подписанный между МТУ и моей частной компанией, и его сотрудники стали контактировать непосредственно с Волтерами. Хотя, по словам самого Рождествина, он подписал подсунутые ему бумаги о расторжении договора, не читая, будучи в не совсем трезвом состоянии. Тем не менее я оценил произошедшее как предательство, и несколько лет мы не общались. Но вот на днях наш общий знакомый передал мне его просьбу не помнить зла и связаться с ним. Я почувствовал, что время сделало своё дело: обида ушла, а ностальгия по добрым старым временам осталась, и я позвонил ему.

Виталий был искренне рад, услышав мой голос, и мы сговорились поужинать в каком-нибудь ресторане. Однако накануне Рождествин перезвонил и предложил перенести встречу из ресторанного зала к нему в кабинет.

– У меня всё будет ничуть не хуже, а поболтать мы сможем намного свободнее, – уверил меня Виталий.

Опоздав минут на двадцать, в начале пятого я вошёл в кабинет Рождествина. Стол, предназначаемый для совещаний, был заставлен бутылками коньяка и различными закусками. Хозяин сидел в центре стола в окружении четырёх своих сотрудников.

– Ну, наконец, а то я уж начал думать, что тебя как иностранца не пускают через нашу проходную, – с этими словами Рождествин вышел из-за стола, и мы обнялись. – Сил не было тебя дожидаться, так что я уже принял пару рюмок, исключительно ради того, чтобы ты быстрее пришёл. Но вот ты здесь, и теперь мы можем выпить вместе за нашу встречу.

Вскоре сотрудники Виталия разошлись, и мы остались одни. Вдруг дверь отворилась и в кабинет нетвёрдой походкой вошёл невысокий плотный мужчина. Появившийся был существенно моложе нас, поэтому не было ничего удивительного в том, что я прежде никогда его не видел среди сподвижников Рождествина. Вошедший повёл себя странно: он не подошёл к столу, а прошёлся пару раз туда и обратно вдоль стены, после чего, уставившись на меня, громко произнёс:

– Иди-ка ты на (и тут последовало простенькое, но нецензурное слово)!

– Борис, брось, забудь, это наш человек, иди сюда, давай выпьем, – запричитал Рождествин, обращаясь к вошедшему.

Но не тут-то было. Борис ещё пару раз повторил мне своё пожелание и, хлопнув дверью, удалился.

– Не обращай внимания. Борис – мой заместитель по НИРам, а в недавнем прошлом командовал сектором, в который входила лаборатория известного тебе Алтуфьева. Отличный, свой парень. Сейчас, правда, немножко выпил, но это простительно – отмечает в своём кабинете какой-то юбилей, – пояснил ситуацию Виталий.

Минут десять разговор вращался вокруг наших детей, когда вновь появился Борис. Теперь вошедший подошёл и плюхнулся на стул около стола. Рождествин протянул Борису рюмку коньяка, и Борис, обращаясь ко мне с прежним пожеланием, лихо опорожнил рюмку.

Ситуация была крайне необычной: меня впервые посылали на три буквы, да ещё делали это на полном серьёзе, и ни где-нибудь, а в стенах МТУ, где я долгое время пребывал членом докторского учёного совета. При этом посылали в присутствии того, кого я когда-то считал своим другом, и этот друг, пусть и очень пьяный, воспринимает всё как что-то вполне нормальное.

В принципе, злоба Бориса была мне понятна. После разрыва моих отношений с «Лазер-Теком» Волтеры стали платить Алтуфьеву, который, естественно, что-то отстёгивал начальнику, т. е. Борису. Но вот хозяева «Лазер-Тека» поменяли русских на немцев, и деньги прекратились. Деталей Борис не знал и знать не хотел. Для него важно было одно: деньги перестали сыпаться. И пьяное воображение Бориса наводило на мысль, что я и есть виновник его «обнищания», который продолжает жить там, в Америке, а ему от этого ничего.

Вначале, понимая абсурдность возникшей ситуации, я попытался обратить всё в шутку:

– Послушай, Боренька, там, куда ты меня посылаешь, я никогда не был и боюсь не смогу найти туда дорогу, так что иди ты первый, а я уже как-нибудь за тобой поплетусь.

Но все попытки перевести глупую ситуацию в шуточную оканчивались одним и тем же: Борис выпивал очередную рюмку с прежним напутствием. Внезапно у Рождествина зазвонил мобильный телефон, и пока хозяин отвечал, я, обращаясь к Борису, почти на ухо прошептал:

– Ты, говно собачье, не видишь, что я над тобой смеюсь, ты – мерзкая мразь, недостойная даже презрения…

Я собирался дать ещё несколько нелестных определений разозлившему меня Борису, как вдруг тот вскочил, и в следующее мгновение я получил сильнейший удар кулаком в ухо. Как разворачивалось действие дальше, я точно не помню. Всё происходящее я стал осознавать только с того момента, когда Борис уже лежал на животе на полу, а я, опираясь коленом в спину поверженного врага, мерно приподнимал за волосы его голову и стучал ею о пол. Внезапно мысль – не убей – пронзила меня, и вместо ударов я стал возить голову по шершавому паркету. Как бы всё кончилось – неизвестно, но в этот момент меня, как струя холодной воды, отрезвили слова Рождествина, продолжавшего говорить по телефону и громко воскликнувшего:

– Ой, подожди, здесь у меня очень интересно: драка идёт.

Я отпустил своего врага. Быстро поднялся. Схватил куртку, висевшую рядом на стуле, и направился к выходу. У двери я обернулся и в последний раз взглянул на Рождествина. Виталий застыл, держа в руке телефонную трубку, а на физиономии у поднимавшегося Бориса было множество кровавых царапин, похожих на те, которые оставляет крупнозернистая наждачная бумага на доске из дешёвого дерева.

Возбуждение переполняло меня, а когда внутренняя дрожь входила в резонанс с внешней, жуткая конвульсия пробегала по всему телу. Я не поехал домой, а в метро вошёл в поезд, идущий в противоположном направлении, и через остановку вышел. Это была станция «Площадь Революции». Я поднялся на эскалаторе, вышел на свежий воздух и пошёл по направлению к Красной площади. Ухо и ближайшая к нему часть щеки сильно болели, но боль не мешала чувствовать и ощущать радость игравших мышц, напоминавшую ту, которая разливалась по всему телу много-много лет назад, когда я вечерами в трамвае возвращался из модельного цеха домой.

«Как это мне удалось! Откуда взялось столько силы?» – думал я, вновь и вновь перебирая в памяти только что произошедшее.

Правда, последние годы я по утрам бегал и делал кое-какие физические упражнения, но этого было явно недостаточно. Какая-то особая энергия, накопленная за всю прожитую жизнь, вдруг в одно мгновение превратилась в физическую, повергшую врага к моим ногам. Я вспомнил рассказ мамы о том, как в День Победы 9 мая 1945 года она привезла меня, четырёхлетнего малыша, из Загорска сюда, на Красную площадь. То была великая народная победа, а сегодня я почти случайно иду по той же брусчатке, празднуя маленькую, но приятную свою личную победу.

Уже в самолёте на пути в Лас-Вегас я, припоминая то, что произошло в МТУ, искренне сожалел только о своём прежнем приятеле. То, что спивались некоторые мои прежние знакомые, не выдержавшие денежного нашествия, было понятно, но вот как Рождествин, симпатичный, дружелюбный и прежде приличный, порядочный человек и не последний учёный – это требовало какого-то дополнительного осмысления.

В Лас-Вегасе я старался забыть всё, что произошло в России. Удалённость от места событий помогала, но только частично, и чем больше времени проходило со дня возвращения, тем всё больше крепла моя решимость продать свою Салтыковку.

Я понимал, что, живя в Лас-Вегасе, не могу её защитить, а причин, по которым агрессивность соседа вдруг бы снизилась, не просматривалось. Немного успокаивало, что Олег не спалит Салтыковку, ибо тогда сгорит и его часть дома. Однако никакого сомнения не оставалось в том, что соседская злоба будет только усиливаться. Наконец, не выдержав, я вновь полетел в Москву.

20. УЧИТЕЛЬ

I

Я открыл калитку во двор своего салтыковского дома и сразу успокоился: всё было в целости и сохранности. Несколько дней я повозился в доме, кое-что ремонтируя и разбирая старые бумаги. Среди них были две первые мои научные статьи, которые пятьдесят лет назад Владислав Георгиевич полностью собственноручно переписал на обороте, а от соавторства отказался.

В последние набеги на Москву я каждый раз собирался навестить Учителя, но, как только начинал набирать телефонный номер, робость и неуверенность (а вдруг мой звонок будет некстати) брали верх, и я отключался. Сейчас же, прикоснувшись к тем заветным листкам своих статей, я преодолел робость и набрал номер телефона. Репин ответил очень приветливо и пригласил к себе на дачу.

Я не видел Учителя более тридцати лет. За прошедшие годы под руководством Репина были созданы системы предупреждения о ракетном нападении (СПРН) и системы контроля космического пространства (СККП). За эти работы он был награждён многими орденами и получил звание Героя Социалистического Труда.

Однако ни признанные заслуги, ни незаурядный талант создателя не уберегли его от начинавшейся перестроечной бури, и в 1987 году Репин был освобождён от занимаемых должностей. Несмотря на то, что потеря руководящих должностей никак не повлияла на его имидж выдающегося учёного и конструктора, тем не менее удар был нанесён слишком сильный, и Репин серьёзно заболел. С большим трудом он выкарабкался (или, точнее, почти выкарабкался) из этой напасти и последние годы жил на даче.

После полученного приглашения я то и дело задумывался о предстоящем посещении. По значимости оно было сопоставимо со встречей с моим отцом, случившейся почти полвека назад. Но если встреча с отцом должна была прояснить мне путь в будущее, то нынешняя, с Учителем, подводила итоги уже заканчивающегося пути. За это время я из ученика сам превратился в учителя, так что мои ученики стали фактически внуками моего Учителя.

В назначенный день и час я вошёл в калитку и сразу же услышал знакомый голос: «Как нашёл, легко?» – и увидел идущего навстречу мне улыбающегося Репина.

Хозяин сразу же повёл меня в дом, где в небольшой комнате, служившей одновременно и гостиной, и кабинетом, был заранее сервирован стол для чая с прекрасными московскими конфетами и свежайшими, вкусно пахнувшими пирожными. После нескольких традиционных вопросов «что», «как» и «где» хозяин, разливая чай, сказал: «Почему ты бросил старую работу и перешёл в ИИЕТ, я догадываюсь. А вот что было потом и чем ты живёшь сейчас, об этом я жду подробный отчёт и готов даже присвоить ему гриф „сов. секретно“». Последние слова Репин произнёс, смеясь.

Неожиданно, подумал я, никто из моих старых друзей или приятелей никогда не интересовался, как мне удаётся удерживаться в Штатах. Поначалу я этому немного удивлялся, но потом понял: у «местных» сформировалось однозначное представление, согласно которому там, в Америке, всё падает с небес. Конечно, всем очень любопытно, что именно падает, а как «это» падает – уже неинтересно, ибо у нас тут всё равно таким образом «это» не упадёт.

Репин слушал с явным интересом, а когда я замолчал, произнёс:

– Вряд ли мне стоит ответить тебе столь подробным рассказом о своей деятельности за прошедшие годы. Да детали тебе и вряд ли интересны. У нас везде всё было по одним правилам, с которыми ты знаком не понаслышке. Важно лишь то, что у меня нет ощущения потерянного времени. И это ощущение только отчасти связано с оценкой моей деятельности. Скорее оно порождено той гаммой эмоций, и положительных, и отрицательных, которые сопровождали эту деятельность.

– Да, я вполне ощутил эмоциональный накал в вашем красочном описании пожара радиолокационной станции «Дарьял» в книге Перова «История отечественного ракетного оружия». Чего стоит один ваш вопрос, заданный оказавшемуся рядом Иванцову: «Ну что, едем на станцию или сразу свернём налево к Печорской исправительной колонии строгого режима?» Наверное, это было действительно страшно и очень волнительно.

– Действительно, эмоций тогда было через край – хоть отбавляй. Правда, предложение относительно колонии – это больше чёрный юмор, чем реальные страхи. Работали же мы как каторжные, с той лишь разницей, что «каторжниками» мы стали не по чужой злой воле, а по своей доброй воле. Уже в 7:30 – все были на объекте; с 15:00 – двухчасовой перерыв на обед и отдых; в 24:00 – совещание по обсуждению дневных работ; в 1:00 – разъезд по квартирам, – сказал Репин и, помолчав, продолжил: – Вот ты говорил о некоторых своих ошибках в американском бизнесе. Слушая тебя, я задумался, а могу ли я сказать, где, проектируя наши комплексы, допустил те или иные ошибки. И пришёл к выводу, что на ошибки, которые не помешали получить желаемый результат, не следует, наверное, обращать особого внимания.

– Кстати, об ошибках, – сказал я. – На днях собираюсь продать свой дом в Салтыковке. Проводя много время в Штатах, я практически забросил бабушкин дом, а ему нужен хозяин. Но вот сейчас я подумал: не делаю ли ошибку?

– Твою Салтыковку я хорошо помню. Было ужасно смешно, когда, расписывая пульку, Витя Буреев начал икать, и все (а тогда одновременно расписывалось, по-моему, аж четыре пульки) начали икать, смеясь и «переикивая» друг друга. Что же касается совета, то сам знаешь, советовать – это последнее дело. Но вот с кое-какими соображениями, к которым я, правда, пришёл недавно, а потому по жизни и не очень ими пользовался, могу с тобой поделиться. В жизни ко времени следует относиться не по-научному, а по-человечески, чётко осознавая его конечность и не стараясь всё, что ты создал, сохранить навсегда. Следует, создавая, – разрушать, а разрушая, – создавать. Только так можно поладить со временем. Если твоя Салтыковка нужна твоим дочерям, то её следует беречь и холить, а если это для них просто Салтыковка, а не родное, дорогое место, то всё равно с собой её не заберёшь, а превращать свою «любимую» в свою «обузу» – это как бы грешить против самого себя. Заметь, это не совет, а так, общие рассуждения, – пояснил с небольшой грустинкой Репин и практически сразу же спросил: – А вот как у тебя дела со случайностью: казино обыгрываешь или как?

– Чаще «или как», – ответил я. – Но вот что мне всегда было очень интересно, так это как именно вы, Владислав Георгиевич, относитесь к случайности.

– Пожалуй, по-разному, в зависимости от настроения и, наверное, от обстоятельств. Да и с возрастом отношение к «случаю» также изменилось, – ответил Репин. – Вначале я, как, наверное, и все начинающие заниматься применением статистики, был поражён, во-первых, тем, что случайность можно описывать, а во-вторых, что, используя это описание, можно синтезировать оптимальные процедуры и принимать оптимальные решения. Но с течением времени моё очарование статистикой стало меркнуть, прежде всего применительно к жизни одного конкретного человека. Хотя человек буквально купается в случайностях, однако как индивидуум он имеет дело с одной уже реализовавшейся случайностью, которая случайной была в прошлом до момента её рождения, а после того как она выделилась из своей случайной совокупности, она приобрела детерминистическую окраску. Одно могу сказать с уверенностью: случайность – это тот подарок сверху, который, как никакой другой, украшает и делает нашу жизнь жизнью.

Время летело незаметно. Где-то часа через три Репин вдруг спохватился, что ему необходимо сделать кое-какие медицинские процедуры и, извинившись, удалился. Вернулся он со словами:

– Это моя жена Регина буквально вытащила меня с того света. Жаль, что необходимые медицинские процедуры не позволяют мне надолго уезжать из дома. Но это пустяки, главное, что физически чувствую я себя вполне сносно. – И, прерывая тему здоровья, Репин, указывая на свой портрет, изготовленный по технологии лазерных изображений, спросил: – А ты и сейчас производишь такие вещицы?

– После продажи своих патентов я изготавливаю изображения только по просьбе своих знакомых. Сравнительно недавно для Флоридского университета я сделал портреты нескольких Нобелевских лауреатов по физике. Но несколько месяцев назад, переезжая в новый дом, я всю свою аппаратуру передал Лас-Вегасскому университету, так что нынче, можно сказать, моя лавочка закрылась.

Поговорив ещё с полчаса, я стал раскланиваться. Во дворе мы встретили Регину, которая, задав несколько традиционных вопросов, вдруг вспомнила:

– В прошлом году нас посетил сын Георгия Петровича Тартаковского. Он живёт в Лос-Анджелесе и работает в тамошнем университете. Я его спрашивала, как он может работать на врагов своего отечества, но вразумительного ответа не получила. Может быть, вы мне объясните, ведь вы тоже работаете на них.

– Нет, я ни на кого, кроме как на самого себя, не работаю. Я продал несколько своих патентов и за их использование получаю деньги, – сказал я, пытаясь защититься от столь неожиданного обвинения. Но Регина продолжала настаивать:

– Вы должны бросить эту Америку, вернуться и работать на благо своей Родины.

– Дорогая, ради Бога, не волнуйся, – стал успокаивать жену Репин. – Ни тебе, ни кому-нибудь ещё Игорь ничего не должен, да и ни на кого он не работает.

То ли Регина поверила мужу, то ли потеряла надежду уговорить «неверного», но после заступничества Репина её активность пропала, и вскоре, мирно распрощавшись, хозяйка отпустила меня, как говорится, с богом.

II

В электричке, возвращаясь в Москву, я вначале находился под впечатлением нападения Регины, но очень скоро оставил это неблагодарное занятие и вновь оказался во власти дум о своём Учителе.

Когда-то я всё пытался понять, почему Репин поменял красивую, спокойную, многообещающую «жизнь в науке» на беспокойную, полную всяческих непредсказуемых опасностей деятельность создателя уникальных систем. У меня выстроилось несколько возможных концепций, но вот сегодня я отвечал на этот вопрос очень просто: в ранее установившейся жизни было всё предельно предсказуемо, а значит, скучно. Новая деятельность таила неизвестность и несла некий элемент большой игры. В прежней жизни Репин создавал что-то умозрительное, а в новой была возможность создать реально работающие глобальные комплексы, решающие очень важные задачи обороны страны. Наконец, в старой жизни он уже стал мастером, а в новой ему представлялась уникальная возможность доказать (и прежде всего самому себе), что и здесь он тоже всё может.

И вот Репин создал уникальные комплексы, а как заметил великий поэт, мавр, сделавший своё дело, может удалиться. Только в данном случае он удалился не сам, а ему помогли наши бдительные органы. Формальной причиной стали контакты младшей дочери Репина, Валентины, с группой голландцев. Познакомилась она с ними в 1974 году, но в течение более десяти лет это никак не тревожило КГБ. Однако в начале 1986 года, когда комплексы были созданы, роман Вали с голландцем Петером де Гроотом стал с точки зрения соответствующих органов «слишком серьёзным», и эта «слишком большая серьёзность» привела к увольнению Репина.

И тут мне подумалось, если звёзды складывались так, что Репину было суждено покинуть порождённое им детище, то произошло это не в самое плохое для него время. Владислав Георгиевич успел сделать то, что задумывал, и увидеть результаты своей работы. А вот прошло всего четыре года и из-за распада СССР оказались потеряны очень важные компоненты комплексов СПРН и СККП, и их прежняя уникальная композиция дала глубокие трещины. Видеть же, как разрушится то, чему было посвящено столько труда, а ты, командуя всем этим, не можешь ничему помешать – перенести подобное гораздо тяжелее несправедливого увольнения.

Поезд приближался к Москве, и все прежние мысли исчезли перед возникшим образом только что встречавшего меня улыбающегося Учителя.

20. ПРОЩАНИЕ С САЛТЫКОВКОЙ

I

Так же, как когда-то Репин рассеял мои сомнения относительно дальнейшей научной деятельности, так и нынче после его слов: «С собой ты её (Салтыковку) не заберёшь, а лишь превратишь свою „любимую“ в свою „обузу“», – я принял окончательное решение – продать бабушкин дом.

Проблема теперь состояла лишь в том, чтобы найти подходящего покупателя, т. е. такого, кому бы понравился дом, а не место его расположения. Дом был мне дорог тем, что когда я находился в нём, то чувствовал, будто дышу тем же воздухом, каким дышала здесь моя бабушка. Столик около кровати, где когда-то лежали бабушкины очки и книги, подсвечник со свечой, зажигавшейся каждый год у портрета моего деда в день его смерти, и многое другое создавало ощущение, что она просто вышла и вот-вот войдёт и улыбнётся.

В Салтыковке мы (бабушка, мама и я) поселились сразу после эвакуации. Здесь жила старшая сестра моей бабушки, которая подыскала нам в мансарде одного из домов (ещё дореволюционной постройки) двадцатиметровую комнату с неотапливаемыми кухней и террасой. Моя мама не хотела возвращаться в Калугу, где мы жили прежде. Она мечтала работать в Москве, и её брат, бабушкин сын, купил нам эти апартаменты. После ранения он был демобилизован и как участник войны имел разрешение на свой частный зубоврачебный кабинет. Он хорошо зарабатывал, что позволило ему без особых проблем сделать нам столь важный подарок.

II

В своём развитии Салтыковка прошла через пять чётко выраженных периодов. Когда-то эти земли принадлежали князьям Долгоруким. Сохранился старинный липовый парк с системой прудов, около которых располагалась их усадьба. Когда я пошёл в школу, то в этом парке проходили наши уроки физкультуры, а учителя по истории наглядно демонстрировали нам тяготы труда крепостных, которые вручную, «без всякой техники» вырыли такие большие пруды. Нам, школьникам, это казалось ужасной эксплуатацией.

В начале двадцатого века московская буржуазия стала покупать небольшие лесные участки земли, на которых строились двухэтажные утеплённые дачи. Каждый дом имел своё лицо и был построен из брёвен, выделанных из росших на его участке деревьев. Дом, в котором мы жили, был одним из трёх домов, построенных по соседству друг с другом богатым московским фабрикантом. Эти дома в качестве приданого получили его три дочери.

Наш дом являлся приданым Марии Дмитриевны, которая, чтобы как-то свести концы с концами, ещё до войны продала второй этаж. Я и сегодня ясно вижу, как Мария Дмитриевна провожала своего мужа Дмитрия Александровича на работу в Москву. Точно в определённое время супруги выходили из дома и шли к калитке, где Дмитрий Александрович нежно целовал свою жену, и та возвращалась в дом. Вечером в одно и то же время Мария Дмитриевна направлялась к калитке, в которой появлялся возвращавшийся с работы муж. Супруги нежно целовались и шли к дому. Однажды жена подошла к калитке, но никто не появился. Постояв некоторое время, Мария Дмитриевна опустилась на пень, оставшийся от недавно срубленной сосны, и горько заплакала. Она почувствовала, что раз он не вошёл сейчас, то не войдёт больше никогда. Так оно и случилось – в тот день Дмитрий Александрович умер на работе.

Салтыковка резко стала разрастаться, когда из Москвы побежали нэпманы. Их дети вели вольготную и весёлую жизнь, реализуя лозунг: лучше прокутить, чем отдать. От того времени в парке долго оставался полуразрушенный ресторан, свидетель цыганских песен и плясок, драк и бесшабашной поножовщины.

Одним из таких нэпманов был и Семён Михайлович, часовщик, муж бабушкиной сестры Ольги. Во времена НЭПа он сколотил неплохое состояние, хранившееся в золотых изделиях, монетах и драгоценных камнях. Советская власть не репрессировала тех, кто прежде имел свой частный бизнес (так называемых нэпманов), но требовала сдачи золотых и драгоценных изделий. Естественно, что какую-то часть они сдали, а большую прятали. Задача советских чекистов была отобрать всё.

Поставленная задача решалась по схеме: нэпмана сажали в тюремную камеру и на допросах рассказывали разные страшилки. Вне зависимости от того, ломался нэпман или нет, его через некоторое время отпускали. По прошествии нескольких недель, опять вне зависимости от того, отдал нэпман что-нибудь или нет, его опять сажали, но уже в более грозную тюрьму, с более интенсивными допросами и более ужасными страшилками. Подобная процедура могла повторяться много раз, но при этом нигде и никогда не допускалось никакого физического насилия. Рассчитывали на страх, может быть самый сильный – страх очередной посадки, после которой можно было и не вернуться. Если нэпман начинал что-то сдавать, из него вытряхивали всё. Семён Михайлович не сломался и ничего не отдал. Он выдержал даже специально организованную демонстрацию: Ольгу, якобы тоже посаженную в тюрьму, провели мимо открытой в его камеру двери. В действительности Ольгу после демонстрации мужу без всякого допроса отправили домой.

Семён Михайлович и Ольга Яковлевна имели двух сыновей. Старший, Борис, мамин любимчик, закончил строительный институт, а младший, Миша, любимец отца, ограничился средним техническим образованием и, в отличие от старшего – «интеллигента», помогал отцу по хозяйству и в его часовом деле. Борис играл на гитаре и пел старинные романсы, а Миша недурно танцевал, и братья счастливо и весело проводили вместе время.

Ольга умерла через пару лет после нашего прибытия в Салтыковку, а примерно через год за ней ушёл и Семён Михайлович. Ни Ольга, ни Борис не знали, где спрятаны сокровища, и только Михаилу отец доверил тайну. Это было сделано исключительно в интересах её более надёжного сохранения, но отец скончался внезапно от сердечного приступа и не успел (а может быть, и не спешил) раскрыть свою тайну Борису. После смерти отца Михаил отказался поделиться с Борисом спрятанными драгоценностями, и братья стали непримиримыми врагами на всю оставшуюся жизнь. Через тридцать пять лет Борис умер, а Михаил даже не пришёл на его похороны.

После войны Салтыковку оккупировали советские дачники, а во время перестройки – новые русские. Первые были пользователями и не разрушали старую Салтыковку, а вторые – преобразователями, полностью изменившими лицо и саму природу прежней Салтыковки. На месте столетних дубов выросли современные кирпичные коттеджи, и только кое-где ещё сохранялись оазисы былого дачного посёлка.

III

Подходящий покупатель нашёлся довольно быстро, и теперь я полетел в Москву, чтобы оформить продажу. Утро того дня, когда я обещал отдать ключи новому владельцу, я провёл на Востряковском кладбище. Всматриваясь в фотографии на могильных памятниках мамы и бабушки, я пытался уловить, как бы они отреагировали на продажу салтыковского дома.

Мама со своего фото смотрит внимательно куда-то вдаль, как будто стараясь увидеть те далёкие мгновения, когда она сидела за партой рядом со своей верной подругой Таней Дубровской. За окном, как бы прощаясь, смотрит на них церковь, которую вот-вот должны снести. Учительница, проверяя сознательность своих учеников, просит поднять руку тех, кто против её сноса. Маме абсолютно всё равно, но Таня Дубровская поднимает руку, и она без колебания поддерживает свою подругу. В результате их обеих не приняли в пионеры, а потом, как следствие, и в комсомол.

А вот мама уже студентка медицинского института. И хотя она не комсомолка, её вызывают на комсомольское собрание. Она входит в зал, и в этот момент ведущий собрание, указывая на неё, кричит: «Посмотрите, на эту дочь бывшего владельца типографии, который отравлял рабочих свинцовой пылью. Таким студентам нет места в нашем институте». На следующий день она была отчислена. Но ей повезло. Её отец, как всякий еврей, не имел права владеть типографией, и поэтому формально типографией владел не он, а его дальний родственник, который хотя и был еврей, но являлся купцом первой гильдии, а для таких делалось исключение. Соответствующие документы сохранились, и мама через день была восстановлена.

Я ещё долго смотрел на фотографии своих любимых родных с надеждой на их одобрение принятого моего решения, пока в конце концов не отправился в Салтыковку.

IV

И вот в последний раз я иду по той самой Нижегородской улице, по которой почти семьдесят лет назад ходил в детский сад, но теперь она выглядела совершенно иначе: вместо старинных деревянных, построенных ещё до революции домов красовались кирпичные двух-, чаще трёхэтажные дачные коттеджи. Величественные дубы, сосны, ели и берёзы пропали, а на их месте красовались лужайки с аккуратно подстриженными кустами. Вид этих скучно праздничных газонов напомнил слова Лерки, моего соседа, одногодка, с которым я случайно столкнулся пару дней назад:

– Игорь, ты заметил, что вместе с нами и природа уходит из Салтыковки. Вот уже лет двадцать, как я не видел ни одной лягушки у себя на участке, а ведь прежде от них отбоя не было. А о майских жуках и говорить нечего.

На перекрёстке я свернул на Большую Прудовую, ведшую к тому самому Золотому пруду, вокруг которого маленьким мальчиком гулял с бабушкой. У пруда я присел на скамейку, поставленную около когда-то росшей здесь большой старой сосны. Тогда прямо напротив, на другом берегу, росла почти такая же сосна, и отражённые в воде изображения обеих сосен касались своими верхушками друг друга. Давным-давно старые сосны были срублены, и сейчас в чуть подрагивающей воде вместо привычных для меня их изображений отражались медленно проплывавшие пустые, белые облака.

На противоположном берегу, чуть правее, из-за разросшихся кустов сирени выглядывал дом художника Львова. Я учился с его внучкой в одном классе и иногда вечерами меня приглашали сюда на чай с сушками. Над столом с потолка на витиеватых бронзовых держателях спускалась старинная керосиновая лампа, а на столе пыхтел медный самовар. Дед любил читать вслух «Дон Кихота» и часто рассказывал нам, детям, об истории Салтыковки.

Однажды в воскресный день он повёл нас к Серебряному пруду и показал место, где находилась дача, которую арендовал Левитан в конце семидесятых годов девятнадцатого века. Тогда, после покушения на царя Александра II, вышел указ, запрещавший евреям жить в «исконно русской столице». В то время Левитан был студентом Московского училища живописи, ваяния и зодчества и писал окружавшие его пейзажи. Один из эскизов Серебряного пруда сестра Левитана без ведома брата отвезла в Москву и уговорила Третьякова купить его, что позволило оплатить аренду дома и молодому художнику продолжить учёбу.

От детских воспоминаний мысли мои вновь осветились днём сегодняшним. Неужели погром моего соседа и драка в МТУ стали теми причинами, что побудили меня продать мой салтыковский дом?

Конечно, нет – ответил я на заданный самому себе вопрос. Они лишь стимулировали принятие этого решения, а вызревало оно постепенно. В первые годы в Лас-Вегасе я скучал по берёзкам и липам, радовался, заслышав русскую речь, зимой ездил в горы, чтобы побродить по снегу между старых громадных елей. Как-то я даже, прихватив с собой жену и дочь, отправился на пасхальный крестный ход вокруг греческой православной церкви. Но молодые священнослужители в коротких рясах, из-под которых красовались кеды и джинсы, и не очень молодые разряженные русские американки, явно демонстрировавшие своё нынешнее материальное благополучие, никак не соответствовали цели моего посещения.

Со временем яркие картинки прошлого тускнели, а всё настоящее, постоянно окружавшее и прежде воспринимавшееся как экзотика, переставало быть таковой, и я начинал привыкать к новой жизни, переставал удивляться и, главное, чувствовал – она (эта жизнь) начинает мне нравиться. Оставленные мною после многократных пробежек по близлежащей пустыне следы на песке вызывали чувства, вероятно, подобные тем ощущениям, которые испытывает всякий койот, помечающий выбранный им участок. Скалистые Чёрные горы, окаймляющие пустыню, прежде сливавшиеся в единую серую стену, стали приобретать всё более чёткий рисунок, игра красок которого при изменении солнечного освещения всё больше привлекала мой взгляд.

С Москвой происходило всё наоборот. Я часто бывал в Москве, навещая маму, и видел, как из пепла перестройки воскрешал город, мало похожий на прежнюю, известную и любимую Москву. Как грибы в дождливую осень, по всей Москве стали вырастать церкви. Искусственный возврат в прошлое вместе со звучавшей религиозной риторикой воспринимался как некая подмена одной пропаганды другой. Прежнее таинство, хранимое в древних церквях и защищённое монастырскими стенами, исчезало. Искренность уступала место моде. А выходивший из подполья художественный авангард на ярком свету терял свою индивидуальность и очень быстро превращался в тривиальную обыденность.

Когда-то спускаясь с Серёжей Юмашевым по улице Горького и проходя мимо ресторана «Центральный», мы заглядывали в него, чтобы отведать жюльен из белых грибов, а когда хотелось побаловаться блинами с красной икрой, забирались в «Славянский базар». Тогда нам всё это было по карману, а ныне я стал бывать в этих и подобных им ресторанах лишь по приглашению приятелей, вовремя распрощавшихся со своими прежними профессиями и успевшими за короткое время превратиться в богатых бизнесменов.

Конечно, и в Лас-Вегасе я не разгуливал по богатым ресторанам, но в них я и прежде не бывал, а потому и не чувствовал никакой ущербности. В Москве же я потерял то, что имел прежде, и для того, чтобы вновь приобрести былые финансовые возможности и перестать ощущать себя бедным гостем, я должен был не только вернуться, но забыть, что когда-то был здесь профессором, и начать заниматься чем-то совсем другим. В Америке я тоже почти забыл про свои научные степени и звания, но психологически это переносилось без всякого надрыва: другая страна – другая жизнь, и всё по-другому.

Я встал, подошёл к кромке пруда, зачерпнул горсть воды и освежил небритое, усталое и сильно постаревшее лицо. Я посмотрел по сторонам и невольно подумал: а может быть, так и надо, что сосны, росшие по берегу, срублены и Золотой пруд мало похож на тот старый, по-настоящему золотой. А раз так, то и нечего жалеть, что я больше никогда сюда не приду. Зачем стремиться туда, где уже нет того, что было дорого и мило!

Но ведь около дома ещё росли и родные берёзки, и могучая ель, и старая липа, и праздничные кусты сирени! Всё это так, но по современным удобствам мой салтыковский дом нельзя было даже близко сравнить с окружившими его новыми особняками. Всё хозяйство требовало серьёзной модернизации, и совместить её с домом в Лас-Вегасе в моём возрасте уже, увы, не под силу. Нужно было делать выбор. И выбор был сделан.

А почему в пользу Лас-Вегаса? А потому что там всегда солнечное утро и бытовой комфорт. Ответ банальный, как и сама жизнь, а потому и близок к истине. Близок – и всё же ответ не совсем полный. Когда я въезжал в Лас-Вегас, то полагал, что это – город греха, а он оказался городом-праздником. Конечно, он стал для меня не сразу праздником, но постепенно превратился в таковой. Я побывал во многих американских городах, но ни в одном, кроме Лас-Вегаса, я не смог бы жить. Выйдя же из лас-вегасского дома, если я поеду налево, то через пять минут оказываюсь в Уэтлендс-парке, а если направо – сразу окунаюсь в праздничную игровую атмосферу. А что ещё нужно незатейливому старичку!

21. ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ

С момента продажи салтыковского дома прошло десять лет. Хотя мама давно умерла, я по-прежнему часто бывал в Москве. Моя старшая дочь купила дом в Суздале и проводила в нём много времени. Я уже приближался к восьмидесяти, а кое-кто из моих друзей перешагнул и этот рубеж. Одни покинули этот мир, а другие замкнулись, подготавливаясь к предстоящей неизвестности. Бывая в Москве, я старался не нарушать их покой и в свой последний приезд позвонил только Вадиму. Он удивился, что я снова в Москве, и пригласил меня к себе на дачу.

Когда я появился, стол был уже накрыт. Вадим наполнил рюмки, и я, приняв игриво-торжественную позу, провозгласил:

– Ну что ж, друг, здравствуй и одновременно прощай.

Я посмотрел на Вадима, стараясь из-под нависших седых его бровей поймать прежний насмешливо-ироничный взгляд, но не получилось, а вместо этого услышал:

– Да, увы, настало время, когда следует поднимать тост сразу и за здравие, и за упокой, – согласился Вадим, ставя на стол опустевшую рюмку, и после небольшой паузы продолжил: – Ты, наверное, догадался, что мы с Любой расстались, иначе, как обычно, пировали бы в любимом нашем ресторане у Рогожской Заставы. Сколько было разных расставаний в моей жизни – и бурных, и мирных, и тех, о которых я жалел, и тех, что хотелось забыть. Но вот последнее, оно особое, ибо точно знаешь, что больше никогда ничего подобного не произойдёт. Всё, источник случайностей иссяк.

Люба была астрономом и познакомилась с Вадимом, когда он рядом с Зеленчукской обсерваторией монтировал экспериментальный лазерный локатор. Здесь они часто засиживались за телескопом, и «звёздное небо одно на двоих» было для них не просто красивыми словами, а конкретной реальностью. Люба была моложе Вадима более чем на двадцать лет, и в последнее время, как мне казалось, старательно поддерживала его мужскую форму.

– Не согласен. Мне думается, что самым трудным было первое расставание, – возразил я. – Тогда казалось, что теряешь то, без чего твоя дальнейшая жизнь утрачивает некий смысл, или, точнее, всякую привлекательность. А сейчас осталось всего два-три шага – и всё, конец, так что расставание всё равно неизбежно.

– Может быть, ты и прав. Свою первую любовь, мою милую Леночку, я помню так ясно, как не помню того, что происходило вчера. В те давние времена я посещал лекции по математике в МГУ для абитуриентов. Занимался с нами красивый молодой преподаватель по фамилии Мет. Девочки были от него без ума. В качестве разрядки между математическими упражнениями он рассказывал различные забавные истории. В них часто фигурировала его дочь, которую он ласково величал «моя Лялечка». В конце концов эта Лялечка меня так заинтриговала, что я решил во что бы то ни стало с ней познакомиться. После очередной лекции я поплёлся за Метом, который зашёл в один из домов в Кривоколенном переулке. Пристроившись на скамейке недалеко от подъезда, я стал размышлять, что делать дальше. Эти мои размышления прервала симпатичная девушка, которая также пристроилась на моей скамейке, уткнувшись в свою книжку. Естественно, я поинтересовался, что она читает, и, опять же, вполне естественно, вскоре у меня уже был номер телефона этой милой незнакомки. Слово за слово, и вдруг выясняется, что она ждёт отца, который в одной из квартир этого дома занимается с несколькими мальчиками математикой. Я понял, что само провидение решило мои проблемы и рядом со мной сидит та самая Лялечка, которую я искал. В это время из подъезда вышел Мет, и девушка, радостно помахав мне на прощание, побежала к отцу.

– Так почему же ты расстался с Леночкой?

– Да потому, почему и ты со своей Наташенькой, – ответил Вадим. – По молодости, по неопытности, по глупости и по многим другим «по», из которых и состоит наша жизнь. Мы были близки уже более трёх лет, и вдруг нам показалось, что за это время мы слишком попривыкли друг к другу и, замыкаясь друг на друге, пропускаем что-то очень важное, интересное. В твоём случае с Наташкой инициатива исходила от тебя, в моём – от Леночки. В твоём случае ты опомнился, но было поздно, в моём – она опомнилась, но тоже оказалось слишком поздно – я уже женился на Таточке. А кстати, что сталось с твоей Наташей?

– После нашего окончательного расставания я её никогда не видел. Это вовсе не означает, что я о ней не вспоминал. Только через несколько лет всё, связанное с Наташей, выветрилось подчистую. О её дальнейшей судьбе я слышал лишь то, что она вышла замуж за физтеха и родила сына. Кажется, её физтех не пошёл в науку, а стал журналистом.

– Да, – вздохнул Вадим, – у меня с Леночкой было иначе. Женитьба на Таточке не помешала нашей близости. Хотя мы встречались очень редко и жили разными жизнями, но знали друг о друге буквально всё… пока Леночка не покончила с этой жизнью. Ты помнишь, как я тогда переживал. Но точную причину я и сегодня не знаю.

Думаю, ей просто жить надоело. Так что моё первое расставание оказалось длиною в целую жизнь моей Лялечки.

Вадим наполнил бокалы, и мы выпили, не чокаясь.

Я и Вадим с физтеховских времён проводили много времени вместе, но никогда между собой не говорили о наших девушках. Это было некое негласное табу. И вот сегодня Вадим его нарушил. Затянувшееся молчание я прервал, запев так нравившуюся нам в студенческие годы песню, изменив только её последнюю строчку: «Девочки любили, а теперь их нет, / И монеты были, нет теперь монет. / Ах, какая драма, пиковая дама, / Ты мне жизнь испортила навек, / И теперь я бедный, пожилой и бледный, / Здесь, на твоей даче, я сижу».

Не услышав от Вадима похвалы за своё «великолепное» исполнение, а лишь несколько задумчиво-философских слов, я спросил о том, как поживает его кузина Марина. Вадим ответил, что очень давно о ней ничего не слышал.

– А вот в давние-давние времена мы были очень близки, не по духу, а по месту проживания. Всё детство и юность мы жили с ней в одной комнате в доме на Покровке, – начал вспоминать Вадим. – Комнату нам выгородили из бабушкиной спальни. Это был длинный узкий пенал, ширина которого ненамного превышала ширину окна. Нас разделял платяной шкаф, так что моя часть находилась у двери, а её – у окна. В старших классах, когда при плохой погоде деваться было некуда, я приглашал к себе свою девушку. У меня был только один стул, поэтому мы размещались на кровати, и я читал ей стихи. К сожалению, Марина не имела поклонников и, пребывая в одиночестве, тихо сидела за шкафом. Но вот когда я, проводив девушку, возвращался, то из-за шкафа слышал такой злобно разрушительный разбор того, что я «декламировал» и как развлекал свою гостью, что каждый раз давал себе слово: больше никогда не приведу сюда свою девушку. Но, увы, слово словом, а деваться-то было некуда.

– Я помню, как во время нашего совместного путешествия по Вологодчине Маринка подсмеивалась над твоим увлечением Спинозой. Интересно, почему это ты так им увлекался?

– Спиноза был наиболее почитаемым философом моего отца, который кончал истфак МГУ и всю войну прослужил комиссаром полка. Отец считал, что именно Спиноза сформулировал идеологию коммунистического общества, а Маркс обосновал его неизбежность, исходя из экономических законов. Отец полагал, что первоначально коммунистические общества в разных частях мира будут отличаться своим этическим и религиозным прошлым, но постепенно всё сравняется. Я долгое время верил в эту идею, но и эта вера исчезла вместе с молодостью.

– Но снег повалится, повалится, / Закружит всё веретеном, / И моя молодость появится / Опять цыганкой под окном, – процитировал я четверостишье Евтушенко. На что Вадим промолвил:

– Хорошо, что это всего лишь красивая сказка. Между прочим, с годами мне всё меньше хочется, чтобы какая-либо сказка, даже только что пересказанная тобою, вдруг стала бы былью.

Почесав ещё языком всякую всячинку, мы с неизбежностью вернулись ко дню сегодняшнему. Вадиму вот-вот должно было исполниться восемьдесят, а он всё продолжал служить заместителем по науке главного конструктора, и я спросил, долго ли он ещё будет тянуть эту лямку.

– Помнишь ли, как на твоём пятидесятилетии я поднимал тост за Науку, настаивая, что она та наша верная красавица, которая никогда нас не покинет, – ответил Вадим. – Так вот сегодня я воспринимаю науку совсем иначе, а именно как удивительно прекрасную игру, в которой твоим партнёром выступает сама природа. При этом партнёр природа приоткрывает свои карты только в случае твоей особой удачи. А настоящий учёный – это игроман, который, сев за этот стол, уже не может его покинуть. Не знаю, насколько я настоящий учёный, но встать и уйти я пока не могу. Вот ты смог, а я не могу.

– По-моему, ты забыл одну важную особенность нашего партнёра. Приоткрывая свои карты, природа не дарит чистый выигрыш, ибо в нём обычно оказывается, что вместе с «новым» плюсом содержится и «новый» очень большой минус. Что же касается меня, то я просто серьёзную большую игру с неоднозначным исходом сменил на множество мелких со случайными партнёрами-автоматами, где выигрыш и проигрыш абсолютно конкретны. Ну, а если по правде, то я не только играю. Вот недавно я закончил свой «великий труд», который назвал «Две жизни». В нём я сделал попытку разобраться не столько, почему прожил так, а не иначе, сколько проанализировать, чем жил, о чём думал. Я старался понять, как изменялось моё видение мира, к чему, пусть неосознанно, но стремился, к чему пришёл, что понял и что потерял.

– Догадываюсь, что это название обусловлено географическим критерием: на одной стороне земного шарика – одна жизнь, на другой – другая. Я бы выбрал иной критерий: количество любимых женщин. Фактически с каждой новой женщиной проживаешь новую жизнь. Поэтому, если бы я писал книгу, то её название по числу жизней получилось бы гораздо более внушительным.

– Жизни, которые ты имеешь в виду, только кажутся другими, а на самом деле всё в них одно и то же. Впрочем, цель моих последних «научных изысканий» была более «глобальной», нежели анализ разных жизней. Я попытался найти ответ на вопрос, который мучил меня в юношеские годы: «В чём смысл жизни?»

– Неужели ты нашёл ответ?

– Конечно, нет. Но кое-что, как мне кажется, уловил. Смысл жизни в том, чтобы всю жизнь искать её смысл. И что самое важное – он всё время изменяется вместе с тем, как изменяешься ты. Но в главном я согласен с Бальмонтом: я пришёл в этот мир, чтобы увидеть солнце!

– А я – чтобы увидеть звёзды!

И тут я вдруг осознал основную разницу между нами: я стремился познать этот мир, а Вадима интересовала вся вселенная.

Начинало смеркаться. Мы вышли в сад и направились к железнодорожной станции. Электричка не заставила себя долго ждать, и, прощаясь, Вадим промолвил:

– Скажи кто-то в наши студенческие годы, что мы доберёмся до восьмидесяти, мы бы ужаснулись. А сейчас кажется, что восемьдесят – это не так уж и страшно. А вдруг и восемьдесят пять – тоже вполне терпимо?

– Даст Бог, посмотрим, – успел я ответить. Но тут двери вагона автоматически закрылись, и поезд начал своё запланированное движение.