Мои женщины Декабрь 1964 Дик Волкодав

Мои женщины. Декабрь 1964. Дик Волкодав.
 
Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Иллюстрация из сети Интернет: Помесь немецкой овчарки и канадского хаски. Таким точно был наш Дик – отличная сторожевая собака с трудным характером. Именно Дик подарил мне уверенность в том, что я, как отрок мужского пола, являюсь законным и естественным кандидатом называться «настоящим мужчиной». Как это случилось, рассказано в этой новелле.

Примерно в те же летние дни 1964 года, когда мой папа и наш сосед дядя Ваня Азаров привезли из совхоза овечек-ярочек на откорм, папа привёл пешком из пригородной деревни Лужки собаку, сторожевого пса, помесь немецкой овчарки и канадского хаски, которого звали «Дик». Почему Дик? Потому что он был почти дикий.

Папа очень устал, пока дошёл по обочине шоссе до въезда в город, потом по городу до нашего дома. Дик был очень своенравным сторожевым псом, сильным, ловким, сообразительным, характерным. Дик сначала не признал моего папу, рвался обратно домой, к старому хозяину, тащил моего папу, как тягач, кидался на него, пытался напасть и укусить за ноги. Папе пришлось подобрать палку и только так он смог довести этого дикого пса до нашего дома.

Когда папа вечером привёл Дика в наш двор к порогу, я, радостный и довольный, выскочил на крыльцо, увидел мощного и красивого пса с серой шерстью, и кинулся с порога к нему. Папа не успел ничего сказать мне. Я по инерции оказался рядом с псом и Дик с громким лаем кинулся ко мне и моим ногам.

И тут я инстинктивно совершил главную ошибку. Практически мгновенно, так же, как я кинулся радостно к собаке, я точно так же мгновенно отскочил от неё и кинулся на стенку папиного гаража-мастерской. Я вцепился в карниз крыши гаража, подтянулся на руках и подобрал под себя ноги.

Папа натянул брезентовый повод, который был пристёгнут карабином к ошейнику Дика и оттянул его на себя. Дик, с чёрной зубастой пастью, с лаем кидался, бросался, ярился на меня и глаза его сверкали бешенством и злобой. Дик так натягивал ошейник, что, казалось, вот-вот он вырвется, , дотянется до меня и схватит зубами мои поджатые ноги. Мой папа только крякнул с досады, осадил Дика, притянул его к себе и приказал мне слезть со стенки гаража. Пёс стоял у ног своего нового хозяина и теперь охранял его от меня, от всех вокруг.

Папа сказал мне, чтобы я принёс из дома кусочек колбаски. Я, опасливо сторонясь злобного пса, вернулся домой, быстро из холодильника взял колбасу, на кухне отрезал солидный кусочек и снова выбежал на крыльцо дома. Папа и собака меня ждали. Тут я совершил вторую ошибку: я не кинул колбасу собаке и не отдал её папе, хозяину собаки, а сам протянул руку с колбасой к морде Дика.

Папа опять не успел ничего мне сказать, поэтому Дик, не сходя с места, не взял мою колбасу, а внезапно громко гавкнул, рявкнул, лязгнул зубами в миллиметре от моих пальцев. Я выронил кругляк колбасы, а пёс даже не понюхал его. Он пристально смотрел на меня и был весь в напряжении. Естественно, я отскочил в испуге назад, и мой папа опять крякнул с досады.

Третью ошибку я совершил потом, когда папа поместил Дика сначала в сарае, где уже были в закутке две испуганные ярочки. Я по привычке, навещая ярочек, заглянул через дверь в сарай и меня в своём доме, в месте, который Дик взял на охрану, громким лаем и бешенным наскоком встретил пёс, который изначально увидел, как я его испугался, бежал от него, страшился его…

Что бы я потом ни делал, как я потом не ублажал Дика, как не кормил его «вкусненьким», он меня не признал за хозяина, терпел только в присутствии моего папы. Всякий раз, когда я проходил мимо его будки, которую сделал ему папа, Дик вылетал с лаем из неё и кидался мне в ноги.

Кидаться в ноги с угрозой укусить за лодыжку было фирменным приёмом и знаком агрессивности Дика. Дик в своей реакции был молниеносным, ярым, мгновенным, диким, бескомпромиссным. Никакие побои, удары или пинки не могли остановить Дика в желании укусить или сделать вид, что он хочет укусить за лодыжку кого бы то ни было.

С появлением Дика в нашем домашнем хозяйстве многое изменилось. Во-первых, к нам перестали лазить в огород и сад и красть у нас огурцы, помидоры, вишню и так далее. Во-вторых, в наши два сарая – слесарный и столярный – тоже перестали лазить и красть инструменты, доски, фанеру, банки с краской, бутылки с растворителем, кисточки и мастерки. В-третьих, никто не зарился на наших ярочек, хотя у наших соседей с параллельной улицы таких же двух ярочек унесли. Дик был дикий, он даже не лаял, как обычные собаки, он просто с лаем кидался сразу в ноги всем и каждому, кто приближался к его будке, к сараю, в котором обитали две ярочки, к нашему крыльцу дома.

Единственно кого признавал, уважал, а может быть, даже любил наш Дик, это были мой папа и моя мама. Папу Дик уважал и боялся. Он всегда поджимал свой хвост, когда общался с моим папой и слушался его, хотя и настороженно, с опаской, но послушно. Маму Дик всегда встречал с загнутым вверх хвостом, который метался из стороны в сторону, с приплясыванием, с подскоками, и радостным лаем, потому что наша мама общалась с Диком только когда приносила ему покушать.

Дик сделался для нашей мамы диковинным зверем, которого она побаивалась, уважала, холила и заботилась о нём так же, как за нашими овечками-ярочками. Дик и ярочки были членами домашнего хозяйства мамы, а Диком ещё можно было любоваться, настолько он был красив…

Бывший хозяин Дика называл его «сибирской овчаркой» и «волкодавом» за его силу и мощь, за то, что Дик рвал и метал всех окрестных собак в Лужках. Поэтому бывший хозяин и продал Дика моему папе, хотя очень жалел о потере такой полезной сторожевой собаки. Отличительной способностью этой породы собак была стойкость к холоду и зимним метелям, они могли жить и спать даже в морозные ночи на голой земле.

Мы не стали подвергать Дика таким суровым испытаниям. Папа сделал Дику из толстых половых досок отличную классическую собачью конуру без щелей; не тесную и не просторную, не маленькую и не большую, а точно такую, какую нужно всякой дворовой сторожевой собаке; уютную, тёплую, защищённую от ветра и дождя, но дающую возможность быстро спрятаться в случае смертельной опасности или выскочить навстречу врагам. Дику конура понравилась с первого же раза и он часто лежал там, наполовину высунувшись в дверной проём будки. Содержался Дик на цепи…

Дело в том, что Дик с самого начала принял под охрану всю территорию нашего сада и огорода в пределах заборов. Границы заборов Дик не пересекал даже будучи свободным и одиноким в домовом хозяйстве. Однако на всей остальной территории Дик ходил, бегал, искался, шалил, играл и делал свои дела без разбора, поэтому он «безжалостно, просто не замечая и не обращая никакого внимания, топтал и портил мамины посадки, вытаптывал грядки, ломал кусты помидор, обрывал плети огурцов, срывал и кушал клубнику и оставлял следы своей жизнедеятельности в любых мечтах, где его приспичило. Приручить его к другому поведению ни у кого не получалось…

Наш Дик был метисом, то есть помесью немецкой овчарки и канадского хаски, двух, несомненно, самых красивых собак в мире. От овчарки Дик унаследовал характерную внешность и окрас, от хаски - густой и плотный мех, и лёгкий, стремительный мощный корпус. Глаза у Дика тоже были голубые, как у хаски, а когда он сердился, то его глаза темнели, становились серыми, стальными, прозрачно-пристальными; Дик смотрел так, как будто он прицеливался…

Мы не знали, унаследовал ли Дик охотничьи повадки своих родителей, но для него было характерно бойцовское поведение. Дик практически мгновенно был готов к драке, к нападению, к преследованию, к наскоку, к броску. Он очень любил подвижные игры с мячом и палкой. Например, он мог бесконечно долго прыгать и вертеться в воздухе, чуть ли не делать сальто в прыжке. Прыжки и бег с наскоком и внезапными поворотами и оборотами были для Дика наивысшим удовольствием.

Однако это было потом, а сначала Дик обживался в нашем домовом хозяйстве и режим кормления наших ярочек (три раза в день) был ему очень приятен, потому что по пути к ярочкам первая порция корма доставалась ему. Ярочки чуяли, что сначала кормят Дика, а потом их. Они жаловались, протестовали, блеяли, но Дик не обращал на низ никакого внимания, потому что считал себя хозяином положения, главным защитником его мира.

В этот мир Дика входили: сарай с глупыми испуганными ярочками, которых он иногда в шутку пугал своими наскоками; его будка-дом с прилегающей неприкосновенной для всех (кроме нашей мамы и нашего папы) территорией; вся территория нашего дома, сада и огорода в границах соседских и уличных заборов и мы, грешные, зависящие от его внимания и охранной заботы люди: папа, мама, мой старший брат Юра и, так уж и быть, я, трусливый слабак. Все остальные наши соседи, гости, родные и близкие были для Дика, прежде всего, чужие, злые, враждебные и он всем, при случае, кидался с рычанием и лаем в ноги…

Все наши соседи, соседи из домов параллельной или перпендикулярной улицы, все дети, все мальчишки и девчонки, все пацаны и взрослые знали, что у Суворовых есть страшная злая сторожевая собака «волкодав», которая бесстрашная, сильная, мощная и неподкупная. Действительно, пап и я иногда находили возле будки Дика куски сырого мяса или части варёной курятины, которые Дик обходил стороной и не трогал.

То ли его когда-то уже травили, и он помнил, что бывает, когда бездумно хватаешь и ешь кусок подозрительного мяса, то ли его так приучил бывший хозяин, но Дик дажде из папиных, моих или маминых рук пищу брал с недоверием; брал, сначала ронял на землю, потом тщательно обнюхивал, потом вскидывал голову и внимательно смотрел нам в глаза, а потом. После того, как папа давал команду, я просил Дика, а мама ласкового говорила ему: «Ешь, дурачок», Дик с аппетитом и полностью кушал данную ему еду. Дик был очень осторожным и умным псом…

Дик был странным сторожевым псом. Он не облаивал чужаков, как это делают другие собаки, он настораживался, молча собирался в могучую пружину, наблюдал, а потом, когда чужак приближался, делал мгновенный прыжок, наскакивал и тут же рвал-трепал своими огромными зубами и клыками чужака за загривок, за ноги или за спину. Только после этого Дик оглушительно и грозно лаял, звал хозяина на подмогу.

Кстати, на кошек Дик, почему-то, не обращал особого внимания, но вот соседских кур и собак он воспринимал как законную добычу или своих врагов. Кого Дик не трогал, так это маленьких детей, он их настороженно терпел и позволял себя погладить по шерсти, по голове и между ушей только самым маленьким детям. Всем остальным он разевал свою огромную чёрную масть с острыми зубами, клыками и длинным мокрым языком и слегка рявкал и клацал зубами, но так, чтобы не испугать окончательно…

Если дети играли с Диком, то он участвовал в игре очень осторожно. Нет, он прыгал, приседал, готовился к прыжку, открывал пасть, но это уже было с улыбкой, с радостью, с азартом. Особенно азартно играл Дик с детьми в мяч: в прыжке ловил мяч в полёте, бежал за мячом, искал его в траве или на земле, приносил мяч обратно и вновь был готов без устали прыгать, скакать, вертеться, ловить, искать и приносить мяч. Дети были от Дика в восторге, а все взрослые при этом для Дика были помехой и он их совсем не слушался, только огрызался, беря под свою защиту маленьких детей.

Все эти качества характера личности Дика проявились потом, а сначала, летом 1964 года, мои отношения с Диком были весьма напряжёнными и трудными; Дик меня не признавал, не боялся, не слушался и не просто игнорировал, а игнорировал с презрением. Он даже не лаял и не кидался мне в ноги, а только искоса взглядывая на меня, делал боковые угрожающие движения. Я, естественно, отскакивал, боялся и Дик с презрением отворачивался от меня. Такой приём угрожающего наскока с приседанием к противнику широко применялся у нас на улице и я всё никак не мог справиться со страхом и волнением, когда пытался пройти мимо Дика вблизи или подружиться с ним. Не получалось…

Всё же в Дике чувствовалась отличная сторожевая собака, этим он перебивал все претензии к нему. Он был настоящим членом нашей семьи, хотя и жил в своей будке и на своей территории. Дик был умным, энергичным, в меру злым и очень характерным псом. Не знаю, как относились к Дику прежние хозяева, но у нас он очень быстро прижился, освоился, стал почти что хозяином своей территории, поэтому был, наверное, счастлив. Единственно, что не хватало Дику, так это воли, свободы, простора для игр, беготни, его собачей деятельности и выражения своего своенравия.

Дик был очень красивой собакой, и он это знал. Дик был высокой собакой. Его рост был от 60 до 65 см (не давал точно себя измерить). Дик весил 40-45 кг, то есть был тяжёлый, но настолько сильный, быстрый, мощный и ловкий, что казался лёгким на подъём, прытким, прыгучим. У Дика была хорошо выражена мускулатура тела и само тело было стройным, красивым. Ноги у Дика были очень стройные и мощные; я это знаю, потому что ощущал его лапы у себя на груди и щупал из, когда мы с Диком играючи боролись.

Голова у Дика была похожа одновременно на голову и морду овчарки и на хаски. Сама голова была широкая в ушах и клиновидная к кончику носа на морде. Уши стоящие, клиновидные, очень красивые и подвижные. Сине-голубые и серо-стальные глаза Дика (по его настроению) были округлые, но с такой шерстяной чёрно-серой обводкой, которой позавидовали бы самые отпетые модницы-красавицы.

Удлинённая морда Дика была чёрного цвета, окантовка пасти – тоже чёрного цвета, а вот лицевая и боковая части головы Дика были симметрично бело-серого цвета и оттенков, которые в целом делали голову и морду Дика по-собачьи красивой. Точно по центру лба Дика проходила чёрная шерстяная дорожка, которая через переносицу соединялась с удлинённой мордой. Над глазами симметрично располагались два шерстяных островка бровей, которые, опять же по-настроению, придавали Дику совершенно человеческие выражения лица. Да, лица. Я утверждаю, что у нашего Дика была не морда, а характерное лицо разумной собаки, пса.

Особо развитой и сильной была шея Дика – мускулистая, слегка изогнутая, мощная. Холка Дика и его спина тоже были сильными, крепкими, развитыми; спина ровная, а круп только слегка скошен и у Дика не было характерного низкого зада немецких овчаров, наоборот, вся его задняя часть с сильными и крепкими ногами выглядели мощно.

Выразителем эмоций Дика были не только его лицо, пасть, язык, но и совершенно замечательный хвост – пушистый, не очень длинный, но и не короткий, слегка загнутый, а под настроение, опущенный или даже зажатый между ног. Дик был покрыт густой плотной шерстью с пушистым белым подшерстком. Вся грудь и передняя часть ног Дика были белые, шея и загривок – серо-чёрные, спина – чёрная, бока – серые, брюхо – белов-серое, бёдра – серовато-белые, хвост – с верхней чёрной полосой и белым пушистым низом. Кончики ног Дика и его лапы были в «белых носочках». Плечи Дика и предплечья имели чётко выраженный чёрно-белый окрас, делающий его передние ноги длинными и стройными. Несомненно, Дик был красавец!

Я сильно ошибся, встретив Дика в день прихода в наш дом с выражением страха перед ним. Долго, очень долго я добивался его внимания, дружбы и уважения, а когда это произошло, я убедился, что наш папа прав: Дик оказался очень дружелюбным, общительным, преданным, умным и сообразительным. Он оказался холодостойким и не терпел жары.

Дик не требовал к себе особого ухода и следил за своей шерстью, чистил и вылизывал её и единственно, что ему нравилось в уходе за ним, -  это вычёсывание гребешком его шерсти на спине, по бокам, по бёдрам, заднице и в хвосте. От гребешка и щётки он просто млел, улыбался, ёрзал и пританцовывал, замирал и блаженствовал. Ещё он очень любил валяться по росной траве (в ботве свеклы и в клубнике) и в сухом песке или в земляной пыли на сухой пашне (вскопанной земле).

По первоначалу Дик рычал и становился задом, когда кушал из кормушки. Потом он исправился, но всё так же по инерции или по инстинкту иногда приподнимал щеку над зубами и делал предупреждающий короткий рыкающий рывок к тому, кто в шутку хотел отнять у него вкусную мозговую косточку. Грызть кости Дик любил и делал это так красиво и вкусно, что я тоже дома начал грызть и обсасывать мозговые кости и суставу, как Дик.

Из-за того, что Дик слушался и подчинялся только нашему папе, который всё время был занят на работе, Юра вообще игнорировал нашу домашнюю живность и даже не пытался подружиться с Диком, а меня Дик игнорировал и не признавал за достойного ему партнёра-компаньона, гулять с ним приходилось очень редко. От этого Дик очень страдал. Его нахождение на прочной цепи возле нашего сарая было для него настоящей мукой…

Дик страдал от своей цепи и отсутствия пространства, чтобы ему побегать, попрыгать, повертеться, посмотреть и понюхать, где что и кто тут есть или был. Дик так страдал, что выл, скулил, жаловался, лаял, звал хозяина и жаловался всем и каждому, особенно, полной луне. Только мой папа приходил домой очень усталым после двух работ. Мама не могла гулять с Диком, потому что тоже работала и вела дом и домашнее хозяйство. Юра учился в последнем выпускном классе и заканчивал обучение музыкальной школе по классу баяна. А меня Дик не признавал, хотя я много раз пытался подружиться с ним и выводить его на улицу.

Дело в том, что даже в ошейнике с металлическими крючками, Дик всё равно тянул меня или папу так, что невозможно было устоять на ногах и я, или папа, бегали за диком, а он с натугой, но мощно и сильно увлекал нас, куда глядели его глаза и чуткий мокрый чёрный нос. Когда Дик выбегал на улицу или в поле, то остановить его не было никакой возможности.

Любую живность - голубей, кошек, собак, кур – Дик воспринимал как свою добычу и тут же бросался на неё. Любых взрослых людей Дик воспринимал как врагов и тут же бросался им в ноги, хватая их своими ужасными зубами за лодыжки. Мужики, парни, девушки и, особенно, женщины и бабы сильно пугались, либо отскакивали или бежали, либо замирали на месте. При этом девушки, женщины или бабы орали и визжали так, а потом голосили и ругались матом, что сбегалась вся ближайшая округа посмотреть, что же случилось.

Дик не кусал людей за ноги или лодыжки до крови, он их только «покусывал», не оставляя следов. В этом отношении Дик был, либо научен горьким опытом, либо уже знал, что по чём и за что может быть сурово наказан. Ни папа, ни я этой особенности характера Дика ещё не знали, поэтому очень волновались, расстраивались и сердились, когда Дик кидался кому-нибудь в ноги. Только к концу лета папа догадался, что Дик больше пугает, чем кусает, и начал успокаивать пострадавших, уверяя их, что «собака не кусается». Люди не верили, да и сам папа мой тоже Дику не доверял.

Таким образом, наша мама, оставшись с Юрой одна в доме в то время, когда папа был в доме отдыха «Ока», а я в детском санатории, вынуждена была всё время держать Дика на цепи и усмиряла его нрав и желание побегать только вкусной едой и кормёжкой в режиме кормления наших двух овечек-ярочек. От этого Дик погрузнел, стал большим, красивым и холёным, поэтому милостиво терпел и соглашался на заботу нашей мамы. Не знаю, любил ли он нашу маму, но её невозможно было не любить…

Как только папа вернулся из дома отдыха, а я – из детского санатория в Чекалине, Дик опять начал свои требования выгула, беготни, скачек и игр на воле и свежем воздухе. Эти игры и выгулы были редкими, поэтому Дик начал вертеться на месте и выкручивать свою цепь до такого момента, пока её звенья или карабин крепления цепи к ошейнику не ломались. Тогда Дик просто вылетал, выскакивал, выпархивал на свободу и носился по саду и огороду, как безумный.

Когда Дик освобождался от цепи, то он легко, как олимпийский прыгун Валерий Брумель, перескакивал штакетник нашего внешнего забора (во внутренние участки наших соседей Дик никогда не прыгал) и выбегал на улицу.

Однажды Дик выскочил на улицу, когда там играли маленькие дети сыновей Горенковых и на лавочке сидела бабушка Софья. Мама была на работе. Папа был на работе. Юра был в школе, а я готовился к урокам и делал домашние задания. Когда я услышал крики детей и вопли бабушки Софьи Горенковой, я сначала встревожился, потом выглянул в окно и увидел, как по нашей улице, не обращая внимание на крики и вопли, бегает и озирается наш Дик. Сердце моё, как говориться, «упало в пятки»…

Я не знал, что мне надо было делать, но ужас положения требовал какого-то решения. На улице были двое маленьких детишек – мальчик и девочка, и старенькая старушка, наша соседка и добрая подруга нашей мамы, бабушка Софья. Я подумал, что сейчас им на выручку придёт дядя Ваня Горенков и застрелит из своего ружья нашего Дика. Дело в том, что дядя Ваня был настоящим профессиональным охотником и его взрослые сыновья, дети которых сейчас были наедине с нашим диким Диком, жили и охотились в далёкой Сибири.

Дядя Ваня Горенков тоже был на работе, он работал молотобойцем на нашем межрайонном мясокомбинате и забивал скот. Больше никого из взрослых мужиков-соседей или парней на улице не было, ла никто бы и не вышел, потому что все знали и в разное время пострадали от клыков нашего Дика. Я тяжко вздохнул, попытался унять сильную дрожь в ногах и слабость в гузке, оделся в старые штаны, старую «ковбойскую» куртку и зачем-то надел на руки потрёпанные юркины кожаные перчатки, которыми он хвастался и тренировался в борьбе джиу-джитсу.

Когда я вышел на улицу, то увидел, как Дик смирно сидит на попе перед бабушкой Соней, поджав под себя хвост. Дети, мальчик и девочка, что-то лопочут и угощают Дика печеньем, суя ему печеньки прямо в пасть. Бабушка Соня сидит на лавочке перед Диком ни жива, ни мертва, держит в руках большую тарелку с бутербродами, конфетами и печеньем, и осторожно поглядывает полуслепыми глазами вокруг. Дик смотрит на тарелку с бутербродами с колбасой, отворачивается от печенюшек детей, слегка порыкивает, переступает лапами, но колбасу с тарелки не берёт…

Я, ощущая себя несчастным из несчастных, безвольно, как на «автопилоте», подошёл к Дику, к детям и к бабушке Соне. В какой-то момент все они обернулись и воззрились на меня, как на привидение или Христа Спасителя. Я не знал, что мне делать. На улице и вокруг никого не было…

Дик отвернулся от меня и снова уткнулся взглядом в тарелку с колбасными бутербродами. Я сделал шаг к Дику, а он, не вставая с попы, сделал движение к тарелке. Я остановился, Дик – тоже. Дети замолчали и прекратили пичкать Дика своими печеньками. Бабушка Соня молча посмотрела на меня такими печально обречёнными глазами, что я наконец-то решился.

Я решительно шагнул к Лику и когда он, чуя моё приближение, потянулся к тарелке с бутербродами, громко сказал чужим, не моим голосом: «Фу!». Дик послушался и осел. После этого я обратился к бабушке Соне…

- Бабушка Соня, - сказал я хриплым сдавленным голосом. – Можно я возьму у вас с тарелки один бутерброд с колбасой?

У меня не хватило сил пояснить бабушке соне зачем мне нужен бутерброд, хотя я и сам не знал, зачем мне это надо. Бабушка Соня молча кивнула седой головой в белом цветастом платочке и протянула мне тарелку. Я взял один бутерброд и Дик повёл головой и носом вслед за этим бутербродом. Я это заметил…

- Хочешь бутерброд? – спросил я Дика своим обычным голосом. – Тогда пошли домой…

Дик нетерпеливо тронулся с места и сделал движение, как будто сейчас бросится на меня и отнимет у меня этот бутерброд.

- Но, но, но! – сказал я опять чьим-то чужим голосом. – Не здесь! Дома.

Я сделал шаг назад, Дик – за мной, я опять шаг и Дик пошёл за мной по направлению к калитке. Всё было бы хорошо, но тут маленькие дети, мальчик и девочка, подняли крик и рёв, показывали на Дика пальцем и просили бабушку Соню: «Собака! Собака! Гав! Гав!». Потом они косолапо побежали за нами, подбежали к Дику и начали его хватать за шерсть, за уши, гладить по бокам и спине, а он начал от них отряхиваться и пятиться ко мне. Так мы и двигались, Я и Дик к нашей калитке, а маленькие дети – вплотную за нами…

Тут опомнилась бабушка Соня. Она вскочила со скамейки. Поставила тарелку, кинулась к детям и строго, хватая их за ручки, оттащила от собаки. Дети рыдали и верещали так, что мы с Диком переглянулись и поспешили к калитке. В палисаднике я дал, наконец, бутерброд Дикау и он впервые в жизни скушал угощение из моих рук. Ободрённый этим моментом, я прицепил к ошейнику другой карабин, взялся за него, и повёл Дика к его будке.

Здесь, я уже точно ощущая слабину в гузке, но стараясь не бояться, расклинил карабин, вставил в него звено оборванной цепи и отступил от Дика. Я стоял в непосредственной от него близости, и он не делал попыток напасть или укусить меня. Тогда я вернулся домой, налил в овальный чугунок из кастрюли на газовой плите холодных мясных щей, которые наша мама наварила нам на обед, и осторожно, боясь расплескать, понёс их Дику.

Дик уже был в будке. Он набегался, наигрался, удовлетворил своё желание воли и свободы и, увидев меня, с чугунком, выскочил из будки, завилял хвостом, а потом, нетерпеливо оттолкнув меня плечом от чугунка, начал часто лакать мамины щи. Я хотел было что-то сказать и тихонько погладить Дика по шерсти на спине, как дети, но он раздражённо дёрнул шкурой на спине и, не оборачиваясь, напрягся, перестал лакать и грозно рыкнул. Всё, моё время кончилось. Всё вернулось на круги своя…

И всё же я вернулся домой довольный и счастливый. Я преодолел свой жуткий страх, боязнь, трусость и вышел на улицу к собаке, которая меня «в грош не ставила», презирала и нисколечко не уважала. Я подумал, что, скорее всего, Дику надоели приставания маленьких детей. Так что получается, я освободил его от приставучих детишек, да ещё угостил не сладкой печенюшкой, а бутербродом с вкуснейшей и ароматной колбасой. Я был горд и счастлив. Досадно только, что кроме этих маленьких несмышлёнышей и бабушки Сони, никто не видел, как я справился с нашим диким Диком.

Когда родители пришли с работы, и вся наша семья собралась дома, я не стал рассказывать о случившемся, потому что за меня рассказала тётя Соня. Мама вернулась от тёти Сони очень расстроенной и встревоженной. Она пила валериану и требовала от папы, чтобы он что-то сделал с Диком. Папа спрашивал маму: «Что я должен сделать с Диком?». Мама говорила ему: «Что угодно, но сделай так, чтобы соседи, их дети и вообще люди не подвергались опасности, чтобы наши дети не подвергались опасности, чтобы она не боялась и не болела от сердечного приступа!». Папа хмурился и молчал. Обо мне и моём «геройстве» никто не вспоминал и не говорил…

Дик распробовал способ получения свободы и ещё несколько раз так раскручивал цепь, что ломал все карабины, которые папа покупал на базаре. Второй раз возвращать Дика на место выпало моему старшему брату Юре, и он это сделал с большим трудом, потому что обстоятельства были иные. Через проулок по нашей улице шла какая-то женщина с продуктовой сумкой в руках. Дик просто-напросто вырвал у неё эту сумку и начал мотать ею из стороны в сторону, вытряхивая из неё хлеб, колбасу, бутылку кефира, сливочное масло и вермишель из разовравшегося кулька. При этом Дик произвёл свой фирменный приём, кинулся к лодыжкам этой женщины и так, боком-боком и с подскоком, бросив собаке сумку, умчалась по проулку на свою улицу…

Как это не было всё драматично, но мы с Юркой рассмеялись и, ободрённый нашим смехом, Дик растрепал и распотрошил всю сумку, засеяв тонкой вермишелью почти всю нашу улицу перед нашим домом. Следы преступления были налицо и надо было что-то делать. Юра грозно прикрикнул на Дика. Тот, испугавшись, кинулся в сторону. Юрка приказа мне ловить Дика и хватать его за ошейник, а сам начал распутывать длинную цепь с новым карабином.

Дик, видимо, понял наши приготовления как игру или соревнование в ловкости и начал от меня бегать, прыгать из стороны в сторону, лаять, грозно рычать и рывками нападать. Я «бесстрашно» шёл на него, а Дик  отскакивал в сторону, бегал по кругу и возвращался ко мне, дразня меня и приглашая его поймать. В какой-то момент Дик оказался рядом с Юрой и тот ловко схватил его за ошейник. Дик немедленно вскинулся на дыбы, встал передними лапами на грудь моего старшего брата и распахнул свою ужасную светло розовую с чёрной окантовкой и с блестящими рядами зубов и клыков, с длинным мокрым языком, пасть…

Юрка отшатнулся от пасти Дика, схватил его за ошейник и зацепил карабин не за металлическое толстое полукольца, а за сам ошейник, тем самым стеснив Дику его шею. После этого Юра взялся за цепь у самого ошейника, и отстраняя морду Дика от своих ног, пиная и ударяя его другой рукой по холке, по спине, по заднице, потащил Дика в наш палисадник, потом на площадку перед крыльцом, потом в сад и огород, а затем и к месту нахождения будки Дика. Там Юра подобрал палку, которой наш папа иногда «потчевал» не в меру разъярившегося Дика и несколько раз ударил его по спине.

Дик смирился, присел, заскулил, позволил себя пристегнуть к крюку на стене сарая, а потом, после того, как Юра отошёл, юркнул к себе в будку и там скрылся. Разгневанный, злой и тоже потрёпанный Юра бросил палку, обернулся ко мне и сказал: «Вот как надо усмирять дикую собаку!». Я не вмешивался, но мне вдруг стало жалко Дика. Я подумал, что он не виноват в том, что он собака и в том, что ведёт себя как дикая собака. Это мы виноваты, что не сумели сделать из Дика не дикую собаку…

До прихода родителей с работы я тайно от Юры, который всё ещё не стыл от боя с Диком и хвастался своей победой, убеждая себя, что он настоящий герой, отрезал от куска варёной колбасы приличный «кругляшок», выскочил на улицу и подошёл к будке Дика. Дик ко мне не вылез, оставался там. Когда я попытался подойти и положить колбасу прямо перед будкой, он изнутри грозно на меня зарычал. Я оставил колбасу на донышке чугунка, из которого мы кормили Дика и ушёл.

Колбасу, хлеб, сливочное масло, разбившуюся бутылку кефира и рассыпанную вермишель, так же , как и сумку той тётки, мы с Юрой не убирали и не трогали, оставили всё на месте. Кто их собрал, мы не видели. Вечером к нам заявилась та самая тётка, которая охала, ахала, показывала какие-то ранки на ногах, хотя Дик хватал её не за икры и ляжки, а за лодыжки, а на ногах у тётки были резиновые боты и Дик никак не мог её укусить.

Мы с Юрой тоже рассказали всё как было, а тётка кричала, что мы стояли рядом, спокойно смотрели как ваша собака меня терзает и смеялись, потом позволили собаке распотрошить ей сумку и нанести ей ущерб на 100 рублей. Мы с Юрой возмутились и сказали, что тётка врёт, что она тут же убежала и что эти все ранки не от собачьих зубов, а от чего-то другого. Тётка выла и успокоилась только тогда, когда папа дал ей 10 рублей, а мама сказала, что сейчас она «прокипятит шприц, иглы и вколет тётке в живот шесть уколов вакцины от бешенства, столбняка и прочего». Тётка немедленно собралась, поблагодарила за внимание и заботу, выскочила из нашего дома и уже на улице начала матерно кричать и ругать нас, называя «дикой семейкой бешенных».

Папа вышел на крыльцо им закурил от волнения. Юрка всё ускоряя движения вышел тоже на крыльцо, потом в палисадник, а потом, как Дик, вырвался из калитки и эта тётка дала стрекоча по нашему узкому переулку между заборами огородов и садов на соседнюю улицу Лермонтова.

Дома опять папа и мама поссорились и поспорили по поводу Дика. Юра всё порывался всем рассказать, как он сумел усмирить и вернуть Дика на место, но родители его не слушали, потому что папа хмуро сердился из-за потери 10 рублей впустую, а мама опять пила валерьянку. Это был уже второй случай, когда Дик вырывался на свободу и устраивал на улице «дебош»…

Третий и последний раз Дик сорвался с цепи, обрёл свободу и решил свою судьбу сразу после того, как мы превратили наших живых ярочек в мясные запасы на зиму и весну. Дику перестали носить вкусную еду три раза в день, как ярочкам. Перевели на более скудный «паёк» и вообще перестали с ним играть и выгуливать на полях за городом. В ноябре – декабре 1964 года всем было некогда, все были заняты делами и до Дика наше внимание и забота не доходили. Только одна мама продолжала по инерции посылать меня с чугунком еды для Дика и он уже начал принимать от меня пищу почти с рук.

В один из декабрьских дней 1964 года к нам в гости пришла мама нашего папы, бабушка Анисья. Бабушка Анисья была полностью глухой и беззубой, потому что наш дедушка по отцу, её муж Иван Егорович Суворов, соблюдая традиции предреволюционной крестьянской жизни в 1917-1918 годах, часто побивал её, потому что тогда бытовал такой «закон» Домостроя: «Бьёт, значит, любит». Увы, об этой нехорошей «странице» истории нашего суворовского рода я узнал только в эту осень, после случая-встречи нашей бабушки Анисьи с нашим сторожевым псом Диком…

В тот воскресный день у нас дома были все: папа, мама, Юра, я, средний брат папы дядя Толя, приехавший к нам в гости вместе с бабушкой Анисьей. Мы были дома, сидели за столом, праздновали приезд гостей, кушали, выпивали, радовались. Бабушка Анисья вышла на двор и встретилась с Диком, который в очередной раз оборвал цепь и вырвался на волю. Для Дика бабушка Анисья была незнакомым, то есть чужим человеком, поэтому он по привычке кинулся ей в ноги.

Бабушка Анисья сильно испугалась и закричала. На крик бабушки на крыльцо нашего дома выскочили наш папа и дядя Толя. Дик уже перепрыгнул забор и выбежал на улицу. Бабушка лежала на земле и охала. Наш папа и дядя Толя подняли бабушку Анисью и привели её в дом. У неё на щиколотке были порваны тёплые трикотажные чулки и на коже остались отметины от зубов Дика; крови не было.

Наша мама немедленно обработала следы укуса собаки, смазала эти места йодом, дала бабушке Анисье успокоительное, тёплое питьё, уложила на диване в большой комнате. Праздничное застолье прекратилось. Папа и дядя Толя (для страховки) переоделись в рабочую одежду и телогрейки, вышли на улицу ловить Дика. Настроены они были «по-боевому». Нам с Юрой было приказано оставаться дома и беречь нашу маму и бабушку.

Через два часа Дик был на своём месте с новым карабином на цепи и тоже охал и страдал, жестоко избитый ящиком для фруктов, причём дядя Толя останавливал и оттаскивал нашего подвыпившего папу от избитого Дика. Вообще, всё было плохо, тяжко, нехорошо…

Вопрос о судьбе Дика встал остро. На семейном совете было решено продать или передать Дика другому хозяину, если таковой найдётся. Наш папа обещал это сделать как можно скорее. Бабушка Анисья успокоилась, оправилась, отдохнула, поела кашу с мёдом, которую специально для неё сварила наша мама, и они с дядей Толей уехали обратно на Центральный посёлок, в пригород города Суворова. Неприятная история…

На следующий день, в понедельник, наша мама почувствовал себя плохо, не пошла на работу, позвонила в больницу и в отделение, договорилась о подмене и осталась дома. Наша мама не любила и не хотела болеть. Она всегда старалась быстро справиться с сезонными заболеваниями, потому что считала, что только она может сберечь и помочь нам, её мужчинам, поэтому, в первую очередь, должна быть здоровой, не болеть. Случай с Диком сильно её взволновал, она очень нервничала, переживала за бабушку, за дядю Толю, за нашего папу, которые очень любили свою маму, нашу бабушку Анисью, и ревниво её оберегали.

Я готовил уроки в своей комнате, когда ко мне вошла мама и сказала, что Дик опять отвязался и бегает по огороду. Папа был на работе в своей школе, Юра там же. Мне уже надо было идти в школу на занятия, но выходить из дома мне мама категорически запретила. Она не просто расстроилась, она паниковала и уже хотела позвонить в милицию. Я не мог видеть маму в таком состоянии и принял решение идти на улицу и ловить Дика.

На улице было холодно, уже морозно и хмуро. В окнах не видно было, есть ли на нашей улице люди или дети. Да это и неважно было, всё равно надо было идти и ловить нашего сторожевого пса, волкодава, который уже просто так сворачивал «с корнем» цепь и карабины, уверенно освобождался от «оков» и выбегал на волю и свободу. Дик почуял свою силу и его надо было остановить, во что бы то ни стало…

Внутренне рассуждая так и борясь с противным дрожащим страхом, я почти машинально, не думая, а действуя скорее инстинктивно, чем разумно, молча пошёл на кухню и в прихожую и стал экипироваться для встречи с Диком. Когда я надевал старые джинсы моего брата Юры и подворачивал штанины, когда надевал папину рабочую телогрейку и зимнюю шапку, мама ничего не замечала, потому что была в родительской спальне. Однако, когда я вытащил ящик буфета на кухне и стал выбирать себе кухонный нож побольше размером, она прибежала на кухню и с криком начала снимать, сдёргивать с меня всю эту рабочую одежду.

- Не пущу! – кричала мама. – Не пущу! Пусть будет то, что будет, но тебя я на улицу не пущу!
- Зачем тебе нож! Что ты хочешь сделать?! Ты понимаешь, что ты хочешь сделать!?
- Нож я взял на всякий случай, - ответил я маме, на удивление спокойным, даже ровным голосом.
- Я уже один раз стреножил Дика и уверен, что у меня получится и в этот раз. Всё будет нормально, мама. Не волнуйся. Подожди. Я скоро вернусь.

Я говорил эти слова маме, видел, что она мне не верит, но я всё говорил и говорил.

- Я уже позвонила в школу, - сказала мама. – Мне ответили, что ищут нашего папу, который куда-то уехал по делам из школы и скоро он приедет домой. Это его собака и пусть он с ней разбирается сам. А ты ещё не готов к таким делам…
- Пока папа приедет, - перебил я маму, - Дик может натворить много чего на улице, а отвечать за него всё равно будем мы все, а не папа. Нам нельзя прятаться, мама…

Мама попыталась меня задержать за одежду, но я почти грубо вырвался из её рук, открыл дверь в прихожую, и пока она не очухалась, выскочил на крыльцо. Дика не было видно, значит, он был на улице…

На удивление спокойно, как бы отрешённо и в то же время очень серьёзно и сосредоточенно, буквально не зная, что я буду делать в следующий миг, я всё равно куда-то шёл и что-то делал. Например, я подумал, что мне надо кусок цепи с карабином, чтобы прицепить цепь к ошейнику Дика и так отвести его на место или задержать его на месте, не дать кидаться на людей. О себе и о своих ногах, обутых в кеды, я не думал.

На этот раз Дик перекрутил и переломил свою цепь не в карабине, а посередине цепи. Обрывок цепи был прикреплён к стене сарая, а другой конец цепи, видимо, был на ошейнике Дика. Я тупо смотрел на обрывок цепи и через тягучие секунды радостно подумал, что мне не надо будет искать где-то верёвку или другую цепь и проволоку, чтобы прикрутить эту цепь к ошейнику Дика.

Ещё я подумал, что хорошо бы вооружится ещё чем-нибудь, кроме тонкого и длинного кухонного ножа, которым мама обычно резала хлеб. Для боевого ножа в борьбе с собакой этот нож не годился. Я зашёл в наш сарай и стал искать тот кривой нож, которым мы с папой лишили жизни и свежевали наших ярочек. Странно, но в это время я даже не волновался, только был очень озабочен…

Того кривого ни большого кованного ножа я не нашёл, поэтому взял с верстака большой и тяжёлый молоток с длинной ручкой. Я подумал, что применить нож к Дику мне не удастся, он мне этого не позволит, а вот внезапно ударить его молотком прямо в лоб, вполне возможно. Я сунул молоток железкой в карман телогрейки и чувствуя себя вооружённым, пошёл через нашу калитку на улицу.

Дик сидел на попе, прикрыв своим пушистым хвостом передние лапы, на том самом месте, где когда-то летом с ним играли внук и внучка бабушки Сони Горенковой. Дик увидел меня, выходящим на улицу, но отвернулся от меня и не обращал на меня никакого внимания. Я обошёл его стороной и сел на лавку, на которой обычно сидим по вечерам мы, дети и взрослые соседи домов нашего края улицы. С этого места хорошо просматривалась в длину и вверх вся наша внутренняя улица Белинского и был виден также до конца проезжий переулок на параллельную большую улицу Белинского. Ни здесь ни там никого не было…

Так мы некоторое время сидели оба и смотрели по сторонам. Дик косился на меня и сторожился, когда я шевелился, а я прикидывал, как же мне его поймать за обрывок цепи и «уговорить» вернуться в наш дом, в его конуру. К сожалению никаких мыслей ко мне не приходило и все мои внутренние голоса (деда Календаря, Феи красоты и страсти) молчали. Я и Дик были одни…

Внезапно из калитки дальнего от нас дома на большой улице Белинского, на стыке нашего проулка и этой улицы, на асфальтовую дорогу выскочил молодой и гордый пёс. Он тоже был помесью каких-то пород собак и выглядел очень эффектно. Этот пёс выскочил на дорогу и упругой пружинистой походкой прошёлся туда-сюда, красуясь своей гордой статью. Дик заметил этого пса, весь подался вперёд и даже его зад чуть-чуть приподнялся…

Молодой пёс гордо ещё раз огляделся по сторонам и вдруг резко гавкнул в нашу сторону. Дик обернулся ко мне. Не знаю, что на меня нашло, но кто-то во мне озорно и с усмешкой вдруг скомандовал: «Взять его!».

Дик как будто ждал этой команды и моего разрешения. Сначала медленно, плавно, крадучись он начал приподниматься на прямые лапы. Потом медленно шажками, прицелившись чёрной узкой мордой в одну точку – в того наглого пса, Дик начал движение. Пёс ещё раз гавкнув с безопасного расстояния в нашу сторону, упруго на всех четырёх лапа повернулся назад к калитке своего дома и красивыми гордыми скачками тоже начал движение к дому.

Дик ускорился, пёс – тоже. Дик побежал – пёс прекратил гордо подскакивать и тоже побежал к калитке. Тогда я увидел что-то невообразимое! Наш Дик не просто побежал, а понёсся с быстротой реактивного самолёта и только тонкий снежок завихрился за ним. Клянусь, я даже не видел мелькания ног Дика в его беге!

Дик молнией достиг перекрёстка, взлетел в воздух, перепрыгнул калику, под которую юркнул тот наглый молодой пёс, и я услышал громкий беспорядочный лай, визги и рычание, а потом над забором того дома начали взлетать и громко кудахтать куры и яркий разноцветный петух. Я мгновенно встревожился и моё спортивно-восторженное состояние сменилось ощущение ужаса от того, что сейчас творил там наш Дик.

«Это я его туда послал!» – с ужасом подумал я, вскочил с места и пошёл-побежал по проулку к Дику. Не успел я дойти до дома Савиных, как из под калитки того дальнего дома появился наш Дик. Он вышел на асфальтовую дорогу большой улицы Белинского с видом победителя. Он точно так же, как тот молодой пёс, гордо встал в позу, как на выставке, огляделся по сторонам и чихнул, стряхивая со своей морды куриный пух и перья.

Я дальше не пошёл, а позвал Дика к себе. Дик сначала меня проигнорировал, но когда я повернулся и вернулся на лавку на нашей улице, Дик тоже с высоко поднятой головой прибежал и сел рядом со мной. Кусок цепи волочился за Диком.

- Молодец, - сказал я Дику и тот только косо взглянул на меня. – Как ты его отделал! Здорово! Пусть знает, кто на улице хозяин.

Я говорил эти слова Дику, стараясь отвлечь его, заговорить хвалебными словами, а сам лихорадочно думал, как мне к нему броситься и схватить с земли обрывок его цепи. Дик всё понимал и все видел-предвидел. Он отодвинулся от меня, но не ушёл.

- Знаешь, Дик, - сказал я Дику. – Ты напрасно яришься и убегаешь. Ты же понимаешь, что мы все на работе и нам некогда с тобой гулять. Но вот я сейчас с тобой гуляю, а ты разбойничаешь. Кур гоняешь. Что тебе они сделали? Зачем ты их покусал?

Дик слушал мои слова, сидел на задних лапах «свечкой» и смотрел вдоль нашей улицы вверх.  Мне показалось, что он понимал, что я ему говорю. На мои последние слова Дик ко мне обернулся и немного качнул вниз головой, как будто ему стало неловко и стыдно.

- Ладно, - сказал я решительно Дику. – Погуляли и хватит. Пора домой.

Я встал со скамейки, а Дик остался сидеть на задних лапах. Не веря в удачу, я сделал шаг, нагнулся и схватился за конец цепи. Только я  потянул за цепь, как Дик вдруг с громким лаем бросился на меня. Он вскинулся вверх, упёрся передними лапами мне в грудь и грозно залаял, широко разевая перед моим лицом свою зубастую пасть. Я не успел испугаться…

Рывком я перехватил цепь, схватился сначала за морозно холодный карабин на ошейнике, а потом за сам толстый и широкий кожаный ошейник. Лязгающая зубами огромная пасть Дика была прямо перед моим лицом и чувствовал мокрый горячий запах из этой чёрно-розовой собачьей пасти.

Я не успел подумать о том, что Дик беспрепятственно мог укусить меня в лицо. Он мог укусить меня за горло, схватить меня своими зубами, начать трепать, как трепал ту хозяйственную сумку той испуганной тётки. Я просто не успел об этом подумать и не успел даже испугаться. Я просто отпрянул лицом от этой волны собачьего запаха из пасти Дика.

Дик продолжал стоять в полный рост, сильно и толкающе упираться мне в грудь и лязгающе лаять прямо мне в лицо. Потом он попытался схватить зубами меня за руку, которой я цепко держал Дика за ошейник. Я рукой чувствовал, как он поворачивает морду и пытается схватить меня своими зубами, поэтому, совершенно отрешённо, как бы с интересом, только очень замедленно, я выставил вперёд запястье и упёрся им в щёку Дика.

Запястьем я чувствовал через тонкую кожу щеки Дика как лязгают и движутся его зубы, как он старается укусить, схватить меня. Я даже с интересом и исследовательским любопытством смотрел на эту изрыгающую слюну и лай лязгающую пасть Дика, видел яростный блеск его выпуклых серо-стальных прозрачных глаз. Страза не было. Было какое-то жуткое «спокойство», ожидание, но не страх.

Вдруг на меня накатила волна дикой злости. Меня возмутило, что Дик, собака, которую я и мои мама и папа кормили и поили, сейчас яростно старается меня укусить и схватить за руку, стоит, упираясь в мою грудь и толкает так, что я еде-еде стою на ногах. Я не только взъярился, я ещё и обиделся…

Я вдруг захотел не просто ответить Дику, а ответить так, чтобы он заткнулся со своим лаем и лязганьем зубами. Я правой рукой начал вытаскивать молоток из кармана телогрейки и с ужасом понял, что молоток железкой запутался в кармане. Рывком я вытащил молоток и приподнял его перед мордой Дика.

Странно, я знал, что лучше всего сильно ударить Дика прямо в его лоб, чтобы оглушить. Однако мне вдруг очень захотелось перехватить молоток и воткнуть его ручкой прямо в эту открытую лязгающую мокрую и вонючую пасть, с этим прижатым длинным языком и рядами ужасных клыков и зубов. Дик продолжал лязгать зубами, толкать меня в грудь своими лапами и пытаться вытащить свою голову из ослабленного ошейника. Если бы он освободился от ошейника, то я бы его никогда бы не поймал…

В какой-то миг я принял решение и с силой замахнулся моим молотком. В тот же миг стойка и напор Дика ослабли. Дик вдруг, как бы опал, уронился вниз, перестал лаять и лязгать зубами. Дик смирился или испугался, но мне было всё равно. Дик мне подчинился и это было главное…

Не веря в случившееся, ощущая ужасную усталость, я, почти ничего не видя и не понимая, отпустил ошейник Дика, взялся опять за обрывок его цепи и тут же, не сходя с места, осмотрел звенья на конце цепи. Последнее звено-кольцо цепи было скручено, чтобы его соединить с остальной частью цепи нужно было очень сильное усилие, плоскогубцы или ещё что-либо. Ничего этого у меня не было и, к тому же, я не знал, насколько хватит внезапного послушания Дика.

Не спрашивая мнения Дика, я пошёл домой и впервые Дик шёл рядом с моими ногами без признаком недовольства или агрессивности. Может быть, он тоже стал от нашего противоборства? Я не знал, что мне делать и как мне быть, но оставлять Дика вне нашего дома я не мог.

Я довёл Дика до нашего крыльца, открыл не запертую входную дверь, ввёл Дика в прихожую, плотно закрыл входную дверь, открыл вторую дверь на кухню, оттолкнул Дика в угол прихожей и быстро вошёл на кухню. Когда я захлопывал кухонную дверь, вошла моя мама – бледная, заплаканная, расстроенная, больная, с красными глазами.

- Что произошло? Где Дик? Ты не ранен? Что ты молчишь?
- Всё нормально, мама, - ответил я и уже начал чувствовать «смертельную усталость». – Дик в прихожей…
- Почему? Что ты с ним сделал?
- Ничего, мама, - я начал немного раздражаться от потока маминых вопросов. – Просто он раскрутил звенья цепи, и я не могу его посадить на цепь, а оставлять его в сарае нельзя, он лазейку найдёт. А так он под присмотром и никуда не денется.

Я сел на наш кухонный табурет, на который обычно садились наши соседи, гости и приходящие к нашей маме за помощью больные. Сидя я начал раздеваться и одновременно доставать из карманов мамин длинный кухонный хлебный нож, который прорвал карман и упал в прореху полы телогрейки, и большой папин молоток, который, оказывается, я машинально опять сунул бойком в карман.

Мама сначала с ужасом смотрела на все эти мои движения и на эти орудия, а потом спохватилась и начала помогать мне раздеваться. Странно, но моя рубашка, майка, домашние шаровары и юркины джинсы поверх шаровар и даже зимняя шапка внутри, были мокрыми от пота, хотя на улице был уже почти вечер, стало морозно. Я еле-еле сумел раздеться до трусов, но и трусы моя мама мне сменила, собрала ворох моей одежды и бросила возле дверей ванной комнаты. После этого я побрёл в свою комнату-спальню, посидел немого на стуле за моим письменным столом, пока мама накрывала на моём диванчике мою постель, а потом просто рухнул на эту постель и заснул «мертвецким» сном…

Мне ничего не снилось: ни Дик, ни наша улица, ни лязгающая собачья пасть. Я словно куда-то провалился и ничего не слышал, не видел и не чувствовал. Вот почему я не знаю когда и как пришёл наш папа, как он встретился в прихожей с Диком, как и что он с ним делал, как они общались с мамой и Юрой, который тоже пришёл вслед за папой. Я очнулся уже тогда, когда мама своей жаркой и ласковой рукой позвала меня на поздний ужин.

Папа ещё не вернулся откуда-то. Мы пили ароматный горячий цветочный мамин чай с вареньем и оладушками в сливочном масле. Мама и Юра о чем-то переговаривались, но я их почти не слушал, потому что ко мне, сквозь какую-то чёрную звенящую «вату» в глазах и ушах, начали проступать видения чёрной собачьей пасти, лязгающей прямо перед моим лицом. Только глотки горячего сладкого и ароматного чай развеивали это видение, и я часто по чуть-чуть глотал этот чай, перебивая судороги и спазмы у меня в горле. Потом я не сдержался и заплакал…

Это был странный плач. Я не плакал, я был в полном сознании и с недоумением спрашивал себя, отчего я плачу. Это кто-то во мне, совершенно от меня отстранённый, самостоятельно и неуправляемо лил слёзы, которые текли, набухали и капали сами по себе, без моего участия. Мне было стыдно перед Юрой и мамой, я низко наклонял голову к чашке чая, но я чувствовал, - они все видят и слышат, как я плачу.

- Это отходняк, - заявил Юра. – Плач, Сашок, плач. Освобождайся от страха и не бойся. Ты молодец. Ты справился. Ты герой.
- Да, - сказала мама. – Это естественная реакция. Это пройдет. Всё будет хорошо. Не сдерживайся. Выплачь всё, что в тебе накопилось и тебе станет лучше.

От этих слов я ещё сильнее закапал слезами в свою чашку с чаем. Потом я с любопытством исследователя выпил весь чай, пробуя на вкус мои слёзы, и попросил вторую или тертью чашку (не считал). Кроме этого у меня вдруг проснулся «зверский» аппетит и я «приналёг» на мамины масляные оладушки…

Поздно ночью, когда мы втроём «куняли» (дремали) в зале перед нашим телевизором, домой вернулся наш папа. Он нам сообщил, что отвёз Дика в Чекалин к своему приятелю по пребыванию в санатории «Краинка» и оставил у него там нашего Дика. Подробностей папа не сообщил и даже утром и на следующий день ничего толком нам не рассказал. Больше Дика мы не видели, но вспоминали часто и долго…

Дик «промелькнул» в нашей жизни и судьбе и оставил заметный след. Он нас многому научил и дал нам всем много жизненного опыта и повлиял на наши характеры и наше поведение. Особенно сильное впечатление и память Дик оставил мне, и я сейчас постарался об этом рассказать. Самое главное, я перестал бояться собак и начал их (как мне казалось) понимать, чувствовать, ощущать их «по-собачьи», как они себя ощущают сами. Я в этом потом много раз убеждался.

Пусть я не умел и не хотел драться с ребятами, пацанами, врагами, но я уже мог уверенно общаться с собаками и сам, как собака, мог чувствовать, видеть и предвидеть поведение моих соперников, противников, врагов. Я приобрёл способность предчувствовать, чувственно прогнозировать события, их последовательность и их развитие. Это свойство мне очень помогло в дальнейшем в юности, молодости и зрелости. Это Дик, в тот памятный декабрьский день 1964 года, передал мне это своё свойство и эту способность. Вот почему следующим моим игровым индейским именем было – «Волкодав»…