Голая королева

Совещание проводила дородная молодящаяся женщина за шестьдесят. Она имела доброе тело, могшее когда-то вместить много детей, а теперь заботящееся о внуках. Но за долгую жизнь этого не случилось, и теперь женщина отращивала ногти, напоминавшие когти хищных птиц, и волосы, чтобы хоть как-то уцепиться за жизнь.

Здоровье у неё, наверное, было, потому что она собирала регалии и цацки, в которые вкладывала никчёмные деньги. Регалии, в отличие от обильно навешенных украшений, выставить было нельзя. Поэтому о них ей приходилось сообщать собравшимся для пущей внушительности и привлечения к работе.

Но в этот день её слушателями были не домашние люди, а наёмные служащие, только и умевшие, что много работать, но ничего не понимавшие в отношениях, которые делала эта женщина. Им было невдомёк, как трудно достаются и эти отношения, и награды за них. Они работали руками и головой, а из отношений знали только дружбу, поэтому сообщение о вручении очередного звания заулусского деятеля искусств, сделанное женщиной как будто равнодушным громким голосом, не произвело на них впечатления и было ими тут же забыто, как ненужная для дела интимная подробность.

Женщина долго и невыразительно говорила о награде, о невыносимо скучном личном дне, пытаясь изобразить его радостным, о глупых людях, с которыми ей невозможно, но приходится работать. Но сама женщина делать ничего не умела, служащие это знали, и всем было немного стыдно за неё.

Равнодушие к говорящей женщине постепенно уступало место неприязни, какую вызывает бездельный человек, жалующийся на судьбу. Слушатели уже знали, что точно так же, как своих соучастников в прежних делах, она будет ругать и их, когда придумает для других людей новую бессмысленную работу и станет увещевать тех, новых заложников её скучного дня.

Благодаря большому жизненному опыту и вопросам, которые ей изредка задавали слушатели, женщина чувствовала, что здесь в этот день собрались люди малозначащие для неё, понимавшие суть дела не так, как она, исходившие из существа самого дела, а не той выгоды, какую дело принесёт ей, которую его существо не интересовало. Её раздражало их незнание жизни, но ей приходилось терпеть их, потому что они умели работать и теперь им предстояло исполнить её фантазии, которые она называла аферой.

Она ценила людей за умение строить отношения, которые одни могли дать жизненные выгоды и вознести её на желанный пьедестал. Людей, знавших толк в отношениях, было всегда больше, потому что, ничего больше не умея, только своими боками они могли, тесно прижавшись к друг другу и потея от натуги, держать друг друга на высоте.

Женщина с детства знала, что от работы кони дохнут, поэтому ей нужны были люди, умевшие работать. Но за это ей придётся сегодня терпеть их, этих рабочих лошадей, этих неудачников, трудившихся за зарплату. И всё-таки что-то в них раздражало и злило её. Тот же опыт говорил ей, что её пренебрежительное отношение к ним разбивается, не доходя до их сознания, об их превосходство в знании сути этого проклятого дела, что только поэтому стоит она перед этими людьми как голая королева, а ей так хотелось быть просто королевой. Пусть среди не очень образованных слушателей, да хотя б среди стада! – но королевой в горностае. И эти её чувства, в течение часа приблизившиеся к отчаянию, уже прорывались в грубом одёргивании слушателей, пытавшихся задать очередной вопрос по существу.

Но дело было доходным, а королеве хотелось денег. Она говорила и говорила, всё больше обнажая в словах своё незнание дела, непонимание ни его сути, ни плана работ, ни отдельных деталей. Она лгала им всё больше и не могла заставить себя остановиться. Ей казалось, что этими словами она укрывает свою наготу, на самом же деле, разоблачала себя окончательно.

Ей нужно было беспрекословное послушание, и этого добиться было нетрудно. Люди нуждались в работе, потому что лгать они не умели. Её слушали, а женщине хотелось теперь большего. Она знала, что бывает между людьми уважение, что этого нужно добиваться, но смутное подозрение, что для неё это недостижимо, уже овладевало её практическим рассудком.

Он не отказывал ей в минуты опасности, подсказывая сегодня, что своей грубостью она сама разоблачила себя, сделала что-то особенно стыдное, что напрасно не смогла сдержаться перед этими людьми. Он подсказывал тайное знание об этих людях, среди которых ей никогда не оказаться, даже если она сейчас принесёт и покажет им все свои бумажные звания. Что, наконец, её здесь терпят, но она перестанет существовать для этих людей, как только они выйдут из зала.
И она их ненавидела – всех.

Слушатели сидели смирно, немного переговариваясь о своих насущных делах. По пустым бессмысленным ответам говорившей женщины они поняли тщету своих вопрошаний и уже не недоумевали, а просто понимали, что их обманывают, что всё это затеял человек, которому дело, затеянное ею самой же, неинтересно и даже малознакомо. Она говорила одни и те же заученные научные и не очень слова, расставляя их в разных сочетаниях. Но вопросы от этого не исчезали, а безнадёжно запутывались.

Слушатели терпели, потому что никак не могли поверить, что их оторвали от работы на целый час, чтобы не сказать ничего дельного, нужного всем для выполнения того труда, который придумала для них эта пожилая женщина ради своей выгоды.

Через час наёмный люд был отпущен и разошёлся по рабочим местам в недоумении, но кто-то из сердобольных женщин всё-таки пожалел королеву, высказав понятную присутствовавшим очевидную мысль:
- Трудно, наверное, жить, когда постоянно приходится доказывать людям то, чего в тебе нет и ты сама, оставаясь наедине с собой, это знаешь.

А королева приехала домой. Смыла с себя липкую паутину страха – страха быть разоблачённой во всеуслышание. Укуталась в уютный пёстрый халат, привезённый из южной страны, налила чай и окружила себя сладостями, от которых никак не могла отказаться. Только теперь, сидя в кресле перед громогласным пустым ящиком, она почувствовала всю тяжесть прошедшего дня.

В благодушие домашней защищённости прорывалась какофония голосов свидетелей её выступления – сегодняшних и всех прежних. Они говорили не ей, спрятавшейся от них в стенах своей заставленной мирными и ненужными вещами квартиры, они говорили друг другу, как в старинной детской сказке, сначала шёпотом, а потом во всеуслышание: «А королева-то голая!»

Ей было удобно в покойном кресле. Из-под ног уходила земля, и сон, со всем умевший примирить, но не способный что-то изменить сон поднимал женщину над собственной её жизнью, наполнял эту жизнь содержанием и смыслом, подготавливая тем опустошающее пробуждение.