Одиночество

Татьяна Григорьевна лежала высоко на белой подушке и смотрела в окно, из которого ей был виден небольшой клочок бледного неба и серые дома вдали. Небо ассоциировалось с непостижимой ее уму вечностью, дома с кое-где освещенными окошками напоминали о жизни.

 Ощущение человека, приговоренного к смертной казни, не покидало ее. Перед ожидаемым концом Татьяне Григорьевне очень хотелось рассказать кому-нибудь о своей жизни. Но рассказывать было некому, никого ее жизнь не интересовала.
 
Я молоденькая, хорошенькая была, -  беззвучно говорила Татьяна Григорьевна кому-то неведомому или самой себе, - я веселая была, улыбчивая. Вся в рыжих кудряшках. Танцевать очень любила. И рок, и твист, и вальс. Все могла. На танцах от кавалеров отбоя не было. Танцы меня и погубили.
 
Татьяна Григорьевна скривила ссохшийся рот. Тихонько вздохнула.

После первого курса, а училась я в Статистическом институте, поехали мы с подругой отдыхать в пансионат на Клязьме. А там каждый вечер танцы. Пригласил меня в первый же вечер самый красивый парень, да так и не отстал от меня всю смену. Гуляли мы с ним и днем, и ночью. Спускались в темноте на песчаный пляж, любовались лунной дорожкой на черной воде. И обнимал он меня, и целовал, и ласкал до умопомрачения.

Умопомрачение - Татьяна Григорьевна криво улыбнулась, - это действительно было умопомрачение. Потеряла я тогда разум. И сережку, помню, потеряла.

В квартире послышался звук поворачиваемого в дверном замке ключа.

Люся пришла. Значит девять часов утра. Сейчас поменяет памперсы. Умоет, подмоет. Пойдет варить кашу. Обязанности свои выполняет в точности. Ну и платит ей Татьяна Григорьевна немало. Все их сбережения с Борисом Андреевичем на эту сиделку уходят. Кто бы мог подумать, что так получится?
 
- Какую Вам кашу варить? Пшенную или геркулесовую?
 
- Геркулес.
 
Я, когда в Москву приехала, - вернулась к своим мыслям Татьяна Григорьевна, - этот красавец парень позвонил мне, встретились пару раз и оказалось, что ничего общего между нами нет. А потом выяснилось, что я беременна. «Ты с ума сошла ребенка рожать?» – возмутилась подруга. И правда, какой ребенок? Учиться надо. Родители узнают, еще из дома выгонят. Да, и не понимала я тогда, что живой человек во мне зародился. Казалось, так, зуб больной, от которого надо избавиться. Врач говорила: «Первый аборт очень опасен, а у тебя еще киста на яичнике, большой риск бесплодной остаться». Да какая разница, - думала я, - можно будет не бояться забеременеть. Дура была.
 
Люся принесла кашу. Молча поставила перед кроватью на низенький столик.
 
- Что на обед готовить? Говорите, что купить.
 
«Не умеешь ты готовить» - мысленно произнесла Татьяна Григорьевна, - в прошлый раз не борщ сварила, а отраву какую-то с полусырой свеклой», но вслух ничего не сказала. Зависима теперь она от Люси. Уйдет Люся, где новую сиделку взять? Может, еще хуже будет. Хорошо, что эту ей старушка соседка порекомендовала. Болезнь заставляла Татьяну Григорьевну быть смиренной, но трудно ей это давалось. О чем она только что  думала?

А - да. Первый муж у меня Саша был, - снова начала кому-то беззвучно рассказывать Татьяна Григорьевна. - Хороший, добрый парень. В институте вместе учились. Влюблен был в меня. Скромный такой, ласковый, заботливый. Долго за мной ухаживал. В учебе помогал, даже курсовую однажды за меня написал. На третьем курсе мы поженились. Моя бабушка нам квартиру уступила. Сама к дочери переехала. Хорошо мы с Сашей жили. Любил он меня, но ребенка очень хотел. «Давай мальчика на воспитание возьмем», - предлагал, но я ни в какую. Как можно чужого ребенка брать? Ответственность какая! А наследственность?!

И надо ж такому случиться, представить себе этого никогда не могла, изменил он мне. И честно признался. Но самое обидное, самое ужасное было то, что эта женщина ждала от него ребенка. Ушел он к ней. Как я тогда рыдала!
 
Люся хлопнула дверью, пошла в магазин. Вечно она хлопает, как будто тихо нельзя уйти. И купит, наверняка, не то, что надо. На срок годности не смотрит, на цену – тоже. Встала бы сейчас Татьяна Григорьевна, пошла в магазин, да выбрала бы, что нужно.

 Беспомощность навалилась на нее полгода назад, когда внезапно от инфаркта умер Борис Андреевич. Тогда у нее ноги отнялись. С его смертью и ее жизнь закончилась. Умереть ей хотелось, но смерть не приходит по желанию. «Не тебе, Таня, решать, когда умирать», - сказала старая соседка – единственная теперь для нее живая душа в мире. Нет у нее близких, и друзей растеряла. Так хорошо им вдвоем с Борисом Андреевичем было, что никто не нужен. «Когда нам умирать, - продолжала глубокомысленная соседка, - решается свыше. Надо пройти выпавшее испытание. Этим,  возможно, грехи искупаются».
 
 Когда Таня без Саши осталась, о грехах она не думала. В такую тоску впала, что ничего делать не хотелось: ни еду готовить, ни в квартире убираться; сон не шел к ней в пустой постели. Ой, как плохо ей было. Стала она искать Саше замену. Пила с горя водку, и в кровать с чужими мужиками ложилась, лишь бы теплое человеческое тело было рядом. Утром на работу опаздывала, шаляй-валяй служебные обязанности выполняла. Ясное дело, начальник предложил ей по собственному желанию уволиться.
 
Татьяна Григорьевна закрыла глаза, на секунду остановив поток мыслей.

В двери снова щелкнул замок. Вернулась Люся, устремилась на кухню, загремела кастрюлями. Хоть бы слово когда-нибудь сказала. Нет, все молча, на Татьяну Григорьевну не смотрит. Да и что смотреть на изможденное лицо с потухшими глазами.
 
«А ведь я хорошенькая была. В рыжих кудряшках, - опять кому-то невидимому неслышно повторила  Татьяна Григорьевна. - В сорок лет еще хорошо выглядела. Стройная, моложавая была. Удалось мне тогда, после увольнения, в Торговый центр экономистом устроиться.Там я встретила Бориса Андреевича. Он к тому времени давно овдовел. Жена детей не оставила. Был он старше меня на 13 лет, лысеющий, полноватый невысокий мужчина с умными проницательными глазами. Прожили мы с ним счастливо 20 лет.

Всю жизнь мою Борис Андреевич перевернул. Новый мир перед глазами раскрыл. Мы с ним в консерваторию ходили, в театр, много путешествовали.
 
Татьяна Григорьевна мечтательно закрыла глаза. Ей представилось ярко-синее южное небо и блестящее на солнце лазурное море. Они едут с Борисом Андреевичем на кабриолете в пышно цветущие зеленые горы. Она протягивает руки, чтобы обнять Бориса, а его нет.

 Вместо зеленых гор серые остроконечные скалы, а внизу мутная вода. Где-то высоко вдали, на краю огромного камня стоит крошечная фигурка Бориса Андреевича: «Боря, Боря!», - кричит она.

- Ваш обед, - будит Татьяну Григорьевну грубый Люсин голос. Резким движением Люся сажает ее на постели. После обеда Татьяне Григорьевне хочется спать, и она спит на этот раз без сновидений.

 Просыпается ближе к вечеру. Какой сегодня день? Вспомнить не может. Дни похожи, как близнецы - завтрак, обед, ужин, утренний туалет, вечерний туалет – всегда одно и то же.

В семь вечера Люся уходит, как обычно не попрощавшись и хлопнув дверью. Татьяна Григорьевна остается одна. У нее щемит сердце. Никому она не нужна, никто ее не любит, никто больше не обнимет, не поцелует, не скажет ласковых слов. Непроизвольный стон вырывается из ее груди. «Одиночество – расплата за наши грехи», -  вспоминает она слова старой соседки.