Парад Победы. Действие Первое-1945

Парад Победы

мистическая драма

Это драма о "попаданцах". Но не из нашего времени в прошлое, а из прошлого в наше время. 24 июня 1945 года в одной из палат госпиталя для тяжелораненых умирают 5 человек. После смерти они обретают возможность перемещаться во времени и пространстве, могут всё видеть и слышать, сами оставаясь невидимыми и неслышимыми. Последовательно они посещают 1970, 1995, 2020 и 2045 годы.

Артиллерист (А)
Лётчик (Л)
Пехотинец (П)
Танкист (Т)
Юнга (Ю)

Действие Первое
Главврач госпиталя (Г) – пожилой, сухощавый; он же ветеран ВС РФ в четвёртом действии
Старенькая медсестра (М)
Санитар-1 (С1)
Санитар-2 (С2)
Фельдшер (Ф) – крупного телосложения, дородный (примерно 35 лет)

Утро 24 июня 1945г. Военный госпиталь. Палата для тяжелораненных.
На сцене 5 кроватей с тяжелоранеными. Все без сознания. На заднем плане сцены вверху размещён белый экран. У каждой кровати стоит тумбочка. Посередине сцены небольшой стол и несколько стульев.
Входит Главврач, следом за ним Фельдшер.
Г (торопливо) – Здесь всё для трансляции готово?
Ф (несколько удивлённо и развязно) – Здесь? А зачем? Они же без сознания. Чего им?
Г – (жёстко, сердито) – Я те дам! Без сознания! Они воевали за это! В сознании, не в сознании. Всё равно. Это и их день. Может, услышат. Обеспечить!
Ф – Да ладно. Где я им тарелку лишнюю найду?
Г (резко повернувшись к фельдшеру) – Ефрейтор, как отвечаешь полковнику?! Как стоишь?! Возьми репродуктор из моего кабинета. Вот ключ. (Достаёт из кармана ключ, передаёт его фельдшеру) Выполнять!
Ф – (встав по стойке смирно) – Есть обеспечить! 
Выбегает.
Г (медленно обходя кровати с ранеными, заглядывает им в лица, щупает пульс) – Да, тяжёлые. Безнадёжные. Не вытащить. Уйдут. Глупо, конечно, ничего они уже не услышат.
Подходит к кровати юнги.
Г – Юнга, совсем мальчишка.
Берёт со спинки кровати медицинскую карту, смотрит.
Г – Нет, до следующего утра даже не дотянет. У меня сын его возраста. Горько. (Потом решительно) – Нет, пусть и здесь будет слышно!
Входит фельдшер.
Ф - Товарищ полковник, репродуктор из Вашего кабинета.
Г (смотрит на наручные часы) – Успел. Подключай. Сейчас начнут. И смотри у меня, может, ещё с японцем воевать. Отправлю в действующую армию.
Фельдшер торопливо устанавливает на столе посреди палаты тарелку-радиорепродуктор, подсоединяет провода.
Из репродуктора слышны хрипы и треск, потом, медленно нарастая, начинает звучать торжественный голос диктора: «Москва, Красная Площадь, 24 июня 1945 года. На трибуне Мавзолея товарищ Сталин, руководители партии и правительства Советского Союза». На экране в верху сцены смутно, бледно, но постепенно проясняясь, появляется видеоряд Парада Победы 1945 года. Быстро мелькает нарезка из фрагментов движения парадных расчётов с соответствующим звуковым сопровождением (не более нескольких минут, но так, чтобы показать все войска). Главврач и фельдшер молча смотрят на экран.
Видеоряд постепенно затухает.
Г – Ну вот. Хорошо прошли. Ладно, идём в ординаторскую. Небось, все уже там. Пора обход начинать. Сюда медсестру пришли. Пусть побудет. Вдруг кто очнётся.
Уходят.
Свет на сцене несколько приглушается. Входит, оглядываясь назад, Медсестра.
М – Вот боров, перед главным-то лебезит, а санитаров всех разогнал. Даром, что такой здоровый. Фельдшер называется, а на фронте ни дня не был.
Подходит к кровати юнги. Внимательно смотрит. Наклоняется ближе.
М (тихо) – Господи, отмучился.
Крестит тело юнги.
М – Совсем мальчик. Знал, что умрёт. Не хотел. Всё спрашивал меня: Мария Егоровна, тётя Маша, я не умру? Хотела ему иконку под подушку подсунуть. Не дал. Говорит – я комсомолец, и Бога нет. Теперь положу ему Спасителя.
Осторожно кладёт  ему на грудь иконку. Накрывает с головой.
М – Комсомолец, не крещённый, но ведь за людей погиб. Не может быть, чтоб не зачлось перед Ним. Он же всё видит.
Подходит по очереди ко всем остальным кроватям.
М – Да что же это! Все преставились. В одночасье.
Поражённо замирает посреди палаты.
Свет на сцене полностью меркнет. Узкие лучи прожекторов выхватывают только кровати. В полной тишине с кроватей поднимаются Юнга, Танкист, Лётчик, Артиллерист и Пехотинец. Бинты и повязки спадают с них, все одеты в парадную форму своих родов войск, на мундирах погоны, боевые награды. Когда они полностью встают, становится видно, что на кроватях остаются лежать одеяла, повторяющие формы тел людей, словно бы лежащих под ними.
Ю (удивлённо оглядывая себя) – Что такое? И ничего не болит. Здоров? Форма, награды.
Замечает медсестру.
Ю (радостно и удивлённо) – Тётя Маша, меня выписывают? Вылечили?
М (сама себе) – Надо главврачу сказать.  Санитаров пришлёт с каталками. В морг везти.
Еще раз крестит кровати, поворачивается и медленно, никого не замечая, начинает уходить.
Ю – Подождите, кого в морг? Тётя Маша! Мария Егоровна!
М (словно что-то услышав, приостанавливается, оборачивается) –  Зовёт кто?... Нет, показалось.
Уходит.
Юнга поворачивается к своей кровати, приподнимает одеяло.
Ю (недоверчиво) – Я? Как это?
Поднимает голову и замечает остальных, которые всё это время ощупывали себя и разглядывали друг друга.
Ю (с обидой в голосе) – Почему? Мы умерли, да?
Л – Похоже, да. Вот он я – на кровати. То есть, тело моё, и левой ноги нет. А у меня есть.
Крепко притопывает.
Л – Есть нога, и ходить могу.
Т (ощупывая свой лицо) – Глаза, нос, губы – всё цело, не болит, а ведь в танке горел. И руки.
П (радостно) – О, гляньте. И у меня обе руки на мести. А ведь по самые плечи взрывом отхватило. Целы мои кормилицы!
А – Да, дела… Умерли, выходит. Мне осколком весь живот разворотило. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. А сейчас, как ничего и не было.
Ю (протестующе) – Но ведь бога нет!... Или есть? А мы-то теперь кто? Души? Да не может такого быть!
А – Постой, не ерепенься. Может, не может. Ты меня видишь, и я тебя вижу, слышу. Говорить с тобой могу. Летун, вон, ногами топочет. А ему левую ампутировали. А на махру посмотри. Как он своим рукам рад.
П – Будешь тут рад. Куда крестьянину без рук…  (Потом вдруг печально) Какой же я теперь крестьянин, ежели помер? И жинка, и детки без меня, как?
Л (задумчиво) – А ещё, похоже, что друг друга только мы сами и видим. Санитарка точно нас не увидела.
Ю – Да кто же мы?
Л – Кто, кто. Какая разница! Да хоть и души. Не знаю. Может наука когда и разберётся. Нам главное понять – что делать-то?
А – Непременно наука разберётся. Потом. А я одно скажу: выходит и в правду – человек не только тело, но и душа. Или разум. Это кому, как нравится. Разум, который и без тела может… А вот, что делать нам? Тут думать надо.
Ю – А Парад видели? Видели? Сила! И Сталин на Мавзолее! Я его никогда вживую так близко не видел.
Л – Сила! Вот эта сила немца и сломала. Хорошо прошли! Красиво.
П – Знамёна фрицевские к Мавзолею побросали! Хотите, верьте, хотите, нет, а я одно такое как раз и взял в Берлине, когда Рейхстаг штурмовали.
Ю – Так вы Рейхстаг брали?!
П – Брал. Там меня и покалечило.
Входят два санитара с каталкой. Не замечая никого, перекладывают тело пехотинца с кровати на каталку и не торопясь молча уходят с ней.
Т (мрачно провожая их взглядом) – Старшина, тебя повезли. В морг. Точно, нас не видят.
П (горестно и вопросительно) – Может родные хоть тенью увидят? Эти-то чужие…
Т – Да, увидят. Приведение. Испугаешь еще. Получат похоронку: умер от ран. И всё. А тут ты. Каково им будет?
П – И то верно.
Ю – А мы их видим. Всё видим. И Парад видели. Как, не пойму. Но видели.
Ю (обращаясь к Пехотинцу) – А Гитлера поймали?
П – Нет. Этот гад сам подох. Так говорили, когда мы ещё к Рейхстагу прорывались. Мы б его не выпустили. Ух, чтоб я с ним, сволочугой, сделал, попадись он мне (сжимает натруженные руки в огромные кулаки). Они ж всю мою Беларусь разорили, пожгли. Я её два раза из конца в конец прошёл. Сначала отступал, потом освобождал. Что они натворили, что натворили! Жизнь порушили! Я своё село освобождал. Довелось! Всё сгорело. У меня четверо деток было, осталось двое. Жинка только двоих уберегла. Их троих, там, в землянке и нашёл. Младшенькая первой зимой от голода умерла, а старший парнишка к партизанам ушёл. Его полицаи поймали и убили. Люди сказали, не местные то полицаи были, с трезубцами какими-то на нашивках.
Т – Это, видать, из УПА.
П – Что за упа такая?
А – Украинская повстанческая армия. УПА сокращённо. Националисты украинские. Под немца легли. Гитлеру присягу дали. Дурни и мерзавцы: думали, немцы им позволят после победы свою Украину построить. Немчура их для самых грязных дел держала, что б самим не мараться. Каратели они были. И у себя, на Украине, и в Беларуси, и в Польше. А немцу независимая Украина разве нужна была? Они сами там хотели жить.  Вот и обеспечивали себе «жизненное пространство» руками этих мерзавцев.
Ю – А сами-то эти УПА что ж?
А – Что ж? Они так говорили: тот украинец, что против самостийности, то есть не хочет отдельно от русских и белорусов жить, а хочет Советский Союз, тот плохой украинец. Неправильный, лишний. Вот как. Потому, хоть и украинцы, а своих же побили много. Думали, Гитлер им поможет, а он их просто использовал.
Т – Верно. Мы, когда левобережную Украину освобождали, в прорыв шли. Берём село. Перед селом заслон из какого-то сброда, мы после боя узнали, что это УПА, позади них – сами немцы. Мы надавили, эти побежали. Так немцы по ним же из пулемётов… Да мы их всё равно раздавили. Кто жить хотел, руки задрал. Загнали всех в сарай у оврага: и немцев, и этих, с трезубцами. С трезубцами кричат: не убивайте, нас заставили. А танкисты, известное дело, в наступлении пленных не берут. Мы тогда про эту УПА мало знали. Собрал комбат, нас, офицеров. Думаем, что делать. С немцами – понятно – пуля. А с этими? Время поджимает. Вперёд надо. А за нами пехота вскоре должна подойти. Оставить их, что ли, СМЕРШУ, пусть разбираются. Тут прибегает адъютант комбата – глаза белые:  - Там на площади,  посмотрите! Идём. А там – не приведи такое кому увидеть – столб, к нему колючей проволокой женщина и детки малые прикручены. Мёртвые. И плакат: «Семья комиссара», а ниже «Москаляки». Местные сказали, что это немцы, и те, с трезубцами, их еще живыми прикрутили к столбу. У меня виски седые, видите. Это когда я тело девчушки с того столба снимал. Мы словно озверели. «Танкисты пленных не берут». Пуля – это для них слишком легко… Подогнали пару танков к сараю и завалили его. А потом в труху гусеницами все там перетёрли. Люки открыты, слышно было, как они орали… Мне до сих пор самому себя страшно. А тогда только зубами скрипел: «Так вам, так вам»…
Л (тихо, но решительно) – Всё правильно. Нельзя таким жить.
А – Нельзя! За замученных людей. И ещё: ну получили бы они кто десять, кто двадцать лет лагерей. Кто бы дожил – освободился бы. Которые по моложе и здоровее женились бы, детей бы родили. Спрашивается – какими бы они их вырастили? Что в головы вложили бы?
Юнга потрясенно молчит, глядя на Танкиста.
Опять на сцене появляются санитары с каталкой и увозят очередное тело.
Л (задумчиво) – Я поехал. А костыли взять забыли.
Т – Брось. В морге они не нужны.
Л – Это я так. Не привыкну.
Т – Фельдшер потом заберёт. Вот тоже, не воевал, а решает – нужно нам про Парад знать или нет. Отъелся тут в тылу. Знаю я, как он на кухне подворовывал. Ох, чую, попади такой на фронт в сорок первом, сдался бы. Точно сдался бы.
Л – Я поначалу просил, чтоб костыли принесли. Всё надеялся выкарабкаться. А этот гад под нос себе бормотал: «Куда тебе…, множественные сквозные ранения… Обойдёшься». Думал,  я не слышу. Куркуль, будто от себя отрывал. Потом санитарка принесла. Но не пришлось…
П (задумчиво) – Курить охота. Есть у кого, товарищи командиры?
Т – Эк, хватил. Нам теперь, может, не положено. Духи всё ж. Или как-то так. Да и нету ни у кого.
П – Вот я думаю: что война с человеком делает? К примеру, мы или немцы эти. Обычные, поди ж люди, а как в атаку идёшь, так какое там пулей или штыком, зубами, кажется, готов был их грызть за всё, что они натворили. Ну и они, наверное, за что-то своё. Немец, вообще, солдат крепкий, умелый. Как тут человеком остаться?
П (чуть помолчав) – Когда через Беларусь шёл да Польшу, только и думал – добраться бы до этой клятой Германии. Уж вы мне за всё ответите, за всё расплатитесь… Довелось. Дошёл. Ну, вот она Германия. Немцы цепляются за всё, где могут. Но куда им против нас в сорок пятом. Давим. Городки берём. Пустые, как казалось. Некогда рассматривать. Потом остановилось наступление, выдохлось. Нас на переформирование отвели. Мы этот городишко пару дней назад сами и штурмовали. Ну чего там целого осталось… Однако встали на постой, в себя приходим, обустраиваемся. Всё как положено. Полевая кухня, баня. Вот эта кухня-то как задымила, видим, повылазили местные из щелей каких-то, где прятались. Стоят, смотрят на нас. Сами все худые какие-то, блёклые. Видно, что голодные и нас боятся. Ну и мы на них смотрим, чего им надо? Обеда ждём. Потом одна их фрау, что ли, к нашему лейтенанту неуверенно так подходит. «Битте, Битте». И руки протягивает. В одной – часики наручные, должно – золотые, а в другой кастрюлька. И соплёнок у ней за спиной за пальто держится. Лейтенант бледный весь стоит, скулы свело. Он сам из Ленинграда, у него в сорок третьем всю семью одной бомбой накрыло. Может её же муж и бомбил. Может такое быть? Может! А он только повернулся, махнул рукой повару и ушёл… Накормили мы их всех. Вот скажите, почему так?  Немчура к нам с войной пришла, а мы, когда кровью умылись да их всех побили, их же жён-детей потом пожалели.
А – Эх, пехота, ты ж сам ответ знаешь. Тут важно, кто за что воюет. Если человек людей защищает, своих родных, страну свою – то он человеком и останется, хоть много нечеловеческого наделает. Война это. А звереет окончательно тот, кто за себя дерётся или за свою же идею какую бредовую, для которой и человек уже не человек, а только средство или помеха. Не более. Вот так и нацисты, что немецкие, что украинские. Перестали быть людьми, а вместе с этим и право на жизнь потеряли. Уничтожаемы должны быть, чтоб не уничтожили других. Так-то.
А немцы, они за что дрались? За землю они дрались. За нашу, которую своей уже сочли. А нас на ней лишь в виде рабочей скотины видели. Мы для них дикари, а они - цивилизация, и потому имеют право. Европа, одно слово. Она на Россию из века так смотрит. А тут им Гитлер сказал – можно…
На сцене появляются санитары с каталкой и увозят следующее тело.
А – Моя очередь.
Идёт рядом с каталкой, как бы провожая в последний путь. Потом возвращается.
А (тихо, сам себе) – Всё. Теперь другая жизнь… Или не жизнь. Разберёмся.
П – Да, кормили. И после в других местах тоже кормили. А вот сейчас я думаю – ведь это ж мы у своих семей брали. Наши детки не доедали, а мы немцам отдавали. Правильно ли это?
Л – А ты б смог на глазах у голодного ребёнка кашу с тушёнкой наворачивать? Пусть даже и немчика. Я бы – нет.
П (с тоской в голосе) – Как-то там мои? Хоть глазком на них поглядеть.
Опускает голову, замолкает.
Т – Правильно было их кормить, нет. Чего говорить. Мы ж не фашисты. Не могли мы по-другому. И весь сказ.
Юнга подходит к Артиллеристу.
Ю – Товарищ полковник, разрешите вопрос?
А – Разрешаю.
Ю (решительно) – Парад сейчас был. Сила какая! Но ведь и в сорок первом тоже была сила. Как так получилось, что до самой Москвы немцы дошли? Вы среди нас самый старший, можете ответить?
Лётчик и танкист поворачиваются к ним. В это же время луч прожектора, освещающий пехотинца, начинает гаснуть. Пехотинец полностью скрывается во тьме, но это пока остаётся незамеченным остальными.
Л – Чего тут не ясно. Напали внезапно, вот и побили нас сначала.
А (на минуту задумавшись) – Постой, старлей. Не всё так просто. Представь: идёшь ты с другом по улице, а к вам шпана подваливает. Мелкая, наглая. На наглость и рассчитывающая. И вы знаете, что драка будет, но первыми не ударите. Вы же советские летчики, офицеры! Ну, вот ударили тебя, может даже нос в кровь разбили. Так вы же всё равно их свалите, скрутите и в милицию сдадите. Конечно, шпана – не Германия, но и вы не СССР. Если бы дело было только во внезапном нападении, так не дальше сотни – другой километров фрицы бы прошли. Тут дело сложнее. Отвечу, как сам понимаю и знаю. Но сначала пример. Вот ты, юнга, как ко мне обратился?
Ю (недоумённо) – По уставу, как же ещё?
А – Правильно. По уставу. Но ведь мы умерли, какой нам устав? Привычка? Нет, не думаю. Тут дело в другом. Мы даже сейчас ощущаем себя бойцами Красной Армии (смотрит на юнгу) и Флота. Потому, что умеем и готовы защищать Родину. (Делает непродолжительную паузу.) Но мы знаем, сколько наших бойцов и даже командиров сдались в плен летом сорок первого. Вполне здоровые, не раненные. Сами руки в окружении поднимали. Нет, не все поголовно, многие до последнего бились! Но ведь миллионы в плен пошли. Раненые не в счёт, конечно. А так, чтоб целыми и невредимыми… Чего хмуритесь. Был, был такой позорный факт! Вот у вас бы патроны кончились, снаряды, горючка, вас бы окружили. Вы бы сдались? Нет! Голыми руками бы дрались, зубами бы их грызли, на таран шли. Но не сдались бы. А всё потому, что вы готовы умереть за свою страну. Но как оказалось для победы умереть мало.
Л (мрачно) – Чего ж ещё?
А – Капитан, вон, молчит (кивает на Танкиста). Он знает, и ты, лейтенант, знаешь. Только до конца еще не понял. Объясню. Когда-то давно был такой император Фридрих Великий, слышали, наверное. Однажды он сказал своим солдатам: "Ваша задача не в том, чтобы умереть за Родину, а в том, чтобы заставить мерзавцев с той стороны умереть за свою." Лучше не скажешь. Это о том, что надо уметь воевать, уметь лучше врага. И в окопах, и в штабах, и в тылу. В сорок первом мы не умели, а иные и не готовы были так воевать, что б побеждать. В сорок втором уже были готовы, но ещё не научились. В сорок третьем – научились. От солдата до генерала и маршала. Вот тогда и начали побеждать. Чего уж там, даже боевой Устав не соответствовал. Что в авиации, что у танкистов, что в пехоте. Вон у старшины спросите, как Устав в сорок первом предписывал строить оборону батальона? А в сорок пятом за такой опорный пункт под трибунал бы отправили.
Непроизвольно все смотрят на то место, где был пехотинец.
Ю (удивлённо) – Нет старшины. Исчез.
Т – Дела… А его ж первого увезли.
Л – А потом меня… Не долго, выходит… Жаль.  Я уж подумал… Прощайте, что ли, заранее.
Т – Да погоди, ты летун, не раскисай. Раньше времени прощаться. Ещё точно ничего не известно. Может, вернётся старшина.
А (решительно) – Товарищи офицеры, (все как по команде встают «Смирно») прошу не забывать, несмотря ни на что, мы остаёмся военнослужащими Красной Армии. Что нам суждено, то встретим достойно. Два раза не умирают. Вольно. Партийные есть?
Ю – Комсомолец.
Т -  Кандидат в ВКП(б).
А – Я в партии с тридцать девятого.
Л -  Извините, больше не повториться. Комсомолец.
А – Ну вот и отлично. Большевики не сдаются. (Чуть помедлив) Может, нам награда какая во всём этом дана, чтоб на главные вопросы получить ответы да высказать невысказанное.
А – И ещё добавлю. Мне не только в окопах довелось повоевать, но и в штабах. Так вот, в штабах тоже долго криво-косо многое получалось: связи нет, сведения о противнике отсутствуют, решения запаздывают или не отвечают возможностям войск, планирование операций долгое. Да что там, даже взаимодействие разных родов войск толком наладить не могли. Сами знаете, у немцев как было: наступает их полк, наши как-то укрепились, отбили первую атаку. Вскоре обязательно налетят «юнкерсы» и обработают наши траншеи. Немцы тут же повторно атакуют, прорывают оборону и двигают дальше. У нас такого тогда не было. Вот старшина, подтвердил бы. А всё потому, что у них с передовыми частями всегда шли авиа-наводчики с радиостанциями. Фрицы, по началу, почти во всём нас сильно опережали. Ну и панические настроения у нас бывали.
Л (возмущённо) – Так что ж, товарищ полковник, выходит, по-вашему, армия была плоха?
А – Армия, да, для этой войны была плоха. Но не только это.
Опять на сцену выходят санитары и увозят тело танкиста. Но на них уже не обращают внимания.
А – А скажи, старлей, ты на каком последнем самолёте летал?
Л – На «лавке». То есть, извините, на Ла-5ФН.
А – Ну и как, лучше «мессера»?
Л – В чём-то, конечно, уступает «худому», но в целом – лучше. Сильно лучше! Особенно по вертикальному маневру и  вооружению.
А – Вот! В сорок первом – на чём?
Л – В сорок первом я еще в школе учился, в девятом классе. А так – на «ишачках», на И-16, в основном наши летали. Очень сильно они «мессерам» уступали. Старики в полку рассказывали, что только на горизонталях хоть как-то удавалось шансы в бою равнять.
А – Теперь ты, капитан. Последний твой танк Т-34-85, верно?
Т – Верно.
А – С сорок первого на фронте?
Т -  Какое там. Из тех, кто начинал, мало в живых осталось. Почти все сгорели. Я в сорок третьем из училища выпустился.
А – Понятно. А в училище, что у вас было?
Т – Сначала вообще ничего не было. Пешим по танковому!  Слышали? Был такой метод обучения. Вот и у нас так - курсанты есть, а танков в училище мало и все старые битые БТ-седьмые. Ломались часто. Это сорок второй год был, все новые машины на фронт шли. Потом несколько списанных тридцатьчетвёрок пригнали из первых серий.
А – Это которые с трёхдюймовой пушкой, четырёхместные?
Т – Ну да, они родимые.
А – Вот, вот. Тогда поделись с нами, что думаешь о немецких танках и о наших.
Т (воодушевлённо) – О, я вам целую лекцию могу прочитать.
А – Не надо лекцию. Самое важное скажи, о чём лучше всего знаешь.
Т – Тогда так.  (Встаёт, поправляет гимнастёрку.) Если только тридцать-четвёрки сравнивать, так в сорок первом и в сорок пятом это почитай разные машины. Пушка 85 мм вместо 76, башня просторней, наводчик в экипаже работу командира сильно облегчил. Наблюдение из танка лучше. Нормальные приемо-передающие радиостанции появились. Это так. А самое главное, они надёжней и проще в управлении и ремонте стали. К нам в часть инженеры с танкового завода приезжали – изучать на месте, как машины воюют – обмолвились, что танк стал дешевле. Лучше, сильней, проще в производстве и дешевле. Потому их и больше у нас стало. А у немцев всё наоборот. Полазил я по трофейным «Тиграм» и «Пантерам»: пушки хорошие, броня толстая, особенно лобовая. Но сами громадные, тяжёлые, сложные. Ходовая и трансмиссия ломались часто. Представляете, фрицы в сорок пятом со своими «кошками», как мы в сорок первом: танк цел, но сломался – они его бросают и дёру. Сами чинить не могут. И, наверное, очень дорогие они были. Вот их старые «тройки» и «четвёрки» в этом смысле, пожалуй, и получше были бы, но до нас им всё равно далеко.  В общем, мало их у немцев стало.
А – Теперь всё ясно, юнга? Не готовы мы были к войне в сорок первом. Ни армия со всеми штабами и войсками, ни народ, ни страна в целом. Почему так вышло, тоже понятно. Против нас, считай, вся Европа воевала. А мы от неё сильно отстали. Помните, как еще в тридцать первом году товарищ Сталин сказал «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
Ю – Да, в тридцать первом, а через десять лет война… Как точно.
Узкий луч прожектора плавно начинает высвечивать пехотинца на том месте, где он был раньше.
А – Тут еще один момент есть. Что война с Германией будет, мы знали уже с середины тридцатых.  В слух не говорили, но знали и готовились. Однако готовиться к войне в мирное время и учиться воевать во время войны – это две большие разницы. Это я к тому, что даже не начни фрицы в сорок первом, а, допустим, в сорок втором – результат поначалу был бы не сильно другим. Да, оружия нового было бы значительно больше, но ведь его еще надо было уметь правильно применять. В общем – мы не то что не успели подготовиться к такой войне, мы и не смогли бы это сделать должным образом. Вот так.
Т – Чтобы уметь воевать, надо воевать.
А – Да. Причём с сильным противником. Вот ещё пример про мою артиллерию. Про артиллерийское наступление знаете. Это когда наступающие войска на поле боя движутся с минимальным интервалом вслед за артиллерийским огневым валом. А ведь такое мы, артиллеристы, впервые только под Сталинградом применили. Теперь кажется, что это очевидное тактическое решение, но надо было год провоевать, что б такое придумать и – главное – суметь осуществить. А двойной огневой вал вообще появился только в сорок четвертом… Немцы же ничего подобного выполнить не смогли.
П – Товарищ полковник, это что ж получается – пока нас не побьют хорошенько, так мы и сдачи дать не можем? Вон, француз, Москву даже взял, прежде чем мы ему бока намяли.
Т (восторженно-удивлённо) – О, наш старшина объявился! Куда вы подевались? А то тут некоторые прощаться надумали…
Все вопросительно смотрят на пехотинца.
П (радостно)– Куда подевался? Погодите, всё расскажу. Не поверите, семейство своё повидал!
Т – Так они что, тоже умерли? Чему тут радоваться?
П – Да нет же. Живы. Все живы. И оба парнишки, и жинка. Колхоз в селе восстановили. Мужики, которые уцелели, с войны вернулись. Живут все трудно, но потихоньку выправляют хозяйство… Так как же, товарищ полковник? Почему сначала нас, а потом уж мы?
А – А вот здесь могу сказать только одно – раньше почти всегда так и было. Мы долго запрягали, зато быстро ездили. Это про русских еще Бисмарк сказал.  Надеюсь, после такой войны впредь будем вовремя и быстро запрягать.
На сцену выходят Главврач, Фельдшер и два Санитара с каталкой. Санитары перекладывают тело юнги на каталку и увозят.
Г – Всё. Палата свободна. (Смотрит на Фельдшера.) Проведите уборку, замените бельё на кроватях. Будем «расселять» сюда из других палат. И ещё: соберите личные вещи, приготовьте, что следует отправить родным, особенно награды. Лично проверю.
Уходит.
Ф (глядя вслед главврачу) – Награды… Эх, да тут две Звезды Героя: у полковника и юнги… Вот тоже юнга! Узбек или таджик, да кто его разберёт. Как он в юнги-то попал?  Сидел бы в своём кишлаке, был бы жив… Или еще редкость - полная Слава у старшины. И других наград полно. (Раздражённо) Это ж за сколько их толкнуть-то можно б… Раньше-то всё по мелочи было, а тут столько… Сам он лично проверит. У, вражина. Такой улов и мимо!
Со злостью плюёт на пол, потом подходит к кровати юнги, открывает ящик тумбочки. Некоторое время смотрит в него.
Ф (тревожно) – Нет. Нет наград.
Поднимает подушку, заглядывает под неё.
Ф (удивлённо) – Икона. Комсомолец… А туда же, как прижало.
Берёт икону и разглядывает её.
Ф (несколько удивлённо) – Скажи-ка. Спас. В окладе. Серебро. Стоящая вещица…
Кладёт икону в карман халата. Быстро подходит к другой кровати и заглядывает в тумбочку.
Ф – И здесь нет!
Фельдшер быстро осматривает все тумбочки.
Ф – Опередили! Нигде нет. Да кто успел? Надо доложить. Пусть разбираются…
Делает шаг, застывает и бьёт себя ладонью по лбу.
Ф – Влип! Ой влип! Нельзя докладывать. Нельзя. Следствие будет, всё раскопают. Пропал. Это ж статья, трибунал... Да кто ж увёл их? Кто?! Самому искать. Самому! Быстро. Найду – душу вытрясу. Всё вернуть. Всё! Пока не заметили. И из каптёрки всё вынести. Спрятать, но не в госпитале.
В этот момент из кармана халата на пол выпадает икона. Фельдшер некоторое время растерянно шарит у себя под ногами, разыскивая икону. Лезет под стол, поднимает стулья.
Ф – Вот проклятая, да куда ж она завалилась. Нигде нет. Чертовщина какая-то. Ладно, некогда. Потом найду.
Выбегает со сцены.
Т (оглаживая награды у себя на гуди и оглядывая остальных) – А награды-то вот где. С нами!
А – Так, похоже, действительно влип мерзавец. Не знаю как, но награды у нас остались.
П – Дела-а…
Юнга достаёт из кармана брюк икону, смотрит не неё.
Ю (растерянно и несколько испуганно) – Икона… А как она у меня очутилась?
Кладёт её на стол.
Ю – Ни к чему мне. Я же комсомолец.
А – Подожди. Тебе её глубоко верующий человек оставил после твоей смерти. Возьми. Из уважения и как память. Может быть, единственная ценная вещь у неё была. Это ж мольба за тебя, неверующего, перед Богом, чтоб к себе забрал. Такая глубина души и сила веры! Ты пойми.
Ю – Про веру понимаю, но взять… Креститься я не буду. В церковь не пойду.
А – Вера и Церковь не одно и то же. Мария Егоровна в Бога верит, а ты во что веришь?
Ю – Я в построение коммунизма верю.
А – Эх, юнга. Плохо у тебя с политической подготовкой.
Ю – А что здесь неправильного?
А – А то, что марксизм-ленинизм есть наука. И как во всякой науке, здесь нет места вере. В науке есть знания. Уловил разницу?
Ю – Да. Тогда знаю, что коммунизм мы построим.
А – Это верно. И я знаю. Только вот в чём фокус: в основе этого нашего знания лежит всё же вера. Вера в человека. Вера в то, что справедливость для человека важнее любых богатств. И потому люди неизбежно построят коммунизм, как самое справедливое общество. Вся разница между христианами, например, и коммунистами в том, что первые верят в Бога, как вершителя высшей справедливости, а мы верим в человека, как носителя этой справедливости. А церковь, церковь – всего лишь посредник между христианином и его Богом. Понял? Так что возьми, возьми Спасителя, как символ веры в справедливость.
Ю – Да, я понял. Теперь понял, товарищ полковник.
Юнга забирает икону.
Ю – Но как она у меня оказалась?
Т – А награды – как? Да какая разница – как. Разве правильно было бы, чтоб они этому гаду достались?
А – К чему гадать. Всё, с нами происходящее, с позиции диалектического материализма – это объективная реальность. Если хотите - данность, причины которой нам пока не известны. И всё!
Ю – Товарищ старшина, так Вы расскажите, как дело было. Как Вы в своём селе оказались?
П – Вот верите, сам не пойму, как вышло. Когда про немцев, которых мы кормили в Германии, вспоминали, то я о своих подумал. Что делают, как живут? И так захотелось их хоть на миг увидеть, сил нет. Тут померкло всё в глазах, потом будто в яму какую провалился. Еще успел подумать: «Теперь, кажись, точно смерть пришла». А потом опять светло стало. Вот ей богу, как в сказке какой: вижу сыночков своих и жену, сидят за столом, картоху из чугунка уплетают. Промеж себя разговаривают о том, как удачно мальчишки нарыбачили сегодня. И точно – ухой здорово пахнет. Олеся – жинка моя – парней нахваливает – Добытчики! Михась – это который постарше – над Васильком потешается, как тот неловко удочку закинул и крючком себя за рубаху поймал.  А Василёк его кулаком в бок тычет. И все улыбаются. Огляделся я по сторонам: вижу, не в землянке сидят, в комнатке с одним окошком.  Потолок низкий, но пол не земляной, из досок. И печка в углу. Пригляделся – а печка-то наша, я на ней каждую щербинку знаю. Как так – печка знакома, а хата нет? Смотрю – стены из брёвен сложены, а брёвна где новые, а где обгорелые. Тут и сообразил, что хатку малую сложили прямо вокруг печи из того, что было. Ну вот, сидят они, мои ненаглядные, меня ясно, что не видят. Михась, совсем как взрослый рассуждает – хорошо яровые взошли, если погода не подкачает, с урожаем колхоз будет. Про мужиков обмолвились, что демобилизовались. Треть их вернулись от ушедших... Я в углу комнатки встал, сморю на них, не могу насмотреться. И горько, и радостно. Горько, что не могу обнять, расцеловать, сесть рядом с ними, поговорить, плечо своё в хозяйстве подставить. И радостно, что живы. Чувствую – слёзы на глазах наворачиваются. Ну, скажите, какие тут слёзы, ежели умер я? А Олеся моя вдруг замолчала, повернулась в мою сторону, губами что-то беззвучно шепчет, потом рукой рот прикрыла и встаёт медленно. А глазами прямо на меня смотрит. Не выдержал я, братцы, шагнул ей на встречу. И тут словно молнией в меня ударило – нельзя это, ведь умер же. Померкло всё, опять куда-то полетел. И здесь очнулся. Ну, что это было?
Т – Старшина, а ты ведь исчез здесь. А потом появился.
П – Да что же это? Неужто и впрямь я там был. А она, Олеся, меня увидела? Здесь-то никто нас не видит.
Все помолчали, обдумывая услышанное.
А – Здесь не видят точно. А жена твоя, старшина, может, почувствовала что. Не знаю. Говорю – разберёмся. Не просто же так мы здесь остались.
Л (задумчиво) – Выходит, мы можем перелетать, что ли, в другие места?
Т – А Парад как мы могли видеть? Где Москва, а где мы!
А – Интересно… Ну ка, старшина, еще раз повтори, как ты ухитрился к своим попасть? Что сделал?
П – Да ничего особенного, товарищ полковник, не сделал. Очень захотел их увидеть, представил себе. И всё.
Л – Так просто? А если я тоже попробую. Маму с сестрёнкой повидать.
А – Лейтенант, только осторожней. Не напугай там.
Летчик замирает на месте, луч прожектора, направленный на него, начинает гаснуть.
Т – Готово!
Ю – И я попробую.
Прожектор, направленный на юнгу, тоже гаснет.
А – Ну вот, будем ждать. Вернутся – расскажут. Похоже, крайне необычные возможности у нас. Старшина, еще раз попробуешь?
П – Нет, пока нет. Вдруг не выдержу… Что тогда будет? Потом - да. А сейчас попривыкнуть надо.
Входят два санитара. Начинают менять постельное бельё, открывать прикроватные тумбочки и вынимать из лих личные вещи умерших. Всё складывают в вещмешки.
С1 – Гляди-ка, наград-то нет.
С2 – И здесь нет.
С1 – Посмотри у других.
Санитар-2 осматривает оставшиеся тумбочки.
С2 – Нет. Ни в одной…
С1 –Так, тут больше ничего не трогаем. Пошли. Я к главврачу! А ты жди снаружи. Никого сюда не пускай. Это дело такое… сам понимаешь… Хорошо, что мы вдвоём пришли. За мародёрство – трибунал светит.
Санитары быстро уходят.
Т –  Закрутилось! Не успел фельдшер… А вы, товарищ полковник, попробуете?
А (резко) – Нет. Некуда мне и не к кому.
Т – И мне… не к кому. В Сталинграде при первом же налёте… всех… А я потом как вышел из цеха после смены на тракторном, так в военкомат и пошёл. И не ушёл, пока бронь не сняли…
Включается прожектор, освещающий юнгу.
Т – О, вернулся. Что-то быстро ты. Не получилось?
Ю – Получилось. Всё получилось. А почему Вы сказали быстро? Долго меня не было?
Т – Совсем не долго.  Несколько минут всего.
Ю (удивлённо) – Вот так штука! Прямо «Машина времени» Уэлса. Читали?
А – Читали. Короче, докладывай!
Ю – Если коротко, то мы можем не только в любое знакомое место попасть, но, похоже, и в прошлое время. Вот! И вернуться.
А – Та-ак. Ну, этого можно было ожидать, исходя из всего остального. А теперь – подробно.
Ю – Товарищ полковник, в свой посёлок под Ленинабадом я попал легко. Как товарищ старшина посоветовал – представил свой дом – и там. Мама, братья, сестра – все живы-здоровы. Еще в доме семья эвакуированных из Ленинграда. Они у нас в сорок втором появились.  Тогда много эвакуированных из России к нам в посёлок привезли. Когда они немного в себя пришли,  им всем с работой помогли. В общем, как положено в Советской стране, в большой семье.
А – Да, так и должно быть… Значит, всё хорошо у твоих?
Ю – Да. Только не очень долго я там пробыл. Посмотреть – посмотрел, послушал, о чём говорят. Но что еще? Слёзы лить? Это не по-комсомольски.
Т – Тоже верно. И что дальше?
Ю – Дальше загадку одну для себя я разгадал. У моего отца был старший брат. Когда война началась, он уже был непризывного возраста. Отца призвали, а его - ни в какую. Слишком старый сказали. Как он ни просил. Потом, когда папа погиб, он тоже ушёл воевать – добился своего.  Его в санбат определили. И он тоже погиб. Вместе с похоронкой  к нам его медаль «За отвагу» пришла и письмо из санбата: дядя собой молоденькую медсестру от пули закрыл, когда какие-то недобитые немцы из окружения прорвались и на их санбат наткнулись. Мама тогда читала письмо и обмолвилась: «Искупил, значит, свой грех… Освободил душу…» Я спросил – о чём это? А она ответила, что это давняя и очень плохая история. Не нужно мне знать. Ну вот. А дядю я очень любил. И так вышло, что в какой-то момент о нём подумал, вспомнил про то письмо. Что за давняя история? Подумал и провалился, как в первый раз в темноту. Потом опять светло стало. Вижу, люди бегут, кричат, палками размахивают. Большинство все какие-то оборванные, худые, злые. Одеты так, как наши старики только одеваются, но эти почти все молодые. «Бей неверных» вопят. Впереди всех мой дядя несётся, но совсем молодой. А гонятся они за русской, то ли женщиной, то ли девушкой. Не понять. Ей юбка длинная бежать мешает. Дядя догнал её, закричал «Не нужна нам твоя грамота!» и ударил палкой по голове. Она и упала. Тут все остальные набежали. Дальше я уже смотреть не мог… Ведь ни помочь, ни защитить её никак… Думаю, мама именно про эту историю говорила. В общем, вернулся я сюда. Что это было? Словно фашисты какие.
А – Возможно, я знаю. Твой дядя – какого года?
Ю – Девяносто пятого. Отец в девятьсот пятом родился, а дядя ровно на десять лет его старше.
А – Ленинабад раньше ведь Худжандом назывался?
Ю – Да. В тридцать шестом переименовали.
А – А тому, молодому, дяде лет двадцать было?
Ю – Да. Наверно.
А – Тогда всё сходится. Теперь точно знаю, что ты видел.
Ю – Что?
А – Ты что-нибудь про бунт в Средней Азии летом шестнадцатого года слышал?
Ю – Нет… Хотя... Про что-то такое старики изредка говорили между собой. Но ведь это еще до Революции было. А причём здесь грамота, о которой кричал дядя? Вот, еще вспомнил, когда я в первый класс пошёл, отец всё приговаривал: «Учись, учись старательно сынок. У тебя теперь есть такая возможность.» А потом как-то сказал, что из-за брата только два класса успел окончить… Постойте, так это учительница была?
А – Может быть... Там так дело было. Летом шестнадцатого года царь в Средней Азии объявил призыв мужчин в строительные отряды для работ в прифронтовой полосе. А надо сказать, что до этого мужчин там никогда в российскую армию не призывали. Тут еще и Турция руку приложила – все мусульмане должны помогать турецкому султану в его войне с «неверными». Турция-то в Первую мировую в союзе с Германией состояла. Впрочем, когда она на стороне России была? Вековой противник, можно сказать. Опять же местное духовенство стало воду мутить. А кроме того само царское правительство незадолго перед войной организовало переселение малоземельных крестьян из центральной России на окраины Империи. В том числе и в Туркестан, то есть к вам. И сразу возникли напряжённые отношения между местными и переселенцами из-за земли и воды. А когда на этом фоне объявили мобилизацию, – ну кому хота от своих семей за тридевять земель уезжать на чужую войну? – да муллы стали призывать к войне с «неверными». В окрестностях Худжанда начался бунт,  а потом полыхнуло по всему Туркестану. Началась резня русских. В общем, стравили народы. Спустя время бунт подавили, но много людей было убито. Вот так, юнга.
Ю (задумчиво) – Вот так… Кода отцу повестка пришла, мы его все до военкомата провожали. Там уже много мужчин собралось, и никто из них не спрашивал, зачем им на эту войну идти. Когда уже прощались, отец обнял меня и сказал: «Береги маму и младших. Хорошо учись. А если я не вернусь, то знай и накрепко запомни: я ушёл потому, что эта война наша общая, для всех в Советском Союзе. Хоть она и далеко от нас, но если плохо будет русским, плохо будет и нам, таджикам. Не станет Советской власти, всё потеряем, что дала нам Революция. Опять вернуться баи, а ты станешь у них батраком. И не исполнится твоя мечта, сынок.»
П – Хорошо сказал. Правильный у тебя был батька... И детей своих правильно воспитал.
Т – А что за мечта? Исполнилась?
Ю – Исполнилась!
Юнга хлопает себя по погонам.
Ю – Вот же. Я о море с детства мечтал. О флоте.
Т – Понятно. А я-то всё удивлялся – как тебя в юнги занесло?
Ю (с улыбкой, радостно) – Я морем с десяти лет заболел. Представляете, в живую ни разу не видел, только в кино. У нас в посёлке клуб построили с кинозалом. Мне как раз десять исполнилось, привезли «Детей капитана Гранта». Так я его несколько раз смотрел, почти наизусть запомнил. До этого просто не представлял, что такое есть на свете. Море! Это же невозможно словами описать. Море! Океан! Потом еще «Остров сокровищ» был и «Моряки». Я их тоже несколько раз смотрел. Решил – буду моряком. Надомной сначала только посмеялись. И то правда – таджик и море… А потом отец сказал: «Пусть. У парня должна быть мечта. Раньше такое было бы невозможно, а теперь – да». Ну вот. Мне пятнадцать исполнилось, я военкому три месяца проходу не давал: отец погиб, дядя погиб, хочу во флот. Награды их показывал. Как-то смог он пробить мне направление в школу юнг на Северный флот. Так что исполнилась мечта!
Т – Теперь не жалеешь? Ведь мог бы жив остаться.
Ю (чуть помедлив, но твёрдо) – Нет. Не жалею. Если бы я в тот раз (указывает на Звезду Героя) к штурвалу торпедного катера не поднялся, приказ бы не выполнили, и сколько бы братишек североморцев из похода не вернулись… А что умер… В одном из писем с фронта отец рассказал про своего комбата-казаха. Это в ноябре под Москвой было. Комбату из штаба полка адъютант принёс новую карту, а там оказалась нанесена территория восточнее Москвы. Так комбат эту часть карты оторвал и сжёг. Сказал: «Это нам не нужно». Он в любом случае не собирался отступать за Москву. Так и я. Про флот не жалею. А что умер – конечно жалко. Но так надо было.
Пауза.
А – Куда-то летун наш запропастился. Не находите?
Т – Может, что интересное встретил? Ну не пропал же он.
П – Товарищи командиры, так нам бы решить, что дальше-то делать. Не сидеть же здесь вечно. Вот и главврач сказал, сюда из других палат раненых переводить будут. А нам при них оставаться?  Не пойму.
Ю – Наверное, надо товарища старшего лейтенанта дождаться.
Луч прожектора высвечивает Лётчика.
Т – Привет, «сталинский сокол». Что-то долго ты. Юнга уже давно с нами. Где был, что видел?
Л – Фу-х, выдернули вы меня, друзья-товарищи. А мы, оказывается, можем в будущее заглядывать! Вот дела!
А – Юнга в прошлом побывал, а ты, старлей, в будущем. Ну и как там? Хотя нет, давай по порядку.
Л – Если по порядку, тогда так. Я сам из Харькова. Перед войной мама на Харьковском авиазаводе инженером работала. Мы с младшей сестрой в школе учились. Когда в августе сорок третьего Харьков освободили, они из эвакуации туда вернулись. А я за месяц до этого в лётную школу поступил. С тех пор и не виделись. Вот к ним я и махнул. Прямо в комнатке у них оказался. Сидят, обедают. Мама рассказывает, что в дирекции завода обсуждали план по развитию производства и переходу на выпуск мирной продукции, что и сколько будут выпускать в следующем году. Вот так посмотрел я на них, послушал, да и решил на завод глянуть. Я ведь там раньше часто с мамой бывал. Решил, и как-то так вышло, что сразу на территории завода оказался. Прошёл, посмотрел: цеха в руинах, но на расчищенной площадке готовые самолёты стоят. Людей много, даже нескольких старых знакомых заметил. Потом самое интересное произошло. Мама говорила о мирной продукции, а я подумал – как же они вместо сборки истребителей из готовых комплектов через год в этих развалинах что-то смогут сами выпускать? Вот бы увидеть. Только подумал – хлоп – и всё вокруг изменилось. Вместо самолётов сельхозтехника стоит, несколько цехов появилось, люди одеты получше. На стене лозунг: «План 1946 года перевыполним!», плакат «Пятилетку – досрочно!». Это я в сорок шестой год попал. Здорово, думаю, получилось. А если сорок седьмой? И опять всё поменялось. Из ворот цеха самолёт выкатывают. «Як-18» на борту выведено. Люди улыбаются, музыка гремит. Вокруг развалин уже нет. В толпе маму с сестрой мельком заметил. А сестра-то подросла заметно. Да, ещё на один момент я обратил внимание: хоть меня никто и не видит, но как-то так выходит, что в толпе никто и не налетает: или останавливаются, или обходят. Ну и я тоже ни до чего дотронуться не могу – словно барьер какой-то мешает. Дальше скакнул я сразу на два года вперёд – в сорок девятый. Новое дело. Прямо носом уткнулся в красавца, что площадке стоял. Я примерно о таких только слышал и на тактических рисунках видел: реактивные истребители. У немцев они в конце войны появились. А на этом МиГ-15 обозначено. А? Вырос завод, выросла страна! Каково? Еще город хотел посмотреть, но тут словно ваши голоса услышал, и меня сюда как за ноги кто выдернул.
Т – Выходит мы и выдернули. Как раз о тебе говорили. Куда запропастился.
А – Ну ка, лейтенант, еще раз повтори, как из года в год перепрыгивать получалось?
Л – Затрудняюсь точно определить, товарищ полковник. Просто намечал мысленно такой-то год. И всё.
А – А юнга не о годе думал, а о конкретном человеке, точнее, хотел узнать, что он когда-то раньше сделал. Любопытно.
Ю (восторженно) – Так это что ж выходит, мы можем в любой год заглянуть?! Да? И в то самое, как Маяковский сказал, «коммунистическое далеко»? Попробуем, а?! Вот прямо сейчас.
Т – Не суетись моряк. Тут спешить не стоит. Конечно, интересно посмотреть, как оно всё будет дальше. Но, неровен час, потеряем друг - друга в этом «далеко».
А – Капитан прав. Летуна мы к себе вернули, когда вместе о нём подумали. Старшина и ты, юнга, сами вернулись, когда сильный стресс испытали. Во всех случаях, кто-то один возвращался именно сюда ко всем остальным. То есть, мы все вместе и само это место вроде маяка были. Я так понимаю. Другие идеи есть?
Т – Нет.
Л – И у меня – нет.
Ю – Согласен.
П – Другое не придумывается.
А (задумчиво) – Посмотреть действительно интересно… Предлагаю следующее: выбираем год и думаем именно об этом же самом месте. Прыгаем. Если кто-то потом оказывается в одиночестве, ждёт полчаса там, куда попал, затем пытается вернуться сюда и в этот день. Остальные, если кого-то в новом времени недосчитаются, за эти полчаса будут пробовать притянуть его к себе. Не получится притянуть – возвращаются сюда же. Возражения, замечания есть?
Пауза.
А (последовательно всех оглядев) – Вижу, что нет. Какой год?
Ю – Пусть семидесятый. Через четверть века. Уж точно коммунизм будет.
Т – Вряд ли. Сколько восстанавливать-то после войны пришлось. Не успеют.
А – Хорошо. Пусть семидесятый. Согласны?
П (задумчиво) – Моей Олесе уже за шестьдесят будет, и сыны взрослые. Ладно, разберёмся.
Т – Согласен.
Л – Да.
Все собираются в центре сцены. Смотрят друг на друга. Кладут руки на плечи друг - друга.
А – Поехали!
Свет на сцене плавно меркнет. В полной темноте громко и резко звучит гонг. Раздаётся громкий мужской голос за сценой «Тысяча девятьсот семидесятый год»!

Занавес
Конец Первого действия

Действие Второе: http://proza.ru/2023/01/09/617