Улица моего детства. Три магазина. Память и Google

В конце 2021 года я прочел в face book стихотворение Владимира Гандельсмана:
     «Успокойся, это море, не сошедшее с ума,
     свет и тишь в полночном взоре, это истина сама...»
В то время я писал эссе «Воспоминания утолщают наше настоящее» http://proza.ru/2021/11/22/1895, и эти строки оказались созвучны моим размышлениям. Я сразу написал в комментариях: «... и глубокий покой на душе... и почему-то вспомнилось давным давно забытое».


В середине апреля 2022 года я рискнул написать ему: «Владимир, в тот вечер, когда я был с вами, <…> я слушал и проваливался в теплоту детства, начальной школы... мама читала нам с сестрой (мы были двойней) стихи, был низкий абажур, белая голландская печь до (высокого) потолка... я вспомнил не только тени от качающегося фонаря. Но даже, вы, наверное, не видели, небольшие грузовички с высокой трубой, они работали на угле... конечно, я знал всю округу Таврического сада... ».


И именно тогда Гандельсман опубликовал новый короткий стих, начинающийся словами: «...ноябрь в окне, и рифма к синеве» и завершающийся - «и ток воспоминанья пробежит...» Я снова не мог остаться спокойным, и с разрешения поэта полностью привел это стихотворение в рассказе-воспоминании «Ленинград, ул. Красной Конницы, дом 12» http://proza.ru/2022/04/14/154 о доме, в котором жил середины 40-х до середины 60-х.


Прошел без малого год, но мелодия и настроение стихов Гандельсмана продолжают жить во мне, и тема Ленинграда все чаще присутствует в моих воспоминаниях, «утолщая» мое настоящее.
Так что, продолжу... 

                ******

Улица моего детства – это ленинградская улица Красной конницы, расположенная в конце Суворовского проспекта в районе Таврического сада и Смольного. Уже несколько десятилетий город снова называется Петербургом, а улице возвращено ее старое название, для меня ничего не изменилось. Родители привезли нас с сестрой-двойняшкой сюда в мае 1945 года, формально я жил здесь недолго, лишь два десятилетия, но сестра прожила здесь всю жизнь, и все праздники того времени мы чаще всего отмечали у нее.  Когда в 1994 году я уехал в Америку, я приезжал к ней как в свой старый дом, квартира оставалась коммунальной, те же коридоры и на тех же местах выключатели, и тот же туалет. А в центре бОльшей комнаты стоял стол, за которым мы когда-то сидели с родителями, и наши многочисленные друзья как обычно приходили сюда.


На Красной коннице были наши школы, здесь жили мои школьные товарищи, здесь были двор с разновозрастными приятелями. Мы гоняли мяч на соседнем пустыре, обследовали подвалы, в которых жильцы хранили дрова и разное старье, играли в деньги - «чох» и «пристеночек». В первом случае по очереди ударом биты, небольшого тяжелого железного слитка, надо было, перевернуть монеты с «орла» на «решку», перевернул – твоя. Во втором – надо был так ударить ребром своего, скажем, «пятачка» по любому месту стенки, но выше колена, чтобы после отскока он упал на «пяточек» соперника. Если упал – забирай.
Была и опасная для жизни игра. Во дворе между поленницами разводился небольшой костер и, скрываясь за поленницами, мы кидали в огонь патроны. Считали, сколько брошено патронов и сколько было разрывов.


Летними вечерами, если никого из приятелей на улице не было, шел смотреть, как взрослые мужики играли в домино, слушал их нехитрые прибаутки и легкий матерок. Однажды в момент прилива творческих сил изобразил на листке бумаги виденное и слышанное и пошел гулять. Когда вернулся домой, мама нашла рисунок интересным, но сказала, что все это могу говорить лишь взрослые, а мне пока рано. Я не стал спорить, прошел «курс молодого бойца», но к этой лексике не прикипел. Не припомню, чтобы в нашей дворовой команде курили. Может денег не было?


Моя дворовая жизнь закончилась в 1953-54 годах, мне было 12-13 лет, и я учился в 4-5 классах. Так получилось, что во дворе я был на год-два младше других, к тому же в школу я пошел только в 8 лет, так что мои приятели уже начинали работать, поступали в различные училища, и техникумы. К тому же, в доме наладили паровое отопление, ушли в прошлое дрова, и исчезло пространство игры: подвалы закрылись на замки, убрали со дворов поленницы.


Приезжая из Америки в Ленинград и идя к сестре по Красной коннице, я узнавал все дома и дворы, видел скверики, но помнил на их месте давние пустыри, мне казалось, я нашел дерево, которое в детстве посадил на одном из них.  Вспоминал, что было на месте нынешних магазинов, кафе и мастерских, искал глазами всегда стоявшую у одного из домов бочку с квасом, и все время ждал встречи с теми, кого встречал здесь раньше. Хотя понимал, что они были много старше меня, и мы в принципе уже не можем встретиться.
Рассказ-воспоминание «Ленинград, ул.Красной Конницы, дом 12» не успокоил мою память, наоборот, поток воспоминаний усилился. Их много, вот – два весьма зримых.


Я часто замечал около нашего дома пожилого сильно сутулого мужчину в офицерской форме с колодками советских наград и Георгиевским крестом, видимо, за героизм в Первую мировую. Говорили, что ношение царских орденов и медалей было запрещено, но на «Георгия» это правило не распространялось.  И еще запомнился молодой чернявый парень лет 20, Изя, он всегда ходил в двухцветной куртке-«москвичке» и тюбетейке. Лицо его передергивал тик, и он что-то громко бормотал. Говорили, что это след контузии. Иногда он выходил на улицу с аккордеоном, играл довоенные мелодии, мы – ребята – окружали его, и в эти моменты его лицо не дергалось, и вообще он выглядел нормальным.


Сейчас я отчетливо понимаю, что конец 40-х – начало 50-х отстоял от Октябрьской революции также, как наше время – от периода перестройки, а это значит, что вокруг меня было много людей, помнивших дореволюционное время, и вещей из того мира. Мы жили на четвертом этаже, а к маме нередко заходила соседка с третьего этажа, чтобы «стрельнуть» несколько папиросок, позвонить приятельницам (после смерти отца, редактора издательства «Искусство», нам оставили телефон), спокойно покурить и поговорить «за жизнь». Говорили о не очень уж далеком, но о другом времени.


Мой друг по двору Шурик Дервиз из известной петербургской семьи Дервизов жил в отдельной квартире с бабушкой и мамой – тетей Лёлей. Скорее всего она должна была стать учительницей или врачом, но жизнь распорядилась по-своему, она стала электромонтером, работала в нашем доме. У Шурика были дореволюционные настольные игры и хорошо изданные книги Марка Твена, Вальтера Скотта, Жюля Верно с «;». А однажды мы дурачились, он на миг ушел куда-то и вернулся в пенсне и цилиндре.


Отголоском жизни дореволюционного Петербурга были молочницы из соседних деревень, разносившие молоко, сметану и творог. По  дворам ходили стекольщики с ящиком стекла на плече, войдя во двор, они кричали «Вставляю стекла», ходили точильщики с ножным точильным инструментом, они кричали: «Точу ножи, ножницы».


Со знакомства с «Красной конницей» и прилежащими улицами начиналось мое освоение пространства города и правил жизни в нем. Не удивительно, в Америке я в первое время постоянно, не задумываясь об этом, сопоставлял новые наблюдения с давно запомнившемся. Об этом два моих текста: «Меняющиеся здания Оракла и подарок Анны Ахматовой http://proza.ru/2021/07/11/210 и «В KOBE я увидел себя с кульком снетков» http://proza.ru/2021/09/01/1629. Еще о многом, что постоянно присутствует во мне, надо бы написать, и где-то в первом ряду – соседняя красивая, даже нарядная Таврическая улица, отделявшая нас от Таврического сада.


На нее можно было пройти через двойной проходной двор вблизи моей парадной. По Таврической я ходил в большую, обычно безлюдную булочную или в продуктовый магазин в доме под «Башней Иванова». Про Всеволода Иванова и Зинаиду Гиппиус я еще не знал, но в колбасном отделе магазина работала наша квартирная соседка Антонина Алексеевна Пашкевич. В ее семье была редкость тех давних времен – телевизор с линзой, и иногда вечерами я заходил к ним со своим стулом на «телек».


Наши главные магазины располагались, как теперь говорят, в шаговой доступности, на ул. Красной конницы: продуктовый магазин, булочная и элемент давно исчезнувшего ленинградского мира – керосиновая лавка. Память о ней – самая яркая.
Лавка находилась в полуподвальном помещении дома №20 по Красной коннице, думаю, молодые жильцы этого дома не знают, что такое «керосиновая лавка», а действительно давние жители дома давно о ней забыли. Если стоять лицом к воротам, ведущим во двор дома, то слева от них, наверное и сейчас видна дверь в подвал, к ней ведут несколько ступенек. В довольно просторном помещении вдоль правой стены был прилавок, за которым стояла продавщица керосина в огромном фартуке. Она черпала керосин из железной бочки мерными кружками: пол-литровыми, литровыми и двухлитровыми. Покупатели приходили с бидонами разной емкости или объемными бутылями. Много керосина нести было тяжело и неудобно, поэтому ходить в лавку надо было часто. Еду готовили на керосинке и примусе, электричество было, но оно нередко отключалось, поэтому наготове всегда были керосиновая лампа и коптилка.


У некоторых людей была аллергия на запах керосина, но мне он очень нравился. Притягивали в лавку и разные хозяйственные товары, которые, вблизи дома можно было увидеть только там: тазы и ведра, метлы и веники, гвозди и шурупы, масляная краска, кисти и замазка и многое другое. И еще, в витрине стояла недорогая красивая посуда и модные тогда маленькие фарфоровые статуэтки животных: собачки и кошки, зайчики, лисы и мишки. И были дешевые фарфоровые наборы из «семи слоников».


В самом начале 50-х мы с сестрой впервые решили сделать подарок маме на день рождения. Какая-то мелочь у нас была, и мы были горды, когда купили в керосиновой лавке небольшую пластмассовую розовую коробочку цилиндрической формы с завинчивающейся крышкой. Наша квартирная соседка – молодая девушка, расписывавшая цветами и фруктами, а иногда «под Палех» шкатулки для какой-то артели, нарисовала на крышке незабудки. Мы купили 100 грамм соевых батончиков и уложили их в коробочку; это и был наш подарок. Наверное, мама поблагодарила и поцеловала нас, но я запомнил что она заплакала. Теперь я понимаю, то были слёзы радости и большой печали; прошло лишь три-четыре года, как она овдовела. А здесь заметила – дети подросли. 
На рубеже 40-х – 50-х город стал газифицироваться, и керосиновая лавка закрылась.


Я и сейчас помню последовательность домов на Красной коннице и номера некоторых из них, потому могу достаточно точно определить номера других нужных мне домов. Обращение к Google – не только проверка памяти, но и взгляд на сегодняшнюю Красную конницу. Так, постояв напротив дома №20, где была керосиновая лавка, я увидел на первом этаже справа от ворот окно моего друга – Толи Бондарева, о котором вспомнил в недавно написанном рассказе «Не состоявшиеся танцы у Обводного канала» http://proza.ru/2022/07/24/25. Этот материал кончается словами: «Толя, я  верю, что в опоре на помощь твоих коллег я найду тебя... подожди еще немного». Так и случилось, он нашелся. Много лет назад он отправился на Байкал искать новую Мангазею и продолжает свой поиск.


Многие годы единственным продуктовым магазином на нашей улице был магазин, в просторечие называемый «У Гришки», главным там был Григорий Ароныч, так к нему все обращались. Это был молодой, энергичный человек, похожий на молодого Александра Калягина. Он все знал и все умел. Привозил на лошади товары и разгружал привезенное, катал бочки, на плече таскал один-два ящика, заменял кассира и продавца любого отдела, знал все цены и многих покупателей. Всегда ходил в ватнике, поверх которого – белая замызганная куртка, и в кепке.  Отдыхал он стоя, прислонившись спиной к стене магазина.


Магазин состоял из двух частей, чтобы перейти из одной в другую, надо было выйти на улицу. В одной части – молочные продукты, колбаса, крупы, макароны, кондитерские товары, водка, вино, сигареты, в другой – овощи и фрукты, мясо и рыба. Фасованных товаров было мало: чтобы купить сметану, надо было захватить из дома банку, для подсолнечного масла – бутылку, для молока – лучше – бидон. Сыпучие продукты – крупы, сахар песок или крупные куски рафинада, муку и прочее ссыпали в кульки. Все взвешивалось на гиревых весах; на одну алюминиевую тарелку укладывались покупаемые продукты, на другую гирьки.


После отмены карточек в конце 1947 года два главных обстоятельства вынуждали людей много чаще, чем теперь ходить в продуктовый магазин: минимальное наличие денег, особенно чувствительное за несколько дней до получки, и отсутствие электро холодильников. Зимой было получше, масло, молоко, небольшую кастрюльку с супом можно было держать между рамами окна или на подоконнике. Яйца были редкостью, молва сообщала, что днями в магазине будут яйца, очередь мама занимала ранним утром, и за час-два до открытия магазина шла за нами, так как каждому человеку отпускались ограниченное число яиц. На троих – получалось «много», яйца в большом глиняном кувшине хранили в темной кладовке. Яйца продавались в теплое время года, но мука – в преддверии Нового года. Длиннющая очередь, темень, холод, однако какая радость, когда все было позади, и мы с мукой возвращались домой.


Мама пекла пироги в «чудо-печке», не знаю, если они сейчас. Современная заметка под названием «Чудо-печка: дефицитная мечта советских домохозяек» сообщает, что многие советские домохозяйки настоящим гением инженерной мысли считали круглую металлическую кастрюльку, которая способна была заменить собой целую духовку. Причем, эта кастрюлька могла работать на керосинке, на керогазе, на примусе и на дровяной плите. «Чудо» заключалось в том, что при нагревании кастрюли горячий воздух поступал в нее через специальные отверстия или входную трубу. 


Google показывает, что теперь магазин «У Гришки» стал гастрономом «Мой мясной» и занимает только одну часть бывшего торгового пространства, в другой части – магазин одежды «Элен».
 А вот булочная в доме №8 как была в 1940-х (про более ранний период не знаю, не застал), так и осталось. На фотографии четко виден вход, над которым крупными прописными буквами написано «Булочная».


Для меня булочная связана с тётей Паней, невысокой, худой, тихой женщиной лет 50, с настороженными глазами, я познакомился с ней до того, как начал ходить в булочную. По утрам она продавала хлеб в соседней парадной, т.е. совсем близко. Это было удобно, особенно в дождливую или холодную погоду. Булочная запомнилась дразнящими запахами свежей выпечки. Хлеб и булку можно было купить на вес, помню, покупали по 200-300 грамм. Мне нравилось, когда, например, при покупке полкило хлеба давали основную часть, грамм 400 с чем-то, и небольшой довесок. Домой возвращаться было веселее.


Было несколько сортов хлеба и несколько видов батонов, можно было купить полбатона. Если покупал халу, то домой она «доставлялась» весьма общипанной. Были простые сайки и с изюмом, была небольшая «французская» булка, которую вскоре, в очередной период борьбы с иностранными словами, переименовали в «городскую». Были «слойки», фигурные булочки, например, жаворонок с глазами-изюминками.  Красота, как такое забудешь. 

                ******   

Память пленит нас, поскольку невозможно освободиться от того, что вспомнил, освежил, оживил. Наоборот, хочется продолжить эти воспоминания, развить их, добавить что-то к ним. И в целом, прошлое, прошедшее через этапы воспоминания, превращается в настоящее. В «толстое настоящее».