Вишни. Роман. Ч. 2. От Миуса до Нисы. Глава 13

XIII
Три года на войне – это как, много или мало, не в рамках истории и не в истории отдельно взятой страны, участвующей в этой войне, да и не просто в войне, а во II-й Великой Отечественной – нет, если говорить о том, сколько испытание за эти три года выпадает человеку, отдельно взятому из великого множества советских солдат – это как?
Однозначно и не ответишь. Кто-то, пришедший ополченцем на фронт, не считая недели подготовки в тылу, если она была, в первом же бою слаживает голову, ничем особым не проявив себя или успел за несколько часов боя проявить себя не трусом, прижавшимся к сырой стенке окопа, как к груди мамки родной, или своим примером увлёк товарищей в атаку, совершив маленький пример мужества и героизма, а может быть, даже совершив подвиг.
Сколько людей, столько и судеб. Сколько людей, столько и характеров, убеждений, жизненных принципов и прочего. Конечно, всех людей, по большинству из признаков общности, можно объединить в группы, если уж сильно того захотеть. А как же в жизни, а как на войне, на фронте? Там главный психолог – политработник. Что-то сродни духовнику церковному, но в отличие от священника, он пропагандирует не веру в Бога, а веру в партию, веру в правоту её линии, веру в светлое будущее, под руководством этой партии и её вождя, вождя всех народов, Верховного Главнокомандующего ВС СССР, веру в командиров и военачальников, отдающих приказы, и, если они стратегически или тактически неверны, непрочитанные, поспешные, просто бездарные, то найти в этом случае доводы, чтобы оправдать это.
Мы стали забывать о том, кто в числе одних из первых, был призван на фронт ещё в июле 1941 года, об отце семейства Домашенко, Петре Леонтьевиче. Будет несправедливым, если мы не «окунёмся» или хотя бы не зайдём и не пройдёмся, замочив по щиколотки ноги, в реке его жизненного пути, хоть одним глазком взглянем, как и что изменилось у него с тех пор, как по счастливой случайности, ему судьба преподнесла встречу с батальонным комиссаром 295 стрелковой дивизии, которая сделала резкие изменения в его судьбе, во многих смыслах.
Три года жизни, тем более в условиях войны, оставили у людей, видевших всё то, чего лучше никогда не видеть и прошедших испытания, и не только боевым «крещением» в первом бою, а испытания многих человеческих качеств, кроме верности и преданности присяге, Родине, сохранению в душе человеческих качеств и чувств. Ведь война и связанные с ней испытания многих просто ломала. Кто-то становился предателем, смалодушничав в бою, когда было трудно, если ничего не сказать о адских условиях во время ведения боёв в окружении, в котлах, где плавился металл от беспрерывного фронта огня и шквала обстрелов. Одних это ломало, а других закаляло, что сталь и дух, и тело. В ком-то проявились или открылись доселе неизвестные ему качества, а кто-то потерял веру во всё святое.

Когда речь заходит об интендантской службе, то мы представляем какого-то интенданта 2-го или 1-го ранга, а с 1942 года, ставшими капитаном и майором интендантской службы, то мы представляем их упитанными, если не сказать больше, с ключами от продовольственных и вещевых складов, торгующими продуктами и одеждой налево и направо, если не за деньги, то за ювелирные изделия и то, что ещё было на руках у гражданского населения. Это в основном в тылу, конечно, и нельзя сказать, что такого не было.
А когда мы говорим о взводе материального снабжения при штабе фронта, то здесь, если и случались такие факты, то в разы на меньшем уровне или вовсе не имели места, так как тут большая вероятность попасть под военный трибунал и поплатиться за то не только должностью. А что касаемо ремонтных мастерских, так и подавно. Хотя, говорят: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Где быто не было. А, если командование даёт команду, то оно и несёт ответственность за совершенное должностное преступление.
Что-то мы так далеко можем в дебри зайти. Лучше о хорошем. В 1942 году при крупных воинских соединениях, армиях, фронтах, после введения в обязанности интендантских служб, кроме заготовки новых вещей, обеспечение войск обмундированием, обувью и, особенно, теплыми вещами, дополнительно ещё хорошо организованным ремонтом вещевого имущества. Немного статистики. Большая работа за период ВОВ по ремонту обозно-хозяйственного имущества проводили войсковыми частями, например, ремонт повозок и двуколок – 956,5 тыс. штук, армейскими, фронтовыми и окружными мастерскими – 302, 3 тыс., а гражданскими предприятиями всего 31,2 тыс. штук. И ещё один пример. За время войны было отремонтировано предметов обмундирования (в тысячах): шинелей – 17 179, гимнастерок х/б – 32 993, телогреек ватных – 17 372, полушубков – 7 626, обуви кожаной – 61 424. И большую часть ремонта выполнялся силами подразделений, в непосредственной близости с фронтами, что облегчало доставку на ремонт и обратно.
Старший сержант Пётр Леонтьевич Домашенко, за три года работы, так наверное, правильнее назвать интендантскую службу, только укрепил свои профессиональные способности и умения организовать производственный процесс в вверенном ему подразделении. Конечно, старшему подразделения позволялось даже больше, чем предусматривалось уставами и должностными обязанностями. А когда дела на фронтах изменились значительно в сторону улучшения, особенно в 1944 году, то сказалось даже и на напряженности труда и количестве срочных заказов.
Чего греха таить, появилась возможность сэкономить казённый материал и… Но, ведь когда начальник просит – это равносильно приказу. И тем более, если вышестоящий начальник выходит через непосредственного подчинённого или непосредственно сразу на исполнителя работы или, точнее сказать услуги, то, как говорят: «Начальство Богом дано, а военное, тем более». Командира «посылать» не только себе дороже, но и грозит серьёзными наказаниями, вплоть до отправки на передовую и это после долгого, уже привычного блаженного и «пригретого» местечка в интендантской службе.
Постепенно мастерство тех, кто занимался мелким и средним ремонтом обмундирования росло, и они могли уже не только ремонтировать, а как Пётр, мог сшить сапоги, так и работающий до войны закройщиком верхней одежды в мастерской г. Мариуполя, Аркадий Шохин. И когда тот же майор интендантской службы Поликарпов, который не любил дополнение после звания майор, хоть и был переведён после ранения на эту должность, но не мог смириться с тем, что ему никогда уже не придётся командовать передовыми подразделениями, узнавал о таких неслучайных людях в подразделениях, то о них становилось известным и высшему командованию.
Иначе говоря, в батальоне, как и во взводе Петра, были люди, выполняющий «спецзаказы». Думается, пришла пора проследить боевой путь, как самого Петра Леонтьевича, так и тех, кто с благодарность вспоминал золотые руки, как самого Петра, так тех, кто был под его началом и делал их поступь лёгкой, а ноги без устали шагали по этому самому боевому пути в обуви, заботливо ремонтируемой указанными мастерами обувного отделения интендантского взвода.

Отступая через города и селения Донбасса, 295-я стрелковая дивизия, сменив за период, со дня создания II формирования дивизии, с октября 1941 года до апреля 1944 года восемь командиров, первый из которых исполнял обязанности всего 10 дней, а второй был тяжело ранен 27 марта 1942 года, вышла из под Ахтырки, где было переформирование, через Белгород, Ворошиловоградскую область к с. Миллерово Куйбышеского района. В декабре 1941 года дивизия принимала участие в Ростовской наступательной операции, от с. Миллерово, через Криничный Луг до с. Куйбышево. Тогда ещё Пётр был бойцом стрелкового подразделения и находился в боевых порядках всего каких-то 35-40 километрах от родного Матвеева Кургана.
Интересно, чувствовали ли его родные, что их муж и отец находился совсем рядом, после пяти месяцев войны, практически вернулся домой, но… Но, к сожаление, видеть реку Миус чуть севернее от Куйбышево Петру пришлось совсем недолго. Миус-фронт стал впервые неприступным рубежом для Красной армии. 
Началось мучительное, опустошающее душу отступление. Летнее наступление Германских войск на Кавказ, заставило дивизия Южного фронта отступать на тех местам, о которых в мирное время мечтали многие, это были курорты Кавказа, Железноводск, Пятигорск и всю южнее и южнее, пока «спинами не упёрлись» в хребты Кавказских гор.
В это трагическое для всех время, Пётр уже был переведён на службу в интендантский батальон и тем самым, его окопная жизнь, в основном стала только в воспоминаниях. Всему, и хорошему, и плохому когда-то приходит конец, как и в этом случае, но конец не трагический, слава Богу, а наоборот.
Вторично «переходить» рубеж Миус-фронта Петру Домашенко пришлось уже не с карабином или винтовкой Мосина, как ранее в 41-м и начале 42-го годов. Теперь его заботой была сохранность оборудования и инструмента, да ещё и материала, который был в работе. Что он чувствовал, вновь проезжаю теперь рядом с родным домом? Ёкало ли его сердце мыслями о жене, а главное, о детях, о которых он ничего не знал довольно длительное время – трудно сказать. Почему? Да потому, что тому была причина.
У Петра появилась вновь возможность писать родным письма и знать, как они поживают, да и вообще живы ли все или нет. Когда штаб фронта и его подразделение находилось уже в районе г. Сталино, что в 100 км от родного дома, т.е. он уже удалялся от дома на запад, написал первое коротко письмо домой. Содержание стандартное: «…жив, здоров… чего и вам желаю. Муж и отец…».

***
Пришла осень 1944 года. Южный фронт соседствовал с 1-м Украинским, в котором служил сын Петра. После долго молчания, отец написал сыну, который не терял надежды, что отец ему ответит, всё посылал и посылал письма, сначала со Сталинграда, а теперь уже с фронта. Мысль признаться сыну во всём пришла не сразу, а после долгих раздумий. А что всё-таки произошло? Сказать, что без малого сорокалетний мужик, не мачо и ни какой-то там высокопоставленный начальник, от которого зависит чья-то судьба, карьера и благополучия – но, он-то был всего-навсего мастером обувных дел, а проще – сапожник, но смог как-то или чем-то, или под действием женских хитростей или чар, сам не смог устоять.
Возможно, если его спросить об этом, чтобы он откровенно ответил, то ответа могло бы и не последовать. В одном только можно без сомнений быть уверенным – это то, что раз мужик, имеющий троих взрослых детей, ранее никогда не помышлявший, не то, чтобы погуливать от жены где-то налево, а и подумать о том мысль не приходила. А тут вот так, раз и всё! Два израненных сердца к разу, как минимум. Сердце Петра, пронизанное стрелой Купидона-нахальника и сердце человека, беззаветно верившего ему – жены Варвары, и оба сердца положены на жертвенник любви, где на троне восседала жрица Хатхор, которая для первого, разбив его сердце, из-за которой потерял покой, стала богиней; для другой же, чью сердце, в отличии от сердца того, которого она всегда любила, было изранено страданиями, эта жрица была разлучницей, если не применять терминологию сельских женщин.

Их знакомство состоялось в уже далёком начале 1942 года, когда Пётр с боевыми товарищами стали по большому счёту коллегами в трудовом коллективе, где были, кроме Устава внутренней службы и Строевого устава, ещё и должностные по штатному расписанию, не как стрелков, а как мастера по ремонту обуви или одежды, закройщики, швеи и прочие.
Татьяна, незамужняя двадцатидвухлетняя девушка, накануне войны студентка Ростовского медицинского института, должна была переводиться на пятый курс, после прохождения производственной практики в больнице. У неё были далёкие планы: после окончания института, аспирантура, защита кандидатской, добиться результатов в труде, продвинуться по должностной ступени, а потом, как-нибудь и замужество само по себе подойдёт. Но не судьба было сбыться всем этим планам и в той же последовательности.
Институт выпустил специалистов медиков, после сдачи выпускных экзаменов в июне месяце. С началом войны было принято решение о переходе учебного заведения на ускоренное обучение. Увечилось время аудиторных занятий и сокращены сроки обучения. Студенты-практиканты, закончившие 4-й курс, были отозваны с практики и через два месяца, в августе сдали выпускные экзамены. Вместе с дипломом врача специалиста по клинической направленности, Татьяна, как и другие выпускники, получили мобилизационные листы с направлением на фронт.
Выпускников приветствовали плакатами с напутствием «Наша Родина в опасности, идите, защитите своё Отечество!». И они пошли. Одни в тыловые госпитали, от Ростовского № 3220 до лечебных в Ставрополе, Краснодаре, Майкопе и лечебно-восстановительных в бывших санаториях г. Сочи, Железноводска, Пятигорска, Минеральных Вод. Татьяна была направленна в распоряжение Южного фронта.
Этот двойной выпуск медицинского института назвали «Огневой выпуск», из-за того, что большинство из 1386 выпускников, получивших дипломы в июне и в августе, тем более, ушли практиковать не столько с заболеваниями, сколько с ранами и их последствиями. Вот только времени для сбора, хоть и богатого научно-исследовательского для диссертации, к сожалению, не было.

Однажды в помещение, где располагалась мастерская по ремонту обуви, вошла девушка в шинели и шапке со знаками различия медицинской службы в петлицах. Оценив быстрым взглядом обстановку в помещении и ошарашенных, иначе не скажешь, неожиданным визитом молодой симпатичной персоны в должности медицинского работника, даже никто не догадался подать команду «смирно!», как полагается по уставу. И, если нет дневального у тумбочки, как в помещении для отдыха, казарме, то это должен был сделать командир отделения, на худший случай тот, кто первым заметил присутствие офицера в помещении, для выполнения производственных работ.
У многих красноармейцев просто отвисли челюсти, так как они до этого момента вольно травили байки и без мата, понятное дело не обходилось и тут, на тебе, «приплыли»… Когда Пётр всё же догадался, вскочил и начал, сбиваясь докладывать, девушка перебила его, скомандовав:
– Отставить! Вольно! Я – старший военфельдшер медбата дивизии. По приказу начсандива обхожу личный состав, с целью ознакомления с условиями труда, отдыха, питания и состояния постельного и нательного белья на наличие паразитов.
– Так парит у нас один – немчура! – стараясь показаться юморным, с усмешкой и гигикая, ответил Ярош Богданович.
Остальные его сослуживцы серьёзно и с осуждением посмотрели на него, и он понял без слов, что шутка была неуместна. Поднялся из-за своего рабочего места Пётр Леонтьевич и предложил даме присесть, хоть дама и в форме, но всё же дама, при любом раскладе, хоть и при офицерской должности.
– Благодарю! – ответила военврач, хоть и в должности военфельдшера, что соответствовало армейскому званию лейтенант.
Она сняла шапку, под которой были аккуратно сложенные в косу и уложенные на затылке светло-каштановые волосы. Её серые глаза излучали тепло и доброжелательность, икрились, как бы улыбаясь, чего нельзя было сказать о пухленьких губках на разрумяненных, после мороза в помещении, пухленьких щёчках. Хоть и под шинелью, угадывалась её девичья фигура эндоморфного типа и, если бы была немного выше ростом, то можно было назвать – типичная русская девушка или молодая женщина провинциального города.
Хотя война сравняла различия между сельскими женщинами, провинциалками и, скажем москвичками или ленинградками, так как шинели у все одинакового пошива, да и из средств косметики только хозяйственное мыло и свежий воздух, если получается. Она внимательно смотрела на подошедшего для доклада Петра. И когда он докладывал, смотрела ему в зелёные глаза, а он от этого чувствовал себя как-то неуверенно.
– Товарищ военфельдшер, командир отделения, сержант Домашенко. Всё вами перечисленное у нас в нормы. Окопных вшей давно вывели. Портянки стираем вовремя и регулярно. А тех, кто этого не делает, мы быстро приучаем.
– Как это, приучаете? Физическими воздействиями?!
– Боже, упаси! Нет, конечно. Мы устраиваем ему медицинские процедуры, – Пётр заметил, как лицо военврача выразило удивление, – мы просто, если его нестиранные портянки становятся для всех угрозой, как и химическое оружие, то, после того, как он засыпает, мы их улаживаем уме вместо марлевой повязки, для его же безопасности. Он так подышит немного и потом охота не мыть ноги, и не стирать портянки пропадает.
– Ну, так это ж… – и не досказав заулыбалась.
– Да и какие могут быть жалобы, товарищ военфельдшер, ведь мы все прошли через окопную жизнь, – и оглядев всех присутствующих, добавил, – ну почти все, кроме красноармейца Барсукова. Он, к его счастью дипломированный обувщик, бурситет закончил до того, пока его мобилизовали во время Барвенково-Лозовской операции, из станицы Луганской. Вот он, к счастью, с окопной жизнью не знаком, бурсач.
– Хорошо, а жалобы на здоровье есть?
– Если вы нас будете принимать, то завтра мы строем в медсанбат, даже без завтрака, с песнями придём, – опередив Петра, Витя Калюжный, и не увидев недовольства или осуждения в глазах военврача, спросил, – а можно вас не по-уставному спросить, как к вам по-граждански можно обращаться… ну, когда война закончится.
Все опять с осуждением посмотрели на женихавшегося казака Калюжного, а затем с интересом уже на смутившуюся немного девушку, которая сменила, грев на милость и ответила:
–Татьяна Викторовна, – привстала, расправила шинель, одела головной убор, – ладно, раз у вас тут всё в порядке и жалоб нет, то я пойду. Да, товарищ сержант, проводите меня на улицу.
Пётр быстро одел ватник и шапку и поспешил за вышедшим военфельдшером. Все, кто находился в двухкомнатном помещении, прильнули к замёрзшим стёклам окон, пытаясь не упустить ни малейшего жеста и выражений лиц их командира и военврача, так как слышать разговор было невозможно.
Догнав Татьяну Викторовну, Пётр обратился к ней:
– Я вас слушаю, Тат… извините, товарищ военврач.
– Вы не волнуйте, товарищ сержант. Я пока ещё не военврач, хоть и окончила мединститут в Ростове. А вас как зовут по имени отчеству, вы же старше меня и сейчас можно без уставных отношений.
– Пётр Леонтьевич, но это не обязательно.
– Пётр Леонтьевич, у меня к вам просьба, вы больше не устраивайте своим подчинённым экзекуцию с «медицинскими повязками» из портянок. Если у кого случится механическая или токсическая асфиксия, то вас может ожидать трибунал. Это в качестве совета, а не угрозы.
– Хорошо. Спасибо! Тогда разрешите мне, товарищ военфельдшер, тоже предложение сделать.
– Неужели? Девушка дождалась! Не слушайте, это я про себя. Да, сейчас и меня можно по имени называть, просто Татьяной. Не люблю, почему-то это звание, военфельдшер. Что вы хотели сказать?
– Я, когда вас догонял, Татьяна, то заметил, что из-за изношенных каблуков, у вас портится походка. Уверен, что до этого, она была, что у павы. Извините, разве нет?
– Как вы это определили, Пётр Леонтьевич?
– Давно живу, давно обувью занимаюсь и всегда перед тем, как заглянуть человеку в лицо, замечаю в какой он обуви и какая походка. Бывает, что девушка в красивых и дорогих туфлях на каблуках, а походка такая, как будто она волочит ноги в кандалах на каторгу.
– Серьёзно?
– Поверьте мне, это так. Извините, за пустые разговоры. Раз был познакомиться. Кстати, мы земляки с вами, скорее всего. Я из Матвеева Кургана. А вы?
– Я жила в Аксае. А из Матвеева Кургана у меня подруга была, Вера Страшевская. Какой парадокс, с такой фамилией, но девушка необычной красоты, я ей не чета.
– Ну, что вы? Вы девушка красивая. Поверьте, как человеку, видевшему в жизни много женщин, хоть и любившему одну. У меня старшая дочь чуть моложе от вас будет. Моей Лиде уже 18 лет, а вам, лет 20, наверное? Ой, простите!
– Ничего. Я уже старая… старая дева, мне 23 года.
– Простите ещё раз, я не хотел вас обидеть.
– Всё нормально. А сапоги я вам принесу. Вы правы, мне в них неудобно стало ходить. А к вечеру ноги ломит. До свидания!
– До свидания! – Пётр долго смотрел, как девушка шла медленно оттого, что старалась идти красивой походкой.
Пётр заулыбался, покачал головой и пошёл в расположение своего подразделения, обратив внимание, как подтаяли, пока он разговаривал все стёкла на окнах, к которым, буквально прилипли его подчинённые. «Ну, до чего же любознательные, словно бабы», – подумал, грозя в сторону окон своим, крепко сжатым кулаком. Моментально оконные проёмы освободились, для прохода в помещение дневного, хоть и не очень щедрого, света зимнего утра.

Через день, с утра, работа в интендантском подразделении ремонта обуви и обмундирования только набирала обороты, но помещение уже изрядно было задымлено табачным дымом махорки, с уловимым только некурящими, специфическим запахом сгоревшей бумаги с типографской, свинцовой краской. А чистой бумаги и для письма невозможно достать, не то, что для самокруток.
Открылась входная дверь и моментально повеяло утренним морозным воздухом, который моментально устремился, прижатый теплым задымлённым воздухом к полу и затем, «расправив свои плечи», сначала приподнял спёртый от сигаретного дыма, вперемешку с «зависшими» в нём матерными словами, разбитый здоровым потоком на узкие, «озлобленные» змейки дыма, нехотя, извиваясь, попятились к двери, обогнув улыбающееся лицо вошедшей, и после этого, постучавшей по открытой двери девушки.
– Отогреться в вашей хате можно? – также с улыбкой и в поиске старшего, произнесла Татьяна Викторовна, военфельдшер медбатальона, – заметив засуетившихся в попытке приветствовать по уставу красноармейцев, поспешила успокоить, – не стоит, товарищи, не отвлекайтесь, работайте. Я к вашему командиру, Петру Леонтьевичу.
После обращения к сержанту по имени отчеству, как часто обращались здесь сами красноармейцы интендантского отделения материального обеспечения, все по-доброму заулыбались, предвидя что-то неординарное. И не ошиблись. Пётр Леонтьевич, двигаясь навстречу, немного смущаясь такому вниманию, поприветствовал гостью:
– Здравия желаю, Татьяна Викторовна! Вы верно поступили, что прислушались к моему совету. Мы сделаем ваши сапожки такими удобными, что бальные туфельки Золушки позавидуют вам.
– Ну, для бала – это лишнее, а, чтоб стали удобные – это замечательно, от этого не откажусь.
– Мужики, сделайте перекур на улице, подышите свежим воздухом и откройте форточки, проветрите помещение минут на пять. Тем более, что Татьяна Викторовна не курит, так ведь?
– Да, конечно, не курю. Я выросла без отца и у нас в семье некому было курить. А здесь уже, сами понимаете, приходится смириться.
– Не стоит смиряться. А вы ещё здесь? – заметив, что те, которых Пётр попросил в хорошем смысле сделать перерыв, не спешили выйти за дверь, но после окрика, стали сбивать друг друга в проёме двери, – так-то! – удовлетворённый результатом, с улыбкой поставил в решении вопроса точку.
– Вы такой строгий командир, Пётр Леонтьевич! Видимо и детей также в строгости держали?
– Лучше бы у них спросить, но не думаю, чтобы так.
– А сколько их у вас? – интересовалась Татьяна.
– Трое, Татьяна Викторовна. Кроме старшей дочери Лидии, сын Василий, ему шестнадцатый год идёт и меньшенькая Машенька, той только четырнадцать.
– Дети все взрослые. А я вот и не знаю, выйду ли когда-нибудь замуж и будут ли у меня дети.
– Отчего так грустно? У такой красивой девушки таких вопросов не должно появляться. Уверен, что вниманием вы здесь не обделены.
– Да, это так, но вы же больше прожили и знаете, чего они добиваются, эти военврачи разных рангов, да и полевые командиры тоже. Но сущность их внимания у них же на лбу написана.
Пётр опустил голову, как будто Татьяна эти слова посылала в его адрес. Заметив это, она спохватилась и перевела разговор в другое русло.
– Простите, пожалуйста! Ну, что мне делать? Я же по поводу сапог пришла.
Эти слова сразу взбодрили Петра, и он предложил Татьяне сесть, пододвинув табурет:
– Прошу Вас!
– Пётр Леонтьевич, меня «Вас» старит. Можно, просто Татьяна, мне так приятнее, ощущаю тогда себя студенткой мединститута.
– Хорошо, Татьяна. Позвольте ножку, – девушка замялась, но Пётр настаивал, – давайте, я сразу проверю, как сапоги по ноге лежат, где и что не так.
Татьяна, улыбаясь протянула правую ногу, плотно облегающую хромовым голенищем. Пётр прошёлся по сапогу от самого верха до каблука и затем до носка, прощупывая пальцами, как обычно делают массажисты. И эти движения, видимо, вызвали щекотливые ощущения, что можно было заметить по легким вздрагиваниям ноги, при прикосновениях. Конечно, такого с ней никто и никогда не делал, и ей бесспорно были очень приятны прикосновения мужских, сильных и одновременно нежных рук, хоть и через качественную кожу сапог.
– Держитесь за табурет, – попросил, с легким тоном приказного голоса Пётр, – я сниму.
Татьяна подчинилась, внимательно наблюдая сверху вниз за «колдующим» над его ногой и обувью мужчиной. Пётр снял осторожно и плавно, без рывков сапог, взял в руки и присев на стоящий напротив Татьяны табурет, начал осматривать весь сапог, начав с каблука.
– Понятно, – проговорив тихо, видимо сам для себя, поднял глаза на Татьяну и их взгляды встретились.
Татьяна молчала, улыбалась и пристально смотрела на Петра. Трудно сказать, что было в голове девушки, но было видно, как её серые глаза излучали свет неистраченной, огромной душевной энергетики, чистоты и тепло сердечного «котла», в системе которого не было предохранительного клапана, что могло стать причиной в один момент взорваться и разнести в дребезги любую, самую надёжную и неприступную защиту мужской неприкосновенности. Она молчала, и он молчал. А их глаза говорили и говорили, эмоционально, на своём, им понятном языке. Они смотрели долго, не мигая до тех пор, пока Татьяна не ощутила, что из её глаз, собравшись в глазницах, вот-вот хлынет поток девичьих слёз, а в них всё: и обида за безотцовщину, и за неосуществимость девичьих планов, и за то, что она видела, обучаясь в институте, счастливые лица влюблённых подруг, а её никто не был нужен, она не могла испытать ничего подобного и ей даже говорили парни: «У тебя в груди камень вместо сердца…».
 Он поняла, с ней что-то происходит, то, чего она никогда не испытывала и даже боялась. Она не верила сама себе и впервые за долгое время позволила себе расслабиться, вернее, её помог это сделать Пётр, этот ещё молодой, но и имеющий взрослых детей мужчина, он растопил своими нежными прикосновениями, казалось бы, не к самым чувствительным на женском теле местам, тем более, что это делал через обувь и чулки, и растопил лёд на сердце, талый поток которого хлынул, переполнив глазницы потоком слёз.
Татьяна резко отвернулась от Петра, вытирая слёзы руками. Пётр бросился к ней, стал перед опущенной головой девушки на колени, пытаясь заглянуть ей в лицо и испугано, повторяя:
– Татьяна-Татьяна! Таня, что случилось? Я вас, я тебя обидел? Чем? Прости!
Наступила тишина, потом Татьяна приподняла голову с сияющим лицом и влажными от слез глазами, которые продолжали искриться и через линзы слезинок рассыпали радужный спектр радости и больше, чем просто радости.
– Пётр Леонтьевич, Петя! Я не могу поверить, я не знала, что так может быть. Вы… ты на столько старше от меня, отец троих взрослых детей, и я это осознаю, но ничего с собой сделать не могу. Я боюсь себя. Я, кажется, влю… я вас… я тебя…
– Тише-тише! Татьяна, успокойся, – прижав её голову к своей груди и ощущая, как девушка вздрагивала, дав эмоциям слабину и на время став не военфельдшером, а простой девушкой, с горячим сердцем, чувственной, трепетной душой, переполненной чувствами и морем невыплаканных слёз.
Пётр долго держал так Татьяну, пока всхлипывания не прекратились. Потом, аккуратно и медленно отпустив девушку, подошёл к рукомойнику, снял полотенце, намочил его край и протянул своей гостье. Татьяна вытерла лицо и, заулыбавшись виновато и грустно, медленно поднявшись, посмотрела на Петра таким же опустошённым взглядом, как смотрит ваше отражение из прохудившегося ведра, у которого осталось на дне лишь йота от полного некогда воды, но достаточного, для отражения в нём, как в зеркале вашего недоумевающего от происходящего лица.
– Я пойду. Простите!
– А, как же сапоги?
– Ах, да! Я передам посыльным. Хорошо?
– Хорошо! Но… вы меня так больше не пугайте.
– Я такая страшная?!
– Ну зачем вы так? Я имел ввиду другое.
– Хорошо, я поняла о чём речь. Простите, не сдержалась. Нужно время, чтобы во всём этом разобраться. Так же? Скажите, как человек с большим жизненным опытом.
– Да, конечно, горячность тут плохой советчик. Будем живы, все установится на мета своя.
Обув сапог, Татьяна, притопнула каблуком, как это делают в танце, даже сделала простенько «па», повернулась к Петру уже с совершенно иным выражением лица и запела частушку:
Петя-Петя ясноглазый,
Послал Бог тебе заразу.
Та зараза пред тобой,
Мой милёнок дорогой…

Дверь за Татьяной медленно закрылась, а Пётр неподвижно стоял среди опустевшей комнаты и наблюдал, как она медленно шла по расчищенной от снега дорожки, а стоявшие, как в почётном карауле его сослуживцы, провожали девушку любопытными, даже голодными глазами, «съедающими» взглядами. Мужики, они остаются мужиками, и в 20 и 80 лет, и в гражданской жизни, и на войне. Это зов природы, реакция на красивое, как быка на красную ткань тореадора во время корриды.

Предыдущая глава -  http://proza.ru/2023/01/17/1226