Ницше и Гоголь. Продолжение

                1. На пути к реактивности. 

     Итак, в чём же своеобразие философствования Фридриха Ницше и не может ли наш Николай Васильевич Гоголь иметь какое-то отношение к формированию этого своеобразия?    
     Ницше трактует сознание как силу. «Сила» - это не метафора, а последовательно продуманное философское понятие. И оригинальность ницшевского подхода к пониманию сознания не только в том, что сознание мыслится им в категориях силы открыто (экспликативно), но и в тщательности и последовательности проработки этих категорий, в филигранности мыслительной работы в отношении понятия силы. Что и отливается в специфически-ницшевский термин для обозначения силы – «воля к власти», в котором «ухватывается» (эксплицируется) сущность силы как силы, её деятельностная структура. Но не будем пока вдаваться в анализ понятия «воля к власти», ограничившись уточнением, что термин «воля к власти» прилагается Ницше не просто к сознанию, а именно к рефлексивному сознанию. Сознанию, действующему на своей собственной основе – основе «самопознания», создающему в «самопознании» предпосылку для своей деятельности, для своего  «роста» - усиления. 
     Рассудочная рефлексия – это сила «роста» рассудочного сознания, т.е. «инстинкт самосохранения». Потому что и «инстинкт самосохранения», «хочет» «расти», т.е. становиться сильнее. Звучит парадоксально только при поверхностном понимании. На самом деле здесь имеет место «железная логика», свойственная Ницше. Ведь «инстинкт самосохранения» - сила («воля к власти»), а,значит, он подчиняется внутреннему закону силу, заставляющему её стремиться к росту, к тому, чтобы быть ещё сильнее, чтобы иметь больше власти. «Слабость» тоже «хочет» быть сильнее, тоже «хочет» властвовать. Для обозначения такой силы  Ницше вводит понятие «реактивность» - «реактивная» сила», «реактивная воля к власти». И здесь мы вступаем в область философии, в которой немецкий философ уж точно был первопроходцем.
       Для передачи понятия рефлексии в философской традиции издавна использовался образ открытости глаз. Рефлексивное сознание – это, «бодрствующее» пробудившееся от сна, сознание с «открытыми глазами». В своих текстах, Ницше тоже часто прибегает к использованию этого образа.  Оппонируя всей предшествующей философии, как, по его мнению, не преодолевшей точки зрения рассудочной рефлексии, он заявляет (не без эпатажа), что спать можно и с открытsми глазами и что философия (до него самого, конечно) есть сон с открытыми глазами. 
     Мы знаем, что Ницше познакомился с творчеством Гоголя в едва ли не самый важный момент своей творческой биографии. Когда он готовился к написанию главных трудов «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла» и др. Когда в нём шла невероятно интенсивная мыслительная работа по выработке концепции «воли к власти». И тут в орбиту его внимания попадает «Вий» Гоголя – повесть, смысловой «кодой» которой является встреча взглядов  чудовищного Вия и студента-бурсака, философа Хомы Брута, что для последнего закончилось гибелью.
      Трудно поверить в то, что этот эпизод не произвёл на Ницше впечатления. Причём, такого впечатления, на которое способен был только Ницше, - настолько сильного, чтобы быть включённым в структуру мысли с последующей творческой переработкой этой мыслью в присущем ей направлении.      
        Уже само по себе столкновение героя (пусть и такого негероического, как Хома Брут) с чудовищем должно было заинтересовать Ницше. В раннем нашумевшем своём произведении «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше использовал мифологические, народно-религиозные образы для выражения философских понятий («Аполлон», «Дионис»). И впоследствии он часто прибегал к этому способу выражения. Не исключено, что благодаря своему вкусу к мифологии он и мыслить стал в категориях силы.  Пройдя самостоятельно путь «от мифа к логосу».      
      Мифология наполнена сражениями героев с чудовищами. Это – архетип народного (в терминологии Ницше «наивного») сознания. И чудовищ, способных убивать, превращать героев в камень одним своим взглядом, тоже немало. Достаточно вспомнить миф о Персее и горгоне Медузе, когда сражающийся герой вынужден был смотреть на отображение Медузы в «зеркале» щита, чтобы не встретиться с ней взглядом. Но только у Гоголя есть один специфический нюанс, специфический оборот в ситуации встречи взглядов героя и чудовища, который совпадал с направленностью мысли Ницше, того, что в неё вызревало, - с идеей реактивности, с трактовкой сознания как реактивной силы, «реактивной воли к власти». 

                2.Чего не видит "нечистая сила".         
         
     Теперь, исходя из всего вышесказанного, смоделируем ситуацию, - предположим, что Ницше мог «вычитать» из Гоголя (или «вчитать» в него), по каким «силовым линиям» могла направиться его мысль при знакомстве с ключевым  эпизодом из повести «Вий»:      
      «Вдруг... среди тишины... с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в Божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа.У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал. Черная земля висела на них клоками. Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом.— Приведите Вия! ступайте за Вием! — раздались слова мертвеца.И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.— Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий — и все сонмище кинулось подымать ему веки.«Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха!»
    Напомню, что произведения Гоголя Ницше читала его мать, поскольку из-за обострения болезни глаз он не мог читать самостоятельно. А восприятие текстов «на слух» обычно сопряжено с повышенной концентрацией внимания. Болезнь глаз вообще доставляла философу много страданий и несомненно обостряла его интерес ко всему, что было связано с глазами и зрением. То есть у Ницше был дополнительный, связанный с его личным здоровьем, фактор, способствующий особой его впечатлительности в отношении «глазных» образов – закрытости-открытости глаз, видения-невидения и т.п.  Которые, как я уже упоминала, «испокон веку» использовались в философии для передачи понятия рефлексии сознания.
     Далее. Это мы читаем «Вия» как просто сказку. Но и Гоголя не писал свою повесть как просто сказку. И Ницше, прошедший школу античных философов, чьи тексты были насыщены мифологическими образами,  не воспринимал её как просто сказку. По «завету» Платона («Федр») он видел в образах, созданных народным воображением, отражение жизни человеческого сознания, попыток этого сознания понять самоё себя. Вот и все гоголевские чудовища, все  эти представители нечистой силы, т.е. все эти существа, отпавшие от Бога и не имеющие в себе образа Божия, для Ницше - описание неких сил, присущих человеческому сознанию.
     Что характерно для «нечистой силы», как она предстаёт у Гоголя в «Вие»? Она не может видеть Хому Брута, замкнутого в магическом круге. Круг – символ сущности. Сущность живого, то, что делает живое живым,  – вот что недоступно взору «нечистой силы», невидимо для неё. «Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом.»
     Не может увидеть Хому и Вий, существо, по всему, обладающее особой силой зрения в сравнении со всеми остальными чудовищами. Неслучайно же ведьма-панночка требует привести именно Вия, чтобы найти Хому. И в этом, в указании на коренной изъян зрения "нечистой силы" - специфическое отличие гоголевского описания чудовищ.         
   
                3. Веки Вия

    В истории, приключившейся с Хомой-философом, Вий – главный персонаж. Не ведьма-панночка, а Вий. О чём говорит название повести.       Гоголь в примечании разъясняет читателю, что  «Вий — есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли…».  Есть версия, что образ Вия – собирательный, созданный на основе разных мифологических персонажей самим писателем. (Левкиевская Е. Е. К вопросу об одной мистификации, или Гоголевский Вий при свете украинской мифологии // Studia mythologica Slavica. — Ljubljana: Piza, 1998. — Т. 1. — С. 307—315). Но пусть специалисты-знатоки славянского фольклора разбираются в вопросе, существовал ли в нём персонаж, именуемый в народе Вием и наделённый народным воображением всеми признаками, которые он имеет в гоголевской повести.  Для нас имеет значение только то, каким он предстаёт в повести и соответственно – каким его воспринимает Ницше.   
       Вий не слеп. Но из-за длинных век, которые закрывают ему глаза, обычно ничего не видит. Его внешний облик явно противопоставляется Гоголем человеческому. Ведь веки наряду с челом – важнейший отличительный признак человека, если следовать русскому (и малорусскому) языку. То есть в русском языке ухватывается не только то, что во внешнем облике связывается со способностью мышления (чело) – способностью, выделяющей человека из мира других существ, но и то, что имеет отношение к глазам, к зрению, указывая на специфичность человеческого зрения.
     Достающие до самой земли веки, - это первое, что замечает Хома, в «приземистом, дюжем, косолапом человеке», как на нечто, отличающее внешность Вия от внешности обычных людей. Это потом он заметит, что Вий – железный, что у него – железное лицо, железный палец. Чрезмерно развитые (разросшиеся) верхние веки – явное уродство. Чтобы открыть глаза и что-нибудь увидеть, Вий нуждается в посторонней помощи. Сам, своим усилием он этого сделать не в состоянии.
          Но  при условии, что ему поднимут веки, Вий способен видеть лучше, чем кто-либо из представителей «нечистой силы». Он – единственный, кто может увидеть Хому в пределах магического круга.
       Вчитаемся в гоголевский текст. Хому губит страх, порождённый недостатком истинной веры. Однако этот страх проявляется по–разному. Из страха он взглянул на Вия и тем выдал себя.  Но до появления Вия он из страха же не разглядел метавшихся вокруг него существ. А если бы Хома прямо взглянул на них? Смогли бы они увидеть его и погубить? Судя по всему, нет. На это способен был только Вий.         
      А в логике философского прочтения гоголевской повести, это значит, что только Вий обладает способностью увидеть сущность живого. И, конечно, такая исключительная способность должна быть непосредственно связана с его уродством, с гипертрофией век, с тем, что обычно пребывает в состоянии «слепоты» к внешнему миру. С другой стороны, Вий даже в случае открытости глаз может видеть человека (сущность живого) только при определённых условиях.  Условиях, которые уже имеют отношения не к нему самому (поднимут ему веки или нет), а к тому живому существу, увидеть которое он намерен.
               
                4.Глаза в глаза
      
      Хома не смог преодолеть свой страх, и поэтому взглянул на Вия, хотя что-то ему подсказывало, что смотреть нельзя, -  взглянул не искоса, а прямо, так что Вий смог поймать его взгляд. Такова ситуация в описании Гоголя.
      Когда Вий встречается глазами с Хомой, то он перехватывает взгляд испуганного человека. Страх  – вот одно из главных условий, при котором Вий, один из представителей так называемой нежити, может видеть живое человеческое  существо. Но если так, то получается, что Вий может видеть только сущность человека (живого вообще, поскольку человек есть его высшее проявление), охваченного страхом. Что взгляду Вия доступна не подлинная сущность живого, а сущность более низкого порядка. И вот тут гоголевское описание самым непосредственным образом пересекается с философской мыслью Ницше.
     Излюбленный мотив философии Ницше состоит в том, что рассудочные, узко-рационалистические интерпретации человека самого себя, своего  сознания и мира порождены не чем иным, как страхом. И это – страх, в котором человек сам не отдаёт себе отчёта. Страх не просто  перед непознанным, а перед бессмысленным (случайным), тем, что нельзя влючить в рационалистическую картину себя и мира ни при каких условиях –  если оно и может быть познанным, то только в виде признания его бессмысленным, таковым, каково оно есть, без приписывания факту его существования какого-то смысла (по определению человеческого).
    Страх перед всем бессмысленным (бессознательным), по Ницше, присущ человеку как виду, как «анимал рационале», как живому существу в ряду других живых существ, не осознающего подлинной сущности себя, своего сознания как бессознательного «инстинкта роста» самой жизни. Этот человек не может признать бессмысленность в качестве коренного, неотъемлемого свойства бытия, того, что жизнь не стремится ни к какой целим помимо себя самой, своего роста. Ибо в таком случае ему бы пришлось признать бессмысленность и случайность страдания (а рост жизни предполагает самопреодоление, а, следовательно, и страдание). Мысль о бессмысленности страдания невыносима для человека. Он может принять страдание, только в качестве расплаты  (наказания за грехи) или оплаты, в счёт будущего счастья и т.п. Соответственно он не может принять мир, в котором есть бессмысленное страдание, т.е. таковым, каков он есть на самом деле (по Ницше, конечно). У него просто недостаточно для этого силы. «Анимал рационале» (animal rationalt -видовое определение человека в метафизике) – это, так сказать, «человек боящийся, слабый, не способный преодолеть страх перед фундаментальной бессмысленностью жизни.
     В советской экранизации гоголевской повести «Вий» 1967 года есть ряд отличий от  оригинала, привнесения авторской «отсебятины». Хома умирает от страха при виде бросающейся на него своры монстров, не успев ничего при этом сказать.  В фильме же перед смертью кричит «Образумьтесь, бессмысленные! Люди!!!". Это – строки Писания, из 93 Псалома. Конечно, полная строка («Образумьтесь, бессмысленные люди! когда вы будете умны, невежды?"). Конечно, призыв «образумиться!» применительно к «нечистой силе» звучит неуместно, не говоря уже о неприменимости к ситуации полной строки Писания. Но, какими бы соображениями ни руководствовались авторы экранизации, дополняя Гоголя по своему разумению, их вольность отчасти всё-таки оправдана. «Нечистая сила», собравшаяся ночью в заброшенной (к тому же униатской) церкви, в которой Бог давно не живёт, для того чтобы отомстить Хоме за панночку-ведьму, представляет собой скопище именно бессмысленных существ. В логике такого христианского писателя, как Гоголь – отпавших от замысла Божьего, от идеи человека как сути Божьего тварного мира, явленной в Христе, отпавших и обратившихся против всего живого.               
     Встречаясь глазами с Вией, Хома смотрит в «глаза» бессмысленности, а Вий – в «глаза» человеческого страха перед этой бессмысленностью. Как бы отлично от ницшевской трактовки сам Гоголь не понимал суть бессмысленности и страха.
               
                5. Страх Хомы Брута.
      
     Повторюсь -  у Гоголя страх, который испытывает Хома Брут перед Вием,  порождён неостатком в нём веры (силы веры), подменой истинной веры внешней обрядовой стороной. Да и к этой стороне бурсак Хома относится небрежно, «спустя рукава», в чём сам и признаётся. Он настолько погряз в мирских заботах (о хлебе насущном и не только), что даже встреча с самой настоящей ведьмой не повлияла на него, не вызвав в нём никакого существенного потрясения. Хома продолжает вести привычный ему образ жизни, так, как будто ничего из ряда вон выходящего с ним не произошло. Хома пребывает в состоянии настолько крепкого духовно-нравственного сна, что пробудить его от этого сна уже, кажется, не представляется возможным. Он и о своей-то собственной душе-то мало думает, не то, чтобы заботиться о душах других людей, как то ему пристало в качестве будущего служителя церкви. И никакого желания вступать в решительную схватку с нечистой силой не испытывает, а, наоборот, всячески пытается увильнуть от этого.
      И всё же ему надо отдать должное. Так или иначе, но он – виновник  погибели нечистой силы, собравшейся у гроба ведьмы-панночки. Хотя Хома и недостаточно смел для настоящего героя и действует не из чувства долга, а поневоле, у него хватило силы продержаться почти до рассвета, что и стало губительным для нечистой силы. В Хоме сохранились остатки героического казацкого духа. Перед решающей ночью он всячески пытается мобилизовать эти остатки, прибегая к испытанным казацким средствам - и к пьянке, и к пляске.  (см. об этом: "Тропак в исполнении Н.В. Гоголя",http://proza.ru/2022/12/27/1055). Но, увы, не к очистительной молитве. Что и предопределило его печальный конец. По Гоголю, конечно.
       А вот для Ницше страх Хомы, как он описан в гоголевской повести, мог стать дополнительным материалом (а, может, и стимулирующим) для выработки совершенно иной, прямо противоположной, интерпретации. Немецкий философ как раз обдумывал свою теорию происхождения морали. Он  был согласен с русским писателем в том, что за человеческим страхом перед бессознательным скрывается недостаток силы. Но вовсе не силы веры, а силы как именно силы. С точки зрения Ницше этим-то фундаментальным человеческим недостатком сама вера и порождена. Как вера в осмысленность жизни, в то, что смыслы есть, существуют, а не привносятся человеком от себя. Вера в то, что всё осмысленное, сознательное – добро, а всё бессмысленное, бессознательное – зло. И если что и стало причиной смертельного страха Хомы, то в логике Ницше это могло быть только одно -  такая вера. Она испортила естественно сильную натуру Хомы (проявлением чего был его весёлый нрав, который так ценил Ницше), подточила его мужество перед необходимостью прямо «взглянуть правде в лицо». Потому что сила, способность преодолеть страх, по Ницше, в данной ситуации заключалась не в том, чтобы не посмотреть в "глаза" пугающей бессмысленности, а совсем наоборот - в том, чтобы посмотреть и выдержать это.      

                6. Кто виноват?

        Один из главных вопросов, которые поднимает Ницше в своей философии, - вопрос, почему сильные люди (наделённые жизненным «инстинктом роста» и всем ему соответствующим, как то - веселый нрав, природная смелость, необременённость излишними страхами и сомнениями и т.п.) не следуют своим инстинктам, а ведут себя так, как это свойственно людям слабым. И образ Хомы Брута здесь тоже пришёлся как нельзя кстати. Ведь Хома, каким он предстаёт он в описании у Гоголя, -  человек явно не робкого десятка. Он не только не растерялся при первой, неожиданной встрече с ведьмой, но даже взял над ней верх. Да и потом держался очень неплохо. То, что в глазах Гоголя должно было свидетельствовать об излишней материальности и косности Хомы  (потому писатель и дал ему это намекающее на Фому Неверующего имя), в глазах Ницше говорило совершенно о другом – об отсутствии у  молодого казака-бурсака излишней, болезненной впечатлительности, о его "счастливой", "здоровой"  способности к забывчивости, к сбросу негативных впечатлений.      
       В логике размышлений Ницше страх Хомы исходит не от него самого, не от его существа, полного живых сил, а извне. Страх перед бессознательным (в образе гоголевской нечистой силы) навязан, «привит» ему.
     Но откуда тогда взялся этот страх? Кем и каким именно образом он был искусственно «привит» таким, как Хома, сильным, психически крепким людям – а речь у Ницше, когда он говорит о силе-слабости, идёт, прежде всего, о состоянии психики, сознания, причём, психики как предмета философии, а не медицинской науки?   
       Ответ на им же поставленный вопрос «философ подозрения» дал в своей знаменитой концепции «бунта рабов в морали». Напомню, что эта концепция изложена в книге «По ту сторону добра и зла", в которой он как раз и упоминает имя Николая Васильевича Гоголя.
      Суть «бунта» состоит в том, что слабые люди (рабы по природе, то есть неспособные к власти над собой и потому нуждающиеся во власти извне) навязали свои ценности сильным. Всё сильное, полное жизни, они сделали слабым, отрицающим жизнь. Они совершили «переворот ценностей и тем самым перекрыли источники силы и возможности для её проявления. Этот метафизический «переворот» является фундаментально-историческим, то есть он положил начало всей европейской истории (истории христианских народов) и лежит в её, европейской истории, основании. Отсюда – цель и основной пафос философии Ницше:  надо совершить обратный «переворот ценностей», освободить силу человека (его сознания в широком смысле), а, значит, и силу самой жизни.   
     Недостаток силы даёт о себе знать тогда, когда человек, оказываясь перед фактом бессмысленности жизни (а, по Ницше, жизнь не имеет никакой иной цели, кроме дальнейшего роста) и, следовательно, её бессознательных сил,   в страхе отшатывается, заслоняется от этой истины.  И… изобретает морально-рационалистическую интерпретацию жизни - веру в добро и зло как метафизические противоположности, в подоплёке которой, в свою очередь, вера в разум, в фундаментальную разумность бытия. Вершиной этой интерпретации Ницше считал христианство.
      В рамках морально-рационалистической интерпретации сознательные человеческие состояния оказываются слишком переоцененными (им придаётся статус высших состояний), а бессознательные, наоборот, лишаются всякой ценности.  Всё бессознательное в человеке попадает под категорию зла, демонизируется. Как то, что должно вызывать страх, неприятие, отторжение.
      Вот тут-то и следует искать причины страха Хомы. Он боится образа страха,  причём, не своего собственного отзеркаленного страха, а чужого - того, которым были напуганы слабые люди – рационалисты-моралисты, «привившие» свой страх всем остальным.
      

                7. Страх слабого.

      Но каков же исток этой фундаментальной фальсификации, этого отсечения человеком от жизни и самого себя всего инстинктивного, бессознательного и превращения его во всякие разновидности зла -  демонов, чудовищ и т.п.?  В неспособности слабого сладить с самим собой, со своей чувственностью. В отсутствии необходимой силы для этого. Что делало  невозможным его выживание  в мире сильных* (в мире, где высшей ценностью является сила, способность выдержать своё и чужое страдание, преодолеть его).
         Что из себя представляет этот «слабый», по Ницше?  Прежде всего, он -  излишне впечатлительный. Это значит, что он не может отделаться от негативного впечатления, не может забыть причинённого ему страдания (т.е. вынести его). Он вообще не может «простить» жизни того, что в ней есть страдание. А, значит, принять жизнь в целом, такой, как она есть.
       Его излишняя впечатлительность – оборотная сторона недостатка силы,  жизненного инстинкта активной воли. Его чувственность не только совершенно пассивна (почему и не может противостоять внешним негативным впечатлениям), она ещё и находится в полном раздрае. Разнонаправленность влечений, «хаос» чувственности необходим в общей структуре сознания. Но в «болезненном» случае, какой представляет собой «слабый»,  этот хаос слишком силён. И именно по причине отсутствия внутренней силы упорядочивания, структурирования чувственности, то есть опять-таки инстинкта активной воли к власти.  Слабый ни с чем не может справиться в себе, он не может подчинить себе своих «псов» (страсти).   
      Разнонаправленные, не структурированные, не соподчинённые дОлжным образом влечения не дают слабому собраться, сосредоточиться. Для чего? Для того, чтобы он мог действовать из себя, активно. На уровне чувственного сознания (уже в самом начале) неспособность к активному действию проявляется в том, что слабый не может из себя «родить звезду»  - звезду  желания, чтобы затем сфокусироваться на этом, подлинно своём желании  как на цели.
     Выдвижение желания от себя, по Ницше, - это акт принятия жизни, позитивного утверждения жизни («да жизни!»), а, следовательно, утверждение и  самого себя в качестве живого существа, через посредство которого жизнь хочет расти дальше и осуществляет это своё желание.  Но, как уже говорилось, слабый неспособен к активному желанию, потому что не в состоянии принять жизнь.  Ему можно даже отчасти посочувствовать. Ведь жизнь обрекает его на гибель**.
        Но не всё так просто, как это представляли себе социал дарвинисты с их тезисом «выживает сильнейший». И здесь Ницше мыслит наперекор. В логике его размышлений всё происходит с точностью наоборот – выживает слабейший. И вот тут мы подходим к тому, что имеет для нас главное значение,  – к ницшевскому понятию реактивности.
      Вследствие своей излишней впечатлительности «слабый» обидчив, злопамятен, мстителен. Только комплекс негативных эмоций (Ницше даёт ему название ресентимента и отрабатывает соответствующее понятие на романах Ф.М.Достоевского) заставляет его собраться, чтобы действовать.
       «Слабый» не может действовать активно, из себя. Он может действовать только реактивно, в качестве реакции на внешнее впечатление, которое равнозначно в его восприятии нанесённой ему обиде. Его деятельность, по определению,  –  месть, рождённая из обиды и злобы. Месть за себя, за свою слабость. Месть «сильному» и самой жизни. «Слабый» действует из «нет жизни». Чтобы утвердить себя, своё право на существование, он должен подвергнуть отрицанию самую сущность жизни. Страх за своё существование, инстинкт самосохранения – вот что им движет.  А выжить для него равнозначно отомстить. Морально-рационалистическая интерпретация, - это и есть то «блюдо мести», которое он подаёт жизни.
               
                -------------------               

* надо иметь в виду, что понятия "сильный", "слабый" используются Ницше применительно к сфере человеческого сознания в философском его понимании.

**В этих размышлениях Ницше  отчётливо слышен отголосок современных ему концепций в духе социал-дарвинизма. Но в его текстах ничего нельзя принимать за чистую монету. Вот и здесь речь не идёт о физической гибели, о физическом уничтожении. Проблематика Ницше – проблематика сознания. Причём, в постановке, очень близкой к кантовской. Гораздо ближе, чем это принято считать, следуя многочисленным «филиппикам» Ницше в адрес своего великого предшественника. Впрочем, всем великим предшественникам от Ницше досталось «по полной».  Рассудочная рефлексия им персонифицируется в Сократе,  и всё, что было здесь сказано о нездоровой чувственности относится к образу Сократа, созданному Ницше.

               8. О человеческом инстинкте самосохранения         


       Орудием выживания и мести слабого  в мире сильных (в мире людей с «наивным», мифологическим сознанием) становится рассудок. А способом – мораль, моральная (она же рациональная) интерпретация мира и моральные ценнности.   
    Наделённый здоровой чувственностью человек (сильный) способен  совершить усилие над собой, упорядочить свою чувственность силой самой чувственности. Такое упорядочивание у него происходит как бы само собой. Ему не нужно какого-то  особого, исходящего извне его собственной чувственности усилия, чтобы совладать со своими влечениями и с негативными впечатлениями. Он – естественный и весёлый  аскет: над ним не нависает мрачная тень насилия над собой, отравляющая радость жизни.
    И совсем другое дело - человек с ущербной чувственностью, слабый. Он, как мы уже знаем, не может сладить со своей чувственностью (совершить усилие по самопреодолению) так, как это делает сильный, – естественным образом, само собой, силой самой чувственности. В нём отсутствует активная сила, необходимая для этого.
      Но, как известно, если в одном месте убудет, то в другом обязательно прибудет. Вот и у слабого дефицит активной силы чувственности компенсируется чрезмерным развитием, «гипертрофией» рассудка. Реактивное желание слабого, желание выжить оказалось настолько сильным, что это привело к чрезмерному болезненному, но спасительному для слабого развитию рассудка. Бессилие (реактивность), по Ницше, - тоже сила, причём очень мощная. Рассудок  берёт на себя функцию упорядочивания, организации чувственности, подчиняя её себе. Собирание разнонаправленных влечений вокруг желания-цели осуществляется не путём самоупорядочивания, самоорганизации чувственности, а путём тиранического насилия над ней извне – со стороны рассудка. А это и значит, что структура жизни, пронизывающая всё живое и человека тоже, извращается - инстинкт самосохранения подчиняет себе инстинкт роста. Со всеми вытекающими отсюда губительными последствиями для последнего.
       Почему Ницше отождествляет рассудок с инстинктом самосохранения? А вот почему.
      В традиционной метафизике человеку давалось видовое определение - "анимал рационале" ("рациональное животное", точнее, "рациональное живое существо"). В соответствии с этим определением, как его трактует Ницше, именно рациональная рассудочная способность является специфической, сущностной особенностью человека как определённого вида живых существ. Но если сущностью жизни является инстинкт роста – постоянное преодоление жизнью самой себя в бесконечном росте, то тогда человек как вид есть только ступень в этом роста. Он тоже должен быть преодолён, чтобы жизнь «шагнула» на новую, более высокую ступень развития. В логике Ницше именно так дело и обстоит.  С одним только немаловажным уточнением (о котором уже говорилось, но нелишне будет напомнить о нём)  – с появлением человека происходит существенная трансформация в самом процессе роста и самопреодоления жизни; теперь он осуществляется через человеческое сознание, посредством человеческого сознания. Значит, человек сам должен преодолеть себя как некий вид живых существ. Его задачи не ограничены теми задачами, которые стоят перед другими видами живых существ, - самосохранением и продолжением рода (что тоже есть только способ видового самосохранения). Человек  предназначен жизнью  к бо’льшему. К чему именно – это уже отдельный вопрос. Но ход мысли Ницше таков: коль скоро рассудочная деятельность есть сущностный видовой признак человека, то рассудок есть истинкт человеческого самосохранения. То есть низший инстинкт в структуре жизненных инстинктов. И вот когда рассудок болезненно разрастается и подчиняет себе человеческую чувственность, чтобы тиранически властвовать над ней, он тем самым подавляет ростки высшего жизненного инстинкта. Те ростки бессознательного, которые заключены в человеческой чувственности и которые  должны были прорасти через человеческое сознание, через рассудочную сферу сознательности. Чтобы человек, преодолевая себя, свою видовую обособленность от жизни, мог бы достичь слияния с самой сущностью жизни. И стать её сознательно-бессознательным проводником. Однако победа слабых над сильными закрывает эту перспективу. Замыкая человека в пределах вида, ограничивая его цели исключительно целями самосохранения.   
               
                9. Человек не есть цель

     Итак, слабый движим желанием выжить. Во что бы то ни стало. Это требует от него сверхнапряжения и сверхусилия той единственной силы, которой он располагает, - инстинкта самосохранения, или силы рассудка (целерациональной сознательности). Что и происходит в акте обращения сознания к самому себе, осуществляемом рассудочной силой познания. Так, из  желания слабого выжить, из напряжений инстинкта самосохранения  возникает рассудочная рефлексия, акт которой отныне полагается в основу познания и в основу организации всей человеческой жизни вообще. Сознательность, узкий рационализм становится основой человеческого существования в мире и в истории.   
      Акт возникновения предметной рефлексии Ницше трактует как эпохальный прорыв воли к власти в качестве реактивной силы. Уж такова ирония жизни, что  воля к власти впервые прорывается в неё не через сильного, а через слабого.   А кто такой слабый? Это определённый тип человека, фундаментальным отличительным признаком которого является то, что он совпадает с человеком как видом, что и делает его неспособным выйти за пределы своей человеческой видовой принадлежности.
     Тип человека, вид человека и т.п.… Всё это кажется пустопорожней схоластикой. Если не вдумываться в то, о чём именно идёт речь.
      Из «рук природы» человек выходит как некий вид живых существ в ряду ему подобных других живых существ. Да, он отличается от остальных видов наличием сознания (нагруженностью сознанием поверх своей физической природы),  способностью к осознанной целерациональной деятельности. Но это, само по себе, ещё не делает его особым живым существом (особым родом живых существ), выделяющего его из ряда живых существ кардинальным образом.
     Принадлежность человека к виду (к виду «анимал рационале») есть данность. Но в случае со слабым дело обстоит иначе.  То, что было данностью,  чем-то само собою разумеющимся для обычных, нормальных людей дорефлексивной «наивной» эпохи, для него становится целью, заданностью. Ведь слабый с его излbшней впечатлительностью и неуправляемым хаосом влечений представлял собой болезненное отклонение от видовой нормы. Вот он и переворачивает всё с ног на голову.
     Человек как вид – это точка отсчёта, исток, начало пути, но не цель.  Сделать видовую принадлежность целью – это значит (по Ницше) превратить человека как вид в законченное, полностью и окончательно сформированное существо, подобно тому, какими являются все иные виды живых существ. Это значит перекрыть человеку путь к тому, чтобы он стал тем, кем он действительно должен быть, -  живым существом,  не замкнутым в рамках вида, т.е. в рамках формы, созданной без его собственного человеческого участия, а поднимающимся в развитии «сверх» вида, достраивающим себя самостоятельно. В этом смысл слов, рефреном повторяющихся и в «Заратустре», и в других текстах Ницше,  – что  человек не есть цель* и что человек должен быть преодолен в сверхчеловеке.

                Продолжение следует.                П