16. Miss Crazy

Сочинение стихов – это, конечно, уже никакая не устная традиция. К устной ее составляющей это занятие еще, с натяжкой, можно отнести, но вот к традиции, да еще родовой, не удастся.

С другой стороны всеми считается, что творчество Пушкина начиналось под напевы Арины Родионовны.

Но ведь и я, как та Арина Родионовна, напевал и наговаривал каждый вечер сказки своей младшей дочери. Положим, она ничего из того не помнит, но ведь какие-то образы в ней в это время рождались, под мой монотонный голос? Пусть даже природной язык ее английский, не являтюся ли мои сказки крестыми родителями тех образов?

Это стихотворение я увидел случайно. Она принесла мне листок с уроком и отметкой 100 баллов за него на подпись – так у них положено. Я просмотрел все, за что надо было расписаться. Это был урок по Английскому на тему: «Каким я вижу себя через ... лет». Дочка выбрала стихотворную форму сочинения.

И вот, что написала моя тогда двенадцатилетняя дочь. Насчет присутствия поэзии в ее стихах я ничего не скажу, не настолько владею английским. Ну, а по смыслу...

Everyone knew her as the “crazy one”
With messy brown hair and a wrinkled trenchcoat
Who always carried a sketchbook
and firmly believed that Kanye West was terrible
in every sense of the word

Вот мой перевод:


Многие знали ее как «Чокнутую» -
Растрепанную шатенку в помятом плаще,
Всегда с альбомом для набросков,
Считавшую, что Кани Уэст ужасен
В любом значении этого слова.

Кани Уэст – это рэппер. Я про него узнал из Интернета, а у школьников он, наверно, популярен.

Дальше будет сразу в переводе, без английского оригинала:

Дорогой Читатель, у этой Мисс Чокнутой
Имя совсем незнаменито
Оно не из тех, что сияют огнями в небе,
Ее портфолио отнюдь не забито
Большим числом работ, чем сосчитать ты смог бы.

А совсем наоборот.
Она живет в захламленной квартирке
Что смотрит на Призенграхт
Или еще какую-то такую людскую
Шахматную доску,
Возле кафе с травкой.

Призненграхт – это в Амстердаме. Кафе с травкой (у нее  a cannabis cafе) –  это приблизительный перевод. Сannabis – это конопля  (теперь вам понятно, чем занимаются в этом амстердамском кафе?). Здесь явно надобно бы найти другое слово посильнее, но нет такого в русском языке. Но почему это кафе всплыло в стихотворении о будущем?

Слегка запыхавшись от бега, она садится в поезд,
Вытаскивает свой альбом,
И набрасывает мужчину, сидящего напротив,
Того, с большим носом,
А затем она вспоминает.

Она вспоминает свою школу.
Ах, какие нежные воспоминания!
Ржущие дети, дурная музыка,
И низкобюджетные обеды,
Со привкусом жареной Барби.

Мне бы в 12 лет ее заботы. Дурная ей музыка, видите ли мешает...Мне моя школа ранних шестидесятых припоминается придирками несчастных, озлобленных учителей, вечно кого-то прорабатывавших, разоблачавших нас на собраниях, и ежедневным мордобоем. Самое верное сравнение моей школы было бы с лагерем: те же паханы, пацаны, мужики, опущенные.

Целью иных драк не был честный поединок. В честном поединке у любого всегда есть шанс нанести ответный удар, да и ущерб в случае поражения невелик: разбитый нос, шишка. В тех же драках победа не была целью драки – целью драки было унижение. На драку это вовсе не походило. Обычно, к жертве приближался доминирующий тип, за спиной которого стояла рвущаяся в бой, свита дружков из таких же придурков.

Если она даже и не стояла в это время, то присутствовала незримо, готовая появиться в нужный момент. И этот тип начинал издеваться, провоцируя тебя на крайний шаг: подчиниться его издевкам или взбунтоваться. Оба выхода ему одинаково подходят, а тебе – ни один. Шансов выиграть в такой драке практически не было: в случае чего тебя били все со всех сторон, а за твой удачный случайный удар, тебя ждала потом дополнительная месть пострадавшего.

Но принять унижение как должное, нисколько бы не решило твоей проблемы. За этим бы последовало еще худшее унижение. На этой нисходящей лестнице было бесчисленное множество ступенек и нужно было всеми силами удержаться хотя бы на той, на которой стоишь.

Делай что хочешь, только выдержи. Конечно, были решительные герои, независимые ни от кого смельчаки, презиравшие боль. В конечном счете, от них отставали, они добивались уважения. Они не были враждебны мне, я их не боялся, драки с ними велись беззлобно.

Было много таких, кто эту кодлу особенно не интересовал: их соседи, родственники друзей, друзья детства. Не примыкавшие к свите, не интересующиеся уличными разборками, они все же были серым фоном этой кодлы, принадлежали той, а не моей стороне. Я бы тоже мог бы быть таким, если бы учился в своем классе с самого начала, играл бы со всеми в уличные игры с детства, но я был в том мире пришлым.

Были там и полные аутсайдеры, такие, кого любому можно было обижать безнаказано. Правда, из гордости,  я этого почти никогда не делал. Удивительно, что они тоже росли на тех же улицах, играли со всеми, участвовали в тех же компаниях.

Ну, а со мной был классический случай. Я со второго класса ходил в кружок рисования, прилично рисовал. В картинной галлерее, куда детям был бесплатный вход, и куда я регулярно заходил по дороге домой с кружка, я свободно любовался прекрасными мраморными статуями. Мне уже давно объяснили, что это искусство, а не просто голые женщины. А может, никто не обьяснял, я сам это принял как-то.

Помнится, та старая картинная галерея находилась в глубине квартала в очаровательном двухэтажном отобняке. Очаровательным ли он был на самом деле, или только казался мне таким, теперь не установишь, потом от него не осталось и следа. Главное, он не был похож на казарму, в нем не было барачно-коридорных пропорций, базового признака нашей архитектуры. Лестница наверх не была парадной, но начиналась где-то в углу и кружила наверх несколькими коленами . На одной из площадок, освещаемая светом из низкого полукруглого окна, присела мраморная купальщица. Впослествии я видел ее уже в новом музее, под табличкой «Садовая итальянская скульптура 19в.» Это место не просматривалось с подходов, и можно было несколько секунд любоваться ее просвечивающимися выпуклостями, трогательной грацией.  Она стыдливо, но безуспешно закрывала от идущих по лестнице свои сокровенные места, и это было так трогательно.

Представления о женщине, об отношениях между полами, у меня тогда основывались на репродукциях живописи, а впоследствии, и на литературе.

Я не могу сказать, на чем основывались подобные представления у моих сверстников, потому что на убогие картинки, рисуемые ими на стенах в укромных местах и сортирах я не мог смотреть без презрения и недоумения. Однажды я застал пацана, рисующего подобную картинку на стене. Я вытащил карандаш, и с чувством превосходства стал набрасывать рядом фигуру голой женщины, такой, какой она должна была бы быть, по моему мнению. Она было навеяна, конечно, «Похищеним сабинянок» или «Часами досуга» - репродукции этих картин в «Большой Советской Энциклопедии» из щкафа в моей комнате, были мне знакомы. Пацан ошалело глядел на меня, вместо того, чтобы выразить свое восхищение, чего я от него ожидал. Скорее всего он просто не понимал, что это я там рисую и зачем, он не владел настолько изобразительным языком.
 

Я был записан во все библиотеки, и те книги, которые не выдавали на дом, я читал в зале. Уличные развлечения мне были недоступны, поскольку я был занят все время, и малоинтересны.

Я писал фантастические рассказы с четвертого класса и мечтал о друге, который бы тоже что-то писал. Я приходил домой, наскоро делал уроки, доставал тетрадь, макал ручку в чернильницу, и... Космическая пыль, стартующая ракета, отблескивающая в багровых лучах заката, на которую смотрят с гор те, кто обречен остаться на затеряной планете, строитель мыслящей машины, вынужденный уничтожить ее пока она, вырвавшись из под его контроля, не разрушила мир, исследователь, открывший полюс задолго до его официального открытия... Что интересного улица могла противопоставить этому?

В пятом классе я вел дневник. Один из кодлы, самый противный, по кличке Косяк, стащил его из моего портфеля. Его, глумясь, читали вслух в туалете, потом туда же и спустили. Вообще, лазать по портфелям, карманам пальто,  воровать, у них не было чем-то уж таким необычным и недостойным.

Я говорю: кодла, шпана, но эта группа не была монолитной, спаянной, дружной, связанной неким кодексом. Наоборот, внутривидовая борьба в ней, повидимому, могла быть такой острой, что мне и не снилось, а ущерб проигравшего в ней мог быть больше моего. Я помню рассказ, как Котика, небольшого такого пацанчика со стеклянным глазом и с совершенно отмороженной головой, в драке отоварили так, что он полчаса валялся без сознания в траве, и только потом отошел. То ли это Котик так врезал кому-то. Точно, это Котик сам врезал, и я даже вспомнил того, кому он дал, а то вдруг вдруг Котик, старый, уже беззубый, если он еще живет там, где жил, прочитает здесь и возмутится. Какая, впрочем, разница кто кому врезал. Мне ведь так никогда не доставалось.

Но мне-то что до них? Я был по другой части.
 
Такие как я были обречены на пристальное внимание всей шпаны, да и не только шпаны.

Кроме меня был еще один пацан, вызывавший такое же внимание. Ленча неплохо учился, он был еврей. Естественно, из приличной семьи. Отличался от меня он тем, что сам «тянул» на других, задирался, претендовал на значимую роль в классной иерархии. Но играть более значимую роль, можно было только имея отчаянных друзей, готовых всегда поддержать тебя, а одиночка высоко подняться не мог. Иерархия была не столько классной, сколько уличной. Вот он и был больше поколачиваем, в итоге. Наверно, сейчас он объясяет это антисемитизмом, а на самом деле это система ставила его на место, как ставила бы любого, кто проявлял амбиции.
 

Конечно, существует версия, что школьные разборки – это некий природный безошибочный механизм отбора, сортирующий детей, эдакая школа, делающая из них сильных, достойных. Сильных? Сильными того мира, например, был Рыжий.

 
Он, как и я, был в классе новичком, Я перевелся из параллельного класса, Рыжий пришел к нам на второй год в шестом. Он жил возле школы. Мать его как-то пришла в школу в телогрейке, отца у него не было. Он был старше, он был опытнее, он был безжалостным. Его возрастное преимущество усиливалось поддержкой шпаны из его двора, и из двух классов. Он избрал меня своей жертвой. Противостояние наше было почти ежедневным. Дракой это трудно было назвать, хотя я поначалу наскакивал, с пеленой ярости перед глазами, беспорядочно маша кулаками, и все время отлетая назад. Рыжий бил метко, спокойно, наслаждаясь своей ловкостью. Пацаны толпились вокруг. Он изводил меня так года два. Наверно, сестра рассказала об этом родителям. Однажды к нам пришли знакомые, жившие возле школы. У них был сын, старше всех нас. Мама поделилась с ними, и они сказали, что попросят Юрочку помочь мне. Я все слышал из другой комнаты, но не придал значения, и вскоре забыл про это. Рыжий как-то отстал от меня. Однажды он с болью сказал:

-Ты должен сам за себя стоять, почему ты просишь других?


Он выглядел обиженным. Я потом понял, что Юрочка с друзьями на доступном ему языке попросил, чтобы он отвязался от меня. Ну, кто бы это говорил!

Остальные, из тех, кого я называю кодлой, не были мне враждебны, и я периодически неплохо с ними сосуществовал: сидел за одной партой, шел вместе домой с уроков, гулял. Но наступал момент, когда Рыжий срывал с меня шапку, или выхватывал портфель и кидал кому-то из них. Мгновенно образовывалась команда, пасующая мою вещь через мою же голову. Пассы были артистические, азарт – спортивный. Сначала меня дразнили моим портфелем, потом, когда я готов был его схватить, он улетал куда-то вбок точным броском. Метаться, пытаясь перехватить портфель или шапку, если уж не удавалось сразу же их поймать, было бы глупо – от меня только это и требовалось. Персонаж Джека Лондона дал бы в морду первому же из них, без разбора, а потом подвергся безжалостному избиению – так, наверно, мог бы поступить кто-нибудь другой из пацанов, (после этого с таким пацаном бы уже не играли в эту игру), но в моем положении это было нереально. Оставалось гордо игнорировать эту игру, и после того, как она им надоест, подбирать истерзанную вещь. В отместку, мой портфель или шапку могли закинуть куда-нибудь далеко. Иногда пасс давался тому пацану, которого я бы мог считать своим другом. Тогда он тоже поневоле включался в эту веселую игру. В том-то и проявлялась сила кодлы.
 
Казалось бы, это были просто чуть жесткие, но все же детские игры. Не всегда детские.
 
Кык рассказывал мне, как он ассистировал своему старшему другу насиловать девочек, пойманых в горах. Тогда у всех нас было принято по весне ходить в горы за цветами, и кто-то иногда кто-то отбивался от компании. Кык держал девочку, когда друг рвал с нее трусы. Доставалось ли при этом что-то ему, я тогда из его рассказа не понял. Доставалось, я думаю, жалко другу, что ли. Описание всего процесса, он рассказывал подробно, те детали невозможно было придумать. Так, одна из девочек  его всего оцарапала.

Другой приятель, постарше меня, рассказывал мне о своем участие в новогодней игре под названием «мясо». Тогда под Новый Год, вокруг Дома Правительства вечерами шло гуляние. На въездных рампах снег раскатывался до льда, и плотные группы с криками и визгом скатывались по горке на ногах, держась друг за друга. В пути группа начинала валиться, и хохочущий залом из людей докатывался до низу. Потом все снова бежали наверх. Мы с сестрой и ее подругами так катались не однажды. Так вот, игра в «мясо» состояла в том, что кодла намечала одинокую девочку, окружала ее, и в процессе скольжения вниз, по сигналу «мясо», валила ее, и начинала лезть ей в промежность. Трусы при этом нещадно рвали. Мой приятель похвалялся, что он удачнее других достигал цели. Он показывал мне свою ладонь с короткими, грязными пальцами. Не помню его имени, но помню фамилию. Жертвы их, конечно, постарались забыть те эпизоды. Но наверно, прошлое все таки для них поделено на до и после. Жаловались ли они кому? Вполне могли промолчать.

Косяк иногда производил впечатление полубезумного. Как-то раз, когда мы с ним заглянули в кабинет труда, в неурочное время, он схватил молоток, стал лупить все подряд, и вдребезги разнес электрическую розетку на стене. Мне было дико видеть то, что шло вразрез с тем, чему учили меня дома. Точно так же дико я смотрел на Савву, который в общественном туалете мочился от самого входа, широко покрывая струями пол и стены.

Учеба им не давалась совсем, и не только из-за лени. Я знаю об этом, потому что меня иногда прикрепляли к ним , чтобы помогать готовить уроки. Некоторые были неспособны заучить пару строк, сделать вывод. После седьмого класса почти все они побросали школу.

Тогдашние наши учителя были под стать той шпане – они ее все время укрощали. Они были духовно ближе к ней, чем к таким, как я. Все они в молодости прошли школу компаний, в которых обличались люди, по каким-то заданным признакам: предатели, стяжатели, мещане, стиляги. Они были натасканы не столько на учение, сколько на поиск и подавление всего несоответствующего установленному образцу в детях.

Одна из них, наша классная до 8-го класса, меня не любила почти открыто, а свою нелюбовь переводила на отметки. Так что по математике у нее  я едва-едва тянул на четверки. Но та же классная потом спасла моего друга Колю от тюрьмы. Уже после школы, он сильно избил какого-то мужика у винного магазина. То ли мужик был пьян, то ли они оба. Коле грозил срок, но вдруг выяснилось, что тот мужик – муж классной, и она убедила мужа забрать заявление. Пожалела. Искупила все грехи.

С другой стороны, она не приняла Борьку обратно в класс к старым друзьям, когда он вернулся из Львова, куда уезжал на полгода. Борькин друг Зубак, из другой школы, в отместку врезал ей по голове кирпичом, сзади, в темноте. Сам Борька стоял неподалеку, наводя Зубака. После этого она несколько дней не ходила в школу.

Конечно, были среди них исключения, любимые мною учителя, и, кстати, любившие меня, но не они создавали общую атмосферу. В учительской они сами были на положении диссидентов. Их там не любили, от них избавлялись, и это было заметно.

Слово «оригинальный» было почти неприличным, и осуждающим по определению.

-Опять оригинальничаешь, - ядовито говорил мне директор, которого я, тем не менее, до сих пор вспоминаю с уважением за его честность и великодушие.

После первого курса я отпустил жиденькую бородку, сшил белые штаны, и в таком виде с двумя подругами-однокурсницами пошел в оперный театр. Там я встретил своего директора.

- Вот, - сказал он торжествующе, как ученый, предсказавший существование планеты только на основании расчетов и узнавший, что его догадка подтверждена наблюдениями, - вот, в этой бороде и белых штанах вся твоя сущность, наконец-то, и проявилась.

Шел, между прочим, уже 1969-й.

Только к 8-му классу, когда самые отмороженые второгодники бросили учиться вовсе, в класс пришли несколько нормальных ребят, а мы перешли к учителям помоложе, школа стала хоть на что-то походить. С 9-го класса школа наконец-то стала для меня тем, чем должна  быть школа  – привлекательным местом, куда хотелось бы ходить. По математике и физике я стал чуть ли не первым.

В восьмом классе появился Сергио. У него был римский профиль, он был всегда спокоен, невозмутим. Ему дали прозвище Святой Отец. Великолепный Сергио, эрудит, лгун, мистификатор, выдававший себя за поэта, и безусловно бывший поэтом, хотя многие стихи, которые он выдавал за свои, я потом находил в книгах. О, как прекрасны были его фантазии! Как славно мы вели разговоры обо всем, когда сбегали с уроков. Вели разговоры! Говорил-то в основном он, я слушал, ну, иногда подавал реплики. Немного было потом у меня времен лучше тех.

Я вижу, что те из моих одноклассников, кто остались в живых, доведись им прочитать это, скажут: да о чем это он здесь понаписал? С кем это он учился, мы таких не знаем! Да у нас был веселый, дружный класс, хорошие учителя, особенно классная! Кык, Косяк? Да чем же они были так страшны? Они были слегка  придурковаты, это правда, но кому из нас это тогда мешало? Рыжего, так вообще, мы почти не помним. Пришел да и ушел. Ну, а что до автора, то скажем прямо: он сам напрашивался на свои неприятности. Был высокомерен, от всех воротился. А сам-то он кто? В любой игре от него старались избавиться – ничего не мог толком. Проходя мимо него, ну как можно было удержаться? Это он еще в армии не служил, вот бы где из него сделали обезьяну. А, кстати, кто такой этот Сергио? Это Святой Отец, что ли? Он еще говорил с нами на латинском языке, якобы он его знал. Да его никто не трогал только за то, что он был как юродивый среди нас. Что о нем можно написать, чем вспомнить?

Я бы не стал спорить с ними. Жизнь показала, что из них вышли положительные люди, а стало быть, они так же правы, как и любой другой. Абсолютной истины не существует. Я всегда входил в позицию оппонента. Но если бы мы, где-то после жизни, в виде наказания, были бы осуждены вести дискуссию, то я бы им сказал: предположим, вы правы. Просто предположим, а на самом деле, я так не думаю. Не было никакой кодлы, не было преследуемых, были просто дети, ну, где-то иногда, непростые. Но пусть тогда они мне скажут, как они относились к рассказам Кыка, и другого моего приятеля.  Ведь они знали о них больше, чем я, и случалось, участвовали в подобных проделках сами. Да они просто изгнали все позорное и недостойное из своей памяти. Ну, если так им удобнее! А я помню.

Заодно уже отвечу на вопрос, уже вертящийся у читателя в голове. А что это он здесь все об этом самом? О всякой похабщине, как будто ничего другого не вспоминается? Озабоченый, небось, старикан.

Во-первых, в пятидесятые-шестидесятые эта похабщина, да драки исчерпывали почти все содержание уличной жизни. Почитать хотя бы «Подростка Савенко», например, вещь вполне реалистичную. Понятно, условий для сублимации у нас, ну просто не было: ни компьютерных тебе игр, ни телепередач. Кино наше было убогое. Не было музыки, книг и то негде было достать. Стругацкие вроде бы уже появились, а книг их никто не видел.

Во-вторых, и это поглавнее, можно было бы привести другие примеры, не сексуального характера для описания тех времен. Кык, например, якшался с ворами. Ну и кто бы стал это читать, как бы это помогло представить себе эпоху тому, кто тогда не жил? А так – цветовое пятно на видном месте.

Так вот и здесь. Однако, вернемся к стихам моей дочери.

Возвращаясь внезапно в реальность,
Она осознает, что ностальгическое в этом, если и есть что,
Хотя бы сейчас – то оно не относится
К глупым девчонкам, подпевавшим
Песням своих белокурых идолов.

Позволь мне сказать тебе, дорогой читатель, что Мисс Чокнутая
Несомненно живет согласно своим ожиданиям.
Она кусала руку кормящего,
Она анатомировала лягушек, претендовавших на роль принцев,
И уходила далеко прочь к моменту, когда наконец-то
За ней приезжал рыцарь, в сиянии своих доспехов.

Последние строчки мне очень нравятся, они так выразительны. Не удержусь от удовольствия показать их и на английском.

Let me tell you, dear reader, that Miss Crazy
Certainly, lived up to her “expectations”
She bit the hand that fed
Dissected any frog that so claimed to be a prince
And was long gone by the time her knight in shining armor finally came.

Здорово, ничего не скажешь. Правда, я не вместился в размер строки. Но что это было: поэтическая фантазия или, тревожащий меня, ее собственный драматический прогноз на свою взрослую судьбу?

И вот сейчас она сидит в поезде,
Наблюдая за круговращением мира,
Скупо набрасывая маленькие вспышки жизни,
Одновременно забавляясь выразительной коллекцией
Старых кроссовок и выцветших свитеров.

Фиолетовая прядь выбивается из под мужской шляпы,
Мисс Чокнутая устало тащится сквозь улицы Амстердама
На встречу со своим агентом, который вероятно
Получил изрядные доходы
От доверенных ему картин.

Я плохо справился с переводом последних строк. Там в трех коротких строчках мне видно:
        - ее вещи (не обязательно картины, кстати) продаются, и
- подозрение, что возможно, ее агент имеет с них чересчур много,
- но есть ощущение, что ее это мало беспокоит.

Мой перевод более описателен.

...an agent who could possibly
have his higher-ups
endorse her artwork

        Конец у нее чуть-чуть ослабел,

Miss Crazy isn’t well known
her name isn’t up in bright lights
But for now,
the neighborhood kids are a big enough
fan club for her.

а мой перевод – тем более. Ну, это обычное дело. Хороший конец во всем - это самое трудное.

Мисс Чокнутая у нас не очень известна
Имя ее не сияет огнями в небе,
Но соседские дети сегодня,
Все - в ее достаточно
                большом фан клубе.

Поэтому, если она теперь сочиняет стихи, то не следует ли искать связь этого занятия с устной традицией, окончившейся прямо на ней?

Предположим, во флаконе уже давно нет духов, но ведь слабый запах-то остался?