Снежок

       Он очнулся, открыл глаза, и в поле его зрения попал вспученный корнями и устланный спаренными иголками дерн, к которому он прижимался щекой. Перед ним в непривычной близости отстраненно и озабоченно сновали игрушечные муравьи. Кружилась голова, колотилось сердце, вопило потрясенное тело. Он попробовал пошевелиться: спина отозвалась резкой незнакомой болью. Преодолевая боль, он попробовал перевернуться на спину. Это ему не сразу, но удалось. Попутно обнаружилось, что ноги его не слушаются. Не удивительно для того, кто перед этим метров двадцать кубарем катился по крутому склону, пока на пути у него не встала великанша сосна. В нее-то он на полном ходу и врезался и вот теперь лежит под ней, неподвижный и оглушенный, а на животе липнет к телу рубашка. Мелькнуло беспомощное:
       «Как глупо…» 
       Нашарил нагрудный карман куртки, где должен быть телефон – пусто. Значит, выпал по пути. Впрочем, даже если он его найдет, воспользоваться не сможет: в эту преисподнюю сигнал не проникает. Проверено. Наверх же ему в таком состоянии не выбраться.
       «Совсем плохо…» - окрепло дурное предчувствие.
       Сегодня утром он, безутешный вдовец шестидесяти пяти лет, предупредил дочь, что едет до вечера на известное ей озеро, которое они промеж собой звали Диким. Расположенное километрах в двадцати от их поселка, озеро это славилось особой угрюмостью и нелюдимостью. Размером с футбольное поле, оно ровным глянцево-ртутным зеркалом прикрывало дно глубокой лесистой воронки. Вода в нем была холодная, черная, сонная, как будто заколдованная. От проселка до него километра два пешком, да еще через бурелом. Здесь мрачно в самый жаркий день, к тому же рыбы в озере отродясь не водилось. Словом, чтобы любить его, надо самому быть угрюмым и нелюдимым. С тех пор как два года назад неожиданно для всех умерла его любимая жена, он таким и стал. Полюбил одиночество, полюбил глушь. Лес стал его закадычным другом. Могучий и дружелюбный, он мог пошуметь, мог помолчать, но всегда выслушивал, всегда сочувствовал. С утра здесь прошел дождь, мокрая трава цеплялась за сапоги, и когда он после хождения вокруг да около подошел к жерлу озера, то в самом начале склона в глаза ему бросился налитой крепкой грибной силой боровик, пройти мимо которого было никак невозможно. Он примерился, ступил одной ногой на склон, неудобно наклонился, и тут нога его поехала, а поскольку былой ловкости в нем уже не было, он потерял равновесие и после нескольких стремительных и беспорядочных кульбитов оказался у подножия сосны, чья густая крона врастала прямо в серое, всклокоченное небо. За всю жизнь с ним, начиная со сломанной в детстве руки, много чего бывало, но такого как сейчас никогда. Собрав силы, он подтянул тело к дереву, оперся на него спиной и, расстегнув куртку, задрал рубаху с майкой: правый бок умерено сочился кровью. Он достал платок, приложил к ране, натянул майку, сверху добавил скомканный край рубашки и прижал.
       «Плохо дело, совсем плохо…» - окончательно оценил он свое положение.
       Взглянул на часы: половина пятого. Дочь не хватится его еще часа четыре. К этому времени станет совсем темно, и вряд ли до утра его будут искать. А утром на поиски кинутся зять с дочерью и его друзья по лесопилке, где он работал мастером. Найдут, обязательно найдут. Им известно, где он оставляет машину. Вот только не было бы поздно. Набрав в легкие воздуха – столько, сколько позволила боль в спине, он протяжно выкрикнул:
       «Эй, кто-нибудь!»
       Обступившие его сосны тут же погасили и без того придушенный крик. Подождав, он прислушался: нелюдимая тишина. Извернувшись насколько возможно, заглянул за ствол – в одну сторону, в другую: пустой, в проблесках серой воды берег. Что ж, тут и в приличную-то погоду никого не встретишь, а в такую сентябрьскую пору и подавно. Он вдруг с преувеличенной ясностью понял: остается только терпеть и ждать. Привалившись к сосне так, чтобы поменьше ныла спина, он обмяк и закрыл глаза. Где-то высоко летел самолет, и звук его полета перекатывался в пустом, гулком небе. Он представил, как будет переживать его сестра, у которой золотое сердце и про которую их мать шутила, что она некрасивая, потому что ее лепили в темноте. Представил, какую тревожную ночь придется пережить его дочери и пожалел, что тоскуя по ее матери, не был с ней лишний раз ласков. Наверное, потому что всю свою обездоленную, скупую нежность дарил пятилетней внучке, с которой он снова открывал мир, где в году было 12 месяцев и 365 дней, сутки состояли из дня и ночи, а круглая Земля была третьей планетой Солнечной системы. «Братец январь, уступи мне на час свое место!» - вспомнил он сказку, что читал ей накануне. Впору просить сентябрь, чтобы уступил свое место июлю, иначе он замерзнет этой промозглой сентябрьской ночью. Он поежился и, подняв воротник, потеснее запахнул легкую куртку. Охотничья шляпа тоже слетела с него и хоть валялась где-то неподалеку, была также недостижима, как и телефон.
       Вид коварного склона и ощущение холода развернуло его мысли в ранее отрочество, где он с друзьями в числе прочего предавался пустой с виду, но неглупой по сути забаве: дождавшись влажного снега, они лепили снежки, закатывали их в увесистые шары и спускали с горы, внизу которой их ждали рослые сосны. Именно в них и были нацелены их ядра, которые внизу становились снежными глыбами. Те из них, что пролетали мимо цели, застывали, чтобы весной растаять, продемонстрировав как минимум два закона физики: переход потенциальной энергии в кинетическую и переход воды из твердого состояния в жидкое. Этому учила их учительница русского языка и прочих поселковых наук. Когда же шар попадал в дерево и разлетался вдребезги, они бежали вниз, чтобы разглядеть в рыхлых, бесформенных кусках тот самый первый снежок, про который та же учительница говорила: снежок – это как зародыш человека. Он важен, но главное – тот небольшой шар, который они сталкивают вниз. Его можно назвать детством и отрочеством, и на него липнет все остальное. Что и сколько налипнет на него по пути вниз, то и будет человеком. Что ж, его детство, отрочество, как впрочем, и юность можно считать правильными. В них было все: крепкая дружба, правда и честь. Там друзья были друзьями, а враги врагами. Там если нужно было драться – дрались, если нужно было жалеть – жалели. Он ни разу никого не предал, не сподличал, был надежен. За это красавица Катерина его, рассудительного и обстоятельного, и полюбила.
       Постепенно темнело, и он подумал, что находится в том же положении, что и сорвавшийся в расщелину альпинист или раненый боец на поле боя, а значит, думать они должны об одном и том же. Ну, например, что есть жизнь, и для чего он жил? Неужели только для того чтобы напилить уйму досок, а потом скатиться по скользкому склону и сломать позвоночник? Не слишком ли мелко? А что, жизнь от водки до водки лучше? А может, смысл жизни в том, чтобы маленький снежок стал глыбой? Не застрял, не рассыпался по пути, а стал частью белого, ослепительного снега и застыл памятником самому себе! Тогда стал ли глыбой он? А если не стал, то кем станет, когда его найдут, если, конечно, к тому времени он не околеет от потери крови? Беспомощным калекой и обузой для дочери? Тогда легче умереть. Он видел в жизни достаточно необязательности, чтобы узнать: только смерть держит слово.
       В сыром неподвижном воздухе висела сочувственная тишина. Это была особая, могучая, пронзительная тишина, в которой любой случайный звук мог стать песней. Вот как, оказывается, умеет молчать природа – от корней до самого неба! Он ощущал ее неподвижное величие всем своим покалеченным существом, отчего чувствовал себя ее частью. Если бы он умел красиво говорить, он бы сейчас сказал: «Берегите этот мир и себя в этом мире: не он, ни вы не вечны!» Интересно, кто и что его там ждет, и ждет ли? Сам он, если уж суждено, хотел бы одного: соединиться с Катериной. А потом встретиться с предками и узнать тайну своей родословной. 
       Облака разбежались, и теперь над ним темнел купол неба, недостаточно яркий для заката и недостаточно темный для звезд. Он постепенно терял кровь, а вместе с ней тепло. Не за горами хладное оцепенение. Он был на удивление спокоен, как и его совесть. Ему не в чем исповедоваться, на нем нет грехов. Он прожил отпущенный ему срок с честью и достоинством. Он знает – его уважали, ему подражали, его любили. Невозможно представить то потрясение, которое предстоит пережить его дочери! Перед глазами промелькнули смущенные, радостные дни их раннего семейного счастья, которого он поначалу даже стеснялся. Что ж, женщина во все времена мудрее и дальновиднее мужчины, и если новоиспеченный муж видит в новобрачной в первую очередь законную любовницу, то она в нем – надежного отца ее будущих детей. И когда у них родилась дочь, счастье накрыло его с головой. Он не спускал дочку с рук, и к нему она была привязана даже больше, чем к матери. Мать не ревновала, а напротив, поощряла. Может, от этого к выбору мужа дочь отнеслась со всей серьезностью, благо от женихов отбоя не было. Нет, за дочь он спокоен: без него она станет только сильнее. Отца с матерью уже нет, так что горевать им не придется. Он представил, сколько друзей придут его проводить и испытал тихую гордость: он знает, они сделают это от души, от сердца. Им не за что на него обижаться. Ни на кого и никогда он не повысил голос. Даже пьяниц воспитывал с какой-то мягкой, убедительной укоризной. Это правда, что после смерти жены он замкнулся, но за два года его никто этим не попрекнул.
       В воздухе сгустилась холодная лесная сырость, но он уже ее не чувствовал. Туманилось сознание, и он знал только одно: спать нельзя. Неслышно подошла и встала рядом его покойная жена.
       «Катюша, мы с тобой толком так и не простились…» - прошептал он.
       Жена смотрела на него с нежным, лучистым участием.
       «Побудь со мной…» - попросил он.
       Она молчала, и только переливался перламутровым светом ее силуэт.
       «Если мне пора, то я готов» - обратился он к ней, глядя на нее снизу вверх и зная, что когда окажется вровень с ней, тогда и пойдет туда, куда поведет она. В голове путалось. Сквозь кромешную тьму забытья ему чудился собачий лай, выкрикивающие его имя голоса, туманные столбы света, обшаривающие склон. И последнее, что он увидел перед тем как потерять сознание: отец с матерью, смеясь и переглядываясь, лепят снежок, заботливо укутывают его в снежные одежды и, подкатив к склону жизни, отпускают на волю.