Корабли в ночи -11

Глава XI
Когда жертвуешь жизнью

     Однажды в курхаусе произошло самоубийство. За несколько дней до этого голландец Вандервелт получил от доктора плохие вести насчёт себя и в припадке депрессии, как полагали, выстрелил себе в голову. Это произошло при невольном содействии Мари. Голландец лежал на диване, когда она, как обычно, принесла ему послеобеденный стакан молока. Он попросил её достать для него пакет с верхней полки буфета.
   - Охотно, - отозвалась она и, проворно вскочив на стул, подала ему коробку.
   - Что-нибудь ещё? - любезно спросила она, глядя, как он с трудом поднимается с дивана. Ей подумалось тогда, что он выглядит как-то дико и странно. Но кто же не выглядит дико и странно в курхаусе, как она позже высказалась трагическим голосом?
   - Да, - произнёс он. - Вот тебе пять франков.
     Она подумала, что это тоже довольно необычно; но пятью франками, особенно полученными так неожиданно, нельзя пренебрегать, и Мари решила отослать их домой матушке в орехово-коричневое шале в Грюше.
     Так что она поблагодарила минхеера ван Вандервелта и ушла в кладовку попить холодного чаю, который оставили англичане, и почистить лампы. Когда она всё сделала, Мари, зная, что сестра-хозяйка занята флиртом с молодым французом, взяла её письменные принадлежности и стала писать письмо своей старенькой матери. Эти крестьяне знают, как любить друг друга, а некоторые из них знают, как сказать об этом друг другу. Мари знала. И она рассказала матери о подарках, которые она везёт домой, и о небольших пустячках, которыми её одаривали постояльцы.
     Она чувствовала себя очень счастливой, пока писала письмо: перед глазами у неё стоял их орехово-коричневый домик.
   - Ах, - вздохнула она, - как я скучаю по дому!
     Она положила ручку на стол и снова вздохнула.
   - Ах, а когда я вернусь домой, я буду скучать по здешним  местам. Da wo ich nicht bin, da ist das Gluck*.
     В Мари было нечто от философа.
     Внезапно она услышала выстрел, потом другой. Она выбежала из маленькой кладовки и помчалась по направлению выстрелов. В      коридоре она увидела Вэрли. Тот выглядел испуганным; письма, которые он нёс, рассыпались по полу. Он показал на номер 54.
     Это была комната голландца.
     Прибыла помощь. Дверь взломали и обнаружили Вандервелта мёртвым. Коробка, из которой он вынул пистолет, лежала на диване. Когда Мари увидела всё это, то поняла, что явилась его невольной сообщницей. Её чуткое сердце переполнилось печалью. Пока другие поднимали его с пола, она, прислонившись головой к стене, рыдала.
   - Это я виновата, я! – кричала она. - Я дала ему эту коробку. Но откуда было мне знать?
     Её вывели из комнаты и пробовали утешить, но всё было напрасно.
   - И он дал мне пять франков, - рыдала она. - Меня теперь от них  в дрожь кидает.
     Вэрли вручил ей письмо, которого она с тоской ждала многие дни, но Мари была безутешна.
   - Это от твоей матушки, - сказал он, вкладывая ей в руки письмо. - Я с радостью вручаю его. Но мне неприятно даже глядеть на пару писем, которые я должен вручить тебе, Марихен. От этого несносного Ганса, будь он проклят!
     Но ничто не могло утешить её. Вэрли ушёл, печально качая своей
курчавой головой, потрясённый смертью голландца и  горем Мари. И
весёлый маленький почтальон не насвистывал этим вечером.
     Бернардин, услышав о беде Мари, позвонила ей, чтобы та пришла. Мари пришла на звонок, являя собой полную картину страданий. Её доброе лицо было заплакано, а вместо голоса слышалось одно рыдание.
     Бернардин притянула девушку к себе.
   - Бедная, милая моя Мари, - прошептала она. - Поплачьте, вам надо выплакаться, и тогда ваше доброе сердечко почувствует себя лучше. Посидите со мной и постарайтесь помолчать. А я приготовлю вам настоящий чай по-английски, вы должны выпить его горячим, и вам станет лучше.
     Спустя некоторое время простая сестринская доброта и тихое сочувствие постепенно успокоили Мари. Рыдания стихли, и слёзы высохли. Мари вынула из кармана пять франков и протянула их Бернардин.
   - Фрейлейн Холм, я их ненавижу, – проговорила она. - Я не могу оставить их себе. Как бы я теперь смогла послать их моей старенькой матери? Они бы принесли ей неудачу, что и говорить.
     Бернардин решила вопрос чудесным образом. Она предложила Мари купить цветы на эти деньги и положить их на гроб голландца. Эта мысль успокоила Мари сверх самых оптимистичных ожиданий Бернардин.
   - Красивый жестяной венок, - несколько раз повторила она. - Я знаю, какой. Когда умер мой отец, мы положили один такой же на его могилу.
     Этим же вечером во время табльдота Бернардин рассказала Бирюку о том, что случилось днём. Он как раз работал тогда с фотографиями и ничего не слышал. Похоже, он слабо заинтересовался этим известием и просто заметил:
   - Что ж, одним человеком меньше в этом мире.
   - Думаю, вы отзываетесь на всё по привычке, - спокойно промолвила Бернардин и продолжала обедать, не пытаясь возобновить с ним разговор. Саму её глубоко тронуло печальное происшествие; да и все в курхаусе были более или менее огорчены, обычно беспечные лица некоторых постояльцев  выражали тревожную осмысленность. Маленькая французская танцовщица затихла, португальские леди были решительно настроены на слёзы, вульгарная немецкая баронесса была совершенно удручена, комик за бельгийским столом поглощал обед молча. Все поистине находились в подавленном состоянии. Возможно ли, думала Бернардин, что Роберт Аллитсен – единственный, кто отнёсся к этому с полным равнодушием? Она видела его совсем другим среди его деревенских друзей, но то была лишь быстро промелькнувшая картинка. Его живость, добросердечность,  сочувствие, которые так удивили её днём во время их совместной поездки, удивили её ещё больше их полным исчезновением. Грубость вернулась, а может, она  была всегда? Отсутствие любви и свинцовая  тяжесть его характера вновь утвердились в нём, а, может, они никогда и не отходили на задний план?
     Эти мысли мелькали в её голове, пока он сидел рядом с ней и читал свою газету – ту газету, которую он никогда не давал другим. В душе у неё вспыхнула вдруг злоба на него: вовсе не обязательно быть больным и разочарованным, чтобы довести себя до подобного жалкого состояния безучастности. Потом она взглянула на его бледное лицо и нездоровую худобу, и её сердце сразу смягчилось. В ту самую минуту, когда её сердце смягчилось, он удивил её, протянув ей свою газету.
   - Здесь кое-что заинтересует вас, - проговорил он, - статья относительно реализма в беллетристике или чепуха вроде этого. Вам не обязательно читать сейчас. Газета мне больше не нужна.
   - Я думала, вы никому не одалживаете, - сказала она, взглянув на статью. - И тем более не отдаёте.
   - Отдать и одолжить - не по моей части, - проронил он. – Кажется, я вам как-то упоминал, что эгоизм вполне желателен и оправдан, если принести великую жертву.
   - Да, - заметила она нетерпеливо, - я часто задавалась вопросом, что вы имеете в виду под великой жертвой.
   - Выйдем на воздух, - ответил он, - и я расскажу вам.
     Она пошла одеться и, выйдя из комнаты в плаще и шляпке,  увидела, что он ждал её на лестнице. Они вышли прямо в красивую ночь: сияющее небо,  будто украшенное бриллиантами, бодрящий и холодный воздух. Вдали характерное пение йодлем каких-то крестьян. В гостиницах смех и веселье бок о бок со страданием и безнадёжностью. В доме диаконисы тело голландца. В божественных небесах божественные звёзды.
     Некоторое время Роберт Аллитсен и Бернардин шли молча.
   - Ну а теперь рассказывайте, - проговорила она.
   - Великая жертва, - задумчиво произнёс он, будто рассуждая с самим собой, -  это значит проживать свою жизнь ради другой жизни, когда всё, что, казалось бы, делает жизнь приемлемой, отбрасывается. Не удовольствия, но обязанности и возможность проявить свою активность в том или ином направлении, когда жизнь, фактически, лишь долгая мучительная смерть. Если жертвуешь, всё остальное заслуживает прощения.
     Он помолчал немного и затем продолжил:
   - Я принёс эту жертву, поэтому думаю, что сыграл свою роль не дрогнув. Самое главное, чему я должен был уступить, я уступил – своей смерти. Большего ни от кого нельзя требовать!
     Он снова замолчал. Бернардин не могла выговорить ни слова, так страшно ей стало.
   - Но свобода наконец настанет, - сказал он, - и однажды я освобожусь. Когда умрёт моя мать, я буду свободен. Она стара. Если бы мне выпало умереть, я бы разбил ей сердце, или, скорее, она бы думала, что её сердце разбито. (А это приводит к одному и  тому же). А мне бы не хотелось причинить ей больше горя, чем она пережила. Так что я только жду. Могут пройти месяцы, недели или годы. Но я знаю, как ждать. Может, я чему-то ещё не научился, но я научился, как ждать. А потом...
     Бернардин невольно дотронулась до его руки, на лице её было написано мучительное страдание.
    - А потом? - спросила она с почти болезненным нетерпением.
   - А потом я последую примеру вашего голландца, - неспешно ответил он.
     Ослабевшие вдруг пальцы Бернардин соскользнули с руки Бирюка.
     Она дрожала.
   -  Вам холодно, малышка, - произнёс он с непривычной для него нежностью. - Вы дрожите.
   - Разве? - сказала она с коротким смешком. – Мне было интересно, воспользуетесь ли вы свободой именно так, как намереваетесь сейчас, когда обретёте её!
   - А что, есть какие-то сомнения? - спросил он.
   - Всегда есть надежда на сомнение, - почти шёпотом ответила она.
     Он взглянул на неё и увидел, что её худенькое лицо исказилось болью.
______________________________________
* Счастье там, где нет меня (нем.)