Эн Руст. Розы и яблоки

ББК 84(2Рос=Рус)6      Р88
ISBN 5-87387-034-9     © Эн Руст  ©®

Эн  Руст

РОЗЫ И ЯБЛОКИ

[Фрагмент}

Москва   2012

Эн  Руст

РОЗЫ И ЯБЛОКИ
(УТИЛИЗАЦИЯ)

экстимная поэма
о дурочках и дурачках
poem about fools and little fools

Переложение текста А. Прыткова,
его романа "Плоды райского сада. Утилизация",
сочиненного им  в качестве crеative therapy


О ДЕФЕНЗИВНОСТИ, СВОБОДЕ И ДОБРОДЕТЕЛЯХ

От соавтора
Прости, что я  тебе не стал
Читать свои стихи, мой друг:
Меня объял испуг: а вдруг –
Ты и свои бы прочитал!
(Бернардо де Ребольедо.  1597-1676, пер. П. Грушко)

В ПОЕЗДЕ НА ВОЛОГДУ

Сборничек стихов полистываю.

Любимый, мне бы заболеть
Смертельно и невозвратимо,
Чтоб стать лозинкою у тына,
Стать облаком – и век болеть…

Ну и  понятно. Стареет. Слышит плохо («утына», "ивек"). 

Рядом – сосед.

– Я Пушкина люблю, – говорит, прихлебывая чаек. – А кого читаете?
Показываю. На фотографию смотрит.
– Анна Наль… Еврейка?..  Я Есенина люблю.
– Знаю. И – Рубцова.
– И Рубцова Колю. Его еврейка довела.
Молчит. В окошко смотрит. На фотографию.
– Выпить – не хочешь? По маленькой.
– Не хочу, – говорю. – И нет никаких евреек. Есть мужчины и женщины.
Думает. Книжку закрывает медленно. Выпить хочет, а не с кем.
– Я за Рубцова – голову могу оторвать, – сообщает.
– Знаю. – Привстаю. За окошко выкидываю книжку. Голубем метнулась ошарашенным. Другую достаю. «Твой рай и ад». 
– О боге, что ли? – на  обложку  уставился.
– Лекции. По гуманизму.
– Я и не знаю такого слова. О чем там?
– Да ни о чем. Пишет, что не так живем. Не по-человечески.
– Верно пишет. Жидов передавить бы.
– Не пишет об этом.
Скучно ему стало. Курить пошел.
И я бы покурил, но не хочется вместе. Не гуманист я.

Между любовью и влюбленностью
есть только разница одна:
когда влюблен, то глуп ты полностью,
а если любишь – не сполна. 
Гр. Гольдштадт, 2002.

   В любви, как в несомненном благе, чертями пляшут все зигзаги, а  вместе  с ними –  мир изменчив, - но и все тот же в Танце   Женщин.
В красивой женщине – сто тысяч обещаний, всего, что лучшего есть в жизни для тебя. Такая встреча – счастье без прощаний, и власть – раскрыть глаза, слепя.
Идея Женщины – неотвратима. То возносима, то хулима. Поэты и художники – хвалили, на пьедестал влюбленно возводили;  а желчные  философы – хулили, – коровой, кошкой и гусыней определяли некрасиво, – не говоря уж о попах, любителей пожать в руках сосуды дьявола впотьмах и укорять потом в грехах. Немало видим  недовольных, готовых женщину терзать:  за то, что сладко ей и больно претензии не сознавать. Приятель по палате, не эстет, далекий от любого пиетета, сезонный бывший пациент, сказал мне убежденно «по секрету»: у женщин, мол,  сознанья нет, вся наша логика им – ноль, "глазеет ноль", не понимает  боль. "Ответственность за них важна!". Ему виднее, он  ученый, из  здравомыслов  просвещенных (дружок В. К., им восхищенный),   им  женщина, таким,  дана –  как четкий  гендерный  объект и государственный проект; а красота или лиричность – тенденциозная вторичность,  – не до нее, поскольку, в обществе - нельзя, мол, жить, чем сердцу хочется, и нужно всем сосредоточиться – на педофилах и  зарплатах, на олигархах  и терактах, на депутатах безголовых, впустивших клерикалов в школы. Таких приятелей – не очень я люблю. Я вижу в них наивных мальчиков, играющих роль социальщиков, но уважаю всех. Терплю. Они, быть может, тоже терпят, но уважают стихотрепет. Как говорил один такой приятель: ты самый интересный по палате.

         – Он, сделав воздуха глоточек, ложится возле, чуть дыша, он палец тянет на лобочек, мгновеньем счастья дорожа. И  я сжимаюсь вся  в комочек, поскольку  чувствую нажим…
         –Не так. Он сразу же: зажим.  Сожмет лобочек как биточек, давить начнет, забыв разжим. Свой установит он режим. Обняв и разложив, зажав, малышкой, рыбкой ли назвав, о счастье что-то прошептав, вам всю прическу растрепав, не станет он шептаться, думать. Спешит ваш Петя! Хочет – сунуть. Он хочет сунуть и просунуть, засунуть крепче и досунуть.   

Лингвисты отмечают, что в русском языке нет слов, с помощью которых можно описать то, чем люди занимаются в постели, не прибегая к ненормативной лексике и медицинской терминологии.   Р.  Сольнес

         – Зачем словечки нагнетать? Могли бы – меру соблюдать.
         – Спешит он всовывать, засовывать, все глубже, Зоя, позасовывать.
         – Он разве думает об этом? Единым он живет моментом. Мужик он, крепкий и простецкий, народный тип!
         – Тип – молодецкий! Схватив, держать умеет цепко. Всхолмить всю хочет. Покорить. Атакой первой разогретый, сумев удобно накренить, осознавая вас прогретой, захочет пхнуть в вас и впихнуть, и допихнуть, и подпихнуть. Намерен – сходу пропихнуть и до упора запихнуть. В своем успехе безобманном – он видит, Зоя, смысл  гуманный. Насквозь захочет вас проткнуть!

VOX HUMANA. ПРОПАВШИЙ МАГНИТ

  Гуляя, с Доброманом подружился. О розах с ним разговорился.  Тот, голый, клумбы поливал, принюхивался к почве, приседая, и морщился, комочки разминая. Я помогал, я шланг передвигал. 
         - Так и живем, - сказал он горестно, - то лучше всех, а то бессовестно. Кто любит жизнь, но забывается, тот прямо в росы оправляется. Больна страна. Больна Россия. Диагноз ясен. Амнезия! Она всё лучшее, что было во всех веках, легко забыла, все ждет чего-то. Чуда ждет! С которым в бой и в даль пойдёт.
Зачем-то он признался сразу, что помещён здесь [в дурдоме – Б.Р. ] "по заказу". Хотели, мол, его "мочить" за соблазнение девицы, бандитской дочки, ученицы. Не предлагали откупиться, заволокли в свою темницу и жизни начали учить. «Побив, свернули поясницу, выдавливали в глаз горчицу и затемнили роговицу».
         – Меня Бурлакин подобрал, в канаве я лежал и умирал. Да я-то, в общем-то, – прижился. Брожу в ландшафтах. Не сломился…  От мишуры освободился. Без эпикриз теперь я чист. Себя познал. Я – эротист.
Он в "чистом эротизме"  признавался. Жалел, что эротизм сей не развил. Ту  школьницу  –  любил, не  соблазнил, быть гуманистом с ней старался.
– Она  любила – чтобы любовался, не шевелился, думать не пытался…  Ножки раскинув, она предо мной возлежала в подушках. Я, лицезрея, пред ней возлежал, приближая оргазм. "Ужас какой! – не сдержалась соседка-старушка, глядючи в щёлку. – В милицию б вас за маразм!". Вот она, жизнь, я подумал, глазами скудея. Даже секс бесконтактный готова она осудить. И подружка моя вдруг калачиком сжалась скорее. И молчали мы долго, мечтая старушку убить… Ты представляешь?
Представлял. Я понимал его, сказал: – Ты корень гуманизма испытал! Тоже люблю, – старшеклассниц, конечно же, за взгляды насквозь, за насквозь голоса… Целительной музыкой Моцарта – вешняя, ветром растрепанная коса или прическа, полная дерзости… Глухонемею. Радость толю. …С детства люблю их. С юности. В зрелости. В старости, понял, не разлюблю.
         – Я тоже так, – он согласился. Задумчиво на корпуса воззрился. – Изменяется все, полнозвучьем течёт, но и в гармонии лада – девушка формой магнитно влечет, а содержанием – слабо.
Он шланг сложил, он сам отнёс, два лепестка засунув в нос.
Мы по аллейкам побродили, о красоте поговорили, о волшебстве цветущих роз, о девушках о юных "воспарили".
Он восхищенно произнес: – Перси, едва созревшие, – их трепетное и вешнее, – прекраснее зрелых, полных, всегда и ничем не новых!
– Юные – вечно властвуют, такое чувство от них. В любви бескорыстно ласковы. Встреча с ними – в пустыне родник.
Он замер. Взором увлажнился. Над яркой лужицей склонился. Он темой воодушевился: о созерцании лобков и нераскрытых пирожков на фоне травяных ландшафтов, – с учетом, что не слышно комаров и нам не холодно, не жарко, и небо быть должно открытым, не отвлекать ничем, забытым.
Мы на опушке возлежали. Орешки грызли. Вспоминали. Мы наши взгляды углубляли. – Недавно, – говорю, – из той беседки – послышался  двухстишный образ цепкий: "Если от статуса мало осталось, верь, что духовным становится статус!".
         – Гораздо глубже всё! Лиричней, научней и диалектичней. Вникая  в статуса готовность, зрю свою высшую духовность. А если он введён и действует – души становится он вестником. А если вывожу  пылающим, то и телесность возвышается, душа и дух в ней совмещаются, и отдыхают,  опрощаются.
         – Вы и наукой занимаетесь?
        – Да, профиль мой – географический.  Ландшафтник я, экологический.  Гуманностью природы  окрыляюсь, и в гедонизм старательно внедряюсь. О, томливое нутро! Если девушку в метро я перед собой увижу, то удар мне  брызжет свыше, девушка – всё ближе, ближе. Представляю: как держу. Представляю: как ввожу.  А вот статус – и не мается! Спит.  Из мыслей удаляется.  А вот если  представляется – бедноватой, глуповатой, на лице морщинки, пятна, перси дохлыми висят, глазки хищненько косят, да ещё под носом сопли, – то и статус пробуждается. Почему? Не парадокс ли?
         – Нет. Гуманность возвышается!
         Вкушая сладенький физалис, мы и гуманность обсудили, вели сравнительный анализ: что возбудительней, по силе, магнитного влияния на статус. 
         – Здесь есть особенный аспект, гуманистический  эффект, – он произнес, кривясь застенчиво. – Когда мы чувственность двоим, что заставляет быть изменчивым? Чем ощутимей статус в женщине, тем ощутимее она любима им, и в той же мере ею он любим. Таков закон, на всех распространяемый! Он смеет властью ощущаться, то сладкой нам, то отвергаемой, веля прельщать, прощать и не прощаться. 
Едва я с этим согласился, он почему-то с темы сбился, в короткий шперрунг позапал. Очнувшись, грустноватым стал. О незнакомой мне подружке, о "дурочке своей", о Грушке, "пьянчужке бывшей" рассказал. А образа – и не создал. Святой, наивной называл. "Не азиатка, но раскосая", "прозрачно-синие глаза". "Евреечка, но и курносая". "То зайчик в ней, а то лисёнок, а то ребёночек спросонок".  В тот вечер, в день её прибытия, в день появления у корпуса, он сделал дивное открытие. Увидев сказочную попку, магнит её в тот день признал.
    – Мне стало сладостно так… Топко! Меня как светом озарило. Сходимость линий изумила. В своих руках я попку представлял. Как ясновидцу понималось: что эта миленькая Грушка, стесняясь предо мной девчушкой и  жалостливо улыбаясь, хотела статуса, стараясь  представить крепкий и родной, пленённый попки красотой. А статус был – как неживой, перед красавицей такой.
         – Я понял: вы поклонник попок. Вы конструктивный панлогист, онтологичный  гедонист.
         – А так и есть! А с Грушей – робок… Есть попки – глаз не оторвешь, а есть – и вовсе обалдеешь, не понимаешь: где живёшь, в какой реальности болеешь. А если статус намекнёт откуда-то из ниоткуда, то и смутится, пропадет. Вид совершенства – не для блуда! О, эта дивная игра: молекул, атомов для попок! Особенно – когда жара, и солнце разглазелось оком…
         – Да, ты уверенно проник в тот незабвенный сладкий  миг.
        – Я гуманизм души постиг, – уже я понял всей душой: что мог бы взять её женой. И взял бы, да, но – староват. Я много  раз бывал женат, и с каждой было невпопад. Да и Танюшка не позволит, девятая, мне козни строит, могилку из Москвы мне роет.

Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет,
а я всё гляжу, глаз не отвожу… Из песенки

Любящий ищет в любимой – душу свою утолимой.
         –…Мало в жизни понимала! Выпивала – и давала. А потом – и брать не стали, выпивать не забывали. У астрологов лечилась, выясняла: что ж случилось, почему пропал магнит, чем же попка изменилась, не заводит, не манит. Ей казалось: что ничем, все таким же колобком, теплым выпуклым плодом  завлекает в дивный плен, раздалась слегка, так что же, а магнит-то, мол, причём, кто же ей теперь поможет, пропадет же, мол, совсем. Представляешь? Вечерком, возле зеркала садится, изгибается, страшится, изучает каждый прыщик.
         – Не нашли магнит-то?
         – Ищут! Наблюдают, изучают и диагноз уточняют. Верила, что в небесах – звёздочки переместились. Всем богам она молилась, пьяная, с мольбой в глазах. И – спаслась. Ей, в горсовете, на роскошнейшем банкете, наш Бурлакин повстречался. Между столиков виляла и посуду собирала. Он взглянул, очаровался. Он за столик пригласил, о судьбе он расспросил. Объяснил: что гороскопы не имеют связи с попой. Веру в здравый смысл внушал. Танцевал с ней. Прижимал. "Здравым смыслом я спаслась. Чудом спас меня Корнелий, – вспоминала, восхитясь, –  он душе моей поверил!"
         – Связь с магнитом – прервалась?
         – Нет, конечно. Он, танцуя: – "Пробудила!", – ей  сказал, – я гарцую! я гарцую!". А потом и денег дал, сам повез ее в больницу. "Нужно, Груша, подлечиться!" – убеждал её он  строго. И ладонь свою, дорогой, ей   под попку подложил, "пальцем там зашевелил".
         – А другой – рулил?
         – Рулил!
         – Что ж. Не только просветитель. Он – прекраснейший водитель. Интересно он шутил.
        – Ей же стало – не до смеха. Он, с закрытыми глазами, начал "щупать под трусами", километра два проехал. А раскрыв их, пояснил: "неизвестности посыл я с тобою ощутил!". А она-то, моя Грушка, – безыдейная простушка. Объяснить она просила; в чем же у магнита сила, почему он исчезает, а куда – никто не знает. "Всё  течет!" – он ей сказал. Заглушил мотор. Ласкал. Грухой-мухой называл. Он  лобочек, жмурясь, нюхал, "как цветочек обонял, а потом и облизал. Засиял весь. Рассиялся. Рад был".
        – Не совокуплялся? 
        – Нет, сказала. "Не пытался". И не вижу  здесь я странности… Вижу чувство для  гуманности.
         – Он что же: уважаем вами?
        Недоумение возникло в Добромане. Он приподнялся, отряхнулся, присел, пугливо оглянулся. – Для нас он – гуманизма знамя, а почему – не знаем сами. Он верит в Аполлона и Амура, но и сложилась  диктатура, и безопасность, агентура…  О, да, он гуманист, Бурлакин… Но к человеку в чем-то как свинья! Здесь туалета нету для меня. Когда сажусь, то раскорякой. Я  мучаюсь, я на  систему  злюсь. Запор! Я каждый раз боюсь, что ненароком в дырку  оступлюсь. Ведь та Танюшка, что в квартире, – ждёт, что свалюсь я здесь в сортире. Подозреваю, что она – сигналы шлет, последняя жена, и в сговоре с Бурлакиным, паскуда, – чтоб он не выпускал меня отсюда. Бурлакин здесь – заметная фигура. Роль гуманиста-помпадура. В читальном зале есть его скульптура. А  всё же… замедляет вечный бег,  где человека обгоняет человек!
         – А Грушу он – догнал и обогнал?
         – Рассказывала, что – купал. В пруду лесном они купались, игрались там и миловались. И что очки ей надевал, платочек мокрый поправлял, а для чего – не понимала, хотя и попку выставляла, плескала ей, – так рассказала. И что: совсем ее "довел", столь "непонятливый осёл". Ждала, ждала, а он – не стал. Расстроилась.
         – Магнит пропал.
         – Я думаю: иначе всё. Дух от соблазна отвлекал. И грани не переступал. Как гуманист – он твёрдо знает,  где и когда переступает. Он здравомысльем может жить. Он к бункеру подвез, зайти  призвал. Он пончиками с чаем угощал. Провёл беседу там, о чувстве долга, о милосердии. Подстриг ей чёлку, "Смотрел в меня с улыбочкой врача и на коленях как ребенка укачал!". Гипноз гуманный проводил. Признался: душу полюбил. Что светятся  ее глаза. Что бриллианты в них, сказал. Об искренности с ней  заговорил. Отзывчивой быть, чуткой предложил. На койку в уголочке возложил… "Всю ночь была я с ним уступчива". Признал потом: ее кисёнка  хлюпчива. А это, объяснил, в гуманистичности – есть признак совершенства женской личности. 
         – Магнит-то… 
        – Нет. Не оценил. "Цеплял, сжимал что был сил, а почему-то – не   хвалил".
        – Магнит, я понял, тянет в  манию… Тем горестней переживания  с надеждою на сострадание.
Я план хваления  гуманно изложил, и он одобрен Доброманом был.
Нашли её на спортплощадке, где Грушка, с видом акробатки, там по бревну ходила плавно, покачивалась как бы пьяно, упругость мышц тренировала, расставив руки, соблюдала рекомендации врачей: "чтоб попка стала горячей и перестала быть ничьей". Усевшись в травку перед нею, намеренно благоговея, я с Грушки взгляда не сводил, с её обыкновенной попки, в роскошный образ поместил. И  Доброман держался  робко,  на попку глаз едва косил, он  выражал так почитание, влюбленности очарование. Я даже по бревну ходил, встречал и спрыгивал, смешил. Потом мы Грушу к душу провожали, о постороннем не нудили, мы только попку ей хвалили. Поглаживали нежно, пожимали. Мы восхищение и радость выражали.

При взгляде на сочную Данаю у правильных гуманистов шевелится в штанах чувство ответственности, а у неправильных – чувство прекрасного.
Р. Сольнес

Мы, по бурлакинской концепции, развили гедонизм перцепции, а это значит – страсть внушать, с достоинством ее смешать, любую попку уважать, при этом и не сразу искушать. Я говорил: что чувствую воздействие, похожее на сумасшествие, и вряд ли в мире отыскать –  такую попку чародейскую. И Доброман спешил кивать. Сказал, что "нужно изучать". У Груши щёчки начали пылать. Не знала Груша: что нам отвечать. Вилять нам стала, выставлять.
Мы, по-нудистски упростившись, втроем в кабине уместившись, мы начали взаимности искать. Задумчиво, коленопреклоненно, мы Грушке попку целовали. Мы попку ей, горячую, лизали, синхронно стоны издавали. А большего – не допускали. Услышав же от Груши стоны, мы, обнимая её, встали. – "Ты вся – цветок! Ты вся – мадонна! – признался ей.  – "А попка?". – "Грациозна! Она – для сказочного трона!". Мы статусы позволили держать. Она пыталась оседать и статусы у рта сближать, сжимать их, дергать, понуждать. А мы не стали  угождать: сказал, что "попки красоту"– забудем, преступив черту, и станет "грустно нам и стыдно", а красота – она магнитна; и "несравненна, самобытна", – добавил хрипло Доброман, уставя глаз в блестящий стан.  Довольная, она светилось кротко, сияли глазки, блестками не мокли. И не смывались поцелуи. Затрепетала нам сквозь струи.
Что было важно нам? Уверить: что не был в ней магнит потерян. Известно ж: веры благодать – способна горы подвигать. А Доброман – нарушил план. Крутнув сильнее теплый кран, он Грушку подхватил под попку и к стенке, оттолкнув меня, прижал, и в потолок…  коньком заржал. А дальше что – он словно бы не знал. И – скучно стало, скользко, топко: на кафельной больничной плитке, среди бетонных тесных плит, где гедонист возник, столь прыткий.
         – "Зачем! Зачем мне эти пытки! Опять пропал… Пропал магнит!", – вскричала Грушка, одеваясь. И разбрелись мы. Поругались. "Не гедонист!". Так вслед ему сказалось. А через час или другой ( я брел сухой лесной тропой, после пробежки возвращался) нашла и стала попрекать: зачем, зачем я восхищался, – я, мол, устала завлекать, я  завелась. Остановились. В ложбину за бугром спустились. Споткнулись и упали там. И, – надо ж, – явный Доброман  возник вверху, в кусточке, бдящим, – стоял следящим и блудящим. Не показал его я Грушке, – под попку я ее держал, одной рукой, другой за ушко, то сдерживал, то убыстрял, ритм задавал для попки  нужный.  Распялась Грушка, став послушной, – проблему я её решал.
         – Ты – видная, ты – аппетитная. Не возжелать тебя – безумие. Забудем день, представим полнолуние и древность мира первобытную. Над нами небосвода яма, нам непонятная, бездонная, с неузнаваемыми звездами. Ты Евой для меня, Адама. Люблю, себя не понимая, твою изгибчивость влекущую, твою улыбчивость зовущую, твои уста – прохладу рая. Я словно б таю – и  сгораю. Ты – юная, ты – вездесущая… Грядущий мир мы, Груня, начинаем!
А Доброман-то – оправдался… В стихе хорошем извинялся: "Теперь разумнее я о таких делах сужу; приятно мне, когда в моих глазах младая парочка с младым ****ся. пылом, махая жопами, как будто кто их шилом колол намеренно. И мыслю я тогда, что мне  уж не ебать  так больше никогда!". 

ПРЕНЕБРЕГЛИ ЛЕГИОНЕРЫ

Человеческий социум – популяция животных, а не только этнос, община, клан.    Б. Родоман. Из статьи "Мы уже не обезьяны, но ещё не люди".

Зашел к нему. В палате Добромана –  как не у всех там было, как ни странно. Среди развешенных картинок – ни попок не было, ни спинок, и уж тем более – лобков или раскрытых пирожков, которые, как ожидалось, его интенцией питались. Географические виды…  Долины, горы, пирамиды…   Но в разговоре – смысл возник.

– Я представляю: среди них – я в древности совокуплялся…  А  с кем там – вспомнить не могу. Без тех имен переселялся. Когда смещаюсь я во времени, то слышу лихорадочное бдение… Вот здесь, на этом берегу, – то с Людочкой бывал, то  с Леночкой. И каждый раз как будто б с девочкой. Вот здесь, в жаре, у акведука, – я чуть не умер с перепуга. Однажды здесь меня застали…  легионеры, Лялю отобрали, – и всей когортой трахать стали. Мы с камня вон с того  смотрели, с Региною, душой мертвели. Нет, не с Региною, а с Верой…  Пренебрегли легионеры! Она – из варварского племени. Глядел один, на Верку-то, сплевал, и дальше пошагал, своих догнал. А мне, как гедонисту, нету разницы, не замечаю я национальностей. У древней крепости мне нравится, здесь каждая судьбы пугается. А в той долине, в самом центре, с Галиной засыпал я крепко. В подсолнухах люблю я с Лидочкой, давнишнею моей кумирочкой. Инстинкты – тела голоса…
         –  Им тоже нужен фон, краса… Пустыню вижу. В ней-то – тоже?
         – В ней – трудно. Ветер сушит кожу! А  это – Ирочке  – не нравится, – быстрей старается, ругается. А здесь, у горного подножия, –  Оксане и Ларисочке взъерошивал, поочередно  куннилингус  проводил, а то и в одиночестве блудил. Я  на ландшафтах стал зациклен, поэтому и сохну, никну. Поэтому и с Грушенькой разлад. Уже не представляю: с ней, у сфинкса, – не возникает модуль фрикций, не накаляюсь на разряд. А это…  Это  – на привале, – и Аллочка, и Лидочка, и Валя, – я группу по лесам водил, из состоявшихся нудистов, из планетарных гуманистов. А слева кто – не помню… Позабыл.
- А возле пропасти…
- Там - с Тоней… На высоте, в Большом Каньоне. А  на  сухой на той тропинке -  смотрели в горы мы с  Полинкой, лежали молчаливо, восхищались, ни разу не поцеловались. А вот внизу, в кустах,  у замка, -  Констанцию познал я, англичанку.  Да, помню хорошо. Той осенью -  Бурлакин познакомил. Был симпозиум. Мы вместе на доклады ездили. Он выступал, а я как путешественник. 
– А с нынешней  Татьяной, с ней…
– Борьба идет. Борьба – идей. Она – в душе – американка. Мечтает из квартиры выгнать Танька, и смерти ждет, паскудница, моей. Взгляните на семью американцев, – чуть что – и из квартиры выметайся. Вот и она, стервоза и законница, Татьяна, мужиков крутых поклонница. Пока я здесь, столь принудительно, – парней приводит охмурительных, они там, на кровати нашей, смеются надо мной, как над пропавшим.
– Да. Понимаю. Возмутительно!
– Но и не так уж огорчительно.  Мы стали ближе здесь к природе. И не мечтаю о другой, уже ненужной мне свободе, с её навязанной борьбой! Бурлакин – оптимизм в меня вселил, судьбу осмыслил и преобразил. Я поисследовал судьбу… Тот человек, с которым я живу, едва ль  похож на лучшую жену. А впрочем,  и проблема не ясна: да есть ли она, лучшая жена. А если так, то стоит ли искать? Да и  не всё ли мне равно: с кем спать. А всё-таки ищу пока, ищу…  Пока что, если не изверюсь,  я и на лучшую надеюсь. Я совместиться в гедонизме с ней хочу.
– Да, ты бесспорно общечеловечен, ты лучшею забыт или не встречен.
– Ученый я, и рационалист. И не простой, а вольный гедонист. Такое жизненное кредо. А в нём  – и радость, и победа.
Любящий ищет в любимой – душу свою утолимой, но и л