Шурочка

...Да и невозможно представить, что было бы со мною, не повстречай я... ее, голубушку! Затянула, засосала меня трясина неверия в людей. Разочаровался я в них вовсе! Исподлобья смотрел на народ, головы не поднимал. Раздражало меня все в людях: радость их, смех - особливо. Обозлился на мир весь и глаза свои с утра пивасиком заливал. В вечер шел на работу, охранничать. Небольшой заводик по производству кирпича. Вот я на воротах, в будочке стальной  сижу. Летом - пылюка кромешная, от грузовиков, зимой мерзну и греет лишь конвектор небольшой. Хорошо, хоть, электричество есть, чайник, телефон заряжаю, музыку слушаю всю ночь. С утра - домой. По дороге сразу нужное количество пойла беру, сухари, да рыбешку одну сухую. Так день и проходит: выпью-посплю, проснусь, выпью-посплю. А че делать-то?! Делать у меня нечего. Комната у меня одна, кухонька - не развернуться, и санузел - коленками в двери упираюсь. Хорошо, хоть это имеется. Бывшая пожалела меня, бабки ее комната. Женка-то моя, всю трехкомнатную себе забрала: дочь у ней. Ну, мне все равно было. Даже этой комнаты мне бывает много. Потому как жить не хочу. Не хочу - и все тут. Надоли эти злобные, вечно клевещущие друг на дружку, двуличные особи, именующие себя людьми. Ну да, не был я таким раньше. Нормальным был. Война все извратила, искалечила душу мне. Насмотрелся на нее, уродину костлявую, с глазами кровью налитыми. Я людям, кто не ушли в эвакуацию, - хлеба, тушняка, а они наше место дислокации - боевикам! Девчушка как-то подбегает, лет пяти, сверток протягивает,  улыбается мне,  от всей души, и - бежит прочь, со всех ног. Разворачиваю сверток - хлопОк. Лицо все теперь иссечено мелкими рубцами. Русский солдат он - добрый, прямой и сердобольный. А коли его разок-другой, третий обмануть, теряется он в вере: на весь мир, как я, обозлиться может. А мир - и рад этому, тоже повернется к нему тем местом, откуда пакость лезет и может не вспомнить о том, что был такой Иван Иванович Колючий - я это. И погибли мои друзья-товарищи на войне этой, в битве не понятно, за что! На глазах моих видел я их, изорванных в клочья, молящих о помощи или скорой кончине... Непередаваемые запахи горящей, человечьей плоти, разбросанной вокруг взорванных машин. Картинку эту не выкинуть из головы, не позабыть, кулаком не выбить даже... Гляжу в окно из комнаты, во двор, там дети резвятся. Прислушался, о чем гуторят. Глупые дети - никто ними не занимается, видать. А я так мечтал о своем, о сыне, еще совсем недавно. Но моя бывшая до меня погуляла на славу, а мне соврала, что моя девчонка. Родила через пол-года. Божилась, что ждала меня с войны, что верной была, вобщем, развелись мы. Командировочные, что с войны - все ей отдал... А в окне ветер тополя качает, листья серебрятся. Мощные, высокие тополя, эх - сколько мне на них смотреть еще осталось?! Кому я нужен теперь, с лицом моим и душой искаверканой? Самому себе не нужен!
Однако, пора и поспать, опорожнил очередную полторашку, рыбехой занюхал, вонзил в нее редкие зубы и оставил лежать на столе... не хочу!
Кровать моя с ватным матрацем, замасленным, постельного давно не видавшим. Подуха желтыми пятнами. Окурки кругом, пепел, запахи цвели и тухлятины. Не БОМЖ я, но уже близко к тому. Не уважаете?! Ну и не нужно мне уважение вашенское. Не спалось в этот раз, пойду подышу на улицу. Сегодня на "кирпичный" не моя смена, выходной день у вашего покорного слуги. Гуляю. Народ шарахается от вида моего. Ну и пусть. Я тут токмо ради воздуха свежего, а не ради вас, размышляю. Тут гляжу - ОНА идет. Скользнула по мне взглядом синим и остановилась: "Ваня, ты ли это?!"
Отвернулся я, еще ниже голову опустил и в другую сторону пошел. Она - за мной: "Ваня, это я, Шура, одноклассница твоя, постой! " Не стал я останавливаться, а Шура поняла, что не желаю и не готов сейчас общаться с нею. В комнате у себя сел за стол, курю, вспоминаю. Новенькая к нам в класс пришла как-то. Глаза синие-присиние, волос густой, в тугую длинную косу заплетеный. Третий класс, кажись, был. Ну, да, третий. И от взгляда Шуры я все время глаза отводил. Так уж понравилась мне эта девчонка, мочи нет! Все в ней сочеталось: доброта и рассудительность, зверушек всех любила, спасала. Я за ней, как завороженный ходил. Сначала прятался, конечно, потом школьный рюкзак ее нес. Шурочка меня не отваживала, наоборот, за руку смело брала, истории всякие рассказывала. Стали мы друзьями. С девчонками из школы у нее не ладилось почему-то, так вышло: дружила только со мной. Закрутилось у нас после восьмого класса, целовал Шурочку, думал: счастьюшко мое - вот оно! Но родители ее решили уехать из нашего города, на заработки, в Сибирь. Хотел я по началу из дома сбежать, а тут - призвали в армию. Деваха одна ко мне пристала, а у меня сердце раненое, льнула ко мне и растял я. Обман, в общем. После армии - война. Дальше вы знаете. И выкинул я мысли все из себя о Шурочке. После нестерпимой, пережитой боли от потерь друзей-товарищей моих, да лица изуродованного, души искалеченной, - и думать не мог, что однажды снова встречу Ее, Шурочку.  Как она здесь, какими судьбами, размышлял я, а сам на себя в зеркало, засиженное мухами гляжу: "Кому ты нужен, уродец моральный!?" И вот, люди добрые, захотелось мне, как в детстве, найти Шурочку и , хоть издали смотреть- любоваться на нее. Она теперь прекрасная женщина стала, одета со вкусом, но в лице грустная. Пить я стал гораздо меньше, потому как время теперь тратил на поиски Шурочки. Переоделся в камуфлу свою с наградами, причесался, пошел в школу, где мы с Шурочкой учились. Узнал, куда переехали ее родители, и что дед ее, ветеран войны отечественной на здешнем кладбище похоронен. Пошел я в администрацию кладбища, назвал имя и фамилию деда Шурочки, а мне - номер могилки его, с красной звездой. Подхожу, стою за огромным кустом сирени, а Шурочка моя тут, на лавочке сидит и плачет. Потом убралась на могилке и пошла на выход. Я - за нею, стараюсь, чтобы не заметила она меня. Может и глупо выглядело, но мне не до того было. Нахлынули воспоминания о нас обоих, поцелуи, глаза ее синие... Как она верила в меня, "защитник мой", называла. Никто в школе не смел грубого слова Шурочке сказать, завсегда я рядом был. Вот она теперь, какая! Красивая, но грустная. Что же у нее сейчас на душе?! Сели мы в один рейсовый автобус, обратно в город, она - впереди, а я позади, на последнем сиденье. Только косу ее видно, вкруг головушки уложенную. Вдруг, Шурочка будто почувствовала что: обернулась резко и в толпе пассажиров меня высмотрела. Сразу поднялась и ко мне пошла. Смелая такая, милая моя: "Вань, я знаю, что ты меня искал. Давай, рассказывай, что с тобой приключилось!" Ну, вышли мы на ее остановке, сели на лавочке, около дома, где она сейчас проживала и выложил я Шурочке все, что мог рассказать. Она только головушкой качала, да глаза ее слезами туманились, время от времени. Сдерживал я себя, как мог, хотелось обнять ее. Но я ждал ее историю. А она показала мне руки свои, со шрамами, это она пыталась с собою покончить, когда родители увезли ее от меня. Потом ноги показала, исколотые, изрезанные, в рубцах заживших. Муж ей попался изувер. А в полицию когда обращалась, говорили: ну вы же живете с ним, значит вас все устраивает, мол, когда совсем зарежет - обращайтесь! Но вышло иначе, во время очередной их ссоры и побоев, Шурочка сама схватилась за нож. Отсидела она в колонии четыре года. Детей нет, потому что от постоянных побоев выкидыши были. Сейчас живет в квартире, оставленной дедом ей, в наследство. Родители оба умерли. Работает на рынке, продавцом овощей. И вот когда я иначе взглянул только на нее, голубушку мою, говорит она: "Ванечка, я по-прежнему люблю тебя, но разве нужна я тебе теперь - такая?!" Не стал я упускать единственный шанс в своей жизни, стать счастливым! Обнял Шурочку крепко-накрепко и сказал, что не отпущу ее больше. А она все поняла. Тополя все также серебрились от дуновения теплого ветра, я глядел в окно, с кружевной занавеской и улыбался.