Байрон и Лермонтов. Душа моя мрачна

Саул и Давид Саул -- один из библейских царей, отличавшийся непотребствами разными, в том числе непостоянством характера. Одновременно его частенько  навещали разные нехорошие мысли. Приливы меланхолии вперемежку с приступами неудержимого гнева, попеременно как теннисным шариком играли его мятущейся душой. И чтобы избегнуть этих приступов или по крайней мере утишить их характер, он попросил своих помощников подыскать ему какого-нибудь артиста, чтобы тот производил над ним терапевтические сеансы методами искусства. Так в его окружение попал красивый юноша Давид и очень даже классно научился лечить бренчанием на арфе и песнопениями, снимая таким макаром у царя депрессуху. В самой Библии этот эпизод нашел отражение в абзацах строках Книги Самуила, заканчивающихся картиной идиллического умиротворения царя после музыкальных сеансов:

"igitur quandocumque spiritus Dei arripiebat Saul tollebat David citharam et percutiebat manu sua et refocilabatur Saul et levius habebat recedebat enim ab eo spiritus malus"

"И когда демонский дух овладевал Саулом, Давид хватался за арфу и перебирал ее струны, после чего радовался Саул и легче отходил от своего подавленного настроения"

Эта ситуация -- подавленный неприятным расположением старец и разгоняющий его уныние молодой аферист-арфист -- стала благодатной темой для изобразительного искусства. Библейский сюжет вдохновлял художников, а уже от них заражались и заряжались вдохновением поэты. Один из них Байрон. Молодой композитор Натан попросил его составить текстовку к песне как раз на этот сюжет, и показал поэту гравюру. Чью гравюру неизвестно, возможно, сделанную с картины Рембрандта. Байрон тут же не сходя с места без единой помарки написал свое знаменитое стихотворение, вошедшее позднее в цикл "Еврейских мелодий".

                I

My soul is dark -- Oh! quickly string
The harp I yet can brook to hear;
And let thy gentle fingers fling
Its melting murmurs o'er mine ear.

If in this heart a hope be dear,
That sound shall charm it forth again:
If in these eyes there lurk a tear,
'Twill flow, and cease to burn my brain.

                II

But bid the strain be wild and deep,
Nor let thy notes of joy be first:
I tell thee, minstrel, I must weep,
Or else this heavy heart will burst;

For it hath been by sorrow nursed,
And ached in sleepless silence long;
And now 'tis doom'd to know the worst,
And break at once - or yield to song.

Это стихотворение много раз переводилось на русский язык, но лучшим до сих пор считается перевод Лермонтова:

      Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
      Вот арфа золотая:
      Пускай персты твои, промчавшися по ней,
      Пробудят в струнах звуки рая.

      И если не навек надежды рок унес,
      Они в груди моей проснутся,
      И если есть в очах застывших капля слез --
      Они растают и прольются.

      Пусть будет песнь твоя дика. -- Как мой венец,
      Мне тягостны веселья звуки!
      Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
      Иль разорвется грудь от муки.

      Страданьями была упитана она,
      Томилась долго и безмолвно;
      И грозный час настал -- теперь она полна,
      Как кубок смерти, яда полный

Конечно, точным этот перевод назвать язык не повернется. Отмечать отступления от исходного текста стало общим местом всех обращавшихся к теме Лермонтов как переводчик комментаторов. Но не только отдельные отклонения делают перевод Лермонтова самостоятельным произведением. Лермонтов изменил саму тему байроновского шедевра. У Байрона, поэзии которого свойственны резкие антитезы, здесь противопоставлены душевный надрыв и умиротворяющая роль музыки, что особенно четко видно в двух последних стихах:

     И сейчас моя душа готова к тому,
     Чтобы узнать худшее и лопнуть
     немедленно, или же успокоиться песней.

У Лермонтова же никакого умиротворения нет: надрыв идет по нарастающей и доходит до высшей точки кипения, откуда только один выход -- разрыв груди от муки, читай инфаркт с летальным исходом. И все же если не по отдельным деталям, и даже не по сюжету, то по сути лермонтовский перевод близок Байрону. Так уж получилось, что в русской поэзии Байрона переводили вкривь и вкось. Начиная с Жуковского, его сделали этаким романтическим поэтом мечтательного направления, который пел "и печаль, и нечто, и туманну даль".

Хотя по факту своей поэтической натуры Байрон был резким как газировка. Его высказывания прямы и без нюансов, а язык -- это четкие однозначные словесные посылы. Русская поэзия ничего подобного не знала, ее язык был не предназначен для адекватной передачи английского поэта. В этом смысле лермонтовский перевод так и остался единственным и неподражаемым. И остается до сих пор. Ибо хотя благодаря Маяковскому, Высоцкому, многим другим, русская поэзия и научилась высказываться резко и без огрудок, однако в переводческую среду это умение так и не проникло: так и продолжают переводчики, обращаясь к Байрону, мотать сопли на кулак.

Лермонтовский перевод также интересен с точки зрения взгляда на поэтическую индивидуальность. Легко заметить отклонения лермоновского текста от байроновского, но глядя непредвзятым оком нетрудно увидеть и несостыковки внутри самого текста. То лермонтовский герой ищет облегчения в музыке (Вот арфа золотая.
     Пускай персты твои, промчавшися по ней,
     Пробудят в струнах звуки рая), 

то он отвергает всякий душевный компромисс и как мотылек стремится на огонь, только самораспаляясь и того же ждет от музыки

     (Страданьями была упитана она,
     Томилась долго и безмолвно;
     И грозный час настал - теперь она полна,
     Как кубок смерти, яда полный).

И все же лермонтовские стихи поражают цельностью настроения, которая не столько в логической согласованности между собой отдельных мыслей, сколько в пассионарном напоре индивидуальности. Ибо главное в поэзии -- это не логически выверенный стих, а именно напор индивидуальности. Кстати, говоря о напоре индивидуальности, можно привести в пример другого переводчика Байрона: Вяч. Иванова. Тот размазывал четкие формулировки английского образца в богатые нюансами и недоговоренностями фразы. Но таков был стиль Иванова, такова была его индивидуальность, и если отвлечься от требования ни к чему не ведущего адеквата, то ивановские переводы не хуже лермонтовских, хотя, от гордого и надменного Байроном, ясное дело, в них и не пахнет.

МИНИАТЮРЫ О КЛАССИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ
http://proza.ru/2023/08/02/451