Сборник Пробы пера 2009-2012

Сборник
содержание:
1. Кошачья хитрость
2. Поездка
3. Погоня хакера

общий размер: 6 авторских листов


1.КОШАЧЬЯ ХИТРОСТЬ
(списано с натуры)
© Copyright: Марк Шувалов, 2009г.


***1
     Семён катастрофически опаздывал, ведь до вылета оставалось не больше получаса. Вбежав в вестибюль аэропорта, он чуть не сбил с ног девушку, что закрывала барьер за последним пассажиром на рейс в Киркенес. Вздохнув с облегчением, он протянул ей билет, и она выдала ему посадочный талон, правда, впереди его ждал таможенник, но уже через пару минут Семён мчался к самолету прямо по летному полю.
     Тим, руководитель их группы, чуть с трапа не свалился, когда его увидел:
-Господи, ну где тебя носит?!
Команда была в сборе и уже расселась, так что пришлось разыскивать свободное кресло. Ребята дружно приветствовали Семёна, ибо давно его не видели, даже Катька радостно пискнула с задних рядов:
-Семечка, ты нарисовался?
Место было только рядом с ней.
-Нарисовался, нарисовался,- буркнул Семён недовольно, он слишком хорошо знал Кошку с ее маникюрами-педикюрами. И эта фифа собралась на каяке с ним соперничать?!
-Тимоха, избавил бы ты меня от нее,- поклянчил он, но Тим не слушал, поглощенный разговором с переводчиком.
-Не бойся, козлище, никто тебя не съест!- нахально заявила Катька.
    Полет должен был длиться часа два, так что Семён раскрыл журнал и надел наушники, чтобы слушать музыку. Пока он читал, Катька уснула. Слава богу, подумал Семён, правда, приходилось терпеть то, что она почти положила ему на плечо свою голову. Потихоньку голова ее сползала все ниже, ему на грудь, и он силой вернул Катьку в исходное положение. Она проснулась и возмутилась:
-Убери свои клешни!
-Больно надо!- буркнул он,-Я помочь тебе хотел, кошка неблагодарная.
-А ты – редкостный урод!- ответила она ему любезностью на любезность и тут же, как ни в чем не бывало, миролюбиво спросила:
-Пить давали?
    Семён достал из своего рюкзака банку колы, и Катерина взяла ее, но даже не подумала поблагодарить, к тому же решила перекинуться парой слов со своей подружкой через три кресла от них. Вот не сидится же ей спокойно, точно малолетка неугомонная! Как было хорошо, когда она спала, так нет, очухалась, думал Семён, разглядывая Катьку исподлобья. А она между тем, точно его не было рядом, начала разбирать свой рюкзак и что-то доставать оттуда, а поскольку сидела у окна, постоянно задевала Сёму – и хорошо бы только локтями, так умудрилась даже коленом из рук у него стакан выбить.
-Оборзела совсем!- возмутился он, на что получил ее наглый ответ:
-Я виновата, что ты такой громила? Мне тесно, убери свои ножищи – ишь, расставил.
-Интересно, куда это я их уберу?- разозлился он,-Кому-то лучше сидеть спокойно, иначе…
-Что иначе?- вытаращила она на него свои глазищи и беспардонно пнула его в плечо. Пришлось схватить ее за руки и сдавить их посильнее, чтобы косточки хрустнули. Кошка на это лишь жалобно мяукнула, и Семён отпустил ее хлипкие ручонки, однако процедил сквозь зубы:
-Прекрати вертеться как заведенная. Надоела хуже горькой редьки.
Достав книгу, она сделала вид, что читает, но он-то видел все ее притворство. И, конечно, через несколько минут такого "чтения" ей потребовалось в туалет – все для того, чтобы жизнь Семёну медом не казалась,– а то расселся, решил передохнуть после трудного дня и беготни по эскалаторам!
    Предстояло еще пропускать ее обратно, и Семён уже приготовился все ей высказать, но Кошка вернулась шелковая и даже смутилась, когда нечаянно споткнулась и почти свалилась в объятия к Семену. Он недовольно ее отстранил и чуть не силой усадил в кресло:
-Господи, как ты мне надоела!
Минут десять она молчала и смотрела в окно – слишком долго для своего неугомонного характера. Сёма даже забеспокоился и глянул в ее сторону, но Кошка сидела грустная – на фоне облаков, что проплывали под крылом самолета.
А грудь у нее ничего, присутствует, почему-то подумал он.
    В их команду входило всего три девчонки. Правда, Семен в клубе шашней никогда не заводил, поскольку имел цель – получить мастера спорта. Да и на стороне девок было хоть отбавляй, особенно в универе. В большинстве своем конечно дуры конченные, что с них взять. С последней так и вовсе конфуз вышел, а все потому, что поперек его желания лезла к нему.
     Тим вез ребят соревноваться с норгами, а заодно на деньги спонсоров пройти инструкторскую школу при сплаве на каяках по хорошей сильной речке. Это позволило бы участникам сразу получить кандидатов в мастера, что было очень кстати для выбивания финансирования от Спорткомитета. Когда-то давно Тим водил "пятерки" на Кавказ и в Саяны, но после дефолта многим ребятам это стало не по карману. Пришлось научиться обольщать спонсоров, что, кстати, у него неплохо получалось. По крайней мере, года два уже ездили они с Тимом по соревнованиям разного уровня бесплатно.
     С ребятами Семён не виделся почти две недели – сдавал экзамены в институте и освободился только в день вылета. Поэтому все последнее время тренировки в клубе он не посещал, тем не менее, основную ставку в борьбе с норвежцами Тим делал на него, ведь альтернативу Сёме найти было трудно.
     Несмотря на то, что спонсоры выложили немалые деньги им на снаряжение, каяк он взял свой, сделанный вручную из гнуто-клееного пластика. Да и где было приобрести готовое суденышко, способное выдержать такого слона? Дней десять его Ласточка валялась на стапелях в клубе и сохла, вся в заплатках после поездки в Лосево. Семён неосторожно дал покататься на ней одному новичку, так тот влетел под "жандарм" и хорошенько подрал ей днище по камням на малой воде.
     Тим сам любовно обмазывал Ласточку специальным лаком. Семён доверял ремонт своей любимицы только Тимохе, ведь тот был каякер от бога, и в связке они вдвоем делали такие пируэты, что просто закачаешься. Бывало, начнут крутить эскимосский переворот: сначала – по часовой стрелке, потом – против, а в самом конце выступления приблизятся друг к другу и упадут из "свечек" на разные борта. Так вот траектория движения весел и покажет всем "крылья бабочки". Это была их коронка.
    Впрочем, в команде все каякеры были сильными, Тимоха приглашал только лучших, да и спонсоры не хотели краснеть перед норгами. Девчонки тоже подобрались не промах. Сонька, к примеру, ныряла в "эскимоса" как нерпа. Или Киру взять – парням фору могла дать. Говорили, что мышцы она качает в тренажерном зале и запросто ту же Катьку одной рукой за шкирку поднимает. Хотя, что ж тут удивительного, Катька вообще достаточно дохлая, и почему это Тим ее везде за собой таскает, может, влюбился? Правда, следует отдать ей должное – работает, как бы ни было трудно, стиснув зубы, и на последних соревнованиях принесла очки команде, выйдя из такого штопора, что Сёма даже позавидовал ей. Ведь эта горихвостка тогда обошла его, пока он в "бочке" полоскался и не мог вырваться из "кармана". Вот и потерял драгоценное время, а она, повисев в перевороте, поймала струю и, вернувшись на киль, легко его сделала.
     Серый всех тогда подвел, потому что заболел в самый неподходящий момент, и Тим втихаря на втором этапе поставил Катьку в мужской состав. Хитрый зараза, запретил ей краситься и волосы заставил спрятать, так что судьи не разглядели под шлемом, что это девчонка. Как же Семён тогда злился – на нее и на себя. Впрочем, нужно признать, воду она чуяла нутром. Конечно, Тим не пускал ее в эстафеты, туда всегда шла Кира. Уж она-то и мужикам не уступала. Хотя Семёна ей было не догнать.
   Между тем после самолета Кошку тошнило, и Семёну пришлось нести ее вещи.
-Ну вот, какой с тебя будет прок?- ворчал он, однако Катерину ему было искренне жаль. Он даже конфетку ей подсунул. Но не показывать же это всем подряд, не дай бог, подумают чего.
   Их встречали два жизнерадостных норвежца. Именно они сопровождали команду Тима к месту стоянки и в автобусе весело подмигивали русским девчонкам. Правда, без толку, ведь Тиму одного взгляда хватило, чтобы пресечь любые выпады в их сторону женской половины команды. Впрочем, Катька умудрилась и тут отличиться: наравне с переводчиком она легко общалась с зарубежными друзьями по-английски, чему Сёма страшно в душе завидовал. И как это Кошка так легко шпрехает?- думал он, глядя на нее. А сам снова вспомнил про ее грудь, правда, сейчас разглядеть что-либо под Катькиной ветровкой не представлялось никакой возможности.

*** 2
     Речка, где должны были проходить соревнования, называлась Шоа, а место для лагеря предоставил кемпинг Sjoa Adventure. Для скрытых тренировок Тим выбрал еще одну речку – Трюсиль, куда собирался вывезти ребят на два дня.
     Тим решил, что как только привезут каяки, следует провести короткую тренировку, чтобы размять мышцы и компенсировать длинную дорогу, а на следующий день обещал поездку на водопады реки Ула, на знаменитый каскад Пер Гюнт. Пока же распорядился ставить палатки в строго отведенном месте. Правда, выделенная площадь была слишком мала, так что приходилось тесниться. Все разместились в двух клубных шатрах, и только у Семена, Тима и Кошки имелись индивидуальные палатки.
    Пока Тим размышлял, как получше расположиться, Сёма шепнул ему на ухо, что хочет поселиться с Катькой.
-Ты ж ее терпеть не можешь,- изумился Тим, но, внимательно взглянув на друга, сказал:
-Ладно, придумаем что-нибудь.
    Назначив дежурных готовить обед, Тим ушел на рецепшн кемпинга, где его ожидали устроители соревнований, а Сёма терпеливо наблюдал за тем, как Кошка устанавливает свою крохотную немецкую палаточку. И чего Тим медлит, ведь Катька уже вещи достает, он же обещал мне..., злился Сёма. Но друг его не подвел и, вернувшись в лагерь, приказал Катерине палатку свернуть, объяснив это тем, что по требованиям сборов нужна свободная площадка для построения.
-Ничего, ничего, поселишься у Сёмы,- успокаивал Тим Кошку,-А если он будет тебя задевать, перейдешь к девчонкам.
В многонаселенный шатер Катька категорически не хотела, так что пришлось ей с недовольной миной перетащить свои вещи к Семену – в его роскошные апартаменты с предбанником.
   Некоторое время Сёма наблюдал, как она возится в другом углу, раскладывая свой спальник и устраивая из рюкзака баррикаду против него, но не выдержал.
-Совсем спятил?!- заорала Катька и попыталась его огреть, но Сёма зажал ее со всей силы: -Ты меня еще в самолете достала...
Но тут послышался голос Тима:
-Народ, каяки приехали, все на разгрузку!
Пришлось оставить Катьку, Сёма взглянул на нее как шальной и вылез из палатки. Катька подошла следом. Семен украдкой следил за ней и никак не мог поймать ее взгляда, она пряталась от него за спины ребят, которые шумно веселились, принимая груз. И каждый точно рождественский подарок получал, поскольку считал свою лодку лучшей.
     Кошка всегда раздражала Семёна своей непоседливостью и еще тем, что не уступала ему в мастерстве. Он не хотел себе в этом признаться, поэтому выискивал в ней несуществующие недостатки. Тим посмеивался над ним и защищал от него свою любимицу:
-Ну что ты прицепился к Котенку? Посмотри, какие у нее глазки, а ножки какие! Только осёл может этого не замечать!
-И чего ты расхваливаешь передо мной эту вертушку?- бурчал Сёма.
-А ты попробуй столько же очков команде приносить, я и тебя буду расхваливать, детина стоеросовая!
     Между тем началась тренировка. Порожек был так себе, третьей категории, но для тренировки подходил почти идеально, ибо состоял из трех ступеней с хорошим перепадом высот и средним расходом воды, а также с достаточно сложной линией движения и возможностью выбора проходов по сливам. В самом начале его, на первой ступени, после слива стоял крутой обратный вал, так называемая "бочка", которая могла хорошенько затормозить судно при неправильной работе веслом.
     Чтобы пройти такое препятствие требуется прострелить его на скорости, либо, если уж попал туда, поймать нижнюю струю, так как бочка представляет собой пенный котел, в который судно как бы проваливается. Чаще всего, затормозившись в бочке, оно имеет все шансы перевернуться, хотя, случись такое, опытный каякер легко ставит лодку обратно на киль приемом, называемым "эскимосский переворот" – с помощью весла, а порой и без него, используя только собственные руки и работу бедрами.
     Оценив техничность порога, ребята стали заносить лодки к самому его началу, а потом, попрыгав сверху в струю, начали привычно отрабатывать заходы в улов и выходы из него, зависания на весле, постановку "свечек", и спустившись вниз по течению, на более спокойном участке, каждый "эскимоссился" вертушкой раз по семь-восемь – как выходило. Все это делалось скорее для понта, ведь на берегу тут же появилось несколько отдыхающих из ближайшего отеля.
     День стоял великолепный, лучи северного солнца слепили глаза, многократно отражаясь в пенистых валах и дробясь на кромке горной гряды, что окружала своими скальными выходами реку, бьющуюся и мечущуюся в теснине, как непокорная тигрица.
     Сёма наблюдал за Катькой. Облаченная в обтекаемый костюм, спасжилет и шлем, она выглядела бесполым существом, но глаза ее притягивали его как магнит. На воде он пару раз пытался подбить ее бортом, чтобы "кильнуть", но она удерживалась, почти лежа на весле, и уходила от него как рыбка. Они не разговаривали, кружа среди других каяков, однако его прошивало током всякий раз, стоило ей появиться в поле его зрения.
     После первого заплыва следовало вновь занести лодки к началу сплава. Семён схватил сразу два каяка – свой и Катькин и легко понес их вверх по тропе. Катерина попыталась отнять у него свою "Матильду", но он глянул на нее алчно и сказал:
-Все равно опрокину, вот увидишь.
Она покраснела и умчалась вперед.
     В новом заплыве он притирался бортом к ее каяку, однако скорость потока не позволяла расслабляться, а тут еще Кошка извернулась, улучила момент и сама опрокинула Сёму. Он, естественно, автоматически поднялся, но весло упустил, и оно ушло вниз по течению. Пришлось молотить руками, догонять, хотя стоящие на страховке весло уже поймали и поджидали, чтобы только передать Семену. Вот же, чертовка, положила меня, подумал он и рассмеялся.
   Он решил во что бы то ни стало нагнать Кошку и отомстить ей, поэтому заработал веслом – размашисто и сильно, как только он один умел это делать, и уже почти схватил ее каяк за корму, но она опередила его, почти всем телом вывесилась за борт и снова его перевернула. Как же потешались над ним ребята, когда он на берегу отплевывался и отфыркивался от воды.
-Что, накупала тебя Кошка сегодня? Видать, ты ей хвост хорошо прищемил. Чтобы в один день и два раза – это ж суметь надо.
    Весь вечер он маялся и мешал дежурным, потому что Кошка закрылась с девчонками на их половине шатра. До него доносился их смех и всякий раз, когда он различал среди звонкого женского щебета ее голос, сердце его будто проваливалось в живот.
     На ужине она совершенно не обращала на него внимания, и он, уязвленный в самое сердце, поклялся себе, что больше даже не посмотрит в ее сторону. Тем не менее, стоило Тиму намекнуть на отбой, Сёма тут же отчалил и завалился в палатку в ожидании Кошки.
     Правила в команде были строгие, и подъем намечался на семь утра, так что через полчаса Катьке также пришлось укладываться. Она расстелила свой спальник, уселась и сказала:
-Если сунешься ко мне снова, пеняй на себя.
Семен не отвечал, потому что изо всех сил старался на нее не смотреть. А она еще причесываться начала, а потом переодеваться. Пижаму что ли надевает?- подумал он и все же стерпел – не повернулся в ее сторону.
     Ему было жарко, в ушах у него стоял гул, он почти ненавидел себя, но в один из моментов решил, что, будучи хозяином палатки, имеет полное право лежать, как хочет – не уткнувшись носом в тент, а, к примеру, на спине, или даже на правом боку. Однако стоило ему перевернуться – справиться с собою он уже не смог.
     Кошка какое-то время отчаянно боролась. Сёма понял, что своей массой перекрыл ей дыхание, и в ответ на то, что он немного освободил ее, она прошипела:
-Какая же ты все-таки скотина!
-А кто меня накупал сегодня?
-Тебя утопить следовало, не то что накупать. Руки отпусти.
-Ты ж царапаться начнешь, одно слово – Кошка.
Он уже намеревался пошарить по ее груди, но она начала извиваться и сумела таки выскользнуть из-под него.
-Не надейся, я здесь больше и минуты не останусь!
-Катя, все, больше не буду! Прости!- крикнул он, испугавшись, что она сейчас выскочит из палатки.
Кошка остановилась и посмотрела на него:
-Обещаешь? Клянешься?
-Чем хочешь!
   Ничего себе,- подумал он,- угораздило же меня так вляпаться. Правда, самоирония не помогала, да и сердце молотило в ускоренном режиме. Следовало успокоиться, с другими у него и не такое случалось. Между тем Катька укрылась спальником и, как ни в чем не бывало, тут же задремала. Спит она, видите ли, а ты хоть волком вой,- ворочался Сёма и злился. Пришлось вылезать из палатки.
     Тело его пронизала вечерняя прохлада, он поежился, запахнул посильнее ветровку и в молочных сумерках белой ночи побрел к реке. Сзади к нему подошел Тимоха.
-Сёма, ты чего это сегодня купался?- спросил он. Семен смутился, но постарался виду не подать:
-Да так, резвились мы.
-А я слышал, Котенок тебя оба раза перевернула. Неужели ты, слон такой, не смог на киле удержаться? Что же будет на ралли? А если норги начнут на трассе хамить и применять силовые приемы? Может, всем стоит отработать такие нападения? Давай-ка, завтра и опробуем устойчивость к опрокидыванию. А что – хорошая идея! Девок, конечно, купать не будем, вода слишком холодная, а парням следует потренироваться.
    Ребятам в лагере тоже не спалось. Решили разжечь костерок на металлическом листе от мангала.
-Только угли потом присыпьте землей, чтобы эти гринписы ничего не разнюхали, не принято у них костры жечь, природу-мать они оберегают, не то что мы,- сказал Тим.
    Семену было грустно, и сердце вроде бы перестало колотиться как сумасшедшее, зато так сдавило, что дыхание перехватывало. И чего это оно разболелось, как завтра буду тренироваться?- думал он.
     Посидев немного у костра, Сёма решил вернуться в палатку, хотя перспектива увидеть равнодушно дрыхнущую Катьку совершенно его не грела. Однако стоило ему прикоснуться к ней спящей, как он тут же одним движением стянул с нее трико вместе с бельем. Она упиралась ему в грудь руками, брыкалась и мычала, но он своими поцелуями не давал ей пищать и кусаться. Семен слышал, как стучит ее сердце и прекрасно видел, что Кошка возбуждена не меньше его, но, главное, он ощущал, что сопротивление ее не такое уж и отчаянное, она словно растратила свои силы, или... может, сама решила их умерить?...
-Ну что, получил свое?- услышал Сёма, опомнившись после всего и отвалившись от нее на сторону.
-Имей в виду, ты применил ко мне силу. Ненавижу тебя и никогда не прощу,- заявила Кошка и накрылась спальником почти с головой. Он пытался ее обнять, но его утешения она не принимала и только больше заливалась слезами.
-Тебе ведь было хорошо,- говорил он, на что она отвечала:
-Не твое дело, как мне было – хорошо или нет, о себе лучше думай!
Вот и пойми их,- вроде бы злился Сёма, а на деле чувствовал, что ему нестерпимо жаль Кошку и так хочется вновь ее обнять.

*** 3
     Он забылся только под утро: все прислушивался – успокоилась ли она. Но, нет-нет, а из-под спальника да раздавался очередной всхлип. И как можно так долго плакать?- удивлялся Сёма, впрочем, после того, как Кошка пообещала расцарапать ему все лицо, больше не рисковал к ней приближаться.
     Проснулся он с каким-то странным чувством и сразу понял, что Катерина пригрелась у него под мышкой. Сёма боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, только косился изо всех сил в попытке разглядеть: спит она или притворяется. Если просто замерзла и во сне к нему притулилась – это одно, а если сама... С этой мыслью он и задремал.
     Разбудил его голос Тима, который рявкнул ему под самое ухо:
-Ну, ты здоров хоря давить, детина, вставай, а то каши не получишь.         
Семен вскочил как ужаленный, но Кати в палатке не было.
-Быстро поднимайся,- торопил его Тим,- все на утренней пробежке давно, один Сёма у нас дрыхнет. Не посмотрю, что ты мой друг, знаешь ведь меня.
     Пробежка не задалась, да и что можно было выдать после бессонной ночи, однако Семён быстро нагнал команду и пристроился сзади.
     Кошка на него даже не взглянула. Мало того, он услышал, как она говорит Тиму:
-Посади меня к Лысому в смешанном экипаже. Не хочу я больше с Кузнецовым в лодке идти.
Тим опешил:
-Ты что, сбрендила? Через три дня квалификационные заезды, да и не готов Лысый вторым номером работать. Мне сильный экипаж требуется, а кого я Сёме первым номером дам кроме тебя? Может, Киру-тяжеловеса? Даже не мечтай!
Что ответила Катька, Сёма уже не слышал. Ноги не слушались его, он даже отстал от остальных ребят, а потом и вовсе побрел шагом. Хотелось сказать ей все.... правда, что он может сказать, да и как объяснить – почему у него так хреново на сердце.
    На завтраке Сёме стало еще хуже, потому что Катерина, взяв свою порцию, прошла мимо, будто знать его не знала. Он пытался поймать ее взгляд, но тщетно,– она не замечала его, и как назло от души заливалась с Сонькой. Наверняка над какой-нибудь ерундой, тем не менее, ему нестерпимо хотелось знать, над чем можно так заразительно смеяться.
    После завтрака началась утренняя тренировка на воде. У Сёмы все валилось из рук, он постоянно проваливался и "зевал", не успевая цепляться веслом за небольшие буруны. Кошка же напротив была в ударе. Сегодня к нему она не приближалась, сквозила мимо на своем каяке и старательно отводила взгляд, так что у Сёмы тоскливо ныло под ложечкой. И чего дуется? Ведь так было классно! А какая она гладенькая,- подумал он и, закрыв на секунду глаза, представил вчерашнее до мельчайших подробностей.
     Мысли его нарушил Тим.
-Ты что это, как обухом шарахнутый? Да и Кошка, слышал, от тебя к Лысому в лодку просилась. Вы совсем оба с ума посходили?   
-Отвали, Тимоха. На душе тошно,- сказал устало Сёма и прикорнул возле камня на берегу.
-Ты же сам просил ее к тебе поселить. Может напился вчера или поцапался с ней?
-Лучше бы напился! Не поцапались мы... а это... ну, как бы тебе объяснить... только такого кайфа я в жизни не получал.
-Ничего себе! Я Катьку целый год обхаживал, так она ни в какую со мной.
-И со мной.
-Как это?
-Сам я. Понимаешь?
Тим присвистнул и присел рядом.
-Это ж… изнасилование.
-С ума сошел? Влюбился я в нее, колотит всего. Думать ни о чем не могу – мозги клинит.
-Прижало? Бывает. А она чего?
-Не знаю. Злится! Но ведь ей со мной хорошо было!
Тим помолчал, потом взглянул на друга, лежавшего на берегу с закрытыми глазами, совершенно измученного и несчастного на вид.
-Сказала, что ненавидит меня, и подонком обозвала.
-Ну и влип ты, парень. Что и делать, ума не приложу. Может, она помучить тебя решила, как полагается? Ты подлизнись к ней получше, глядишь, и проканает.
    Вечернее накатывание шло успешней, но Семен все равно чувствовал невыносимую тяжесть в груди. Катя его демонстративно не замечала, а, придя в палатку, сразу же отвернулась и сделала вид, что спит. Тогда он решил действовать по совету друга и попытался с ней заговорить:
-Катюш, ну чего ты? Мурлыкни что ли. Влюбился я, сил никаких нет. В голове мутится, так тебя хочу…
-Что?!- взорвалась она и даже ощерилась по-кошачьи:
-Не приближайся ко мне, иначе я за себя не отвечаю!
    Полночи он мучился, зная наверняка, что она также не спит, отчего ему было еще хуже. В какой-то момент сон сморил его, но он тут же проснулся от мгновенной боли в сердце, подобной удару тока. Мышцы его напряглись, и он даже не понял, как и когда подмял под себя Кошку. И опять она яростно сопротивлялась, однако ему удалось овладеть ею даже быстрее, чем в первый раз, и все продолжалось несколько дольше. И снова он явственно ощущал, как тело ее отвечает ему.
-Ты больше не обманешь меня!- прошептал он, удерживая ее за подбородок. Глаза Кошки при этом влажно сверкнули и закрылись в истоме, да и сама она точно расплавилась под его поцелуями.
    Утром их разбудил истошный крик Тимохи. Катерина испуганно натянула на голое тело спальник, а Семен поцеловал ее и вылез из палатки.
-Не ори, начальник,- сладко зевнул он на солнышке.
-Ты знаешь, который час?- взвился Тим,-Уже двенадцать! Вас что, никто не разбудил? Стоило мне отлучиться, никакой дисциплины, мать вашу... А ты куда смотришь?!- набросился он на дежурившего с утра Джуса.
Тот вяло доложил, что все на тренировке, а то, что Семен спит, он и знать не знал.
-Не кипятись,- миролюбиво сказал Сёма,- отработаем сполна.
-Я о них забочусь, езжу, гида им для экскурсии добываю, а они тут прохлаждаются...
Впрочем, улучив момент, когда Джус отвлекся, Тим спросил Семена:
-Ну что, все тип-топ?
Семен блаженно ухмыльнулся и вновь нырнул в свою палатку.
   Тренироваться было тяжеловато, но Сёма как одержимый носился по струе, убегая от Киры и Соньки, которые пытались атаковать его на оверкиль – по заданию шефа. Они азартно фыркали и пристраивались поближе, чтобы, исхитрившись, перевернуть Семена, а он, смеясь, легко увиливал от них юркой кормой Ласточки, ложился в сильный крен и мчался за своей Кошкой.
    На ужине ему хотелось сидеть рядом с ней, но Катя упорно отсаживалась подальше, соблюдая конспирацию, хотя ребята наверняка догадывались обо всем. Впрочем, никто никаких шпилек по этому поводу в разговоре не подпускал. Тим между тем устроил разборку полетов и всем накостылял по первое число. Досталось даже Сёме, он огрызнулся, но удовлетворенно хмыкнул, поскольку о Кошке начальник не проронил ни единого плохого слова.
    Экскурсию к водопадам наметили на утро следующего дня. Тим давал распоряжения и деловито бегал по лагерю, а также договаривался с менеджером кемпинга об охране и насчет автобуса, который поразил воображение ребят. На таком они еще не катались: с креслами для сна, с туалетом и баром в нижнем этаже. И только Семену не слишком хотелось уезжать из лагеря, ведь палатка сейчас сделалась для него пятачком счастья, не сравнимым ни с какими водопадами.
     Однако Катерина заявила, что желает ехать со всеми.
-Конечно,- ревниво упрекал ее Сёма, тебе лишь бы задницей вилять перед парнями. Вырядилась сегодня в шорты – одно название! И где такие шьют, в салоне эротического белья? Ты видела, как на тебя Тим смотрел, а Джус, и Ника?! Про Лысого вообще молчу. Чтобы завтра была в джинсах, и паранджу не забудь.
-Я что, твоя собственность?- смеялась Кошка.- Нашелся ревнивец. Меня так легко не захомутать, не надейся.
-А я попробую...
-Тебе что, постели мало?
-Мало.
-Какие же вы, мужики, собственники. Мне теперь и гардероб свой сменить прикажешь? Надену то, что посчитаю нужным, и не смей на людях ко мне приближаться.
-Ладно, ладно, глупо ссориться из-за одежды, тем более, что она сейчас тебе и вовсе ни к чему, а по другим вопросам завтра разберемся...

*** 4
     С утра началась обкатка двух смешанных экипажей. Семен видел гибкую спину Кошки и приказывал себе не отвлекаться, хотя привычка каякера-одиночки заставляла его постоянно перерабатывать, не учитывая работу первого гребца. Впрочем, Тим дал строгую установку не выкладываться на Шоа, поскольку секретную тренировку планировал на Трюсили днем позже. И не напрасно, ведь уже с утра на смотровых площадках расположились чужаки, снаряженные биноклями и термосами для длительной осады русских.
     Норги всегда были сильными, впрочем, уступали немцам, а Семену очень хотелось дать фору и тем и другим, но он помнил свое обещание начальнику – придержать самые ценные фишки до Трюсили. Оставалось держать крен по потоку и фланировать мелкими траверсами туда-сюда. Однако ему было радостно, что Кошка хорошо работает с ним в паре. Все видели, как они красиво проходят порог – легко, без напряжения. И все же в конце накатки он заметил, что она устала: сказывались, наверное, три ночи любви. Ничего, ничего, дам ей отдохнуть сегодня, чтобы завтра на воде выдала перлы, думал Сёма, а сам ревниво поглядывал, как бы кто не перехватил инициативу и не помог Кошке выйти на берег из байдарки раньше него.
    Когда они пообедали, Тим приказал загрузить каяки в заказанный автобус.
-С утра пораньше рванем в Трюсиль, чтобы ни одна норвежская ищейка нас не пронюхала,- сказал он. А потом добавил, с пристрастием глядя на Семена и Кошку:
-Постарайтесь выспаться сегодня, дети мои.
Второй экипаж также удосужился его особого внимания,– Тим всегда отличался умением найти подход к каждому члену команды.
  Трюсиль встретила их сурово, поскольку накануне в горах прошли дожди, и река вспучилась. Тим, оценив резко возросший расход воды, нахмурился, а, пробежав вдоль по берегу, решил собрать совет. Парни, впрочем, рвались в бой, один Сёма совсем скис – из-за Кошки. Она отлично владела каяком, но выбранный участок после резкого набухания стал силовым, а Катерина с ее субтильностью могла не справиться с валами. Однако кусок был также и высокотехничным, так что даже Кира уступала Кошке здесь по своим возможностям.
   Решили расставить страховку: одного человека – сразу за мощной бочкой, двоих – после опаснейшего прижима, имевшего отрицательную по высоте стенку. Близко подобраться со страховкой к нему не удавалось – он был зажат с обеих сторон крутыми скальными выходами, но место представляло чрезвычайную опасность из-за резкого поворота, поскольку отбойные валы, бьющие в стену, наваливались на нее чуть не вдвое выше основного потока.
   Сёма уперся и сказал, что не пустит Кошку на трассу, на что она заносчиво заявила:
-На Кахеме и Кавказской Белой я и не такие куски простреливала, к тому же, не нуждаюсь в твоей опеке.
-Сравнила, на Белой всероссийские соревнования проходили, и тебя там весь Питер страховал, а здесь только три спасконца и "живец" на берегу,- заорал Сёма, но Кошку было не свернуть с выбранной линии.
-Все равно пойду! Трюсиль – моя мечта, и, по-твоему, я должна от нее отказаться?!
Семен с тоской осмотрел последний участок перед выходом на спокойную воду: гряда камней и кипящие валы. Но как убедить Катерину включить систему самосохранения? Она ничего не желала слышать, так же как и Тим, который, глотнув адреналина от мощной энергетики реки, решил и сам сесть в каяк. Возбужденный азартом, он уже не считал доводы Семена достаточно серьезными.
-Ладно тебе,- говорил он Сёме,-Мурлыка и не из таких передряг выходила, чего уж там. Спасжилет ей посильнее накачаем, а хочешь, свой спас ей отдай.
   Тимоха предложил Сёме идти первыми, чтобы страховать следующих за ними Кошку, Джуса и Лысого. Остальных расставили по берегу у самых проблемных мест. Неожиданно подъехал джип и оттуда вышли двое немцев, которых Тим считал основными соперниками в каякинге. Он выматерился, но приказал начинать. Немцы посчитали своим долгом предупредить русских об опасности вспученной реки, они что-то говорили на плохом английском Кошке, потому что переводчика в поездку на Трюсиль Тим не взял. Но Кошка в ответ только смеялась и кокетничала с ними.
    Семен и Тим попрыгали в каяки и заскользили по стремнине. Катя и Джус шли на дистанции от них в связке, чередуясь по "восьмерке" и страхуя один другого. Замыкал кавалькаду верзила Лысый. Сёма, проскочив первую ступень препятствий, спрятался в суводь, ожидая Кошку, а Тим спустился ниже по течению, но вдруг исчез из поля зрения, вместо того, чтобы, как договаривались, держать с другом визуальный контакт. Сёма чертыхнулся, однако Кошка была сейчас важнее, тем не менее он сообщил по мини-рации нижестоящим страхующим на берегу, что потерял Тима из виду.
    Увидев вдалеке красный шлем, Сёма отчалил и скатился дальше, как и планировал, а потом прошелся между валунами, почти скрытыми сейчас большой водой, и вдруг провалился в какую-то яму, откуда его "выплюнуло", как пробку из бутылки. Он понимал, что предупредить Кошку уже не успеет, и, проклиная все, почти на "зубах", несколько оглушенный динамическим ударом, постарался прострелить высокие пенистые гребни, уходя от прижимистой стенки впереди. Сердце его впервые сжималось от страха,– он молил бога, чтобы у Кошки хватило сил справиться с такими строгими валами.
     Уже в самом конце, там, где и предполагал Сёма, Кошка и Джус залегли в переворотах один за другим. Тим свистнул ему с противоположного берега, и вслед за ним Семен бешено заработал на траверс – за Кошкой. Однако ее каяк вынырнул пустым, а красного шлема нигде не было видно. Он обнаружил ее почти под самым прижимом и рванул изо всех сил, понимая, какой опасности она подвергается.
-Держись за обвязку каяка!- рявкнул он и, заметив, что Кошка смогла ухватиться одной рукой за тросик, что было мочи замолотил веслом прочь, к берегу.
   Их сильно сносило, ведь Кошка навалилась грудью на нос каяка, чем пригрузила его, но другого выхода не было. Сим пахал до седьмого пота, чувствуя, как каяк затягивает в носовую "свечку", и все же ушел от прижима. Оставалась шивера на выходе, в которой, как он ни лавировал, Кошку било по камням. Не в силах что либо сделать, он проклинал и Трюсиль, и дожди в горах, и Тима с его азартом, а заодно и Норвегию в придачу.
   Катю он выволок из воды полуживую, но первыми ее словами было:
-Как там Джус?
   Между тем каяк Джуса "выплюнуло" из прижима, а самого хакера нигде не было видно. Впрочем, по рации Тим сообщил, что с ним уже все в порядке. Когда Семен приволок Катерину на плече к базовой импровизированной стоянке, Джуса уже отпаивали горячим чаем.
-Ну, как?- спросил Сёма дрожащего от холода и стресса приятеля, вокруг которого кружились заботливые девчонки.
-Хлебал в прижиме сурово, думал – каюк, но Тимоха почти за шкирку меня выудил,- сказал Джус.
   А Тим сидел злой и усталый. Увидев Семена и Катерину, он обнял их со словами:
-Простите меня, други мои, за самонадеянность. Бес попутал, в раж вошел, да еще бундесы подъехавшие меня подначили – очень хотелось им нос утереть. За что и поплатился, каюсь. Джуса десять минут выцарапать не мог из прижима, а вода плюс восемь. Он висел вниз башкой, приплюснутый к стенке, и хлебал бедолага от каждой волны. Я думал – жмурика вытащу.
-Как же ты его достал?- изумился Сёма, знавший в этом толк.
-Вышел на траверс, завис и каким-то чудом успел закарабинить его обвязку. Ну а потом ребята мне на помощь живца бросили.
    Живцом сработал Лысый, как самый сильный после Сёмы.
Тим посмотрел на Кошку, которую уже растирали спиртом, и заметил:
-Как бы воспаление легких не схватила.
А Сёма вздохнул полной грудью и оглянулся, впервые оценив красоту грозной Трюсили.

*** 5
     После Трюсили Тим казался особенно собранным. Однако все шло своим чередом: за два дня до стартов устроители соревнований открыли трассу на Шоа для обкатки, потом прошли квалификационные заезды. Тим ничуть не сомневался в своих ребятах и все-таки страшно переживал. Впрочем, напрасно. Сёма по классу одиночек достаточно легко взял бронзу. На большее Тим и не замахивался, ведь чтобы обогнать норвежцев и немцев требовался иной уровень тренировок – круглогодичный, а он еще только доказывал спонсорам необходимость этого. Но через день Катерина удивила всех, хотя и была лишь четвертой в личном зачете среди женщин, ведь все в команде знали, каких синяков и ссадин стоила ей Трюсиль.
     Главным достижением оказалась командная эстафета. Тимоха даже напился, ведь заслуженное серебро, доставшееся ребятам, во-первых, подтверждало наличие у них высокого командного духа, за который так бился Тим, а во-вторых, открывало им возможность получить бюджетное финансирование, и, следовательно, ездить на соревнования за счет Спорткомитета.
    Между прочим, немцы, что посетили их тогда на своем джипе, подарили Кошке букет роз, чем привели Сёму в неописуемую ярость.
-Какого черта! Я сам буду тебе цветы дарить,- заявил он.
-Когда?- спросила Катя.
-Потом,- смутился он, припомнив цены в норвежских магазинах.
   А тем временем, сообщив спонсорам о своих успехах, Тим распорядился паковать вещи для похода. Лысый, их пожизненный завхоз, алчно потирал ручонки, разбирая фирменные упаковки с продуктами для экстремального туризма, которые где-то раздобыл ушлый Тим. Лысого звали просто Леха, но прозвище прилипло к нему настолько прочно, что некоторые из ребят давно забыли его настоящее имя. А голову он брил ради стильности, ведь оставлять редкие белобрысые волосенки не имело никакого смысла.
   Девчонкам было жаль покидать гостеприимную Шоа, они старались еще и еще насладиться красотами реки и фотографировали ее до бесконечности, пока парни готовили груз к отправке. Катерина веселилась наравне с другими членами команды, однако какой-то тайный червячок точил ей сердце, особенно, когда она наблюдала за Соней. Роман подруги с Серегой не вызывал у нее никакого воодушевления, ведь у них всегда на выездах все складывалось лучше некуда, а в обычной жизни они как-то расходились в стороны, о чем Соня втайне очень печалилась. Лишь в походах, как когда-то медсестры на войне, она брала свое,– Серега был у нее на привязи, и Катерина очень боялась, что ее отношения с Сёмой пойдут по такому же сценарию.
    Более всего смущало ее то, что с ним ей было очень хорошо. А она не желала таких цепей. Да и вообще Кошке почему-то казалось постыдным и глупым предаваться любви в палатке, ведь до этого она никогда и ни с кем шашни в походах не заводила. Правда, на Семена Катерина заглядывалась давно. И тогда, в самолете, споткнулась и упала на него она, разумеется, специально. Уж больно он ее разозлил своим отношением. А вот Тимоха, между прочим, почти целый год к ней клинья подбивал.
     Сейчас у нее с Семёном все вроде бы складывалось, однако она очень опасалась его пресыщения, которое все не наступало. Напротив, Сёма становился с ней только нежнее. Он мог теперь часами перебирать ее волосы и легонько касаться губами ее тела. Мог вглядываться в ее глаза, когда она бодрствовала, и наблюдать за ней спящей. Он ревниво следил за ней – что бы она ни делала и куда бы ни направлялась, и успокаивался, лишь когда она, наконец-то, появлялась в палатке.
-Сёма, ты страшный собственник,- частенько говорила Катя и ловила себя на том, что ее радуют его мучения: ведь он болезненно переживал любое отсутствие своей возлюбленной Кошки.
   Сёма и сам чувствовал, что все больше впадает в зависимость от ее настроений. Когда она морщилась от боли, он ходил как в воду опущенный. Стоило ей хоть немного расстроиться, как он также расстраивался. Приходилось ли ей поцапаться с кем-то из ребят, Сёма тут же нападал на обидчика.
   Ребята давно знали и Семёна, и Катю: порознь. Но вместе эти двое уже составляли совершенно особое существо, незнакомое окружающим. Даже Тим пока никак не мог привыкнуть к их общности. А Соня так и вовсе предупреждала Катерину:
-Смотри, не допускай Семена близко к сердцу и не вздумай привыкать к его заботам. Вдруг у него все это несерьезно, знаешь, как больно будет.
   Не слушать подругу Кошка не могла, поэтому и ныла ее душа, но Семен на одной из стоянок, видно заметив ее настрой, сказал:
-Ты не верь Соньке, у нас с тобой все будет по-другому, не так, как у них с Серым. Потому что я тебя люблю. По-настоящему.
Правда, как это по-другому у них будет, он и сам еще не придумал, но без Кошки жить уже хотел... да и не мог.
   Выбранная для похода речка оказалась очень серьезной. Когда-то, еще дома, Семён, изучая лоцию, страшно гордился выбранной вместе с Тимом "пятеркой", да еще и с элементами "шестерки". Но теперь, при виде суровой воды, энтузиазм его несколько утих и, конечно, из-за Кошки. Хотя природа здесь была удивительной – с частыми туманами, студеными росами и невыразимой красотой скальных выходов, валунов и камней, поросших лишайником и мхом. И все это – на фоне бурного потока в узкой теснине.
     А вокруг к реке подступали сопки, укутанные северным лесом, к тому же, везде ощущалось присутствие живых существ: чирикающих, попискивающих, шуршащих в кустах. Частенько шмыгали непуганые зайцы, огромные как хорошие свинки, ведь для них европейские крестьяне на своих не менее европейских хуторах устраивали обильные кормушки.
   Из-под ног то и дело взмывали куропатки и фазаны, так что ребятам оставалось лишь мечтать о каком-нибудь завалящем ружьишке. А грибы и ягоды здесь отродясь никто не собирал, ибо здешний народ употреблял в пищу только расфасованные – из супермаркета.
    Пороги были достаточно напряженными, но сроки поджимали, и хотя Тим регулярно бегал на разведку, практически всё шли с "наплыва". Сёме приходилось идти первым, Тим следовал на каяке сразу за ним, а все остальные катились чередой, в связках по двое, как на соревнованиях. Так легче было страховать. Зевать не приходилось, сливы часто завершались мощными бочками, и легкие каяки порой почти полностью скрывались в их пене, но тут же всплывали точно поплавки, правда, уже в нескольких метрах ниже – на стремнине. Не зря Тим накатывал их в Лосево. Кое-чему все они научились.
    В перерывах Тим для порядка устраивал разборы полетов, как руководитель инструкторского семинара, завершающей практической фазой которого и являлся данный поход, ведь перед поездкой сюда они всю зиму и весну по вечерам слушали курс лекций в клубе и даже сдавали настоящие экзамены.
   Каждый день приносил свои трудности. Например, холодный дождь, что зарядил с утра до вечера. Все очень замерзли тогда, и Тим, в конце концов, приказал разбить лагерь, однако Сёма все равно наорал на него, ибо считал, что останавливаться следовало сразу после обеда. Тим понимал, что друг психует из-за Кошки, но заявленные на территории чужой страны сроки следовало соблюдать неукоснительно. Тем не менее Сёма сказал:
-Плевать я хотел на сроки, на семинар этот гребаный, на твоих спонсоров и погранцов! Если Кошка застудится или еще чего, не посмотрю, что ты начальник, прибью на месте.
   Тим поражался, слушая друга. Ведь сколько маршрутов вместе прошли, деля поровну и холод, и дождь. И та же Кошка не первый свой поход совершала, впрочем, ходила раньше она не с ними, а с питерскими.
    Однако теперь Сёму было не узнать: Кошку из байдарки на руках выносит – чтобы ноги, не дай бог, не замочила. Это ж надо так парня обработать!
     А Семён смотрел вокруг и словно видел все новыми глазами. И странно ему было, ведь так много разных рек он посетил, столько красот природы ему открывалось, но никогда это не трогало его душу как сейчас. Ему только хотелось, чтобы и Кошка все это обязательно вместе с ним видела. Таежные запахи, багульник и шум порогов, лесная тишь – все теперь наполнялось для него иным, нежели раньше, смыслом. Он уводил свою Кошку далеко от лагеря и угнаться за ней не мог – такой легкой и неугомонной,– но смотреть на нее, идти за ней – стало любимейшим его занятием. А ведь когда-то он признавал лишь шумные компании у костра. Теперь же хотел в уединении любоваться той, с которой можно было без слов плыть по вересковым зарослям. Он ощущал, что связан с ней неразрывно, и хотя это чувство появилось недавно, оно пронизывало все его существо, как солнечные лучи утром пронизывают летний сад.
    Его теперь все беспокоило – и тепло ли она оделась, и не устала ли, и интересно ли ей с ним. Каждый вечер он с особым тщанием ставил их временный дом и устраивал в нем лежбище из спальников, лишь бы Кошке было удобно. Но все чаще его посещала мысль, что временный дом – он и есть временный, а совсем скоро придется упаковать его в рюкзак до следующего сезона. Конечно, они наверняка еще несколько раз до конца лета сделают всем клубом вылазки на природу, но это будет совсем не то, что сейчас. И он заранее тосковал о том, что ему придется расстаться с Кошкой.
     А Катерина между тем упорно помалкивала, ожидая, что он предпримет и что решит. Вдруг, это только походный палаточный роман, а дальше ничего не последует, в страхе думала она. Сёма же прикидывал, где раздобыть денег, чтобы снять для них с Кошкой квартиру. У него была в загашнике пара тысяч долларов – заработал перед походом на шабашке. И он решил для себя, что ни дня не будет тянуть, ибо представить себя без Кошки уже не мог.

*** 6
     Поход подходил к концу, и Кошкины глаза становились все грустней. Но Сёма о принятом решении собирался сообщить ей только после определенных реальных действий, хотя ему до глубины души было жалко Кошку. Он пытался утешать ее, как мог, однако свою тайну до времени ревностно хранил.
    После возвращения в кемпинг, все до единого, ребята ощущали какую-то невосполнимость прошедшего, его недосказанность и незавершенность. Притихшие и потерянные, сидели они у костра и не находили слов. Это раньше, когда каждый из них совершал свой первый сплав, эмоциям не было предела, сейчас печаль главенствовала над ними.
-Ну ладно, ладно, чего раскисать,- твердил смущенно Тим, хотя и сам, слушая гитару, не мог справиться с комом в горле.
    Настал черед укладывать снаряжение в автобус, и Тим как ужаленный бегал из конца в конец, чтобы, не дай бог, чего не забыли, особенно медали и памятные подарки. Он никому не давал продыху, и только Кошку не трогал. Она сидела на парапете, в стороне, с отсутствующим взглядом.
     Сёма был занят на погрузке лодок. Но он прекрасно видел и то, как Сонька склоняется к Катерине со своими бабским советами, и то, как Тим мимоходом пытается рассмешить Кошку, и даже то, что настырные бундесы все-таки пришли ее проводить. Ему хотелось накостылять немцам, однако Кошке наверняка было приятно их общество, и он сдерживался. К тому же Тим пару раз уже осадил его:
-Мы в чужой стране, не забывай.
    Наконец-то распили последнее шампанское, прокричали на прощанье троекратное ура! и поехали. В автобусе Сёма держал Кошку за руку, но в ее глазах блестели непролитые слезы. Впрочем, девчонки тоже плакали, как и обычно после очередного похода. И только Семен не мог скрыть своей радости, ему не сиделось на месте, он готов был зацеловать Кошку до обморока, а приходилось лишь шептать ей на ухо:
-Ты помнишь, что у нас все будет хорошо?
Она кивала, но голову к нему все равно не поворачивала.
   Тим, восседая на кресле начальника, обозревал команду с высоты и то и дело поглядывал на Сёму с Катериной. Много он видел послепоходных расставаний и пар видел множество, тех, что после бурных палаточных романов в обычной жизни так и не соединялись. Но ситуация с Сёмой и Кошкой особенно задевала его, ведь Сёма был его лучшим другом, а Кошка..., она всегда нравилась Тиму.
   Он так и не успел переговорить с Семеном об этом. Впрочем, веселый настрой друга почти убедил Тима в том, что ничего серьезного у Сёмы к Катерине быть не может, а потому где-то глубоко в душе Тима разгорался огонек надежды на собственный успех у нее, так что он даже хотел, чтобы сейчас она посильнее обожглась.
   По прилету в Москву также на автобусе их должны были развезти по домам. Сёме  пришлось выйти раньше Кати. Она держалась изо всех сил, но нежный поцелуй Семена на прощанье сейчас только больнее ранил ее сердце.
   Тим подсел к ней, когда она осталась одна, и взял ее за руку:
-Кошка, не грусти так сильно, пожалуйста,- сказал он, заглядывая в ее печальные глаза.
-Все нормально, Тим. Я уже взрослая девочка,- отвечала Катя.
-Помни, что на свете есть еще Тим. Это я на всякий случай тебе напоминаю. Мало ли что…
     Она улыбнулась и поцеловала его в щеку:
-Спасибо Тим. Мне уже пора.
Он помог ей выйти и передал из рук в руки родителям, что встречали свою дочь с поцелуями и объятиями, а когда автобус повернул, и Кошка осталась где-то там, за углом, Тиму взгрустнулось не на шутку – даже в носу защипало.
   А Сёма между тем, побросал свои вещи в прихожей, обнял бабушку, ожидавшую его дома, пока родители были на работе, и быстро поел, чтобы не обидеть старушку, после чего помчался купить газету с объявлениями. Все у него ладилось, сердце прыгало в груди как мяч, и Сёма оглядывался порой вокруг, удивляясь – то ярко оранжевому апельсину на подоконнике, то бирюзовой ленте на корзинке с бабушкиным рукодельем, то расцветшему на газоне лесному колокольчику.
   Он думал о своей возлюбленной Кошке и писал ей sms-ки о том, что пока слишком занят, но очень любит ее. В ответ она послала ему смайл. И все.
   После каждого похода ее посещало грызущее чувство тоски – так называемый послепоходный синдром. Кого-то он достает больше, кого-то меньше, ей помогала горячая ванна и приведение себя в порядок – от кончиков пальцев, до кончиков волос. Но сегодня на сердце Кошке давил непомерный груз, а его одной ванной излечить было трудно.
     Ребята с этой напастью по обыкновению боролись разудалой вечеринкой, на которой ставилась послепоходная жирная "точка". Это частенько помогало. Вот и сейчас позвонил Тим и сказал:
-Котенок, завтра решили встретиться в клубе. Ты как, придешь?
Катерина отметила, что про Сёму он тактично не спросил. Наверное, тоже считает отношение Семена ко мне несерьезным.
Прийти в клуб она хотела, но стоило ей положить трубку, как слезы сами закапали у нее из глаз. Говорила же мне Соня: вот и ягодки. У него дела, а я по боку.
   Прошло два часа, потом три. Кошка лежала, поджав ноги, и думала о том, как хорошо, наверное, уехать в деревню и забыть обо всем. Ей даже вспомнились двое рыжих близнецов, что катали ее когда-то на лодке. Они надумали увезти ее на середину реки и по очереди поцеловать. Вот тогда она и научилась опрокидывать обидчиков в воду.
    Кошка опять разрыдалась, но вдруг зазвонил телефон. Сердце ее замерло. Голос Сёмы на том конце провода срывался от волнения:
-Котенок, возьми паспорт и выходи, я жду тебя у подъезда.
Мама спросила, куда это она собралась.
-Да так, с ребятами встретиться нужно,- отвечала Катя, а сама уже прятала паспорт в сумочку.
  Он подъехал на своей "пятнашке", подаренной ему родителями еще в прошлом году на день рождения. Выскочил и замер, поскольку ни разу не видел ее в платье. Впрочем, тут же заявил:
-Все, надо ехать.
-Куда?- спросила Кошка удивленно.
-Заявление подавать. Принимают только до шести.
-А мама… Им же нужно сказать…- пролепетала Катя, но Сёма запротестовал:
-Прошу тебя, никому ни слова. Боюсь я, что кто-нибудь нам помешает. Распишемся, тогда всех перед фактом и поставим.
  В загсе он долго приставал к сотруднице, принимавшей заявления:
-Мать, ну помоги ускорить. Очень нужно!
Та потребовала сто евро и сказала:
-Через три дня, не раньше. И то – без торжественной регистрации.
-Да нам просто расписаться.
-А девушка твоя почему плачет? Может, ты ее силой принуждаешь?- спросила тетка.
-Нет, нет. Это я… от счастья,- испуганно заверила Кошка.
  На улице он закружил ее:
-Через три дня! Поняла? Ты будешь моя! А сейчас – гвоздь программы: я снял для нас квартиру на целый год! Думал, умру, пока все это состряпаю. А ведь ты мне ни разу еще про любовь не говорила.
-Разве?- удивилась Кошка,- Мне казалось, что я только этим и занимаюсь.

*** 7
     Конечно, как только расписались, они сказали об этом Тиму. Родители также были извещены, и их реакцию на свершившееся пришлось пережить со всеми нюансами. Впрочем, недоумение близких длилось недолго и счастливо разрешилось в пользу новобрачных. А свадьбу заменили застольем в клубе с последующим выездом и гуляньем на турбазе. Тамадой, естественно, был Тим.
   Катя долго привыкала к тому, что она теперь – жена: слишком стремительно все произошло. Назвать семейной жизнью их связь с Сёмой у нее пока язык не поворачивался, к тому же, она понять не могла, как то, что было между ними, может являться супружеским долгом. А Семен вообще не чувствовал никаких изменений и наслаждался, точно они все еще находились на реке. Для него смена декораций ничего не изменила.
    Между тем Кошка теперь частенько разглядывала лицо Сёмы – с целью получше запомнить детали, ибо обнаружила, что хорошо знает его только по ощущениям рук, губ и тела, но не может с точностью сказать, какого цвета у него глаза, есть ли у него, к примеру, какие-нибудь родинки или иные отличительные особенности. Она изучала его, как топографическую карту, и с удовлетворением приходила к выводу, что по стечению обстоятельств в мужья ей достался вполне симпатичный экземпляр. Хотя, разве не сама она его выбрала – тогда, в самолете?...
   Раньше, в универе, у нее бывали небольшие романы, но все это быстро кончалось. Кошка считала причиной тому свою страсть к каякингу и любовь к свободе. Фанаткой чистого спорта она никогда не являлась, тем не менее именно в клубе ощущала себя независимой и самодостаточной. Пару раз у нее, правда, случилась близость с парнями, но Кошка не нашла в этом ничего привлекательного для себя.
    С Сёмой все было по-другому – до сумасшествия. Хотя стремительность его напора вынудила ее поначалу яростно сопротивляться. Впрочем, Кошка не сразу сообразила, какую линию поведения избрать в создавшейся ситуации, ведь даже себе стыдилась признаться, что Семен точно исполнил ее тайные желания. Как понять себя, если думаешь одно, а делаешь и чувствуешь совсем другое? Хорошо еще, Сёмен не слишком-то умствовал, а просто захотел и взял ее, ведь ничего могло и не случиться меж ними, и она даже не узнала бы, каким бывает счастье.
     А Сёма летал на крыльях. Теперь все казалось ему каким-то совершенно не таким, как раньше: и клуб, и ребята, и даже верный друг Тим. Главной сделалась Кошка – и только она. Семен даже на тренировки ходить стал реже, поскольку без Катерины ему там было скучно, а сама она не всегда успевала – из-за лекций в универе.
    Он сильно изменился и ко многому стал относиться почти равнодушно, но с какой-то радостью замечал, что основные его интересы незаметным образом подстраиваются под нее. Сёма не мог понять, как все это с ним произошло, однако точно знал, что навсегда оказался у нее под каблуком, хотя даже и не думал сопротивляться.
     В этом, наверное, и была ее главная кошачья хитрость.   

                ***

2.ПОЕЗДКА

© Copyright: Марк Шувалов, 2010г.   


    После обеда, еще с работы я позвонил и сказал Алисе, что завтра нас ждет интересная поездка, но моя упрямица пожелала, дабы я хоть немного поуговаривал ее. Пришлось применить все свое красноречие, однако она осталась не в восторге от предстоящего вояжа, из чего я сделал вывод, что виноват, и причиной, скорее всего, служило то, что уже два дня, в виду полной замотанности, я был просто не в силах заняться с ней любовью. Алиса делала вид, что все понимает и даже жалеет меня – бедного, но я-то знал, какие мысли роятся в ее голове по этому поводу. Наверняка она представляла меня, по меньшей мере, куском говядины, из которого хорошо бы сделать отбивную котлету.
     Между тем я имел вполне определенные планы насчет Алисы в данной поездке. Мне кровь из носу требовалось посетить одного известного дизайнера и уговорить его подписать с нами контракт, без чего шеф запретил появляться в офисе. Дизайнер этот по телефону отказался обсуждать данный вопрос и пригласил встретиться у себя в загородном доме. По слухам кадр этот являлся любителем мальчиков, а Алиса всегда дружила то с одним, то с другим, геями. Я не ревновал, а сейчас и вовсе очень надеялся, что именно она поможет мне наладить контакт с дизайнером.
     Сегодня вечером я собирался доказать ей в постели свою любовь, но пока ждал ее из душа, совершенно по-идиотски заснул. Утром мне пришлось варить себе кофе самому – Алиса ушла и, по всей видимости, очень рано или даже ночью, поскольку я и сам проснулся чуть не в семь часов. Завтракая, я раздумывал, поедет она со мной или нет после того, как сон сморил меня в самый ответственный момент. Наверняка обиделась и очень сильно. Это я мог заняться с ней сексом, в процессе чего она продолжала дремать и лишь мурлыканьем подтверждала, что вовсе не спит и хочет еще, но когда она ждала от меня вполне определенных действий и не получала их, надеяться на ее великодушие не приходилось.
     Алиса позвонила сама и сделала вид, что не произошло ничего из ряда вон.
-Ну что? Мы едем или как?- спросила она.
-Конечно, едем!- обрадовался я и помчался прогревать машину.
               
     В машине Алиса спала, чему я несказанно радовался, ведь ехать пришлось долго – дизайнер жил за чертой города в собственном доме и, как мне доложили, в доме очень неслабом. Марк – так звали дизайнера – раньше обитал в одной процветающей строительной компании, и никто из говоривших мне о нем даже не предполагал, что он гей, потому что видели его то с одной, то с другой пассией. Хотя правда лежала на поверхности, ибо все эти дамы всегда были либо старше Марка, либо не слишком интересны внешне, тогда как сам Марк являл собой великолепный образчик мужской красоты и стати в полном расцвете сил.
     Фирма, где когда-то работал Марк, очень преуспела на одном госконтракте, после чего трое главных ее участников практически отошли от дел, но все трое отхватили по приличному земельному участку и отстроили себе по солидному дому. После этого Марка уже никто не встречал в компании великовозрастных или невзрачных на вид дам, напротив, он почти открыто стал появляться в обществе то с одним, то с другим, парнями, а в последнее время и вовсе завел себе совсем юного мальчика. Поговаривали даже, что мальчик тот несовершеннолетний, но никто толком ничего не знал.
     Помучившись в километровой пробке на выезде из города, я наконец-то вырвался на трассу, и мысли мои вернулись к спящей Алисе. Как же мне надоело неопределенное положение, в котором она вынуждала меня пребывать. А ведь психологи утверждают, что основным подспудным желанием любой женщины является желание выйти замуж. С Алисой все было по-другому. Не только я предлагал ей руку и сердце, хотя я, в отличие от других ее поклонников, делал это методично и регулярно, чуть ли не ежемесячно, на протяжении вот уже целого года.
     Она не отказывала, но и не давала согласия.
-Давай проверим свои чувства,- говорила Алиса и тянула меня в постель – проверять их на деле.
     Сколько раз я пытался объяснить ей, что не способен думать о сексе 24 часа в сутки, ведь есть еще и работа, на что Алиса отвечала:
-Тогда о каком предложении руки с твоей стороны мы говорим?
-Но ведь ты понимаешь, что в семейной жизни есть какие-то обязанности и дела, есть дети, домашние животные, работа, наконец!
-Я не предлагаю тебе заниматься сексом дни напролет…. И вообще ничего не предлагаю… Но, думаю, мы еще не готовы к совместной жизни.
     Я был уверен, что эти капризы с ее стороны являлись набиванием себе цены, и ждал, когда Алиса «перебесится» и придет к решению соединиться со мной узами брака сама. Но она не спешила, хотя и не пыталась увиливать налево. Значит, я все-таки устраивал ее во всех отношениях.
 
     Перед тем, как въехать в коттеджный городок, я позвонил Марку, чтобы он встретил нас у ворот. Если бы я не знал наверняка, то никогда бы не подумал, что этот человек гей. Марк выглядел современным и очень презентабельным на вид мужчиной – лет сорока на вид, но очень моложаво – подтянутым, энергичным, высоким, явно привыкшим к вниманию женщин и умеющим с ними обходиться. По крайней мере, Алиса сразу оценила его ненарочитую и очень органичную галантность. Однако через пару минут общения с хозяином прекрасного, во французском стиле, дома к нам вышел тот самый мальчик, и вид его поверг меня в полное уныние, поскольку все внимание Алисы тут же всецело переключилось на него. Юноша был необыкновенно свеж, точно маков цвет. На щеках его играл полудетский румянец, а глаза напоминали два василька на пшеничном поле. Он действительно выглядел очень молодо – эдакий рослый десятиклассник-отличник с безмятежным спокойствием и невинностью на лице.
     Хотя не только я был неприятно удивлен переменой в Алисе при виде юного красавца, Марк также заметил это, правда, он, в отличие от меня, едва повел бровью и более ничем не выдал своего интереса к данному предмету.
               
     Стоит признать, хозяин дома оказался очень гостеприимен. Для разговора меня он пригласил в гостиную, а Алису препоручил своему юному другу, которого звали Антон. Марк представил его нам именно так, хотя сам пару раз назвал мальчишку Тошей, отчего меня внутренне передернуло, но я постарался не подать виду. Алиса же с радостью на все лады величала своего нового знакомого и Антон, и Тоша, и даже Малыш, чего я уж и вовсе не мог вынести, однако мне приходилось помалкивать и стараться не поглядывать то и дело в сторону оранжереи, куда Антон повел Алису, чтобы показать ей великолепный розарий.
     Марк сам приготовил кофе и первым начал беседу, из которой я к своему удивлению узнал некоторые весьма интересные вещи о своем шефе, да и о его заместителе. Все это касалось не слишком чистоплотных действий в сфере использования целевых средств и участия в тендерах. После такой предваряющей вводной стало понятно, почему дизайнер не слишком-то горит желанием связываться с нами.
-Поймите, Вадим, я имею репутацию и очень солидных клиентов, которых не хочу потерять, поэтому не желаю угодить в какое-либо сомнительное предприятие. Конечно, все мои клиенты выступают моими заказчиками лишь от случая к случаю и тем не менее.
     Я подробно изложил ему наши условия и с удовлетворением отметил, что они явно заинтересовали дизайнера, хотя он и не спешил с ответом. Задумчиво подойдя к открытой арке и наблюдая за Алисой и Антоном через стекла оранжереи, он сказал:
-Мне нужно подумать над вашим предложением. Я не привык принимать скоропалительных решений.
-И сколько времени вам для этого потребуется?- осторожно уточнил я. Он посмотрел на меня, потом на приближающихся к нам Алису с Антоном и вдруг воодушевился:
-А как вы смотрите на то, чтобы прокатиться по нашему озеру на моей небольшой яхте?
-Какие у вас прекрасные розы!- воскликнула подошедшая в этот момент Алиса и улыбнулась мальчику. Тот улыбнулся ей в ответ, но тут же преданно взглянул на Марка.
     Предложение покататься на яхте Алисе очень понравилось, а я принял его потому, что не хотел уезжать, Марк пока обдумывал свое решение по интересующему меня вопросу.
               
     Яхточка оказалась очень симпатичной. Однако мне не слишком нравилось то, как Алиса ведет себя с юнцом – слишком уж они веселились. Но Марк, в отличие от меня, не проявлял никакого неудовольствия или беспокойства. Напротив, полный энтузиазма, он занимался снастями, рассказывал и показывал мне, что и для чего требуется, и уже через пятнадцать минут мы заскользили по зеркальной глади озера под белоснежным парусом. На мгновенье я даже ощутил в себе мальчишеский азарт, мне было радостно, что Марк не разочаровался во мне, что я не облажался и смог удержать трос, который так и норовил вырваться у меня из рук.
     Алиса тоже была в полном восторге, но совсем от другого – Антон  что-то увлеченно рассказывал ей. Они смеялись и лазали везде, точно неугомонные макаки.
-Осторожнее, не свалитесь в воду!- весело смеялся Марк, вторя их звонким голосам, и только я, глядя на них, выдавливал из себя улыбку с трудом. Мне никак не удавалось представить Марка и Антона в постели, хотя я, конечно, видел пару раз на видео гей-порно. Но Марк… он не выглядел геем. По крайней мере я не находил его похожим на друзей Алисы из этого племени. Марк был другим… совсем другим…
     Через какое-то время, когда солнышко стало припекать, Алиса решила переодеться. Вышла она из каюты уже в коротком топике и шортах. Марк скользнул по ней оценивающим взглядом, а она, очень довольная произведенным впечатлением, вновь присоединилась к Антону.
     Я сидел на корме и наблюдал за бурунами, которые оставляла за собой яхта, и соответственно, следил одним глазом за другими участниками нашего небольшого путешествия.
     Марк кивнул мне, как бы извиняясь, что покидает гостя, а сам присоединился к веселой парочке. Я не слышал, о чем они говорили, но вел беседу именно Марк. Алиса заливалась от смеха, а Антон улыбался, но как-то виновато или даже, я бы сказал, обескуражено. Когда Алиса отвернулась на мгновенье, я заметил, что мальчишка попытался приластиться к Марку, но тот холодно отвернулся от него.
     «Ну вот, раздор в святом семействе. Как бы это не нарушило наших деловых планов»,-забеспокоился я и решил урезонить Алису. Но она уже сама порхнула ко мне:
-Как тут хорошо! Я тоже хочу яхту… ты купишь нам такую же?
«Спешу и падаю»,- недовольно подумал я, а вслух ответил:
-Для начала нужно заработать на это денег. Но для тебя, дорогая, я очень постараюсь.
Улучив момент, когда ни Марк, ни Антон не могли нас услышать, я сказал Алисе:
-Прекрати совращать мальчика. Марк может отказаться от заключения с нами контракта. Неужели ты не видишь, что они уже начали ссориться из-за тебя.
-Ссориться? Из-за меня? Отлично…,- кокетливо повела она плечом и недовольно взглянула на меня,
-Не мешай мне отдыхать и развлекаться, бирюк ты эдакий. Этот пресловутый контракт тебе важнее моего хорошего настроения?
Я заткнулся. Контракт был мне действительно важен, но и поссориться с Алисой совершенно не хотелось. А она, видно, решила не уступать. Я чувствовал, что Алиса не просто так резвится и не просто так пытается испытывать мое терпение, ведь она никогда не была ни легкомысленной, ни поверхностной. Но меня страшно злило, что какой-то смазливый юнец смог так вдруг завладеть ее вниманием.
               
     Марк предложил причалить и прогуляться. Место, которое он избрал для этого, выглядело действительно очень живописно. Мы вышли на берег и попали на цветущий луг, сразу за которым на пригорке уютно выступал своим краем тенистый сосновый бор. Солнце поднялось уже достаточно высоко, и мы вдыхали настой трав и доносящийся до наших ноздрей восхитительный запах нагретой зноем хвои. Погуляв немного, я вызвался охранять яхту, но Марк и Антона оставил мне в напарники, наказав ему позаботиться о нашем обеде. К моему удивлению мальчик даже обрадовался такому раскладу, да и Алиса не слишком-то расстроилась – напротив, закружила по лугу и крикнула:
-Я хочу в сосновый бор!
-Там легко заблудиться,- улыбнулся ей Марк.
-Я хочу заблудиться там! Это было бы так романтично!
-Тогда мне придется Вас сопровождать,- сказал он и поспешил за ней.
     Какое-то время, пока они не скрылись из виду, я наблюдал за ними, поэтому совершенно не заметил, как Антон сноровисто и привычно приготовил все для обеда на палубе. После этого он пристроился недалеко от меня. Взгляд его то и дело обращался ко мне. Я недовольно поглядывал на юнца, но тут же одергивал себя, потому что помнил о еще неподписанном контракте и всеми силами заставлял себя быть хотя бы учтивым.
-Ты где-то учишься?- спросил я мальчика, чтобы как-то разрядить обстановку.
-Готовлюсь поступать в Кембридж,- ответил он.
-И хорошо ты закончил школу?
-Я все еще учусь в колледже, а сейчас вот приехал на каникулы.
-И где ты учишься?
-В Англии. У Марка там квартира.
-А родители у тебя имеются?
-Конечно, они оба работают в дипмиссии в *** (он назвал одну из развивающихся стран), я их редко вижу.
-А сколько тебе лет, если это не секрет, конечно.
Мальчик посмотрел на меня с обворожительной улыбкой:
-Семнадцать.
Я хмыкнул. Ничего себе, Марк не боится слухов и обвинений и открыто живет с таким юнцом. Между тем я и не заметил, как мальчик оказался рядом со мной. Он склонился, опираясь на поручни, и наблюдал, как вода плещется между бортом яхты и берегом, но то и дело поглядывал на меня своими синими глазами.
-Вы мне очень нравитесь,- вдруг сказал он. Я опешил:
-А как же Марк?
Мальчик не ответил и продолжил:
-Я могу оставить вам свой телефон…. Надеюсь, Марку вы ничего не скажете.
-Ты наглец, как я погляжу, да еще и неблагодарный щенок.
-Почему неблагодарный? Вы думаете, Марк содержит меня? Ошибаетесь, мои родители очень обеспеченные люди.
-А знают ли они, что ты живешь с Марком?
-Конечно,- невозмутимо ответил юнец.
-Кстати, а почему ты решил, что меня могут интересовать такие, как ты?
-Какие?- лукаво ухмыльнулся он.
Я осекся и постарался смягчить свой вопрос:
-Такие молоденькие мальчики…
-Вы предпочитаете постарше?
-Я предпочитаю женщин.
-Думаю…нет, просто уверен, что не только женщин.
Меня взбесил его уверенный тон, но я постарался сдержаться:
-Малыш, уверяю тебя, ты обратился не по адресу.
-Я никогда не ошибаюсь в этом вопросе,- был ответ.
               
     Мальчишка обнажил свой торс и растянулся на палубе загорать, а я достал свой ноут и углубился в чтение новостей из Инета. Марк с Алисой задерживались. Пошел уже второй час, как их не было. Антон, так и не добившись от меня никакого внимания, удалился в каюту и включил там телевизор, а я все ждал и наблюдал за местностью – не появятся ли наши путешественники. Пару раз я пытался звонить Алисе, но мобильник ее, скорее всего, разрядился, а потому не отвечал.
     Наконец я увидел знакомые фигуры у кромки леса. Они мелькали, то и дело скрываясь в высокой траве, но мне показалось, что Марк держал Алису за руку. Впрочем, приблизились они к яхте уже порознь, как и полагается людям, только недавно познакомившимся.
-Как же хорошо в сосновом лесу,- мечтательно произнесла Алиса, когда мы усаживались обедать. На Марка она не смотрела, но и от меня уводила взгляд, что было очень на нее не похоже, ведь обычно Алиса достаточно въедлива на предмет того, чем я без нее занимался. Сейчас же мои занятия за прошедшие два часа Алису вообще не интересовали, она словно витала где-то, и я совершенно не вписывался в это ее пространство.
     Марк рассказывал весьма занимательную и веселую историю, но меня не отпускало какое-то ревнивое беспокойство. Я пытался уловить в Марке нечто, подтвердившее бы мои подозрения, однако вдруг заметил, что Антон также, как и Алиса от меня, пытается отвести взгляд от Марка.
     После обеда мы снялись с якоря. Алиса блаженствовала в шезлонге, а я вновь уселся на самый край борта и свесил ноги, поскольку, в связи с небольшими размерами яхты, шезлонг занимал почти все пространство передней палубы.
-Как погуляли?- спросил я наконец-то Алису, когда мы остались наедине.
-Хорошо,- ответила она беспечно, но я уловил фальшь в ее голосе.
-Я хочу вздремнуть,- сказала она и прикрыла глаза.
-Ты думаешь, я ничего не заметил?- процедил я, на что Алиса ответила достаточно зло:
-Заметил? Очень хорошо! Может быть, это вправит тебе мозги.
     В этот момент с задней палубы в каюту метнулся Антон. Нос его был в крови. Алиса вскрикнула и, вскочив с кресла, последовала за ним. Когда я заглянул к ним, Алиса суетилась с аптечкой и прикладывала Антону примочку.
     Следом появился Марк. Он также заглянул в каюту, но тут же равнодушно ушел на палубу и стал возиться со снастями. По его действиям я понял, что мы разворачиваемся и, скорее всего, направляемся назад. Так и оказалось.
     Между тем Алиса и Антон продолжали сидеть в каюте и о чем-то шептаться. Но Марк крикнул мальчишке, чтобы тот помог ему с парусом. Меня Марк также привлек, и мы втроем вполне успешно развернули яхту по ветру. Я заметил на себе несколько внимательных взглядов Марка и не скажу, что ощущал себя под ними достаточно уютно, ведь вполне объективно могу оценить чужие достоинства и свои недостатки. А нужно признать, Марк находился в намного лучшей форме, чем я, несмотря на то, что был старше меня почти на 10 лет. Да и внешне он выглядел совершенно неотразимым – спокойный, уверенный, галантный, но знающий себе цену мэн. Я понимал в этом смысле Алису и даже почти не ревновал ее, хотя, признаюсь, мне было больно осознавать, что она так легко изменила мне с этим красавцем. Однако я также признавался себе, что и сам почти влюблен в него. Конечно, спать с мужиком было противно моей природе, но получить от него одобрительный или заинтересованный взгляд мне очень хотелось – это неимоверно грело мое самолюбие. И то, что Антон проявил ко мне вполне определенное внимание, также дополняло мое почти неуправляемое желание покрасоваться перед Марком и разбудить его ревность.
     Но Марк почти потерял ко мне интерес, да и к Алисе, поскольку ему видно не давало покоя поведение мальчишки. Я услышал, как он что-то резко сказал ему, и Антон ответил в том же тоне.
-Ты хочешь, чтобы я разбил тебе не только нос?- с холодной яростью спросил его Марк.
-Но ведь он тебе также нравится!- запальчиво крикнул мальчишка.
-Это не твоего ума дело, щенок паршивый,- услышал я ответ Марка, который меня просто поразил. Так, значит, это правда? Значит, я нравлюсь Марку? Ничего не понимаю, а как же Алиса? Как же Антон?
     «Алиса… Сколько раз я говорил тебе – давай поженимся! Но ты все же попробовала секс, о котором, наверное, давно мечтала. Ведь это сидит в любой женщине – эдакое возмущение тем, что какой-то из мужчин вдруг предпочитает женщинам другого мужчину. Как он смеет! Отбить, сейчас же, любой ценой!!! И что? Получилось у тебя? Посмотри, как он дергается вовсе не по твоему поводу, а из-за этого мальчишки!»
     Я сделал вид, что увлечен наблюдением за бурунами под бортом яхты и что ничего не слышу, а тем временем из каюты вышла Алиса – уже одетая по-городскому. Антон помыл фрукты и обошел всех нас с подносом, предлагая угоститься ими. Он напоминал мне стюарта – таким любезным выглядел сейчас этот самоуверенный юнец. Марк молча взял яблоко и продолжил управлять яхтой, направляя ее к своему дому.
     Мы причалили и выгрузились. Антон подхватил сумку для пикника и отправился в дом, а мне Марк сказал:
-Я обдумал ваше предложение. Передайте своему руководству – я согласен.
Признаюсь, я был очень рад его словам, а он даже не взглянул на меня при этом, продолжая чалить яхту и вязать концы троса. Я сделал вывод, что в дом нас больше не приглашают и нам с Алисой пора уезжать. Алиса также поняла это. Мы поблагодарили хозяина за прекрасный прием и простились.
     Уже, садясь в машину, я увидел, как Антон вышел на крыльцо и прижался к Марку сзади. Тот развернулся и обнял его.
     Мне захотелось как можно быстрее уехать отсюда. Алиса тоже как-то слишком торопливо уселась в салон и, пока я прогревал мотор, смотрела в окно – в ту сторону, где виднелось озеро.
     Всю дорогу домой мы оба молчали. Каждый думал о своем.
               
                ***      

3. ПОГОНЯ ХАКЕРА

© Copyright: Марк Шувалов, 2012г.

1.
   Он встретил ее на хакерском чате, где она "висела" под ником Бэби. Его привлекли странноватые ее вопросы к известному в своем кругу хакеру-доктору – Лею. Было в них нечто возмущавшее покой. Она словно не задумывалась о правильности построения фраз, перемежая понятия разного уровня, чем нарушала привычный строй сетевого общения и порождала неудовольствие Ягуара. Ведь в его голове всегда и все подчинялось порядку, и он гордился этим, презирая тех, кто не вписывался в стандарты киберпространства, отличавшегося от реальности особой, четкой, математической логикой.
   Но суть вопросов говорила не просто о компетентности Бэби, а об очень высоком уровне. Леем же являлся он сам, ибо называться открыто Ягуаром казалось ему несколько претенциозным.
   "Неужели баба?- удивился он, хотя почти сразу об этом догадался.
Обычно он не признавал женщин в мире хакеров, ощущая их неустойчивыми системами, энтропией, аморфными сгустками плоти, не способными к порядку, стройности и завершенности. Как и сырых юзеров он чуял их за версту и презрительно отправлял читать руководство "Window,s для чайников", не задумываясь о вежливости. Но тут его что-то словно затормозило на полном ходу.
   Он коротко ей ответил, небрежно прикрывшись терминами, в попытке прощупать "продвинутость" Бэби, которая в ответ предложила оценить свою прогу, заставив его плотоядно ухмыльнуться в ожидании куска. Программка оказалась небольшой, но емкой и чрезвычайно изящной. Он протестировал ее и начал "раздевать", отметив несколько нестандартных решений, которые сам бы оформил иначе, хотя в целом все было "упаковано" крайне элегантно. Нелогично, но остроумно,– он давненько не видел ничего подобного.
  "Черт возьми! А она недурна собой, эта Бэби",- подумал он и напрямик предложил:
-Не хочешь ли со мной подружиться?
-А ты будешь отвечать на мои вопросы?- спросила она.
-На твои – буду,- улыбнулся он, и сердце его почему-то ёкнуло.
-Даже если узнаешь, кто я?
   Он засмеялся, откинувшись в кресле: она все-таки решила пококетничать с ним, и что-то детское мелькнуло в этом.
-Думаю, девочка, у тебя голубые глазки,- он самодовольно хмыкнул – пусть знает, как легко он разгадал в ней женщину, но Бэби ответила:
-Глаза не голубые, а скорее синие. А еще – мне нравятся хищники. До встречи, Ягуар.
Вот когда он опешил. Как узнала она его истинное сетевое имя? Только если проникла к нему в систему, что было почти невозможно,– его супер-защиту еще никто не взламывал.
   Он заметался в своем компе и вдруг услышал нехарактерный щелчок в машине, потом глаз его уловил задержку шлейфа за курсором, совсем незначительную, но он все понял: она обошла его брандмауэры, построила благопристойный "фейс" и давно где-нибудь притаилась. Он даже представил ее как светленькую девчушку с беленькими зубками.
  "Я найду тебя, Бэби",- прошептал он с нарастающим в сердце азартом охотника, и черные его глаза сверкнули алчным блеском.

  Конечно, он разгадал уловку Бэби и довольно-таки быстро обнаружил ее у себя в корневом каталоге, но как неприметно она там "прописалась", просто встроившись в программный файл парой значков,– остальное было искусно "затенено". Плутовка обошла его анониматор, а ведь Ягуар верил в него, как в самого себя.
    Все эти дни, рыская по чатам, форумам и конференциям, он ждал ее. Наверняка Бэби – подставное имя, она могла скрываться под любым другим, но Ягуар был уверен, что поймет, узнает ее по "почерку", и не ошибся. Просматривая один из хакерских чатов, он заметил странное сочетание фраз с явным подтекстом. "Это она!"- воодушевился он и стал незаметно к ней подбираться.
   Для начала надел маску, выстроил "фейс" и сделал вид, что вышел с общедоступного терминала. Но она тут же его узнала:
-Привет, хищник!
Его кольнуло то, как легко она разгадала его маневры, и все же он был рад ей:
-Привет, синеглазка. Давай встретимся наедине.
Она долго не отвечала, а он тем временем лихорадочно прощупывал маршрутизатор, пытаясь выловить плутовку, однако при всех усилиях натыкался на глухую стену ее защиты.
  Черт возьми, она сильнее меня,– эта мысль завела его как пружину. Он понять не мог, злит его это, или же здесь кроется нечто другое. Ощущения были достаточно непривычными: какое-то холодящее волнение. Он удивлялся себе, ведь это только соревнование, игра, погоня: она убегает – он догоняет. Ну, да – адреналин, мышечная эйфория: ведь за монитором мышцы сокращаются, как при беге, и сердце начинает работать в авральном режиме. Недаром геймеры "подсаживаются" на эту цепную гормональную реакцию словно наркоманы, но ведь он не мальчишка и давно держит свои реакции под жестким контролем.
  Подергавшись, он понял, что пока потерпел фиаско. Однако ему удалось узнать истинное сетевое имя беглянки. Оно промелькнуло и тут же скрылось, но Ягуар выхватил его быстрыми глазами: Баттерфляй – так ее звали.
  Прошла неделя, после которой она согласилась с ним уединиться, и они почти полчаса болтали в "аське". Ягуар пробовал прощупать ее, узнать хотя бы, откуда она выходит в сеть, но Баттерфляй перекрыла все ходы к себе.
-Не ломись в мои двери, я их надежно закрыла,- смеялась она.
-Ты нравишься мне и я, как любой хищник, хочу обладать тобой!- отвечал он дробью клавиш, ведь с некоторых пор думал только о ней. Правда, поймать ее ему все никак не удавалось, хотя он гонялся за ней по сети и ставил самые немыслимые ловушки.
  Баттерфляй появлялась, только когда сама того хотела. Как он ни бился, она позволяла ему лишь письма на безликий адрес, а сама ускользала в неизвестном направлении. И все же у него появилось эффективное оружие в борьбе с ней. Впервые он остро ощутил глубинный, физиологический уровень слов, перенесенных телом и душой на экран монитора: эту чистейшую поверхность, отделяющую знаки от звуков речи, но соединяющую их с чем-то неизмеримо более действенным, превращающим слова в инструмент психологического воздействия на избранный объект.
  "Моя восхитительная Баттерфляй! Есть в твоих письмах нечто, что тревожит меня. Будь со мной более откровенной, и я научу тебя невосприимчивости к боли на любом уровне, а значит, обретению внутренней свободы. Ты ищешь смыслов в тех или иных своих спонтанных поступках, некой нравственной управляющей природной силы, и она существует, но лишь в твоей власти избирательно отдаваться собственным порывам или внешним обстоятельствам. Исключай все мешающее твоему развитию. Хотя в этом и есть основная сложность для истинно женского существа. Тебе необходима поддержка мужского интеллекта,– доверься мне, мотылек.
  Я не раз испытывал озарения, некие люцидные состояния особой ясности и просветленности, но ты каждым своим письмом подтверждаешь действенность инсайт-медитации, хотя и отрицаешь, что в совершенстве владеешь всеми ее приемами. Меня лишь беспокоит, что ты, пусть неосознанно, используешь их слишком интенсивно и плотно. Нельзя постоянно жить на гребне – это путь в шизофреническую бездну. Не веришь мне, поверь доктору, а он самого восторженного о тебе мнения как о существе уникальном. Есть люди, являющиеся как бы чувственно-интеллектуальными медиаторами. Они способны концентрировать внимание на неосознаваемом опыте и выходить за грани обыденного, расширяя сознание, что дано лишь единицам. Ты – одна из них.
  Насколько я понял, ты воспринимаешь окружающее как квазибелый шум, декодируя его полуосознанно, но вполне целенаправленно и продуктивно. Однако тебе недостает умения расслабляться.
  Не бойся "отсутствия мыслей", каждый испытывал подобный шперрунг, витание в облаках, а многие в нем живут постоянно. Сознание "сужается" и как кошка готовится к прыжку, концентрируясь, сжимаясь в пружину. Взлет и творческий подъем не заставят себя долго ждать,– процессы эти волнообразны. Но научись получать телесные наслаждения осмысленно".

   Так завязалась их игра, перешедшая в нескончаемый диалог. День Ферсмана, строго расписанный, с утра теперь был заполнен лекциями, завершаясь послеобеденными практическими занятиями со студентами. Как всегда собранный и подтянутый, Ферсман поглядывал на слушателей в аудитории, прикрыв веки: ему нравилось наблюдать сквозь ресницы преломления света в маленькие радуги. "Интересно, думает она обо мне или нет?"- размышлял он о Баттерфляй.
   Ферсман сразу оценил ее знания и талант, но ему хотелось говорить с ней не о прикладных задачах программирования, что уже давно не интересовало его само по себе. Однако она была увлечена проблемами искусственного интеллекта и горела идеями, и он вел с ней дискуссию об этом, хотя по письмам ее было ясно: в личной жизни она попала в какие-то сети и нуждается в профессиональной поддержке, дабы ничто не отвлекало ее от чистого творчества.
  К своему удивлению, он получал острое удовольствие от общения с ней и гордился тем, что смог раскрыть ее к искренности, ибо сделал вывод о достаточной замкнутости и зажатости Баттерфляй. Вероятно, ей мешала стеснительность, как и многим гордецам, знающим себе цену. Он и сам был таким в ранней молодости, когда еще не умел справляться с неуместной краской, заливающей щеки в моменты спора. Правда, это быстро прошло, но он хорошо помнил свои прежние ощущения и комплексы. И даже ценил их влияние, ведь во многом именно они заставили его развивать и культивировать в себе волевые качества.

2.               
  Итак, я решилась на диалог с виртуальным психоаналитиком, поскольку на этом настаивает мой друг, хотя и он возник в моей жизни из Синего Ничто, а вернее, из сети. И почему это я слушаюсь его?
  Пришлось подумать, прежде чем начать исповедь незримому доктору, хотя событийность вполне поддается описанию, стоит лишь прикоснуться к клавиатуре. Однако от этого – такого простого и привычного – действия могут родиться признания, доселе никогда не озвученные мной. На эмоциях легко проколоться и сболтнуть чего-нибудь лишнего. Впрочем, после каждого такого отчета невероятным образом действительно получаешь облегчение, словно собеседник за гранью монитора – твой бог и судья. И, действительно, он словно отпускает мне грехи, по крайней мере, освобождает мою душу от тяжкого бремени. Глядя реальному человеку в глаза, я никогда не смогла бы откровенничать, но сеть давно стала пространством моего разума, куда я не боюсь нырять и куда как в банк данных с легкостью сгружаю накопления своего сознания. Осудит ли меня за это мой незримый духовник?
   С какой-то радостью я открываю ему самые темные стороны своей души, которые осознаю лишь теперь, впервые облекая мысли в слова. И в этом есть острое удовольствие сродни эротическому, ведь тело реагирует на обнажение чувств таким же возбуждением, как и на обнаженную плоть, правда, с иными, новыми, незнакомыми ощущениями.
  Странное дело, частенько самое неприглядное, уродливое и извращенное, что мучило смутными сомнениями, в словесном облачении приобретает пристойность и даже некоторую изысканность, а, озвученные или описанные, внутренние бури выглядят почти банальностями. Словно ты уже слышала все это – где-то и когда-то, а ведь казалось – только твои чувства и ощущения необычны, уникальны, неповторимы, подвержены неясным порывам и глубинному клокотанию чего-то мощного и грозного. Но нет,– подобное уже когда-то и с кем-то случалось,– язык лишь подтверждает это, облекая столь неуловимо ощущаемые нюансы вполне стандартными оборотами. Остается надеяться, что мой собеседник тонко почувствует в отдельных словах, в их расположении и чередовании, мои состояния и по ним восстановит истинные мысли смятенного сознания, проскальзывая между строк и раздвигая невидимый плотный занавес. Поэтому я корплю над каждой буквой – в надежде, что в стонущих суффиксах и плачущих гласных мысленным взором он увидит мои страдания.
  Удивительно, но заново проживаемые события приносят боль даже большую, нежели в момент осуществления, однако мне обещано облегчение душевных мук, и хочется верить, что искренний рассказ поможет назначить прицельное лечение. Ну вот, даже описание своей души я выстраиваю древовидно, ступенчато, подобно корневому каталогу – с гипертекстовой структурой. Одно утешает – хоть тут не пытаюсь оправдываться, а лишь констатирую то, как мой разум уживается с телесной оболочкой, данной ему природой. Вот поистине две несовместимых сущности.
  Мне хочется представлять моего доктора красиво седеющим профессором, в каких без памяти влюбляются первокурсницы. Хотя порой я улавливаю в его письмах слишком уж психотерапевтические конструкты, поэтому далеко не все ему открываю. Да и можно ли описать словами то, о чем боишься даже подумать...
   Моя старая Бабушка сидит у окна и поглядывает, как во дворе на солнце высыхают лужи от утреннего дождя, и воздух парит от томительной жары. Этот дом одряхлел вместе с ней и хранит в своих стенах запахи, которые я помню с детства. Никогда и нигде подобный букет ароматов не встречался мне больше. Жара усиливает их, словно концентрирует, смешивая со стрекотом цикад, птичьим гомоном, дальними звуками с реки, приглушенным лаем собак и отдельными голосами. Бабушка великолепнейшая часть этого неповторимого по колориту пейзажа, и широкополая шляпа итальянской соломки с длинными шелковыми лентами делает ее образ романтично юным, точно пригрезившимся из далеких, волошинских времен. А ведь она давно с трудом передвигается, так что приходится помогать этому легкому как пушинка созданию, несмотря ни на что сохранившему приметы царственной осанки.
   Меня всегда чрезвычайно интересовало, о чем она думает. Разговаривает как ребенок или олигофрен, а смотрит хитро, и все время кажется, что она притворно пытается соответствовать образу своего ветхого тела, но глаза выдают ее: выцветшие от времени, однако таящие в глубине зрачков отблески огня. И ведь знает, что я поглядываю на нее, когда она подолгу сидит и смотрит на мир. Ах, лиса – моя лукавая Бабушка!
   Когда мне становится невыносимо, я открываю ей свои мысли, а наши с Додиком математические выкладки декламирую как стихи. Поведала даже о том, как и почему рассталась с мужем, на что она в ответ лишь равнодушно пошамкала губами.
-Скажи хотя бы, как ты относишься ко всему этому?- вконец разозлилась я.
-Жди испытаний для сердца!- захихикала старая фурия.
Я прильнула к ней в надежде услышать нечто, но стоило мне поймать ее взгляд в упор, хитрые глазки по-старушечьи заслезились, выражение их расплылось, и Бабушка вновь обрела вид дрябло-шелковистой старушки, беспомощной и поглупевшей.
  С утра она не склонна к разговорам и почти до полудня сидит на веранде, откуда смотрит на дальний лес, обрамленный облаками точно картинной рамой – так живописен вид в проеме окна. А дальше озеро открывается синей подрагивающей гладью, и слышен его странный рокот, будто из глубины бьют ключи или даже готовы вздыбиться буруны. Но оно почти всегда спокойно и торжественно, никогда на его поверхность не прорвался ни один из глубинных монстров, наверняка живущих в толще воды. И все же Бабушка каждый день ждет чего-то. Да и вообще она мечтает проводить у воды все свое время, так что сосед частенько помогает мне, и мы на тележке везем ее на берег. Тогда я сажаю упрямую старушку на раскладное кресло под большой зонт, и она, совершая свой тайный ритуал, что-то шепчет воде и крошит в нее лепестки цветов.
    Она считает это озеро особенным и называет его разными именами. Лишь поначалу они казались мне нелепыми,– очень скоро я поняла, что озеро стоит всех этих чудных прозвищ, ведь берега его тонут в роскошных зарослях черемухи, сирени и рябин, а окна домиков над водой поблескивают среди листвы как волшебные глаза фей.
   Вначале лета все это буйно цвело тяжелыми пышными гроздьями и сладко благоухало. Позднее вода устилалась опадающими лепестками, которые увлекало вглубь странными воронками. Сейчас весь берег расцвечен иван-чаем, лютиками и клевером, как английский цветник – резедой и гелиотропами. А за домиками на переднем плане леса роятся ели, удивительно свежие и неправдоподобно зеленые. Они наползают на берег своими мягкими лапами то справа, то слева от воды, затеняя ее гладь от яркого солнца и укрывая собой песчаную кромку, точно дорогие меха – плечи красавицы. И все это великолепие звучит птичьим хором, который волнами обрушивается на нас по утрам, рассредоточивается днем и затихает ночью.
  Бабушка часто слушает меня с равнодушным видом, но я знаю,– ни единое слово не ускользает от нее: это обязательно потом "вылезет" в каком-нибудь ее замечании,– она любит хитрить, петлять, путать карты. "Беги, беги со всех ног, если хочешь оставаться на месте",- эта любительница нонсенса тут же зажигает мое любопытство, но открывает мне свое зазеркалье лишь малыми кусочками.
  Вообще-то, по степени родства она – моя прабабушка. Две ее возрастных дочери современны, полны суетной жизни и поглощены реальностью быта, им очень далеко до подобной созерцательности. Среди родни лишь она считалась основательницей нашей фамилии, эдакой прародительницей. Но, наверное, только я любила ее без памяти, несмотря на достаточно равнодушное и почти надменное к себе отношение этой гордячки. Правда, она и с остальными всегда вела себя также. Тем не менее я знала, что надменность ее напускная, а под холодным покрывалом спрятана душа любящего и мудрого человека.
   Речи ее неизменно завораживали меня,– я могла слушать их бесконечно. И она дарила мне фантастические часы общения именно здесь, на даче, где я уже три месяца сижу при ней отшельницей, связанная с внешней жизнью лишь компьютером. Два года назад мою жизнь изменило счастливое замужество, но я сама все разрушила, поскольку что-то помимо моей воли, бывшей как бы в стороне от происходящего, упорно связывалось и развязывалось, предваряя любую мою мысль и движение.

  Я училась на факультете вычислительной математики и кибернетики МГУ и закончила его с отличием к величайшей гордости своих родителей. С особой торжественностью медаль и диплом были предъявлены Бабушке, и та разглядывала их некоторое время с надменностью, а потом сказала:
-Только жизнь покажет, чему ее там научили, а вернее, все ли она сама взяла из того, что ей давали.
  Престижная должность мне обеспечивалась, и я ни дня не задержалась после летнего отдыха, выйдя на работу по контракту, заключенному еще до защиты диплома. В стенах университета мы с Додиком начали разрабатывать одну перспективную тему. Это был "проект века", мы с упорством трудились над ним два года, и конечно не собирались бросать. Но Додик женился и на некоторое время отошел от дел, да и я в то время устраивала свою личную жизнь...
  С Кириллом мы встретились совершенно случайно. У отца что-то не ладилось с машиной, а я спешила, поэтому оказалась в метро, где бываю крайне редко. В людных местах со мной вечно происходят недоразумения, вот и тогда как назло порвался пакет с апельсинами, и они яркими мячиками рассыпались под ноги толпе. На помощь мне метнулся человек в строгом костюме, правда, быстро сообразивший, что занятие это безнадежное.
  Игнорируя убывающую и прибывающую людскую волну, мы некоторое время безотрывно смотрели друг на друга, а потом он подал мне руку, и я услышала его первые слова:
-Что будем делать с цитрусовыми?
  Темноволосый, с родинкой над верхней губой, мерцанием своих черных глаз он лишил меня способности сопротивляться движению, захлестнувшему мое сознание, словно порыв ветра. Я лишь отметила, что наконец-то получила живой опыт мгновенной кристаллизации подспудных ожиданий, впечатлений, непроизвольных воспоминаний и инстинктивных влечений души и тела.
  Мой взгляд затягивало внутрь некоего космоса, где сознание приобретало особые познающие свойства: я даже ощутила предвестники запаха и вкуса, каковые должны были иметь (и имели, как оказалось) лицо и губы, на которые я смотрела. Несколько мгновений длились и длились, растягивая паузу, превысившую все допустимые такты, но это позволило мне развернуть веером гипотезы, отмести несостоятельные и оставить предположительно верные. А тем временем взгляд его проникал в меня насквозь, словно я не имела плотности, и овладевал мной без всяких помех, поглощая полностью, без остатка. И я отдавалась этим глазам со всей страстью, понимая, что сопротивление бесполезно.
  Он еще что-то сказал, но я не расслышала, его заглушила вновь прибывшая электричка, и нахлынувшая из нее толпа оттеснила нас к началу платформы. Мы никак не могли вынырнуть из этого потока, болтавшего нас из стороны в сторону, поэтому незнакомец схватил меня за руку и затащил за колонну, заслонив собою ото всех. Совершенно не понимаю, как это мы с ним начали целоваться, но все произошло словно само собой, и тогда это меня нисколько не удивило.
    Потом он потащил меня за собой, и я шла как во сне, удивляясь изворотливости своего разума, отодвинувшего на задний план чисто физиологические восприятия и застелившего сознание некой дымкой, через которую все стало казаться чарующе притягательным. Поцелуи незнакомца требовались мне подобно влаге в знойной пустыне, и оттенки вкуса не примешивались к ощущению свежести чистой воды; мои губы жаждали утоления и даже непроизвольно причмокивали.
  Оглянувшись вокруг и поняв безнадежность положения, он сказал:
-Поехали ко мне.
Я слышала его прерывистое дыхание и прекрасно понимала, чем он зовет меня заниматься, однако его похотливый призыв прозвучал для моих ушей как страстный музыкальный аккорд. Мне хотелось взлететь, чему мешало лишь то, что я не вполне ощущала собственное тело. Внимание концентрировалось на каких-то отдельных точках: к примеру, на ладони, которую держала мужская рука, а еще на животе, почему-то дрожавшем у меня мелкой дрожью, точно лист жести под градом дождевых капель.
  Что такое случилось со мной тогда, объяснить не могу, но у меня не было сил сопротивляться. Хотя краем сознания я все-таки подумала, что это вероятно мой тип мужчины, и даже отметила, как прилично он одет: на руке у него блеснул "роллекс", а галстук стоил не менее пяти сотен евро (насколько все-таки практичен женский ум). Как подобный плейбой оказался в метро, оставалось загадкой. Хотя я и сама сюда попала случайно, начисто забыв о назначенной встрече с подругами и девичнике, для которого везла апельсины.
  Между тем незнакомец несколько раз останавливался и впивался в меня поцелуем, но как-то мы все-таки добрались до его машины. Там он снова накинулся на меня, и мы не могли разъединиться несколько минут.
-Как тебя зовут?- с трудом смогла я спросить, на что он, продолжая меня целовать, достал из внутреннего кармана портмоне с документами и свободной рукой протянул его мне. Кое-как мы поехали. В голове у меня стоял туман, ощущаемый мною как нечто материальное, струящееся и обволакивающее, но, прорываясь к реальности, я все-таки смогла прочесть фамилию и имя в паспорте. Впрочем, кроме имени уже через минуту все вылетело у меня из головы. Кирилл и вовсе ни о чем не спрашивал, глаза его были затянуты поволокой, которая передавалась и мне,– я впитывала ее точно губка и, отяжелев, все ниже погружалась на дно сознания.
  Не помню, как мы добрались до его квартиры: все уплывало у меня из-под ног, и я усиленно старалась удерживать равновесие.
-Ты пахнешь, как я хочу, как всегда мечтал. Ты – моя женщина…- в беспамятстве шептал он, раздевая меня, и не прошло пяти минут, как мы соединились.
  Это повторялось и повторялось с перерывами на отдых, но каждый раз мы в каком-то радостном безумии с животным восторгом бились в конвульсиях, будто через нас пропускали разряды тока. Мое имя он узнал лишь через пять часов,– до этого оно ему просто не потребовалось, поскольку общались мы какими-то отрывочными звуками.
-Алина, А-ли-на, Аля,- распевал он на все лады как полный идиот с блаженной улыбкой.
  Два дня мы не могли ни о чем думать, кроме почти беспрерывного секса, чередуемого душем, приемом пищи, сном в обнимку. Возможно, мы разговаривали, но память сохранила лишь наслаждения плоти. Что это было? Какое-то сумасшествие. Я отключилась от своего разума, превратившись в некий орган вожделения и удовлетворения, начиненный нервными окончаниями. Тело мое дрожало от каждого прикосновения и ежеминутно разражалось каскадом пульсаций.
  Через двое суток мне было трудно ходить и сидеть, но сознание так и не пришло в норму, напротив – опьянение усилилось. Мобильник трезвонил без умолку, мои родители просто с ума сошли, потеряв со мной связь, и Кирилл решил таки отпустить меня ненадолго домой, из чего я почему-то сделала вывод, что он разумный человек.
  Сейчас я вспоминаю свое состояние с содроганием, поражаясь тому, насколько мой рассудок тогда покорился инстинктам. Будь незнакомец кем угодно – преступником, сумасшедшим, наркоманом,– это никак не остановило бы меня; главным оказалось физиологическое притяжение. Чувственная интуиция безошибочно нашла полновластного хозяина женщины во мне, а идеалы и увлеченность моего интеллекта самым ужасающим образом совершенно обесценились рядом с мощным биополем мужского существа. Мало того, я самодовольно упивалась тем, что Кирилл, не раздумывая, готов был сделать для меня все, хотя совершенно не понимала, чувствую ли к нему любовь. На мои мечты о ней это совершенно не походило, тем не менее через месяц после знакомства мы поженились, поскольку сила физического влечения решила все, затмив доводы рассудка.
  Кириллу исполнилось тридцать лет, и он работал топ-менеджером в преуспевающем холдинге. Мать его вышла замуж вторично, а сам он уже почти семь лет жил один. Имея прекрасное двойное образование – военного инженера и финансиста – он хорошо зарабатывал и уже готовился к созданию собственной фирмы, для чего интенсивно занимался созданием начального капитала. С помощью мужа матери и собственного отца Кирилл почти укомплектовал свою будущую команду, тщательно отбирая людей и находя профессионалов, как алмазы в породе. Я частенько слышала разговоры о ценных бумагах, инвестициях, электронных торгах, но не вникала в дела мужа, потому что работала в сфере науки, увлеченная только ее проблемами. Он уважал моих коллег, однако к тому, чем я занимаюсь, относился с некоторым предубеждением, ибо считал, что женщина должна жить иными интересами. Правда, ни на чем не настаивал, да и я не выказывала ни протестов, ни согласий – все потому, что не вполне понимала, чего по-настоящему хочу.
  Кирилл не менее меня был увлечен своим делом, а потому говорить друг с другом о внешней, активной стороне жизни поверхностно каждый из нас избегал, отдаваясь во власть любовной неги и погружаясь во вновь рожденный общий мир. Понимание между нами если и было, то лишь на физиологическом уровне: наше близкое общение почти полностью сводилось к постели, где мы не разговаривали, а только издавали какие-то нечленораздельные звуки, дышали и сопели, точно на погрузке угля. Но нужно признать, муж прекрасно устраивал наш быт и оказался достаточно практичным и рациональным человеком.
  Больше всего мне нравилось то, что он ни в чем не мог мне отказать, и я забавлялась какими-то глупейшими капризами, не касаясь, впрочем, серьезных вопросов и не предъявляя ему сколько-нибудь весомых требований. Тем не менее порой ему было достаточно трудно угодить мне, поскольку приходилось идти против самолюбия и даже, что намного важнее, поступаться некоторыми принципами, от чего он чрезвычайно страдал ведь, несмотря ни на что, все-таки выполнял мои прихоти. А я, не осознавая своей жестокости, наблюдала за ним в эгоистичной уверенности, что имею право его мучить. Меня оправдывала только моя ответная готовность отдаваться ему полностью, без остатка.
  Как-то он обронил в задумчивости:
-Никогда бы не поверил, что все ценимое мной раньше потеряет для меня значение, но ты сделала это со мной.
  И действительно, я имела над ним неограниченную власть, однако мне даже в голову не приходило использовать это хоть как-то; меня поглощало лишь одно желание: быть его женщиной. Являлось ли это счастьем, сказать трудно: я находилась в состоянии невероятного оглупления, что, кстати, прекрасно осознавала, но с чем даже не пыталась бороться.
  Все свободное время мы проводили в какой-то невообразимой круговерти – с друзьями, на вечеринках, в ближних и дальних  поездках. Первые месяцы нашей совместной жизни проплыли в моем сознании покрытые туманом. Смутно могу припомнить хоть что-то кроме состояния животного блаженства. Никого кроме Кирилла я не видела и не слышала, правда, при этом не могла бы сказать: злой он или добрый, скупой или щедрый, умный или глупый,– я понятия обо всем этом не имела. Думаю, он находился в таком же положении,– мы оба были слепы и глухи ко всему на свете, кроме призывов плоти. Стоило нам остаться наедине, мы набрасывались друг на друга, точно оголодавшие звери. Это могло происходить везде: будь то туалетная комната у друзей на даче или салон автомашины где-нибудь в уединенных кустах. Выпив в ресторане чуть больше нормы, я почти теряла человеческий облик и начинала расстегивать рубашку мужа на глазах у окружающих, а он, извиняясь, хватал меня в охапку и увозил домой, где от рубашки оставалось одно воспоминание.
  Только на работе я переключалась и становилась на время прежней. Кирилл специально почти никогда не звонил мне днем – из опасения выбить меня из колеи,– хотя сразу заявил о неприемлемости того, чтобы я работала. Но, превознося мои желания, он покорно мирился и с моей работой, и с неуемными капризами, которые, кстати, я капризами вовсе не считала, и которые выполнялись им со странной смесью наслаждения и отчаяния.
  Мои родители были очень довольны: по их мнению, в мужья я выбрала обеспеченного и серьезного человека. Он о чем-то подолгу беседовал с моим отцом и умел развлекать мою мать, осыпая ту комплиментами, я же, как недоразвитая, все время улыбалась и без остановки тарахтела: что у нас все замечательно, и муж подарил мне то-то и то-то, а еще – мы едем отдыхать на Сейшелы, но главное: мы любим друг друга, любим, любим... Правда, мой разум находил "такую" любовь несколько странной и даже противоестественной, а то обстоятельство, что я ничего не только не выбирала, но вообще потеряла последние остатки воли, описать кому-либо казалось мне постыдным.
   Лучше всех меня всегда понимал отец, однако я редко открывалась ему, а возлюбленную мамочку после нашего соединения с Кириллом от меня словно кто-то насильно отодвинул на недосягаемое расстояние. Я и раньше-то не была с ней сколько-нибудь искренна, но во мне жила надежда, что при желании всегда можно все ей поведать о себе и получить совет, любовь и заботу. Теперь же путь к ней был отрезан: откровенничать об интимных сторонах своей женской жизни казалось мне невозможным в принципе. Моей нянькой во всех отношениях стал муж,– именно он притаскивал меня домой, умывал, раздевал и укладывал в постель, если я была пьяна после вечеринки.
  Хозяйством нашим занималась приходящая горничная. Иногда я что-то гладила – это запечатлелось в моей памяти более отчетливо: я всегда ощущаю некие вытягивающие напряжения от утюга и других электроприборов, что может даже рождать у меня слишком объемные фантазии. Нечто подобное происходило со мной и в моей новой жизни, по крайней мере, она напоминала мне череду каких-то нереальных выпуклых картин.
  Сейчас мне кажется, что это была не я, а какая-то ненормальная. Как при этом мне удавалось работать, понять не могу. Хотя многое из своих прежних ощущений я очень хотела бы описать Марте. Думаю, она как специалист по бионике и психологии заинтересовалась бы, а как женщина разносторонняя и вдумчивая дала бы дельный совет. Именно Марта в свое время полушутя утверждала, что женское сознание при интенсивной интеллектуальной деятельности остается во многих своих сферах на уровне подростка или даже ребенка, компенсируя этим перенапряжение мозга в определенных зонах. И действительно, уровни моего сознания были развиты неравномерно, и я вполне ощущала свою зрелость и силу с одной стороны наравне с инфантильностью во многом другом.
  Но свои смутные раздумья об этом я как бы размывала внутренним взором, страшась осознанно погружаться в данную область, ибо не находила сколько-нибудь рациональных символов для ее неясных категорий. Ведь, несмотря на мою веру во всесилие математики с ее безграничными возможностями открывать последовательности даже в хаосе, рассудочные методы познания в хаосе души были не действенны. В этой сфере я целиком полагалась на интуицию.
  Уединенная жизнь на даче – вот что мне нужно сейчас: крыльцо и Бабушка, сидящая на нем подолгу. Только к обеду, когда солнце начинает сильно припекать, я кормлю ее и отвожу спать. Эти простые действия странным образом оголяют сердце для боли, ведь когда-то моей мечтой было прижаться к ней. И вот сейчас мечта осуществилась, но это уже вовсе не та бабушка, что так требовалась мне, хотя ее душа по-прежнему властно притягивает мой разум.
  С Додиком мы не виделись несколько месяцев. Он иногда звонил – все время одолеваемый какими-либо трудностями: с жильем, деньгами, с родителями жены. Я пропускала его жалобы мимо ушей, потому что вернуться к нашей с ним работе, требовавшей полной самоотдачи, в моем тогдашнем состоянии было для меня попросту невозможно.
  Друг мой, дабы хоть как-то зарабатывать на жизнь, крутился вовсю, и все же по нашему с ним обыкновению время от времени возил меня развлечься в компанию своих друзей. Он вообще обладал чрезвычайной общительностью и свое обаяние простирал на самых разных людей,– круг его знакомств был широк и очень разнороден.
  Более всего из предлагаемого Додиком набора нравились мне литературные сборища, где верховодил его приятель Цитов. Додик пописывал несуразные стихи, громко именуя их верлибрами. Подрагивая от волнения, он выставлял свои шедевры на устный разбор, что являлось обыкновенной практикой в данном объединении, а я при этом служила ему группой поддержки. Он страшно переживал, и, блистая взором, поминутно вскакивал, потел и ежился, но молча ожидал своей участи, пока члены данного клуба с высокопарным пафосом безжалостно критиковали товарищей по перу. Каждый из них втайне надеялся, что его-то злая доля минует, но Додика долбили с особой основательностью, не оставляя камня на камне в его творениях.
  На мой взгляд, приличные стихи из всей этой поэтической братии писал только сам Цитов. Остальные творили дилетантщину, но Додик уверял, будто жена Цитова пишет стихи еще более значительные, хотя прочесть их мне пока не довелось ввиду того, что Цитов готовил к изданию ее поэтический сборник и до времени не обнародовал его содержимое. Особу эту я не видела, поскольку на тусовках литобъединения она не объявлялась, но поговаривали о ней, как о девушке весьма утонченной.
  Цитов работал в "Мужском стиле", любимом журнале Додика. И друг мой очень гордился знакомством с его создателями. Он вообще являлся откровенным и беззастенчивым снобом, очень надеявшимся на престижное и интересное общение с друзьями Цитова вне литобъединения, ибо почему-то уверился, что через них будет вхож в широкие художественные и литературные круги, к чему очень стремился. Меня он убеждал, что возле этого мира всегда крутится большой бизнес, где только и есть шанс найти спонсоров для нашей работы. Он даже приобрел на одной артистической тусовке картину Алисы Мун, ставшей в одночасье модной художницей. Нужно признать, вещица, доставшаяся Додику, действительно была необычной и притягательной, но слишком дорогой, на мой взгляд.
  Но особую ставку мой друг делал на некую Нору, возле которой вилось много всякого народу, и в круг которой он чрезвычайно изворотливо "втирался" через свою жену Соню. И с Никитой – главным редактором "Мужского стиля"– Цитов познакомил меня именно на приеме у Норы, но из-за Бабушки я редко вырывалась в город, да и наша с Додиком тема слишком поглощала меня. Поэтому друг мой разрывался между мной, домом и работой в компьютерной фирме, куда его по дружбе пристроил Цитов.
  В свое время для владельца этой компании мы оборудовали инвалидное кресло, начинив его электронной системой собственной разработки – с элементами искусственного интеллекта. Поэтому Сережу до его женитьбы я знала достаточно хорошо и очень уважала за сильный характер и ум. Правда, я давненько его не видела, поскольку он больше не нуждался в нашей помощи, а жена его, как я слышала, женщин к нему на пушечный выстрел не подпускала и, по словам знакомых, была не слишком любезной дамочкой. Но Додик, работавший под ее началом вместе с одним юристом, превозносил свою патронессу.
  Сослуживец Додика, Максим, оказал ему значительную помощь в деле о наследстве, вдруг свалившемся от одного дальнего родственника. У моего друга вообще имелось множество еврейских тетушек и дядюшек за рубежом, но этот родственник, что называется седьмая вода на киселе, всем на удивление оставил незадачливому племяннику приличную сумму, чем очень поддержал его семейство, ведь Соня родила Додику двойню, и они очень нуждались. Правда, ему как племяннику вменялось завещанием издать дядюшкины мемуары в России, что и было сделано очень быстро и дешево через одну полиграфическую фирму.
  К вящему удивлению Додика данные воспоминания привлекли одно издательство, и оно даже предложило за них некоторую сумму. В этом Додика также консультировал Максим, убеждавший его не спешить, а поискать более выгодных предложений, ведь родственник, оставивший наследство, оказался человеком интереснейшей судьбы и вдобавок, похоже, обладал недюжинным литературным дарованием, чего самовлюбленный племянник не оценил, как ни вчитывался в текст рукописи, ибо увлекался иной литературой.
   Несмотря на помощь родителей и наследство, позволившее приобрести неплохую квартиру в пределах Садового кольца, Додику, как отцу двоих детей, приходилось в поте лица зарабатывать на жизнь своей семьи. А с Максимом они с тех пор очень подружились, ведь тот с большим уважением относился к нашим изысканиям и частенько при необходимости подменял друга на работе. Да и мог ли кто сопротивляться чарам Додика?!
                3.
   С момента моего бегства прошла уже целая вечность. Три месяца за работой я почти не осознала и не прочувствовала, но начало лета всегда волновало меня своей тайной. Как удивителен этот переход: весна так незаметно отступит, перетечет как ртуть и перейдет в новое состояние. Эта неуловимая граница между весною и ранним летом – совсем не то, что между зимой и весной или, к примеру, наступление осени. Здесь нет ни светлой грусти, ни ликующей радости. Все нюансы в этом переходе тоньше и интимнее, словно прозрачная акварель, границы размыты, контуры лишь угадываются, притягивая тебя вглядеться: что же там, в глубине этого осиянного пространства, где утренний шквал птичьего гомона звучит стройно и торжественно, как орган, чистой своей полифонией преобразуя все вокруг. Это как начало осознанной жизни, когда ты уже шагнул из детства-весны, готовый впитывать воздух-жизнь, насыщаться, копить чудесную силу.
  Загородный дом Джефа в окружении ухоженного сада живо напомнил мне дачу и Бабушку, а еще деревню, где проходило каждое лето моего детства. И все, связанное с ним, одним неясным мгновеньем-воспоминанием промелькнуло в сознании.
  День начинался ясный, солнечный, с легкими облаками, но в душе все спало и даже прекрасное утро, пробудив тело, не затронуло царившей в ней гулкой пустоты утреннего леса. Ведь моя реальность распалась на несколько разных жизней, в каждой из которых свершалась своя история. Но впереди меня ждала встреча с Кириллом. Вот кто все изменит во мне и соединит разрозненные части! И даже предварявшая это наша длительная с ним разлука не будет играть никакой роли.
  Меня всегда считали привлекательной. В школе и университете рядом со мной постоянно кружили мальчики, но я оставалась равнодушной к ним, а все свободное время проводила за компьютером. Данная болезнь началась где-то в классе восьмом, захватив меня полностью. Способствовали этому черты моей натуры: скрытность и неуверенность в собственных силах. А скоро данная увлеченность сделалась почти маниакальной, и моя учеба в университете была предопределена, в то время как Катюха и другие подруги занимались лишь устройством личной жизни. Правда, мало кто из них мог похвастать своим избранником, ведь чтобы найти нужного мужчину требуется время и, главное, удача, а, кроме того, как я успела понять, порой достаточно бывает просто осознать, что находящийся рядом с тобой человек и есть твой единственный. Так случилось, к примеру, с одной моей приятельницей, вышедшей замуж за друга детства, которого долгие годы она почти не замечала возле себя.
  Сама я редко с кем из мужчин находила интересные темы для разговоров. Причиной служила моя гордыня: все они, кроме Додика, если не казались мне откровенно глупыми и ограниченными, то уж во всяком случае – не дотягивающими даже до среднего уровня. Прекрасные, высококлассные программисты – мои сокурсники, могли совершенно не разбираться в литературе, искусстве, да и просто в жизни. У нас редко обсуждалось что-либо кроме компьютеров и программирования, в чем мне также было трудновато найти достойного соперника. А ведь мало кому понравится быть побежденным, так что только Додик, будучи начитанным и достаточно тонким в суждениях, меня боготворил и слушал с раболепным вниманием, чем и располагал к себе мое сердце.
  Имелись у меня и подруги, но все они казались мне поверхностными, так что я лишь наблюдала и сортировала свои впечатления, не испытывая глубокой привязанности ни к кому из них. А достаточно равнодушное отношение к мужчинам, и, главное – молчаливость, являлись моей защитой от сплетен и неприязни других женщин, суетливые и легковесные заботы которых откровенно отталкивали меня. Поговорить о чем-то действительно занимательном с ними было почти невозможно; их интересовали только мужчины, наряды и развлечения. Литературой большинство моих подруг называли сюжетную беллетристику и иронические детективы, а музыкой считали попсу.
  Вполне понятно, что поиск спутника жизни переориентирует женские мозги и даже оглупляет в значительной мере, я и сама, встретив Кирилла, вернулась в первобытное состояние, но это никак не повлияло на мои пристрастия и вкусы, до конца разделяемые лишь преданным Додиком. И, отгородившись от всех, кроме него и Катерины, я, врубив в наушниках Моцарта или Вагнера, погружалась в среду гипертекста, программ и программок, в нашу с ним работу, в Интернет, где и была по-настоящему счастлива, ибо находила в этом мире все необходимое для ума и сердца.
  Еще находясь дома и пребывая в тоскливом состоянии после побега от Кирилла, я наткнулась на одного "зверя" в сети. Из-за мучительной неуверенности в себе виртуальное общение я всегда предпочитала "живому", даже заимела несколько интересных он-лайн-знакомых, в беседах с которыми получала удовольствие. В основном это были такие же, как и я, программеры, и темы мы затрагивали по большей части профессиональные, но Ягуар оказался особенным. При первом же нашем контакте сердце забилось у меня так сильно, будто я шла на первое свидание, хотя не помню, чтобы когда-нибудь ходила на них подобно школьнице,– все мои увлечения складывались как-то "неправильно". Да и могло ли быть иначе, ведь окружающий мир представал мне нагромождением беспорядка, в отличие от сети, давно ставшей пространством, куда я с легкостью ныряла, где плавала и резвилась от души, подобно дельфину в океане. С интернет-собеседниками мне всегда было спокойно и комфортно, и только в имени-маске "Ягуар" что-то задело меня за живое, заставив не то что взволноваться, а затрепетать всем своим существом…
                4.
   Удивительно, но результатом хитроумных маневров Додика, оправдав самые его невероятные надежды, явился контракт для нас на работу в Штатах. Не зря мой ушлый друг считал, что если не выходит достигнуть цели прямым путем, следует расширить сферу своего общения, и люди как звенья цепи выведут тебя к нужному человеку.
   Именно так он разыскал Джефа. Где они встретились, я не спрашивала, но наверняка на званом вечере Сониной приятельницы Норы, куда Додик частенько наведывался со своей милой женушкой и где ужом вился среди приглашенных. В Джефа он вцепился мертвой хваткой, ведь того интересовала тема математической модели искусственного интеллекта, которой мы маниакально увлеклись еще в универе. Начинали мы ее с одним молодым профессором, к величайшему нашему горю скоропостижно скончавшимся от инсульта в сорок лет. Из нашего альянса кроме меня и Додика осталась только Марта, но она переметнулась к проблемам психологии, так что даже основную свою специальность – бионику – отодвинула на второй план, не говоря уж о наших задачах, относившихся исключительно к сфере прикладной математики.
   Все последнее время мы работали без нашей подруги, зато сразу в двух направлениях, избрав целью новую технологию искусственных нейросетей, что вынуждало нас уперто сидеть над алгоритмами распознавания образов и углубляться в теорию нечетких множеств. Главным было – правильно определить задачу, поставить тот самый, единственно верный, вопрос, который сам откроет путь к решению. Но пока мы лишь смутно его предчувствовали, бродя в нагромождении великого множества чужих разработок и идей.
  Естественно, Додика волновал поиск источника финансирования наших изысканий, а новый знакомый оказался человеком дела, и, что немаловажно, имел средства, связи в научных кругах и даже собственную лабораторию в Сан-Франциско. Поэтому мой друг сделал все, чтобы Джеф захотел познакомиться с нами поближе.
  Ценного гостя он привез ко мне ночью, а сам при этом выглядел как накурившийся наркоман. На лице его, считавшего себя удачливым ловцом, бродила идиотская улыбка, но я-то знала, что это он "на крючке".
  Джеф прекрасно говорил по-русски, поскольку в свое время долго жил и учился в России, так прихотливо сложилась его судьба, хотя второе образование он получил все-таки в Йеле. Лишь едва приметный акцент выдавал в нем иностранца, но все, даже стилистика речи и применяемый им сленг, были на самом современном уровне, и мои родители остались от него без ума, так он покорил их своим остроумием и галантностью. Ведь рядом с ним и я представлялась им увенчанная лаврами международной славы.
  Конечно, меня не отпускали мысли о муже, но какая-то жестокая волна проходила в душе вновь и вновь, настраивая все мысли против его присутствия в моей жизни. Я знала, что не смогу работать, если снова попаду в его объятия. Именно эта мысль защищала меня от мук совести по поводу причиняемой ему боли.
  В Сан-Франциско нас ждала рутинная кропотливая работа, но как раз к ней я и стремилась всей душой. Да и всегда, сколько себя помню, еще со школы я любила уединение и погруженность в напряженную мыслительную гимнастику. Лишь Катерине иногда удавалось меня расшевелить и убедить на короткое время стать просто женщиной. Сама я с трудом переключалась в данную сферу существования, хотя и не отрицала ее необходимости. Но подруги привлекали меня лишь тем, что превозносили мои таланты и льстили моему самолюбию, правда, признаю, мне нравилось наблюдать их мир как бы со стороны, хотя я и не ощущала никакого родства с ними даже в биологическом плане.
  Меня многое в них удивляло, однако со школьных лет я привыкла слушать девчоночьи разговоры и хорошо представляла круг их интересов, в себе самой не находя даже подобия восторгов от вида красивой блузки или рассказов о бывшем однокласснике и его даче с крытым бассейном и подсветкой. Я была дочерью очень обеспеченных родителей и, возможно, поэтому равнодушно относилась к подобным деталям, спокойно взирая на то, как много усилий прилагают мои ровесницы, чтобы выглядеть и одеваться модно.
  Меня интересовал, прежде всего, процесс общения, но вкусы мои слишком разнились с выбором сверстников, будь то музыка, кино или литература. Это отделяло меня от окружающих почти непроницаемым экраном, хотя порой мне был интересен процесс знакомства с парнями – в первую очередь новизной ощущений, ожиданием тайны и предположениями того, что я найду в новом знакомце кладезь жизненной мудрости, блестящий интеллект и множество талантов. Однако отношения с каждым из них практически всегда скатывались к определенному шаблону, но главное – очень быстро развеивались иллюзии, порожденные первым знакомством, что являлось основным охлаждающим компонентом.
  Мой мозг слишком специализированно отсеивал интересующую его информацию, чем вынуждал меня упускать из виду много ценного в людях. Тем не менее я считала, что дорожу дружбой, теплотой отношений, вниманием и заботой к собственной персоне, а ведь на поверку до Кирилла ни разу не испытала сколько-нибудь ощутимого притяжения к мужчине, да и просто к кому-либо из людей.
  Сейчас я понимаю, что воспринимала родителей, родственников и друзей с эгоизмом ребенка, и даже возлюбленный Додик являлся всего лишь дополняющим инструментом в интеллектуальной сфере моего существования – зоне интенсивной работы мозга. Будь он хоть монстром в человеческом плане, но подпитывай и удовлетворяй потребности моего ума так же, как теперь, вряд ли я отвергла бы его дружбу. Даже со своей лучшей подругой я играла в какие-то непонятные игры, примеряя на время роль беспечной, легкомысленной и капризной девицы. Впрочем, будучи достаточно тонкой натурой, и она в дружбе со мной также несколько актерствовала, что позволяло нам сохранять вполне комфортные взаимоотношения.
  Удивительно, как это жизнь хранила меня, одаривая друзьями, человеческие качества которых оказывались выше всех похвал. Именно друзья воздействовали на мои житейские суждения и поступки благотворно, ведь родительское воспитание не дало мне столь четких жизненных ориентиров в этом плане. Столкнись я с людьми порочными, но готовыми ублажать мой интеллект, возможно, я признала бы их верхом совершенства, поскольку в том, что находилось вне влияния искренне любящих меня людей, в том, что упорно скрывалось мною ото всех, я творила чудовищные глупости.
  Неудавшаяся личная жизнь была мною собственноручно разрушена, я совершенно в ней запуталась. Правда, мы все еще оставались с Кириллом мужем и женой, хоть я и поступила с ним самым подлейшим образом, но видно, сущностью моей женской природы являлось вольное или невольное предательство. Кто бы простил такое? Да я и сама не могла смотреть мужу в глаза после всего, что сделала. А жить, зная, что ты предала и вероятно вновь предашь, было выше моих сил.
  С некоторых пор я старалась не думать о Кирилле, и мне почти удавалось это. Конечно, спала я только со снотворным, никому в этом не признаваясь,– так мне удавалось забывать о потребностях плоти. Да и имелись ли они? До Кирилла я считала себя очень спокойной и уравновешенной в чувственном плане, он словно расшевелил змеиный клубок в серпентарии. Теперь все во мне утихло, и я боялась спугнуть этот покой, но все-таки что-то заставило меня перед самым отъездом сказать маме на случай возвращения Кирилла в Москву, дабы она сообщила ему мой новый телефон.
  Сан-Франциско поразил Додика своим почти феерическим видом, я же замечала лишь какие-то несущественные детали, а достопримечательности меня совершенно не увлекали. Но очень скоро будни и работа поглотили нас полностью, так что нам даже казалось порой, что живем мы здесь целую вечность.
  Меня устраивали здешние демократичные нравы, а Додик упивался возможностью поглощать на каждом углу всякую гадость, продаваемую с лотков и витрин. Кроме того, мы горели энтузиазмом, ведь Джеф выказал недюжинный организаторский талант и выбил несколько значительных грантов на финансирование нашей работы. Правда, нам приходилось отрабатывать их посещениями различных раутов и общением с представителями многочисленных фондов, где Джеф представлял нас как русских непризнанных гениев. Оформляя невероятное количество бумаг, связанных с контрактами, оборудованием, страховкой и арендой жилища, он, деловито возбужденный, везде таскал нас за собой. Зато к началу работы лаборатории в нашем распоряжении имелась вся необходимая техника, два супермощных компьютера, биосинтезатор, а в придачу к этому – шестеро сотрудников–фанатов своего дела.
  Но Джеф не забывал и развлекать нас, а потому, как бычков выпасают на лугах, так и он устраивал нам многочисленные встречи со специалистами разного толка, а также просто с русскими, проживающими здесь. Специалистов мы обольщали как могли, а с русскими пили водку, хотя все эти люди разительно отличались от москвичей и казались всё-таки уже не совсем русскими. Некоторые из них с жадностью прислушивались к свежему московскому сленгу Додика. А тому только дай волю: он щедро сыпал последними анекдотами, еще не успевшими доехать до русскоязычной Америки. Я пинала его в бок, чтобы не слишком расходился, но его несло, как Остапа, и бороться с этим было бесполезно. Оставалось следить за тем, чтобы мой друг хотя бы не чавкал за столом и уступал место дамам помимо меня, ибо он всегда был чурбаном в этом отношении. Уж не знаю, как его терпели в салоне у Норы.
  Но, конечно, я не справедлива. Все, узнавая его ближе, влюбляются в него почти до обожания и перестают замечать растяпистость моего друга и его ужасные манеры, ибо Додик красив необычной красотой – с восхитительными выпукло-черными глазами и толстыми мягкими губами. Кроме того, своим необыкновенно пластичным голосом он легко пародирует кого угодно, а в разговоре со мной издает особые звуки, напоминающие воркование голубя, что подпитывает особую доверительность наших отношений.
  Но не это главное. Ведь Додик, при всей его расхлябанности, наделен неотразимым обаянием: его интеллектуальная грация и остроумие позволяют ему пересыпать свои блистательные речи метафорами, аллюзиями и неожиданными пассажами к "простоте", всякий раз вызывающими гомерический хохот у окружающих от несоответствия соединяемых им понятий. Он еще с универа был мастер на подобные штучки, которые впоследствии шлифовал на приемах у Норы, и наши новые знакомые также оценили их по достоинству.
  Впрочем, Джеф водил нас и в иные места, к примеру, на интеллектуальные тусовки – с альтернативной музыкой и танцами. Они вполне походили на наши московские студенческие вечеринки в закрытых ночных клубах, куда пронырливый Додик в свое время таскал меня, дабы приобщить к "культурно-богемной" жизни.
  Жили мы с Додиком недалеко от лаборатории, вполне по-домашнему. Хотя очень быстро проявилось наше совершенное неумение вести хозяйство, ведь родители, а впоследствии муж, избавляли меня от любых бытовых проблем, ну а Додик и вовсе относился к беспорядку философски и даже утверждал, что тот создает определенный уют, тогда как в чисто убранной квартире ощущаешь себя точно в музее.
  Джеф нанял нам приходящую помощницу, что оказалось очень кстати, ведь к концу второй недели пребывания в съемной квартире мы погрязли в непролазном бардаке. Это на даче мне волей-неволей приходилось убираться, да и то порядок там я поддерживала достаточно условный. А здесь, полностью поглощенная работой, на быт я вообще не обращала никакого внимания. Мы с Додиком даже свои постели не заправляли, потому что с утра либо мучились головной болью с похмелья, либо просто опаздывали на какой-либо прием или презентацию.
  Но период угара прошел достаточно быстро, и после череды пьянок мы работали как одержимые. Джеф чуть не силой отрывал нас от мониторов, а меня как всегда не отпускал от себя ни на шаг, но я избегала напряженности в отношениях с ним и молча мирилась с его прессингом.
-Алина, я хочу пригласить тебя в свой загородный дом,- все-таки сказал он мне по прошествии месяца со дня нашего приезда в Сан-Франциско. Я задумалась на минуту, но согласилась: давно следовало поставить все точки над i. Хотя Додик бы меня не понял, благо он уехал тогда на три дня к каким-то своим знакомым, совсем недавно поселившимся в Лос-Анджелесе или Эл-Эе, как все здесь называли этот город.
  Коттедж Джефа всем своим видом выдавал респектабельность владельца. Правда, сам хозяин бывал в нем достаточно редко, ибо большую часть времени жил в городской квартире поблизости от лаборатории, а дом, видно, держал для гостей и, как мужчина свободный, именно сюда приглашал женщин.
  Но, оценив его роскошные владения, я загрустила о Москве и нашей с Кириллом квартире, где муж все устроил согласно моим вкусам. И почему мне не жилось там спокойно, почему я не ценила его забот? Но нечего распускать нюни, ты приехала делать дело!
  Когда мы пили кофе, я сказала Джефу:
-Пойми раз и навсегда: между нами ничего не может быть. Я хочу заниматься только работой.
-А я хочу заниматься только тобой!- страстно произнес он, вынудив меня защищаться.
-Прошу тебя, давай больше не затрагивать данную тему. Я здесь совершенно не за этим, и вдобавок, не могу ответить тебе взаимностью.
-Но со временем? Все изменится, ты привыкнешь ко мне и сможешь полюбить.
-Ты забыл: я замужем.
-Насколько мне известно, вы расстались.
-Но не развелись,- схватилась я за соломинку,- а в России, к твоему сведению, брак очень хитрая категория…русские мужчины так и остались ярыми приверженцами Домостроя.
-Не забывай, я учился в Москве, и ты не из тех женщин, что зависят от мужа,- парировал он, но больше на эту тему мы не разговаривали. Он всегда был хорошим стратегом и вместо споров со мной избрал другую тактику, предоставив мне гостевую спальню, вероятно в надежде, что уютный красивый дом все-таки произведет на меня впечатление и направит мои мысли в нужное русло.
  Дом действительно был замечательный и, конечно, ему требовалась истинная хозяйка. Я же была из другой породы, мысли мои витали в иных сферах, а такие категории как уют и покой воспринимались мной сказочным миром, который я давно потеряла, но который всегда ждал меня в родительской квартире. Хотя даже там в каждом углу спали страхи и страдания моей детской жизни, так что пристанище для семейного счастья, предлагаемое Джефом, вызывало у меня, как ни странно, мучительные воспоминания о болезненном периоде взросления…
                5.
   Всему приходит конец, закончился и контракт, по которому Кирилл работал в спасотряде. Перед расставанием они братались и пили за то, что удалось спасти троих незадачливых, искавших экстрима и попавших в небольшую лавину райдеров-сноубордистов. Он отыскал и тащил на себе одного из них по глубокому снегу почти километр, пока их не забрали "бураны". Но даже тогда, смертельно усталый, ни на минуту не забывал о жене.
  Дорога домой показалась бесконечной, хотя Кирилл летел самолетом. Мысли терзали его, он метался, точно в кошмарном сне, но вновь и вновь возвращался к любимому образу, и снова надежда посещала его. Перед самой дверью тело его напряглось и дрогнуло, ведь именно в этой квартире он был безумно счастлив и здесь узнал об измене жены, но молчал. Да, он боялся ее потерять, и страх этот, сродни животному, парализовал его волю. Ничто и никогда в жизни не овладевало его душой с такой силой.
  Когда-то давно, в детстве, он испытал нечто подобное обвалу в горах, услышав ссору родителей и слова матери, что даже ребенок ее не остановит. Она хотела уйти и бросить его! В тот раз она не ушла, а через месяц его отправили на спортивные сборы.
  Память болезненно развернула картинку из недавнего прошлого: затравленный взгляд жены, изменившей ему с другим. Ее следовало бы убить, но у Кирилла не находилось для этого гнева. Напротив, его мучило то, что ей тяжело и что она мечется, не в силах разобраться в себе, ведь несмотря ни на что, ему было с ней хорошо до помутнения рассудка. Иногда он даже улавливал незнакомый запах на ее теле и знал, что это шлейф от ее любовника, однако при этом занимался с ней любовью с еще более изощренной нежностью: этот мужской запах вызывал в нем странное возбуждение.
  Кирилл выследил их без труда. Парень был абсолютным его антиподом: светловолосый, несколько женственный, с нагловатой улыбкой на порочных губах. Но Кирилл с удивительной для себя благосклонностью оценил его утонченность. "Он хорош собой, а она слишком доверчива",- оправдывал он Алину и никак не мог представить их вместе в постели. Именно женственность соперника останавливала в нем любые фантазии на эту тему, не позволяя им развиться, и ревность его гасла в зачатке.
  С юности в общении с женщинами ему мешало нечто, не позволившее возникнуть ни единой романтической истории. Кирилл трезво оценивал внешность и ум каждой избранницы, но быстро убеждался в очередной ошибке и уже не повторял ее, а выяснения отношений – со слезами и упреками – хладнокровно пресекал. Приоритет для него имели друзья, спорт и горные восхождения. Встреча с Алиной изменила его жизнь как взрыв, хотя внешне он старался соответствовать прежнему своему образу.
  Удивительно, но вовсе не женское, а нечто детско-животное в ней точно пресс, диктующий форму расплавленному металлу, безжалостно деформировало его волю. Любил ли он это существо или испытывал к нему чисто физиологическое притяжение – ему не хотелось разбираться, ведь он принял бы от нее все. Даже измена жены сама по себе почти не коснулась его сознания: он терзался невозможностью устранить страдания Алины, ибо знал, что она не может любить никого кроме него, поэтому и уехала, убежала в муках совести, чтобы избавиться от ненавистного красавчика и ситуации, в которую попала.
  Ему помнилась каждая родинка на ее теле, он знал, что у нее есть маленький шрамчик на запястье, ибо сотни раз целовал его, боясь сдавить тонкую кисть руки посильнее, чтобы не дай бог не хрустнула. В памяти мелькали сонные глаза жены, ее уютные ладошки, сложенные лодочкой под щекой, и разметавшиеся по подушке волосы. Их цвет Алина меняла так часто, что он уже не помнил, какой она была последний раз – платиновой блондинкой, а может, коньячной шатенкой. Впрочем, он знал природный цвет ее волос: когда-то они были огненно-рыжими, о чем напоминали нежные веснушки на ее лице, которые ранили Кирилла в самое сердце.
  В квартире поддерживался порядок: приходящая горничная знала свое дело. Не хватало только пьянящего, родного, живого запаха жены, ее голоса, смеха и визга, всех ее расчесок, заколок и косметики, а также раскиданных по креслам трогательных женских вещиц,– она всегда относилась к ним без особого почтения. Только подруги могли заставить ее купить какой-либо новый наряд, к которому она тут же охладевала. Джинсы и майка так и остались любимой ее одеждой.
  Чтобы унять боль Кирилл принялся разбирать свой походный скарб, привычный по многочисленным альпинистским вылазкам и горным восхождениям: карабины – отдельно в пакет, "кошки" и ледоруб – в чехлы, тросики и шлем – в сумку. Раньше горы поглощали все свободное время, являлись его жизнью. Сейчас, без Алины, даже они казались ему каким-то миражом, точно не он сам только что вернулся после многотрудной работы, а его мужественный старший брат, который взирал на Кирилла со снисхождением и жалостью.
  Более всего в дороге он оберегал большую коробку с подарками, и вот теперь любовно поставил ее на самое видное место. Какая-то тайная надежда на то, что Алина прямо сейчас войдет, открыв дверь своим ключом, все еще теплилась в нем, но никто не входил, сколько бы времени ни проходило.
  Он заснул и неожиданно проснулся – с мыслью, что она придет, а он еще даже не принял душ. Как любил он залезать к Алине под струи воды, правда, так заниматься любовью было не очень удобно, но ему нравилось прижиматься к ее мокрому гладкому телу и пить его вместе с водой. Выражение ее лица при этом становилось каким-то бессознательно жадным, как мордочка у волчонка, ждущего, что матерый волк, наевшись, оставит кусок. Для нее секс и был лакомым куском, съедая который, она как звереныш урчала от наслаждения. А он, слыша эти звуки, готов был терпеть любую боль.
  Выйдя из ванной, он решил позвонить теще, и как бы та ни упиралась, вытрясти из нее местоположение Алины.
-Кирочка, это ты? Как дела, хорошо ли добрался?- залепетала теща и вдруг сказала:
-А Ляля оставила для тебя телефон. Только… ведь она в Сан-Франциско. Они с Додей уехали туда еще три месяца назад, теперь у них все условия для работы. Он нашел одного американца,– у него своя лаборатория. Мы видели его: приличный человек…
   Кирилл мучительно соображал, что скажет жене – на том конце провода. Алина с Додиком всегда были увлечены искусственным интеллектом, правда, он относился к занятиям жены как к чему-то, что сродни компьютерным играм. А на одной из хакерских тусовок, куда она притащила его однажды, его "коробило" и "плющило" от жаргона и внешнего вида ее друзей. Возможно, ей все еще хотелось ощущать себя студенткой, ведь в университете Алину превозносили до небес. Он знал о ее красном дипломе и блистательной защите, однако не находил жену слишком уж умной, сомневался даже в том, что она способна понимать некоторые достаточно простые вещи, касательные практической жизни,– она вечно витала в облаках. Да и в литературе вкусы их резко отличались: он ценил идею и содержание, Алина предпочитала изощренную-витиеватую форму. Конечно, Кирилл знал, что жена стремится самоутвердиться в том, чему училась и весьма успешно, но увлечения ее никак не связывались в его мозгу с чувственным нежным телом, которое он так любил обнимать и которое так желал.
  Коньяк помог Кириллу унять противную внутреннюю дрожь, чтобы набрать заветный номер. В трубке долго слышались гудки, но вдруг совсем близко сонный голос Алины ответил:
-Да… господи, три часа ночи.
Все закружилось у него перед глазами, в горле пересохло, и он поперхнулся, когда сказал:
-Аля, это я.
-Кирилл?! Ты вернулся?
-Алечка, почему ты бросила меня?
Она сбивчиво заговорила:
-Кира, я не могу всего тебе объяснить по телефону. Мы с Додиком работаем, у нас уже есть результаты, применимые в цифровых технологиях. Джеф нашел несколько грантов, и теперь я могу осуществить все свои идеи и задумки. Понимаешь, как мы с тобой жили – мне так жить нельзя, я становлюсь… знаешь, у некоторых людей полушария мозга как бы не сообщаются, словно мозолистое тело рассечено. Так вот таким юродивым необходимы затворничество и аскеза, иначе у них отказывают тормоза.   
  Он не мог понять, о чем она говорит.
-Аля, я хочу тебя видеть, нам необходимо встретиться.
-Это невозможно, ты ведь знаешь, где я сейчас. Визу больше месяца выбивать.
-Все равно, скажи, как тебя найти!
-Не нужно, прошу тебя! Я хочу работать, а рядом с тобой не смогу…
-Ты разлюбила меня?- спросил он и ужаснулся этой мысли, но собрав все свои силы, властно сказал ей:
-Почему ты молчишь? Дай свой адрес!
  В горах он подолгу смотрел на ее фотографии, даже засыпал с ними. Окончательно раскисать ему не давал Женька, да и среди французов у Кирилла появился приятель по имени Андрэ, с которым в свободное время он качался в тренажерном зале. Остальные мужики отрывались с пришлыми женщинами, атаковавшими их отряд вечерами. На пару с Женькой Кирилл иногда заходил к медикам – двум русским девчонкам, которые наливали им спирта. С ними можно было разговаривать по-человечески. Друг, однако, всегда удирал развлекаться в бар, куда наведывались дамы "облегченного" поведения – не проститутки, а просто любительницы. Он оставлял Кирилла, зная, что тот не пойдет.
  Европейским женщинам очень нравились "русские медведи" с их диким нецивилизованным сексом, Кирилл же терпеть не мог развязности и со времен академии сохранил осанку и выправку, а, кроме того, был привычно галантен с дамами, даже с теми, которых не уважал.
Но его отталкивали их запахи: ни одна из них не могла даже приблизиться в его мозгу к любимому образу, не говоря уж о том, чтобы сравниться с ним.
  Андрэ избегал женщин, поскольку оказался геем, но не из породы слащавых томных мальчиков. Кирилл не сразу понял, кем является его приятель, который тайно любил молодого красавчика Сонея из их команды. Андрэ безропотно выполнял капризы своего юного любовника, но мало кто догадывался об истинном положении вещей, поскольку Сонею потакали многие спасатели – то ли щадили его молодость и простодушие, то ли слишком ценили его внешнюю красоту, которая позволила мальчишке уже пару раз сняться у одного режиссера.
  Более всего удивляло Кирилла то, что Соней, несмотря на связь с Андрэ, не пропускал ни одной юбки. Хотя и остальные спасатели не отказывали себе в маленьких радостях секса. Из них редко кто считал зазорным поразвлечься, у одного даже наметился серьезный роман, но парни отговорили друга от необдуманного шага, ведь с этой девицей переспали почти все в отряде. "Найдешь себе чистую девочку",- убеждали неопытного влюбленного, а Кирилл думал, что только его Аля и есть самая чистая, нежная, неземная, ему лишь необходимо было ее вернуть…
                6.
  С утра все не ладилось, но Алекс испытывал недовольство собой по другой причине. Одно назойливое и почти непристойное слово неотвязно вертелось у него на уме: впутался. И, конечно, только это не давало ему покоя, ведь несколько лет назад он, дрожа от волнения, переступал порог Гарвардского университета в абсолютной уверенности, что лишь храму науки призван служить до последнего вздоха.
  Когда он был ребенком, все прочили ему блестящее будущее, и у родителей нашлись деньги отправить сына учиться, хотя это значило отказаться от многих жизненных благ: от коттеджа на взморье, от круизов, дорогостоящих развлечений, поездок на Ибицу. Он был там пару раз, но утехи золотой молодежи быстро наскучили ему.
  Родители успешно вели свой небольшой, но емкий бизнес, принесший им достаточные доходы до дефолта, а, главное, смогли их приумножить, а не потерять, как многие. Тем не менее постепенно даже их процветающее дело стало приходить в упадок, и поэтому почти все оставшиеся средства решено было направить на оплату учебы Алекса в Гарварде. С тех пор семья отказалась от высоких расходов на жизнь, что поначалу достаточно болезненно било по самолюбию отца.
  Однако мало помалу средний уровень жизни стал для них привычным, а трудности с лихвой окупались мечтой о дипломе выпускника Гарвардского университета. И Алекс прекрасно учился, чем оправдывал затраты родителей. А с третьего курса подал прошение и стал стипендиатом, но даже после этого не позволял себе расслабляться, поскольку был слишком увлечен и уже тогда занимался научной работой, а главное, стремился не обмануть надежд родителей, которые для него отказались от очень многого.
  После окончания учебы у него имелось сразу два предложения от солидных финансовых компаний и одного банка: знания, внешность и прекрасные манеры, привитые элитной российской гимназией, выгодно отличали его. Но молодость и амбиции заставили Алекса отказаться от выгодного места в российско-американской корпорации и выбрать Cross – перспективную и динамично развивающуюся фирму по новациям в сфере программного обеспечения, имевшую долгосрочные контракты с Microsoft.
  Практическая работа поначалу полностью поглощала Алекса, он не успевал радоваться продвижению по служебной лестнице, которое происходило достаточно стремительно. А вскоре босс окончательно приблизил его к себе и наравне с еще одним компаньоном сделал равноправным партнером.
  Стенли был старше Алекса на пятнадцать лет. Второй его партнер Ник, как и Алекс, был выходцем из России. Ник жил в Штатах с пяти лет и по-русски звался просто Коля, но даже свое имя произносил с акцентом. С Алексом они близко сошлись и даже свободное время стали проводить вместе со Стенли, который ценил ум и напор своих молодых русских друзей. Им же нравилась демократичность его взглядов. Правда, босс все-таки держал некоторую дистанцию, особенно в присутствии супруги и дочери, ибо играл роль примерного отца семейства.
  Очень скоро доходы позволили Алексу приобрести квартиру в престижном районе Сан-Франциско и ежемесячно посылать родителям деньги, что особо грело его самолюбие. Кроме акций Cross-а он заимел и кой-какие ценные бумаги, а заодно подумывал о хорошенькой семнадцатилетней дочке босса, оживленно поглядывавшей в его сторону на приемах в доме родителей. Правда, Стенли считал, что его дочери слишком рано об этом думать, и предпочитал не замечать их взаимного интереса. Алекс не усердствовал в данном вопросе, но был уверен, что Эмми никуда от него не денется.
  Он наслаждался сумасшедшим рабочим ритмом фирмы, однако в эту безоблачную жизнь набежали тучки: сразу два клиента отказались заключить с Cross-ом контракты на перспективный программный продукт. Это был первый болезненный удар – пошатнулись планы сотрудничества с Microsoft-ом. Решено было усилить группу программистов и в сжатые сроки подготовить пакет предложений потенциальным покупателям софта. Но их снова постигла неудача, и вновь конкурентом оказался никому не известный предприимчивый альянс. Некий Джеф Граунд нашел двух талантливых русских и прибрал к рукам нескольких клиентов Cross-а.
  Стенли дал задание выяснить все о соперниках. Еще недавно серьезные разработки могли порождаться в обозримые сроки одиночками, сейчас же доморощенным гениям, создающим программы на салфетке в ресторане, осталась область небольших утилит и различных модулей расширения "тяжелых" программных продуктов. Будущее было за индустриальным подходом к созданию программного обеспечения – так считали аналитики его фирмы. Он постоянно увеличивал финансирование на техническое обеспечение своих программистов, и его фирма уже начинала трансформироваться в поставщика платформ электронного бизнеса и производителя систем бизнес-интеллекта. Особой гордостью Стенли являлись сертификаты, выданные ему Microsoft-ом и компанией Ascendant Learning. Он создал мощный авторизованный Microsoft-центр для подготовки специалистов, а также сделался партнером IBM в области обучения.
  В борьбе с конкурентами его компания выставила на рынок программное обеспечение для построения корпоративных порталов и распространения данных между мобильными устройствами – сотовыми телефонами и карманными компьютерами. И вдруг им стала мешать тройка каких-то сумасшедших, игнорировавшая все усилия Стенли по охвату регионального рынка.
  Разумеется, эта троица добивалась успехов в работах очень узкого спектра и не могла тягаться с Cross-ом по всем направлениям, но уже сделанное этими троими мешало коммерческим планам Стенли, и он страдал, настолько обидным был этот досадный проигрыш. Ведь он старался улавливать и выполнять любые пожелания заказчиков, а эти, невесть откуда взявшиеся вертопрахи, занимаясь какими-то прожектерскими поисками в области искусственного интеллекта, так, походя, отняли у него самых перспективных клиентов. И, как выяснилось, все дело было в женщине, почти девчонке, служившей генератором их микро команды.
   Он наметил два пути: либо переманить ее к себе, либо подкупить, но вынудить прекратить работу. Был еще и третий путь: напугать и выдворить из страны до срока. Этот вариант он оставил в запасе.
   На маленьком совете Алекс и Ник сидели с бесстрастными лицами. Стенли знал, что ни тому, ни другому его идея особо не понравится, ибо в этих двоих жил неискоренимый русский патриотизм и гордость за "своих", несмотря на злейший прессинг их собственной фирмы со стороны конкурентов.
  Доверенный юрист фирмы принес данные, собранные по конфиденциальному заданию Стенли, и ознакомил с ними партнеров.
-Сейчас эти трое мешают нам как никогда, несмотря на то, что успехи их, похоже, случайны, слишком уж структурированы все выдаваемые ими программные продукты. Нам необходимо узнать, над чем в действительности они работают. Только узнать!- повысил голос Стенли, увидев в глазах Алекса недоумение.
-Как ты себе это представляешь? Промышленный шпионаж отвергаю сразу.
  Стенли посмотрел на Алекса и стал излагать свой план. Осуществить его авантюрную задумку мог только свой: довериться в этом вопросе чужакам было решительно невозможно. Толстоватый Ник не годился, поскольку в отличие от Алекса не обладал достаточной спортивностью, темпераментом и быстротой реакции. Однако главным являлось то, что Стенли питал к Алексу особое непререкаемое доверие во всем, не зря же он так быстро сделал его своим полноправным партнером.
  В Алексе он ощущал природную, неискоренимую порядочность и какую-то исключительную чистоплотность. Себя Стенли всегда считал отъявленным грешником и, отправляясь в церковь, частенько каялся, хотя знал, что "исправляться" не станет. Алекс же, несмотря на атеистические воззрения, был намного более чист душой.
  Тем сложнее оказалось уговорить его на мероприятие по имитации освобождения заложницы от "злых парней".
-Ты должен "спасти" ее и спрятать. А потом обольщай, уговаривай, уламывай, что хочешь делай, но выведай всё.
Алекс видел – Стенли от него не отвяжется, но успокаивался мыслью, что в этой истории он должен был выглядеть героем перед слабой девушкой, да и для спасения своего бизнеса стоило потрудиться.
  Между тем люди, нанятые Стенли, сделали свое дело. Они благополучно доставили русскую в условленное место недалеко от Мемфиса, закрыли ее в салоне автомобиля, а сами отправились обедать в кафе на автозаправке. Тут же по плану шефа под видом случайного проезжающего подрулил Алекс.
Через стекло на плохом английском девушка крикнула ему:
-Меня похитили! Помогите, я хорошо заплачу.
Выбить стекло и вытащить ее через окно оказалось делом одной минуты, тем более что она и сама проявила особую прыть. Алекс усадил свою добычу в роллс-ройс и на полной скорости помчал прочь.
  Естественно, никто их не преследовал, но по инструкции Стенли Алекс усиленно делал вид, что удирает от погони.
-You should urgently go to the police!- крикнул он и кинул ей на заднее сиденье мобильник. Но пленница сказала:
-Можно я лучше позвоню своим друзьям, они верно с ума сходят.
Алекс в душе проклинал Стенли последними словами. Сердце его мучительно сжималось от непонятного щемящего чувства, он старался не смотреть на девушку, глаза которой беспомощно обращались к нему.
  Поплутав для маскарада по малым дорогам, он решил покормить свою спутницу в провинциальном кафе. Казалось, девушка вполне успокоилась, по крайней мере, аппетита не лишилась, но странным было все, что она делала.
  В ней присутствовало нечто первородное, а потому почти нереальное. Ела она аккуратно, деликатно и осторожно пользуясь приборами, но Алексу все время чудилось, что перед ним неумелое внеземное существо, обученное по особой программе и усиленно изображающее человека. Существо это знало, как ведут себя люди, однако все в ней казалось нагромождением микро несоответствий и ненормальностей. Он пытался отмахнуться от этого впечатления и только глубже погружался в него, ощущая, что незнакомка каким-то невероятным образом начинает воздействовать на него своим биополем.
  Ему было приятно слушать ее рассказы о Москве, куда он не мог вырваться уже два года. Алекс внутренним взором ярко видел все, что говорила ему пленница, словно параллельно с произносимыми словами в его голову закачивали видеоряд. Это оказалось захватывающим приключением, а когда она встала из-за стола и споткнулась, Алекс подхватил ее под руку и подумал, что подобное существо и должно было споткнуться, ибо пришельцы не могут обладать человеческой ловкостью.
  Между тем девушка ненадолго удалилась, и вновь он отметил, что двигается она со странной текучей грацией, но в то же время постоянно натыкается на препятствия, которые не помешали бы обычному человеку.
  Проводив ее глазами, Алекс засмеялся. Наваждение не отпускало, он даже подумал, что сходит с ума, но это явно нравилось ему.
  В машине он поглядывал на нее и поражался: впечатление не только не пропало, напротив – усилилось. Она по-детски вертела головой, всматривалась в открывающиеся взору пейзажи и задавала ему вопросы, если что-то удивляло ее. Длинные волосы ее скользили разномастными локонами по спине и порой развевались от струи воздуха, но можно было почти с уверенностью сказать: их природный цвет – огненно-рыжий.
  Глаза ее смотрели с живым интересом, но несколько необычным: она фиксировала взгляд на доли секунды, словно сканируя изображение, чтобы оставить его на своем жестком диске. И речь ее казалась странноватой, но Алекс каким-то непонятным образом чувствовал, чего она хочет, и тут же протягивал ей то термос, то плед – ровно за секунду до ее просьбы.
  Более всего удивляло его собственное, рефреном звучащее, ощущение того, что это незащищенное женское тело могло быть задето, оцарапано, ободрано грубой окружающей материальностью. И Алексу непреодолимо хотелось оградить его и защитить любым способом.
-Возможно, мы слишком высоко замахнулись – интерпретировать данные психологии и нейропсихологии средствами объектно-ориентированного программирования,- беспечно легко поведала она о планах своей троицы.   
-Распознавание образов?- удивился Алекс.
-Не только зрительных, но слуховых, вкусовых и даже химических. Однако главное – восприятие сцен, контуров и форм предметов, а также интонаций голоса. Меня занимают эвристические и семантические алгоритмы.
-А искусственные нейроны?
-Нам удалось создать самообучающиеся нейросети. К моему удивлению они нашли практическое применение: к примеру, мой друг создал аппарат – аналог обонятельной сенсорной системы. Сейчас мы бьемся над биомашинным интерфейсом, чтобы связать нервную систему через проводники напрямую с компьютером, и, кажется, уже вплотную приблизились к пониманию семантических механизмов памяти. Мы опробовали схему на обездвиженных больных и очень надеемся на новые технологии. Вот наш главный список: распознавание человеческого лица и понимание эмоций – аналогично первым реакциям младенца.
 Алекс слушал, иногда оппонировал ей и понимал, как далека она от коммерции, увлеченная только идеями чистой науки.
-Ты не замерзла?- вдруг спросил он по-русски, совершенно забыв про табу. Алина взглянула на него и сказала:
-Я чувствовала, что ты свой. Зачем ты обманывал меня?
Он смутился, но всего на миг:
-Не бойся меня, я все тебе расскажу.
                7.
   Мне ли было не знать, что Кирилл не станет ждать и дня, а бросится оформлять визу. Какое-то время ему, конечно, потребуется для этого, но все равно, когда он появится, предстоит как-то выдержать все это. Я чувствовала слабость в ногах и противную похотливую дрожь только при одной мысли о нем, а когда услышала его голос по телефону, до утра металась, изнывая от невозможности получить сексуальное удовлетворение.
 Додик, услышав от меня о скором приезде Кирилла, очень обрадовался нашему примирению, но мне пришлось ему кое-что открыть:
-Я ведь изменила мужу – там, в Москве.
От удивления Додик даже рот открыл:
-Да?! А я думал, это Кирилл виноват в чем-то перед тобой. Но почему ты уехала?
-Не могла смотреть ему в глаза.
-Он, что же, обо всем знает?
-Думаю, догадывается, хотя мы и не говорили об этом.
  Друг мой смотрел на меня испуганными глазами, и мне была понятна его реакция, ведь он уважал моего мужа, хотя и боготворил только меня. К тому же у него самого даже мысли об измене жене возникнуть не могло, ибо он был примернейший семьянин. Именно поэтому он совершенно не понимал, как относиться к подобной ситуации. Мне сразу вспомнились слова Бабушки, твердившей о том, что Додик - это кусок глины, совершенно не способной из-за своей пластичности служить хоть какой-то опорой в жизни.
-Господи, Аля, какие сложности, а ведь я думал, ты к сексу достаточно равнодушна,- сказал он.
-Так и есть, но рядом с Кирой моя жизнь превращается в какой-то кошмар. Вспомни, ведь когда мы встретились с ним, да и потом, когда поженились, я совершенно не могла думать о работе. Его присутствие превращает меня в какое-то животное. Он влияет на меня, как бы тебе сказать… патологически: я ощущаю зависимость от нашей с ним близости. Вот и теперь, стоило ему позвонить… вдобавок, я так виновата перед ним. Но сейчас… пусть он приедет, увидит нашу с тобой жизнь и работу,– только это искупление моих грехов.
  Додик слушал мои признания в тупом изумлении, ведь он не знал меня с этой стороны. Однако здоровая разумность в нем возобладала: меня требовалось успокоить, и он рассудительным тоном веско произнес:
-Что ж, с природой не поспоришь. "Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым и таким моим?"*
  Встречать Кирилла он поехал один: меня трясло, и мы решили, что я буду ждать их в лаборатории. Джеф знал о приезде моего мужа, и ему это, естественно, не нравилось. С утра мы с ним разговаривали лишь о делах и оба чувствовали напряженность. Между тем звонка все не было, хотя самолет приземлился еще двадцать минут назад. По телефону справочной аэропорта мне сообщили, что рейс прибыл по расписанию. Меня удивляло, что ни Додик, ни Кирилл, не позвонили до сих пор сами. Мало того, телефон Додика не отвечал, но друг мой никогда не брал трубку, если находился за рулем, поскольку был не слишком-то хорошим водителем и побаивался отвлекаться во время движения.
  Я набрала номер мужа в надежде, что ему уже включили роуминг. Мне ответили по-английски:
-Кто вам нужен?
Я напряженно улыбнулась, представив нашу встречу, и сказала:
-Кирилл, что за шутки? Где вы, почему так долго?
Но голос произнес опять по-английски:
-Владелец трубки срочно госпитализирован. К сожалению, больше ничего не могу вам сообщить, звоните в службу охраны аэропорта.
  Джефу я передала эту новость как робот, находясь в состоянии полной оглушенности. Мне что-то говорили, меня куда-то везли и объясняли, как себя вести. Я понимала слова, но не воспринимала их, словно слышала детскую считалку: в самолете Кирилл, помогая службе безопасности, вместе с одним стюартом нейтрализовал террориста, но получил ранение, и его прямо из зала прилета увезли в клинику.
  Я все время мерзла, несмотря на теплую погоду. В сквере перед медицинским центром, куда мы приехали с Джефом, буйно цвели какие-то кусты. Я видела нежные венчики цветов, и перед глазами у меня плыли такие же розовые пятна. Они уходили в пространство странными радужными кругами, словно отблески зари на поверхности воды,– как там Бабушка и Озеро воспоминаний?
  Додик уверял меня, что Кириллу ничто не угрожает, но я билась в истерике:
-Почему мне не покажут его? Где он? В нейро-отделении? Почему – в нейро?!
Впервые я испытывала неуправляемый животный ужас. Додик держал меня, а Джеф требовал объяснений у персонала. Ему сказали, что Кирилл без сознания, была остановка сердца, и врачи просят разрешения на срочную операцию. В состоянии шока я практически ничего не соображала, хотя какая-то часть мозга все время оставалась ясной и даже спокойной, впрочем, совершенно отстраненной от тела, подчиненного сейчас неуправляемой лавине болевых и нервных импульсов, проходящих ударами тока по моим членам. Додик все усаживал меня, а я вскакивала и кидалась бежать: мне казалось, что нужно куда-то успеть. Но только в час ночи мне разрешили взглянуть на мужа.
  Кирилл спал после наркоза, лицо его было совершенно бескровно, он даже не очень-то походил на самого себя, только родинка над верхней губой – та самая, которую я так любила – осталась прежней. Она загипнотизировала меня, тело мое напряглось как пружина, и к своему ужасу я почувствовала сладостное пульсирующее ощущение где-то глубоко в чреслах. "Боже, ты извращенка! О чем ты думаешь? Ведь всё ужасно, он без сознания и может умереть в любую минуту, а ты как последняя тварь снова превращаешься в животное",- думала я и рыдала, но ничего не могла с собой поделать: страх потерять Кирилла сливался в моем сознании с извращенным наслаждением от эротических фантазий, связанных с ним.
  Оперировавший врач сказал, что жизни Кирилла ничто не угрожает, однако необходима, по крайней мере, еще одна сложная операция. Между тем все средства, гарантированные страховкой Кирилла при въезде в страну, были истрачены на экстренную помощь. Кроме того, нас предупредили, что каждый день нахождения в клинике выливается в приличную сумму. Джеф помчался в службу безопасности аэропорта, но оттуда его направили к федералам, а те заявили, что деньги за содействие властям будут выплачены только после того, как клиника выставит счет и укажет объем помощи, связанной конкретно с ранением. И случись у Кирилла, к примеру, аппендицит, платить за его удаление пришлось бы ему самому или его страховой компании.
  Утром медсестра снова позволила мне пройти к мужу.
-Все будет хорошо, дорогой, все будет хорошо,- твердила я и прижимала его бессильную руку к своей щеке,- я буду с тобой все время и никуда не уйду. Твой отец найдет деньги на вторую операцию, а может, она и вовсе тебе не понадобится.
  Глаза Кирилла напряженно следили за мной, отчего сердце мое мучительно сжималось,  я еле сдерживалась, чтобы не зарыдать. Однако он быстро устал, и друзья уговорили меня поехать домой.
  Вечером перезвонил свекор, я рассказала ему, как выглядит его сын, и с тайным ужасом назвала сумму, необходимую для операции. Лев Иванович примолк на секунду, а потом глухо произнес:
-Будем молить бога, чтобы она не потребовалась.
Потом он говорил, чтобы я держалась, сообщала им о каждой мелочи и не забывала о собственном здоровье. А на прямой вопрос о деньгах ответил, что постарается любым способом найти их. Но в голосе его я не услышала твердости, поэтому совершенно растерялась, ибо всегда считала его финансовое положение более устойчивым. Видно, за то время, что мы с Кириллом пребывали в разлуке, бизнес его отца несколько пошатнулся.
  Через неделю выяснилось, что операция требуется настоятельно. Мои родители прислали пятьдесят тысяч евро, а отец Кирилла не мог пока сказать ничего определенного. Он пополнил карточный счет сына на двадцать тысяч евро, но эти деньги ушли на медобслуживание в стационаре. Основную же сумму все никак не удавалось собрать.
  В отчаянии я пришла к Джефу после клиники, где провела весь день. Он слушал и смотрел на меня, подернутый какой-то пеленой, а потом произнес глухим голосом:
-Тебе нужны деньги? Ты знаешь, что я хочу взамен,- и сгреб рукой мои волосы, опрокинув меня на спину. Но я не удивилась, ведь мне были известны его желания. Пытаясь приподняться, я торопливо обещала исполнять любые его фантазии, но он алчно меня раздевал и говорил:
-Нет, я хочу видеть, что тебе хорошо. Сколько необходимо денег? Я найду их для тебя. Но потом он уедет?
-Все, что пожелаешь, только найди их!
-Не волнуйся – через три дня, максимум через пять. У меня имеются связи, я знаю кое-кого в одном влиятельном благотворительном фонде.
Я лежала безвольно, как кукла, однако он был требователен:
-Мне нужно, чтобы ты сама хотела меня.
В испуге я бросилась нелепо обнимать его за плечи и даже попыталась целовать:
-Конечно, конечно, сейчас… только расслаблюсь. Давай выпьем вина… Я давно не спала с мужчиной...
  Не было ничего, кроме его движений, приносящих мне дискомфорт, но я старалась имитировать удовольствие, хотя почти забыла, что всегда испытывала с Кириллом, как вела себя – стонала или извивалась? Помнила только, что не могла обходиться без него ни дня. Именно поэтому сейчас я лежала как деревянная, не ощущая ни боли, ни блаженства, далекая от стыда и иных чувств, кроме острого желания узнать, как и где Джеф сможет раздобыть эти чертовы деньги.
  Когда он уже был близок к финалу и схватил меня жестче сильными пальцами за мякоть бедер, нечто напоминающее спазмы непроизвольно прошло по моим чреслам, и, почувствовав это, Джеф победно глянул мне в глаза:
-Тебе было хорошо, я знаю.
-Да, дорогой, ты фантастический любовник!- отвечала я.
  Несколько дней он просто истязал меня своей любовью, и я прилежно изображала чувственность и наслаждения.
-Твой муж обязательно поправится, я искренне желаю ему здоровья и счастья. Но давай поженимся, а он пусть уедет. Тебе ведь хорошо со мной,- уговаривал он меня все настойчивей.
-Джеф,- тянула я волынку,- ты совсем меня не знаешь – вздорную, глупую, эгоистичную.
-Я без памяти люблю тебя и на все готов. Разве тебе не нравится здесь? Я не беден, у меня есть положение в научных кругах, мы с тобой будем работать, мы уже многого добились. А твой чурбан вряд ли понимает, как невероятно ты талантлива. Только я способен в полной мере оценить это.
-Не торопи меня. Для такого решения нужно созреть,- безвольно отвечала я.
  В лаборатории все искренне радовались тому, что Джеф так быстро нашел деньги. Один Додик упорно молчал и отводил глаза, а дома прижал меня в углу и устроил допрос:
-Где ты была всю неделю? С ним? Я убью его.
-Убей лучше меня, он лишь орудие моего заслуженного наказания.
-Ты ни в чем не виновата! А с его стороны подло пользоваться твоим безвыходным положением!
Но, промучив меня полночи разговорами, друг мой странно успокоился и наутро в лаборатории вел себя абсолютно как раньше, по крайней мере, с Джефом общался вполне дружески.
  Кирилла тем временем стали готовить к операции, и меня пустили к нему на несколько минут. Он лежал на функциональной кровати, исхудавший и чрезвычайно бледный, но после бритья открылась его неотразимая родинка над губой, которая наравне с непостижимо черными его глазами заставила меня задрожать от болезненного волнения.
-Иди сюда и расстегни свои джинсы,- услышала я и крайне удивилась, но трясущимися руками послушно расстегнула молнию. Он погладил мой живот и стал спускаться ниже.
-Ты сошел с ума, за тобой сейчас приедут…- лепетала я, не узнавая своего голоса.
-Ничего, мы успеем,- улыбнулся он, и рука его скользнула мне между ног, слабо сжимая все, что встречалось ей на пути, и продолжая настойчивое движение, пока его пальцы вдруг не попали во влажную ложбинку, вынудив меня вскрикнуть, настолько острым оказалось ощущение, мгновенно ввергнувшее меня в состояние чувственного напряжения и жажды, сходной с младенческим слепым поиском материнского соска.
  Меня давно не посещало подобное возбуждение, желания мои долгое время беспробудно спали, но он одним прикосновением разбудил во мне женское, смутное, животное существо. Тело мое трепетало от его действий, и я вдруг поняла, что помогаю ему: бесстыдно двигаю бедрами и ритмично сжимаю его руку между ног. Дыхание мое сбилось, и по телу пробегали сладостные пульсации.
  Я вполне осознавала, что испытываю яркий оргазм, а когда открыла глаза, увидела во взгляде мужа такую обращенную ко мне нежность, что слезы брызнули у меня из глаз.
-Тебе было хорошо, малышка?- прошептал он. В ответ я покрывала поцелуями любимые глаза, лоб, щеки, но в палату уже входили медсестры, чтобы увезти его в операционную. Я никак не могла оторваться от мужа и бежала рядом с каталкой, лишь на секунду отвлеклась, застегиваясь. В этот момент его закатили в лифт, и я только успела крикнуть ему вслед:
-Я люблю только тебя одного!..
                8.
  Почти два месяца я разрывалась между работой и клиникой, где Кирилл проходил послеоперационную реабилитацию. А потом мы улетели в Москву, где Кирилл быстро пошел на поправку. Да и я вдыхала родной воздух с радостью, ибо все-таки скучала по дому, хотя в Сан-Франциско думать об этом мне было некогда. Впрочем, и там поиск решений – звено за звеном,– только и занимавший меня, бывало, вдруг стопорился на два-три дня, мозг отключался от логической цепи, и жизнь врывалась в сознание, точно свежий ветер. Но дома все оказалось намного сильнее.
  Простые житейские радости на фоне общения с друзьями и родителями первое время заполняли все мое время, но конечно, долго сидеть без дела, а тем более без информации, я не могла. Мы постоянно связывались с Додиком через Интернет, поставлявший мне помимо прочего все самое интересное в научном мире и не только необходимые сведения: я находила там виртуальных собеседников по нашей теме. Кроме того, не прекращалась моя переписка с Ягуаром, правда, с ним мы почти перестали обсуждать тему искусственного интеллекта. Но меня переполняли идеи, и для их развития как воздуха не хватало новых данных. Утолить этот голод я пыталась всеми возможными способами, поэтому с энтузиазмом восприняла предложение одного своего знакомца по хакерскому чату посетить парижский форум специалистов it-технологий, где ожидалось освещение последних разработок в интересующей меня области.
  Несмотря ни на что этот зуд во мне не утихал, и Кирилл сам настоял на моей поездке во Францию. Он вообще стал по-другому смотреть на мои занятия и даже просил теперь рассказывать о наших поисках и находках, о том, что особо нас волновало. Но, конечно, мой муж через службу безопасности одного банка скрупулезно навел справки о французе, настойчиво приглашавшем меня погостить на время симпозиума в загородном доме своей тети.
  Оказалось, Поль в свое время часто бывал в России по так называемому обмену. Его тетя, некая Жюстин Сомпре, являлась сотрудницей международного фонда по развитию франко-российских культурных связей. Разносторонне образованная и даже имевшая ученую степень психолога, она, помимо прочего, очень любила общаться с одаренными подростками и даже принимала некоторых из них у себя через известную фирму, организующую учебные туры для школьников для углубленного изучения французского языка.
  Этому процессу вполне способствовало то, что наравне с собственными дочерьми Жюстин пестовала еще и племянника, поскольку сестра ее, забросив сына, с юности кочевала по театрам в поисках актерской славы и мужчин. Не знавший отца мальчик оказался намного талантливее своих кузин, так что тетя не пожалела средств на его учебу в Сорбонне. И он оправдал ее надежды, так что уже на третьем курсе университета всю полученную за свои студенческие успехи премию вложил в организацию небольшой фирмы.
  Поль занимался компьютерными технологиями и при этом часто бывал в России по делам бизнеса, где поддерживал связь со своим русским учителем, другом Жюстин – профессором, открывшим у него в свое время математические способности. Профессора этого и я знала,– он преподавал у нас в универе, так что мне оставалось лишь перезвонить своему старому учителю, и тот дал о Поле самые лестные отзывы.
  Все складывалось замечательно, и поездка пугала меня лишь в смысле необходимости оторваться от Кирилла. Да и крайне странным было само ожидание встречи с Интернет-знакомым. Конечно, я видела его через веб-камеру, но подобное общение всегда воспринималось мной отвлеченно, как игра, а сейчас предстояло ощутить живое прикосновение к виртуальному образу. Мне сразу вспомнился Ягуар, и по членам моим пробежала дрожь.
  Однако мой новый знакомый с первого мгновенья развеял мои тревоги, ибо выглядел вполне обычным, земным и даже очень симпатичным человеком. Он встретил меня в аэропорту, мы обменялись приветствиями, Поль улыбнулся моему плохому английскому и галантно поцеловал мне руку. Чтобы преодолеть смущение, я гордо тряхнула своими, на сей день платиновыми, локонами и легко пошла вперед – к терминалу получения багажа. Поль джентельменски следовал за мной, но когда я обернулась, то вдруг поймала его вожделеющий взгляд, который с того момента не отпускал меня. "Господи, ну о чем ты опять думаешь,- ругала я себя,- кому нужна такая, как ты – засушенная своими научными изысканиями мымра?"
  Но внимание мое постоянно возвращалось к лицу француза, утонченность черт которого неожиданным образом вдруг завершалась округло-наивным подбородком, ничуть не умалявшим общего впечатления соразмерности и красоты всего облика моего нового знакомца. Однако что-то отвращало от него мое сознание: некое инородное включение. Вдобавок внимание его ко мне было каким-то слишком вкрадчивым – казалось, что он при желании мог бы подслушать мои мысли, хотя подобные детские фантазии-страхи частенько посещали меня, когда я встречала людей необычных. Особо меня всегда влекла к себе физическая сила, впрочем, по-настоящему я ценила лишь силу интеллекта, и все же одна из моих сущностей неизменно очаровывалась проявлениями истинной мужественности.
  Встретившая меня чрезвычайно радушно Жюстин оказалась дамой неопределенного возраста с изысканно-богемной внешностью. Дом также вполне отвечал облику своей хозяйки и выглядел многоярусным приютом свободных художников. По крайней мере, весь его первый этаж походил, скорее, на студию, и впечатление это подкреплялось тремя мольбертами, каждый из которых стоял у своего окна под определенным углом к свету. На всех трех я заметила незаконченные работы, находящиеся, вероятно, в стадии доработки.
  Меня представили домочадцам и некоей Софье Павловне, прибывшей сюда накануне по приглашению гостеприимной хозяйки. Обе дамы сразу прониклись ко мне симпатией и всячески старались меня развлечь. Оказалось, что Жюстин явилась удачливой интернет-посредницей в деле замужества Софьи Павловны, совсем недавно заимевшей супруга-француза, и не абы кого, а известного в медицинских кругах специалиста по нервным болезням. Союз этот тем более удивлял, что возраст Софьи Павловны приближался к шестидесяти, и, прожив всю жизнь в России, она никогда до этого замужем не была. Правда, ей нельзя было отказать в привлекательности, и вряд ли такая женщина не пользовалась успехом у мужчин.
  Софи, как называли ее в этом доме, много лет занималась фотографией, а сейчас Жюстин готовила ее персональную фотовыставку, оценивая талант Софьи Павловны как выдающийся. Живописные работы самой Жюстин отличались свежестью красок и необычностью манеры, а некоторые из них даже неплохо покупались, правда, большинство своих картин Жюстин просто дарила друзьям и знакомым, оставляя для своей коллекции лишь портреты своих воспитанниц.
  На днях она с нетерпением ждала двух новых учениц из России и даже показала нам комнаты для приема своих девочек, приготовленные с особым тщанием. Но Поль шепнул мне на ухо, что пора бы удрать от тети с ее неуемным материнским инстинктом, и полдня возил меня с экскурсией по Парижу.
  За обедом в одном ресторанчике мы обсуждали с ним темы предстоящего симпозиума, и оказалось, Поль не менее меня увлечен математической моделью разума. Мы даже поспорили по одному вопросу, его точка зрения удивила меня, и, в конце концов, я признала в ней рациональное зерно. Поль совершенно по-мужски обрадовался этой маленькой победе и в знак благодарности за уступку приложился к моей руке, несколько дольше необходимого задержавшись на ней губами. Я не знала, что и думать, но боялась быть бестактной, поэтому не пресекала его чрезмерной учтивости.
  Вечером на официальном фуршете он был очень корректен, и все же внутреннее беспокойство не покидало меня. Слишком уж рьяно он вился рядом со мной, когда знакомил с окружающими, до которых по большому счету мне не было никакого дела. Именно с его подачи я вдруг сделалась центром всеобщего внимания, и он с гордостью "потчевал" мною своих знакомых. Тем не менее, конечной его целью была именно я, поскольку взгляд Поля уже потерял завесу пристойности и стал откровенно призывным и томным. Но главное, я почувствовала, что он сломал какую-то преграду, защищавшую меня от него.
 Паника овладела мной. Извинившись, я отошла в сторону и позвонила мужу.
-Аля?- послышался его родной голос, заставивший меня задрожать:
-Кирилл, я… я…
Он помолчал пару секунд и произнес:
-Можешь не продолжать, я зря тебя отпустил. Это было ошибкой, но я уже совершил ее, так что…
Почти в отчаянии я говорила:
-Я люблю только тебя одного, но мне страшно. Этот француз, он так смотрит… я чувствую себя рядом с ним раздетой и почти не могу сопротивляться. Но я не хочу!
Кирилл помолчал и сказал:
-Запретить тебе я не могу. Придется разрешить – в виде исключения.
Я услышала, как он иронично усмехнулся, и у меня по спине пробежали мурашки:
-Что ты говоришь?!
-В конце концов, это только физиология, хотя не могу представить тебя с другим.
Он послал мне на мобильник свое изображение, где чудесно улыбался, демонстрируя милую родинку над верхней губой. И она моментально привела меня в чувство, ведь у Поля такой родинки не имелось, а, значит, ничего не могло быть между нами.
  С этого момента я обрела непробиваемую защиту, но лишь затем, чтобы полностью принадлежать мужу. Он встречал меня в Шереметьево с роскошной розой в руках, однако я почти ничего не видела, кроме его черных глаз. Кирилл тревожно взглянул на меня, тут же обнял и стал целовать, проникая в мой рот жадным языком, как только мог глубоко. Я была не в силах стоять, так накрывала мое сознание первая волна. Поняв это, он легко подхватил меня на руки, все еще держа в одной из них розу, и понес к машине.
  Его объятия словно погружали меня в сильно газированную минеральную воду, где пузырьки газа, взрываясь на моей коже, обостряли все чувства до крайности. Во мне сжималась и разжималась капризная неуправляемая пружина, приводящая в действие все центры удовольствия и заставляющая меня почти терять сознание. Я хватала воздух ртом, дыхание мое то и дело сбивалось, а глаза видели все через какую-то мутную пелену, но хотелось длить и длить эту пытку.
-Ты, наверное, голодна,- услышала я голос мужа как в тумане.
-До дома далеко, да и в пробках еще простоим, но я знаю тут по пути один vip-ресторанчик, где можно снять отдельный номер. Думаю, тебя нельзя больше мучить.
Мы поехали, и он спросил:
-Как прошел симпозиум? Как твой француз?
Я взглянула на него диким взглядом, он рассмеялся и прибавил газу.
-Ладно, ладно. Я знал, что ты не будешь с ним спать. Сейчас тебя накормлю.
  Ресторанчик действительно оказался очень милым, поскольку гостям здесь позволяли уединяться в отдельных кабинетах. Это было очень кстати, ведь зажатая во мне спираль тут же начала раскручиваться, и я нетерпеливо двигала бедрами, держась за что-то, лежа грудью прямо на столе, так как сил стоять у меня не было. Муж что-то делал, как-то ласкал меня – понять я ничего не могла, лишь ощущала, как неумолимая пружина задевает самые чувствительные участки в моем организме.
  Внутри меня начинали трепетать какие-то зоны: сначала по ходу его прикосновений, а через короткое время уже все разом, в унисон, сливаясь в один чувственный орган. Если бы Кирилл прекратил свои толчки, я, наверное, сошла бы с ума. Но он продолжал и продолжал, подключая еще спящие, самые дальние уголки моего существа к этому трепету, который, произведя свою работу, в итоге обездвижил меня, лишив воздуха, сознания и самой жизни...
  Очнулась я на маленьком диванчике. Кирилл сидел передо мной на корточках и смачивал мне виски влажной салфеткой:
-Господи, да у тебя обморок от голода.
Я слабо улыбнулась:
-Только непонятно – от какого, вернее всего, сексуального.
-Тебя нельзя надолго отпускать,- усмехнулся он, а нам тем временем принесли еду, и я с удовольствием на нее набросилась. Все тело мое словно освободилось, налилось бодростью, какой-то радостью, мне хотелось смеяться и петь. Я восторженно рассказывала мужу о поездке и впервые ощущала его непритворное внимание к тому, что увлекало мой ум.
  Интересные сообщения, звучавшие на симпозиуме, оглушили меня новыми догадками и перенаправили все мои мысли. И теперь мне хотелось донести до Кирилла все тонкости их кружения вокруг главного ядра моих неосознанных поисков.
  Я билась над тем, чтобы ухватить некий базовый, как первичная ячейка фрактала, алгоритм, на основе которого можно было бы выстроить свою модель человеческого мыслительного аппарата. Особо интересовали меня в этом смысле аналоги нейронных сетей. Ведь многие из них были доведены разработчиками почти до совершенства и функционировали даже при условии неполной информации об окружающей среде, наделяя машину вполне человеческой способностью отвечать на вопросы не только "да" и "нет", но и "точно не знаю, скорее – да, чем нет".
  Меня привлекал широко используемый имитационный подход, в основе которого лежит моделирование способности человека копировать то, что делают другие, не вдаваясь в подробности, зачем это нужно. Я вообще остро интересовалась этим качеством у людей. Особенно данное свойство присутствует у детей, правда, от них я была отделена пеленой равнодушия, настолько эти существа казались мне чужеродными в той жизни, которую мозг мой связывал лишь с Кириллом и наслаждениями любви.
  Ни с кем делить его я не собиралась, поэтому дети воспринимались мной несколько враждебно. Зато я очень любила чистое "детское" сознание у себя и Додика, поскольку именно оно частенько приводило нас в состояния, когда возникают "наивные" вопросы, важные для любого исследователя.
  Кирилл одинаково внимательно слушал все, что я говорила ему. Было ясно, что он гордится мною и принимает мои мысли так же, как и мою плоть. А ведь раньше я ощущала некую непробиваемую стену в этом вопросе между нами: он словно не желал понимать, что я не просто его "девочка" и мой мозг увлекают иные сферы, и властно подавлял все мои движения силой чувственного притяжения. Но сейчас все изменилось.
  Занимаясь созданием своей фирмы, все последнее время он пропадал в комиссии по ценным бумагам, а также на фондовой бирже, а меня прочил руководить у него компьютерной службой, из чего следовало, что Сан-Франциско светит мне нескоро. Но после всего произошедшего я благодарила судьбу за милосердное к себе отношение и готова была выполнить любое желание мужа, хотя все свободное время посвящала нашей с Додиком и Джефом теме.
   В этом мне очень помогал Ягуар. Он имел множество оригинальных идей, хотя никогда серьезно их не прорабатывал. Щедро отдавая их мне, он просил лишь об искренности в эмоциональном плане. Я пыталась убеждать своего виртуального друга не быть столь расточительным и даже заручилась обещанием Джефа включить Ягуара в проект, дабы в будущем щедро вознаградить его за участие в нашей работе.
   Правда, Джеф задал мне резонный вопрос, как в действительности зовут Ягуара, что привело меня в некоторое замешательство, ведь хотя я вполне могла бы "вытащить" из сети его паспортные данные, однако ничего кроме имени Ягуар не желала знать – из страха разрушить его прекрасный образ в своей душе.
  Между тем домашняя жизнь быстро наскучила мне, а вместе с ней и подруги со своим щебетом и легковесными интересами. Я равнодушно слушала о косметических салонах, плацентарных масках, шейпинг-клубах, диетах и модных нарядах. Катерина пребывала в очередном романе, а без нее посещать выставки, концерты и увеселительные заведения мне не слишком хотелось, Кириллу же недоставало на это времени. Единственное, чем он баловал меня, так это поздними ужинами в ресторане.
  Моя жизнь с мужем казалась моим подругам и приятельницам несбыточной сказкой, а я вновь ощущала себя связанной по рукам и ногам. С утра он отвозил меня на теннис или в бассейн, но дома без него я невыносимо скучала, и только разговор с ним мог уничтожить мою тоску. Я беспрестанно звонила ему, отвлекая от дел, и получала извращенное удовольствие от его терпеливого сюсюканья со мной через блютуз-гарнитуру.
  Порой я слышала в трубку его деловые переговоры: он постоянно решал текущие неотложные вопросы по договорам с пассивными и активными, частными и корпоративными инвесторами, ведь юристы и менеджеры Кирилла на первых порах не могли без него шагу ступить. И он бывал резок с ними, но уже через секунду обращался ко мне с нежными словами, в очередной раз лишая меня всякой надежды вырваться из его плена.
  Зимой мы решили съездить на швейцарский курорт, где Кирилл должен был пройти повторный курс восстановительного лечения. Ему хотелось встретиться со своим другом, который в это время работал в горах по контракту в местной горноспасательной службе. Фирма Кирилла к тому времени функционировала достаточно уверенно, так что он спокойно на время оставил дела и в этой поездке разнежил меня окончательно, задаривая милыми подарками и зацеловывая чуть не до обморока. Нам удалось покататься на горных лыжах, разок мы хорошенько напились со спасателями, но в основном муж получал процедуры, и мы подолгу гуляли в горах, наблюдая красоты природы.
  Обычно он слушал меня и лишь изредка что-нибудь рассказывал сам, но так, что я замолкала с открытым от изумления ртом. Сюжеты этих рассказов сами по себе не были странными или необычными, однако взгляд Кирилла на события неизменно оказывался особенным.  Более всего поражала меня цельность его натуры, а также какая-то страстная жертвенность, готовность отдать мне лучший кусок, обеспечить самое мягкое и теплое место, принести максимум возможных удовольствий, обнять, согреть, приласкать – при отсутствии какого-либо эгоизма с его стороны. Все это говорило о ясном и зрелом разуме моего мужа, в отличие от моего мятущегося неустойчивого сознания.
  О моих изменах знал только Додик, я не посвятила в них даже Катю, ибо боялась осуждения своей прямолинейной подруги. Да и как могла я рассказывать кому-то о таком позоре – о своей похотливой, предательской сущности? Для моих знакомых была открыта лишь информация о дорогих подарках, сделанных мне мужем, о развлечениях и поездках, которые он мне устраивал. В компаниях, где мы бывали с Кириллом вместе, он никогда не привязывал меня к себе, и я вечно болталась где-то в стороне, но мне требовалось ощущать его взгляд, следящий за мной украдкой. Муж неизменно оказывался рядом в самый необходимый момент, и тут же вся моя нервозность улетучивалась. Я могла точно определить его близкое присутствие, даже если он стоял у меня за спиной на расстоянии нескольких шагов.
  Но несмотря на усиленное избегание нами объятий на публике, стоило нам хоть на мгновенье уединиться, мы могли потерять над собой контроль и заняться любовью в самых порой неудобных для этого местах. Пьяная и сытая как кошка, облизнувшись, отправлялась я после этого снова веселиться с друзьями – как ни в чем ни бывало.
  Иногда обволакивающее облако его любви казалось мне испытанием – я с ужасом думала, что может случиться, если он охладеет ко мне? Ведь я не смогу жить: и в этом будет величайшая кара за все мои измены и предательства, за мой жуткий эгоизм в нашей с ним жизни. Но на вопрос, не разлюбит ли он меня, Кирилл отвечал:
-Ты единственная женщина моей жизни. Другой просто не может быть.
-Ну, а вдруг?- настаивала я.
-Никаких вдруг!
-Но если тебе понравится другая, а я наскучу?
-Это невозможно.
-Почему?- не унималась я.
-Ты для меня – одна и навсегда, что бы ни случилось.
  Эти слова остро требовались мне, ибо уверенный голос мужа, его любящий взгляд и поведение, сплошь состоявшее из заботы обо мне, только и могли усмирить инфантильные протесты моего сознания. Именно они помогали мне стойко отказываться от стремления вырваться из этих сетей, и однажды я решилась на самую великую жертву. -Может быть мне родить?- спросила я Кирилла.- Хотя не могу представить, что кроме тебя мне придется любить еще хоть кого-то.
  Он засмеялся и стал меня целовать:
-Хорошо, хорошо, отложим это на-потом, ты еще слишком молода.
Но как бы ни желала я вознаградить его за любовь, отношение к детям оставалось у меня сложным: я не испытывала ни желания иметь их, ни нежности при мысли об этих коротконогих монстрах, ведь себя маленькую вспоминала вовсе не как ребенка.
                9.
  Каждое лето меня возили на юг, к бабушке, матери моего отца. После смерти деда с ранней весны и до поздней осени она жила на даче, в большом старом доме, а летом, вместо того, чтобы сдавать его богатым постояльцам, хлебосольно принимала родственников, которых набиралось немало. Впрочем, мои троюродные дядюшки и тетушки всегда щедро благодарили ее за это.
  Дом бабушки был окружен роскошным садом. Когда-то дед любовно занимался им, используя свои познания в ландшафтном искусстве, но, сделавшись вдовой, бабушка предоставила саду жить своей собственной жизнью. Единственное, что она все-таки исправно делала каждый сезон, так это нанимала агротехника – для внесения удобрений, обрезки деревьев и обмазки стволов от вредителей садовым варом. И, роскошные, ягодные и плодовые, они стояли с самого апреля вкруг старинной витой беседки, точно школьницы в белых фартучках и носочках.
  Пару раз мама привозила меня туда в это время года, чтобы я окунулась в благоуханное бело-розовое облако, и оно действительно оставило в моей памяти странные ощущения парения. И все-таки больше мне запомнилась старая раскидистая вишня, царившая у самого забора, в узком проходе между оградой и домом. Ее ветви свешивалась в открытое окно, и бабушка в своем романтизме не хотела их обрезать,– это делали только по осени, с целью защитить стекло от выдавливания.
  Ягоды на них были сладкими, с кислинкой, особенного привкуса и аромата. Бабушка говорила, что это один из экспериментов дедушки по прививке на материнское дерево сразу двух гибридов – калифорнийской черешни и ацеролы, привезенных им из Штатов. Мне нравилось экзотичное слово "ацерола", напоминавшее нечто индейское, с перьями и стрелами. Я любила пролезать под низко склоненную крону и губами срывать необычно крупные вишни, брызгавшие обильным соком во рту и доставлявшие мне несказанное удовольствие.
  Глаза Егора были такими же черными и продолговатыми, и мне хотелось погружаться в их бархатную глубину. Держа его голову обеими руками, я могла бесконечно вглядываться в них, пытаясь понять, что же так волнует все мое существо. И он покорно позволял мне делать с ним все, что я хотела, а ведь для такого подвижного мальчишки даже краткое вынужденное сидение являлось значительной жертвой. Но я не задумывалась об этом и созерцала глаза Егора, перебирая его светлые волосы и нанизывая возникавшие при этом мысли как бусины на нить мечтаний, обрекая своего пленника терпеливо сносить мои игры.
  Когда я впервые приехала, и мы подружились, он перестал водиться с другими мальчишками, а стал подолгу просиживать со мной – над старинными книжками с удивительными картинками, которых после деда осталось великое множество. Однако Егор был чрезвычайным выдумщиком и фантазером, поэтому помимо просматривания книг, мы с ним облазили все окрестные сады, какие-то заросшие мхом сараи и даже, далеко за селом, живописные развалины старой церквушки, разрушенной еще в старые советские времена. У нас имелось несколько тайничков в разных местах – из цветных стеклышек, фантиков, перышков, обрывков блестящей бумаги.
  Но позже Егор разыскал укромную нишу в обрыве над рекой, и та стала нашей "пещерой", хотя помещались мы там с трудом. А один раз, пережидая дождь в этом гроте, я даже уснула в объятиях своего друга. Мне нравилось слушать страстные рассказы Егора и ощущать рядом со своей щекой его дыхание и особый мальчишеский запах: что-то пропахшее костром и спичками, горьковатое и волнительное. Этот запах был обещанием исполнения невероятных фантазий, которыми Егор просто фонтанировал.
  Мы бегали с ним как заведенные, и я заливалась, кокетливым смехом отвечая на его старания смешить меня, а он рьяно прогонял мальчишек, желавших к нам "примазаться". Городских девочек моего возраста в поселке не было, а деревенских я боялась, ведь однажды две из них поймали меня и стали трепать мои волосы, пытаясь завладеть вплетенными в них красивыми бантами.
-Рыжая, бесстыжая, - вопили они, и только бабушка смогла пресечь жестокость веснушчатых фурий.
  Семья Егора жила по соседству. Мою дружбу с ним всячески поощряли, ибо с другими детьми я была молчаливой и замкнутой, а с этим мальчиком, сыном профессора медицины, могла разговаривать много и азартно, смеялась и чувствовала себя свободно, словно с родным братом. Мы искренне любили друг друга и с трепетом ждали ежегодной встречи в деревне.
  Именно там однажды, проснувшись, я осознанно ощутила собственное тело. У меня словно открылись глаза, которые до этого были точно затянуты младенческой пеленой, не позволявшей разглядеть материальный мир так близко. С какого-то момента  я начала изучать его детально, взирая с огромным интересом на каждую былинку. Мне нравилось разглядывать свои руки и пушковые волоски на них.
  Я удивлялась белизне своей кожи, золотистым веснушкам поверху и голубоватым жилкам под ней, и особо прикосновениям – таким разным: поглаживаниям, щекотаниям, болезненным щипкам. А более всего удивлялась своим темно-рыжим волосам, обладавшим счастливой от природы способностью виться тугими мелкими спиралями, ведь именно они делали меня похожей на какую-то фарфоровую куклу из дорогого бутика, что было очень мне не по вкусу, ибо я как-то услышала от одной своей тети, что фарфоровые куклы в доме – это моветон.
  Мы всегда просыпались очень рано, а в деревне сон мой и вовсе улетучивался с первыми петухами, и меня никакими силами было не удержать дома. Еще по сырой от росы траве я проскальзывала в калитку и бежала к нетерпеливо поджидавшему меня Егору, чтобы вместе с ним на лодке уплыть в предрассветную дымку и погрузиться в белесые струйки тумана на зеркальной глади, под прозрачным стеклом которой шелковисто стелилась придонная трава.
  Потом на одном из островков Егор устраивался удить рыбу, а я от молчаливого покачивания старого баркаса засыпала, укрывшись рогожей. Часам к одиннадцати, когда начинало припекать, Егор будил меня  – уже возле наших мостков,– вручал мне пару рыбин на кукане и отправлял завтракать, но неразрывная связь между нами не нарушалась ни на миг.
  По обыкновению весь день мы проводили вместе, и только необходимость поужинать и вовремя лечь спать под бдительным родительским оком вынуждала нас на время разъединиться.
  Однажды Егор украл спички, а я вечером вылезла в окно.
-Будем сооружать очаг,- сказал он, когда мы пробрались в наше укромное местечко – со странным гамаком из ветвей, специально опутанных Егором веревками.
-Очаг…- проговаривала я новое для себя слово и внимательно вглядывалась в то, как друг мой собирает и укладывает хворост на розжиг.
  Когда дрова разгорелись, и пламя немного осело, мы стали нанизывать на палочки принесенные Егором сардельки. Сладкий ужас смешивался у меня с удовольствием, ноздри щекотал дымный запах, что-то сжималось внутри живота и даже испачканные жиром руки нравились мне.
  Мелькающее пламя завораживало мой взор, но глаза Егора все-таки оказывались более сильным магнитом. Он деловито посапывал, когда возился с костром, взглядывая на меня с каким-то непонятным выражением, словно решал: все ли сделал, как положено. И, следя за направлением его взгляда, я без слов понимала, что нужно, к примеру, подвинуться.
  Мы любили эти немые разговоры, только изредка он произносил что-либо, и я послушно выполняла его просьбы. Но главным удовольствием для меня было разместиться в объятиях Егора, чтобы смотреть на костер, слушать стук сердца моего приятеля и ощущать его дыхание на своей щеке.
  Бабушка постоянно меня ругала:
-Ляля, почему ты не ешь борщ! Опять Егор кормил тебя с рук как щенка? Ну что за игры у вас, в самом деле? Никак понять не могу.
  Мы играли в эту игру почти все лето. Он насыпал в ладонь крошки от булки или давал мне ягоды, и я начинала захватывать их губами, стоя перед ним на четвереньках. Егор, завороженный этим зрелищем, заглядывал мне в рот всякий раз, когда очередная порция попадала туда. Порой он даже придерживал пальцами мою губу так, чтобы лучше видеть, как кусочки пищи перекатываются на моем языке.
  И такое кормление с рук сближало нас невероятным образом, мы оба испытывали необъяснимое удовлетворение. Я терлась о колено "хозяина" мордочкой – в благодарность за пищу, а он гладил меня, совершенно как свою любимую собачку. И эта роль не казалось мне ни странной, ни постыдной, ни унизительной, я вообще об этом не задумывалась. А, наласкавшись таким образом, мы могли с Егором уснуть в обнимку где-нибудь в укромном уголке за сарайчиком, впрочем, со сладостно преступным сознанием, что данное следует скрывать от взрослых.
  В соседнем лесочке все тропки были нам знакомы, тем не менее Егор, как старший по возрасту, в лесу не отпускал моей руки. У меня замирало сердце, когда мы входили под тенистые прохладные своды и забирались в самые густые заросли. Там он укладывал меня на гибкие, густо переплетенные в фантастический гамак ветви кустарника и гладил, словно щенка – по спине и бокам, по животу и под подбородком. Я пригревалась в его объятиях и не было ничего прекрасней.
  Однако более всего мне запали в душу наши с ним разговоры – на каком-то только нам понятном языке, состоявшем из вполне обычных слов и все же недоступном для других людей. Но в конце августа родители увозили Егора, и никакие мольбы не помогали. И я оставалась томиться еще на две недели, капризничала, худела и отказывалась от еды.
  Наше последнее совместное лето и вовсе принесло нам обоим невыразимые страдания. Отец Егора как профессор получил приглашение работать в Швейцарии, так что приехал забрать свою семью раньше намеченного, ведь им предстояло оформить кучу бумаг, да и сам переезд на новое место жительства мог отнять массу времени и сил. Но разлучиться с Егором до привычного августовского возвращения в город казалось мне абсолютно невозможным.
  Мы почти не расставались все последние дни, и Егор страстно обещал мне:
-Ляля, я убегу, вот увидишь, они не смогут меня удержать! Обману всех, и как только поезд тронется, выскочу...
Однако наивным нашим планам по вполне понятным причинам не суждено было осуществиться.
  Когда лицо Егора, приплюснутое к вагонному стеклу, проплыло мимо меня, я долго еще стояла оглушенная, не в силах поверить в это. Егор пытался вырваться из рук своего отца, а я все ждала, что он выполнит обещание, спрыгнет с подножки поезда  и вернется ко мне. Но поезд давно скрылся из вида, бабушка дергала меня за руку и тащила за собой.
  Я больше не плакала, но и не разговаривала ни с кем. Потрясение оказалось настолько сильным, что несколько дней мой организм не принимал пищу. Приехали родители, меня положили в больницу и кормили через зонд, а я пустыми глазами смотрела в потолок и долго не приходила в норму.
  Окружающие отныне являлись моими врагами, особенно мама – с ее утешениями и лаской: разве родительские заботы могли заменить мне Егора, которого отняли у меня силой, вырвав из сердца кусок и залив зияющую рану какой-то ватной кашей из слов. Я поняла, что осталась совсем одна, и мой мозг поставил на систему защитный пароль, заблокировав доступ для новой нестерпимой боли...
  Эти воспоминания я поведала лишь доктору. Даже Ягуару, с которым стала слишком откровенной, о детстве я умалчивала. Мой грациозный виртуальный зверь не должен был знать о ранних годах своей Баттерфляй, что наверняка нарушило бы ее образ – беспечного и легко порхающего с цветка на цветок мотылька.
  Но детство до сих пор жило во мне своими предрассудками, обманчивостью впечатлений и ощущений, которые разум давно "исправил", но которые все равно остались в запутанных лабиринтах моей души. Этот странный парадокс не препятствовал моему желанию считать себя взрослой, хотя именно детские впечатления всякий раз вылезали, когда я пыталась разобраться в своих чувствах к мужу, ведь к нему тянулись тысячи нитей из моего прошлого, и не ощущать этого было невозможно.
  Только, даже видя многие истоки своей зависимости, влиять на нее я никак не могла, поэтому просто отдавалась во власть рассудительности и воли своего мужа и, если бы он не пожелал разглядеть во мне существо разумное, а не просто женщину, я больше не стала бы бороться.
  Возможно, постепенно я отошла бы от сфер, в которых жил мой разум, или каким-либо образом исхитрилась, но Кирилл сам пришел к пониманию того, что без этой составляющей моего существа я почти не существую. Хотя я вполне осознавала всю эфемерность и некую "временность" своих увлечения наукой. Главным и довлеющим над всеми моими порывами, мечтами и даже идеями, все равно оставалось нечто женское, глубинное. Именно оно отметало любые интеллектуальные построения и обесценивало логические игры ума, все время напоминая мне о том, что это лишь средства к достижению некоей всеобъемлющей цели, но не сама цель.
  А Кирилл был родом из пространства, заключавшего ее в себе,– о чем мне ясно говорила интуиция. Добьюсь ли я чего-то в научном поиске, было важно лишь тонкой прослойке моего сознания, да и то лишь потому, что вполне удовлетворялись мои чувственность и желание любви…
                10.
   Ферсман не находил себе места, хотя взволновать его обычно стоило труда. Но Баттерфляй уже стала ему слишком дорога, он даже считал ее своей собственностью, потому что принимал в ней слишком живое участие. Конечно, его привлекал талант Баттерфляй как программиста, но держала внимание Ферсмана ее слабость, какая-то уязвимость в психологическом плане, комплексы, вылезавшие в каждом письме. Они делали ее беззащитной и открытой для нападения, а она словно не замечала, не понимала этого: здесь происходил какой-то сбой в системе, и он почти физически ощущал какую-то зияющую нишу, пытавшуюся и его затянуть в свой активный вакуум.
  Но, конечно, с ним – с Ферсманом, справиться каким-то комплексам было не под силу, ведь он давно победил их все, по крайней мере, в себе. Однако теперь он ощущал настоятельную ответственность за то, чтобы этой нишей в душе Баттерфляй, этой ее уязвимостью  никто не смог воспользовался. Ведь если он узнал о тайной ее слабости, о ее психологической беспомощности, то именно он и должен помочь ей научиться защищаться, хотя не в его правилах было навязывать кому-либо свое мировосприятие. Но сейчас он твердил себе: "Я хочу только помочь – тонко, деликатно, без нажима". И даже успокаивался этой мыслью, правда, при этом ощущал себя не таким уверенным как всегда.
  Почему-то он злился сейчас на Адель, а ведь совсем недавно она привлекала его своей внешностью и изощренным умом. Утонченная игра между ними длилась уже несколько месяцев, и он с интересом ждал, каким же образом Адель потянет его в постель, а что потянет, не сомневался. Она старалась не спешить, но явно нервничала. В ее активе до этого, видно, не имелось поражений.
  Когда Адель появилась у них на кафедре, многие взволновались, а доктор, будучи прекрасным знатоком женщин, тут же предрек Ферсману роман с ней. Эта женщина выглядела изысканной даже без косметики, а Ферсмана всегда смешила любая "боевая" женская раскраска, впрочем, он признавал, что умелый макияж способен творить чудеса, и даже порой расслаблялся с какой-нибудь мастерски накрашенной куклой, в пьяном угаре представляя ту своим оппонентом на очередной защите. В подтверждении своей победы он повергал "соперника" ниц и торжествовал с радостным кличем, но потом всегда отрыгивал эту пьяную иллюзию, хотя тошнотворные волны после таких ночей настигали его не один день.
  Он стал чаще посещать лабораторные занятия своих студентов, которые проводила Адель, и она окончательно "запала" на него, а ему вдруг стало нестерпимо скучно. Впрочем, следовало отдать ей должное: внешне она ничем не выдавала своих подергиваний, лишь некоторые нюансы ей не удавалось скрыть. Иногда он даже проникался к ней жалостью, но сочувствие быстро уступало место тоскливому равнодушию, так что Адели предстояла кропотливая работа, если она желала получить в свои сети Ферсмана.
  Однако ему вдруг захотелось от нее избавиться и грубо оборвать игру, в которую он сам ее и втянул, но было как-то нечестно с его стороны вот так все бросить на полпути. Поэтому он злился на нее, а вернее –  на себя, и, тем не менее, упорно сваливал все на бабские козни, глупую гонку самки за самцом и брачные животные игры, ведущие только в постель.
  Его снова посетил страх получить блевотное похмелье, хотя Адель не была бездушной разрисованной куклой. Тем не менее он решил: "Пусть думает и решает сама! Черт возьми всех этих баб, почему я должен кого-то из них жалеть?!"
  Через три дня он был приглашен к ней на день рождения – вместе с другими коллегами из деканата – и знал, что Адель наверняка сделает движение в его сторону именно там. Но его это уже не интересовало. Ферсман напряженно думал о Баттерфляй и боролся со смутными неоформленными чувствами, которые наваливались на него аморфной массой.
  Он ощущал, как из глубин его души пытается подняться нечто, подобное серой туче – такое же тягостное и беспросветное. И вдруг молнией проскальзывала мысль: мне все позволительно, а вот мною ничто не должно обладать. Я освобожу Желание от каких-либо преград, ведь оно есть не что иное, как способ познания – в этом свобода, и обрести ее, значит выйти за пределы своей одномерности и соединиться с родственным тебе существом.
  "Баттерфляй, ты пишешь, что боишься зависимости. И если твой разум протестует против ограничений личностной свободы, лишь в твоей власти выйти победительницей в этой внутренней борьбе. К самоограничению каждый приходит через подростковый период, подавив в себе свободу ребенка – условностями и запретами, существующими в обществе. Но не отрицай благотворной инстинктивной составляющей. Разница между ней и разумом в человеке по Спенсеру чисто количественная: невозможно провести границу и определить, где кончается инстинкт и где начинается разум. Не бойся своей женской сущности, ведь чувственность во всей своей порабощающей силе мощный двигатель любого творчества. А ты подсознательно пытаешься отказаться от своей гендерной роли, хотя и в этом есть смысл, ибо Интеллект не имеет пола.
  Какой волшебный алгоритм ты прислала мне, и создавать подобное тебе помогает твоя женская природа, в полной мере владеющая перцептивной интуицией: ты мыслишь своим сладким телом и его ощущениями, поэтому я порой не улавливаю логики в твоих решениях – ее попросту нет. Но как прекрасна твоя антилогика!
  И с таким полетом фантазии о каком порабощении своего сознания ты пишешь? Конечно, биологические примитивы в какой-то мере руководят нами, но что такого уж необычного может дать тебе мужчина? Ведь самые изысканные наслаждения человек приносит себе только сам: весь секс в голове, так что не переоценивай влияние кого бы то ни было на себя и не казнись понапрасну, как и не пытайся рефлектировать по любому поводу: личностное становление в принципе непознаваемо.
  Быть здоровым, счастливым и удовлетворенным в сексе – не "эгоизм", а первейшая необходимость, жажда жизни, воля стать сильнее и сделаться более жизнеспособным. Все твои мучения происходят от самой общей ошибки – воспринимать все в терминах, в словах, которые формируют фундаментальные иллюзии, делая нас пленниками языка, ибо вербализация ввергает нас в стихию абстрактного смысла и уводит в сторону от истинных проблем нашего сознания. Эти иллюзии коренятся в глубине интеллекта и не могут быть рассеяны, а лишь подавлены усилием воли. И только интеллектуальная интуиция способна ложные проблемы заменить подлинными и эффективно их разрешить.
  Но ты права – поиски истины не могут не зависеть от перспективы взгляда: у каждого своя точка видения. Где кончается твой эгоизм и начинается чужой, в чем порочность, и когда благочестие стало постыдным? Все давно перемешалось, остался лишь один верный ориентир: не лгут только чувства, рожденные истинными желаниями, мы сами вносим в них ложь.
  Интеллект случаен даже у самого мудрого человека, но существует и непреходящая ценность: инстинктивный разум – самая важная составляющая в научном познании. И, лишь доверяясь ему полностью, соединяя различные состояния сознания, объединяя в себе прошлое и настоящее, интеллект способен на нечто, сходное с внезапным структурированием целого, когда нащупывающее воображение заменяется чувством связности, необходимости и завершенности системы – замкнутой в самой себе и в то же время способной к бесконечному расширению".
 
  Она потеряла бдительность, и он моментально взломал ее пакет, встроился туда своей прогой-ищейкой за доли секунды и почувствовал нечто подозрительно напоминающее удовлетворение от секса. Хакерствовал Ферсман много лет и знал, что развращен любовью к компьютеру, но никогда не смешивал это с телесными ощущениями, сейчас же он растерянно метался в поисках понимания – что происходит.
  Нет, это невозможно, ты сошел с ума, ведь ты даже не хочешь ее увидеть, чтобы не разрушить хрупкий и прекрасный образ Баттерфляй в своей голове. Глупец! Все было прекрасно: ты наслаждался ее появлением и заботился о ней как о Тамагочи. Правы были японцы, создавшие это псевдосущество,– человеку требуется реализовать свой инстинкт заботы; порой люди из-за него готовы соединяться с кем попало, так уж лучше электронная игрушка или виртуальный образ!
                11.
  Последнее время Баттерфляй выходила на связь нечасто, зато ее монологи стали более искренними, и Ягуара это радовало:
  "Ты пишешь, что душа требует отдаться любви полностью. Но не зря разум твой видит опасность – полное соединение с предметом желаний уничтожает любовь. Существование по типу сиамских близнецов сделает ненужным стремление друг к другу.
  Остерегайся тотальной любви, оставляй ей телесную сферу, не более, ведь как женщина ты вдвойне уязвима: природа в вас настолько сильна, что для мыслительной работы вам требуется постоянное напряжение воли. И не приписывай любви несуществующих достоинств, она имеет множество масок, а два ее полюса – эгоистический и жертвенный, всего лишь болезненные формы, обусловленные в одном случае – сверхценностью своего я, а в другом – гипертрофированным превознесением предмета любви. Если истинная любовь и существует, понять ее может лишь человек, прошедший некоторые фазы личностного развития, поднявшийся на верхние его ступени.
  А то, что ты не сама выбираешь – ошибаешься. Другой вопрос, веришь ли ты в свой выбор, одобряет ли его твоя душа. Подсознательно можно выбрать порок и считать его добродетелью. Однако не принижай чувственности – именно ощущения рождают импульс для развертывания интеллектуальной интуиции, неимоверно расширяя ее горизонты. Деятельность мышления вообще не может быть без них понята, поскольку элементарные логические акты осуществляются уже на уровне восприятия".
  Он все еще не хотел увидеть Баттерфляй, дабы не разрушить ее совершенный виртуальный образ, который жил в его сердце. Адель проиграла: на дне ее рождения он скучающе развлекался и смотрел на тайные муки влюбленной женщины с холодной усмешкой. Разве могла она сравниться с Баттерфляй?! Адель была из плоти и крови,  которые каждую минуту своей материалистичностью разрушали идеальные фантомы его мечтаний. Кроме того, по своей женской глупости она уже сделала много неверных шагов в их игре, а он презирал слабых геймеров.
  Ягуар ловил себя на мысли, что Баттерфляй меняет его мировоззрение. Он всегда почитал мужской ум неизмеримо выше женского и цитировал Энштейна, поддевая хорошеньких студенток, несущих несусветную ересь на экзаменах: "Неужели природа могла создать половину рода человеческого без мозгов! Непостижимо!"
  Не афишируя своих воззрений, он все же считал женский интеллект напрямую зависящим от сексуальности. Правда, свобода в этом плане принимает разные формы: одно дело, если человек свободен, имея силы воздерживаться от секса, другое – если не испытывает в нем потребности, и третье – если нужда в нем удовлетворена. Однако все окружавшие его женщины, даже самые холодные и сдержанные, на его взгляд были насквозь пронизаны животностью, которая гнала их на захват мужчины. И убежденность Ягуара в ущербности женских мыслительных способностей всегда была незыблемой, но теперь он словно изнутри себя наблюдал за тем, как, бестелесно войдя в его мир, Баттерфляй настоятельно стремилась силой своей чувственности наполнить любую его мысль собой и своим интеллектуальным содержанием.
  Он представлял ее лентой Мебиуса, где лицевая сторона и изнанка нераздельны, перетекают одна в другую, мыслят сами себя и жаждут ощутить собственную целостность. И это вьющееся пространство оказывалось средой, в которой его мужской разум становился истинно действенным. Ягуар как мужчина был здесь необходим, он был просто обязан явиться. И женское сознание беспредельно распахивалось перед ним – обнаженное и беззащитное, подрагивая и отражая на своей поверхности все его мысли и чувства, но нет, не просто отражая, а усиливая их многократно каким-то нереальным сверхчувственным образом. И, заглядывая в него, Ягуар вдруг увидел в этом неустойчивом, все время перетекающем из одного состояния в другое, зеркале … самого себя.
  Женская душа Баттерфляй, неразумная в его мужском смысле, оказалась такой же причастной разуму, как свет – зрению; она не отделяла себя от жизни, будучи, в конечном счете, безразличной к интеллектуальным запросам. Баттерфляй жила чувствами, тогда как для него истиной всегда являлось сверхчувственное, опосредованное сомнением знание.
  Пусть так, пусть Баттерфляй – бессознательный вакуум, но не он ли есть суть то великое, ожидаемое и хранимое в твоих мечтах, пространство – с беспредельной степенью свободы, где только и есть твое место под солнцем, приглашение к действительной жизни, к чарующему источнику, из которого тебе вдруг так захотелось напиться живительной влаги…
                12.
   Ягуар долго решал, как ему быть, но время совершить прыжок пришло. Он присутствовал на защите диссертации Баттерфляй, потому что входил в ученый совет. Его затопило счастье, когда он увидел ее триумф. Ему было важно увидеть ее счастливой. Правда, когда она уже после всех полагавшихся мероприятий уходила с банкета в сопровождении своего мужа, Ягуар заметил, что глаза ее как-то померкли. Но, столкнувшись с ним в дверях, она на долю секунды задержала свой взгляд на нем. Сердце его дрогнуло, однако Ягуар постарался ничем себя не выдать.
   После своей защиты Баттерфляй долго не встречалась с ним в сети. Он понимал, что у нее куча проблем. Во-первых, ребенок, дитя с сопливым носом, трехлетняя девочка, совсем недавно перенесшая тяжелейший менингит. Как могла Баттерфляй выполнять материнские обязанности притом, что все последнее время занималась своей диссертацией? Как можно жить сразу в нескольких уровнях, не укладывалось в голове Ягуара.
  А еще он был благодарен ей, ведь она прикрыла его от федералов, когда он по неосторожности почти попался на взломе картотеки МИДа. Ему тогда срочно требовалось разыскать нужного человечка для одной коммерческой структуры, и Баттерфляй увела от него удар, сначала надев его маску, а потом бесследно растворившись в сети. С какой легкостью тогда она обманула их – и не испугалась!
  Ягуар все продумал, выверил каждый свой шаг – до миллиметра. Баттерфляй была ему необходима, и все остальное меркло перед этим.
   Он предварительно выведал, когда она приходит на работу – в фирму, учрежденную ее мужем; узнал также, что тот уехал в деревню за бабушкой. Пришлось выведать, когда меняются охранники на входе, а также подделать пропуск. Никогда раньше он не играл в такие игры, но сейчас в душе его словно горел огонь – ровный и беспощадный.
   Он все про нее знал, однако ему было мало теперь этих знаний о ней. Общение через сеть больше не устраивало Ягуара, ибо он давно понял, что ему нужно узнать ее ближе. Настолько, насколько это возможно – ему настоятельно требовалось ощутить ее запах и вкус.
   Все киберпространство, с его всеобъемлющей универсальностью, с его безграничностью и многоуровневой, древовидной структурой, с примитивизмом одних его текстов и многослойной интертекстуальностью других, все-таки не могло передать ему этой ничтожной, но, как оказалось, невероятно важной для дальнейшего его существования малости. А то, что он больше не сможет жить как раньше, у него не вызывало никаких сомнений. Он и сейчас уже почти не существовал, ибо практически превратился в какой-то механизм, настолько мозги его сконцентрировались на одной задаче.
   Ему казалось, что только прикосновение к ней на телесном уровне поможет ему до конца понять ее. А без этого понимания он чувствовал, что вся его великая и всепоглощающая любовь к ней ущербна, а вся его жизнь ущербна.
   Это превратилось в паранойю: он должен был сверить свои представления и мечты о ней с действительностью, чтобы дополнить, оживить ее образ, убедиться в том, что интеллектуальное слияние с ней – реальность, а не иллюзия. И это требовалось ему вовсе не ради интереса или для удовлетворения дешевых мужских амбиций, а для того, чтобы жить дальше.
   Накануне он долго приводил себя в порядок: сходил в салон – к своей бывшей любовнице, где ему распарили и долго счищали с пальцев хакерские мозоли: ему хотелось уловить любой оттенок теплоты ее кожи. Когда-то он очень следил за руками, ведь они являлись очень ценным его инструментом – тогда, в прошлой жизни, где он был практикующим хирургом. Господи, с тех времен прошла целая вечность.
   Результат его удовлетворил: теперь кончики пальцев были чувствительны до чрезвычайности, что порой приносило ему ощущение оголенных нервов, но это и радовало его. Ведь только так, через острую боль, можно ощутить жизнь со всеми ее токами. И как же долго он шел к ней, как долго прятал в душе надежду, как долго хранил свои мечты!

  В одиннадцать Ягуар решил, что пора.
  Инстинкт подсказал ему, как провести охранника на вахте и просочиться без помех на территорию Баттерфляй. Да и кто бы усомнился в человеке, выглядевшем современно и в то же время очень презентабельно. Он ухмыльнулся довольно, впрочем, ему давно уже было наплевать на свой внешний вид, да и на приличия тоже, ибо соблюдал он их исключительно ради своих корыстных целей.
  Ягуару не составило никакого труда найти ее среди лабиринта отсеков, на который было разделено достаточно большое помещение их офиса. Он почти бесшумно подошел к ее столу, и она подняла на него глаза от компьютера. Зрачки ее сначала резко сузились, точно от яркого света, а потом плавно расширились, словно она таким образом пыталась впитать его в себя – целиком, без остатка.
  Сердце его остановилось, но Ягуар вновь сжался, как перед прыжком. Он молча взглянул ей прямо в глаза, и несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом она спросила одними губами:
-Ягуар?
Он кивнул, оглянулся, оценил обстановку и тихо произнес:
-Жду тебя внизу – в черном "мерседесе".
  После этого Ягуар быстро покинул офис, почти испарился, растаял в воздухе. Сидя в машине, он не ощущал своего тела, и только удары сердца словно каждый раз разбивали очередной хрустальный бокал в нем. От этого в его голове стоял почти немолчный звон.
  Баттерфляй спустилась через двадцать минут, оглянулась, подошла к его машине и нагнулась к приоткрытому окну со стороны водителя.
-У тебя проблемы?- спросила она тревожно.
-Сядь в машину,- сказал он нервно. Она послушалась и, пройдя вокруг, открыла дверцу и села на заднее сиденье. Он тут же заблокировал двери; она все поняла и в панике начала дергаться и просить:
-Отпусти меня! Прошу! Это нечестно, ты не оставляешь мне выбора!
-Нет. Этот выбор ты сделала сама.
  Он не мог ее отпустить, ведь окружающего для него больше не существовало. Выжав сцепление, Ягуар рванул с места так, что ее прижало к сиденью. Она закрыла лицо руками и заплакала.
-Куда ты везешь меня?
-Ничего не бойся. Я люблю тебя,- ответил он и не узнал своего голоса.
  Алина молчала, ибо понимала: его бесполезно просить и умолять о чем-либо. Мысли ее метались, но она не видела выхода,– его глаза сказали ей, что он пойдет до конца. Слишком хорошо она знала его, и слишком хорошо он знал ее, хотя виделись они впервые. Но это не имело значения: Ягуар был абсолютно понятен ей – до последней черточки, словно являлся ее частью. Между ними оставалось только еще одно недополученное знание друг о друге. Ягуар жаждал его получить, и ей было не отвертеться.
   Закрыв глаза, она постаралась не дрожать. Ей было понятно, что в его мире мораль имеет совершенно отличный от общепризнанного формат. Он не считал свои действия насилием, напротив, полагал, что это он в ее полной власти и даже жаждал освобождения.
   Поэтому она смирилась и покорно раздумывала: как и где это произойдет. Тайком она рассматривала его, и ноздри ее улавливали какой-то странный и знакомый запах. Выглядел он спокойным, только губы сжимались решительно, придавая лицу резкое выражение. Внешность его казалась странной, но он и должен был быть именно таким: странным и не похожим ни на кого. На вид ему можно было дать лет тридцать пять или больше, об этом она не бралась судить, поскольку всегда ошибалась в этих вопросах.
  Выехав за город, он завернул куда-то на отворотку, мягко протиснулся в какие-то заросли и заглушил мотор. Она слышала это, но не могла открыть глаз и дрожала всем телом. А звуки говорили о том, что он что-то расстилал на траве, а потом резко взял ее на руки и тут же впился в нее своим ртом. Ей требовалось удержать равновесие, чтобы голова не отклонялась сильно, поэтому рефлекторно она схватилась за него руками.
  Все его движения казались ей смутно знакомыми, словно она уже ощущала когда-то на себе прикосновения его рук, словно знала вкус его губ. Она слышала только его дыхание, сливалась с ним, и оно не было ей чужеродным.
  Уложив, он стал ее раздевать, и Баттерфляй следила за ним, но не сопротивлялась, лишь смотрела. Он же, отвлекаясь на свои действия, тут же возвращался к ней взглядом, и они молча всматривались друг в друга и погружались в эту пропасть все глубже.
  Имея светлые волосы и нереально черные глаза, он правильно называл себя Ягуаром: все движения его были исполнены кошачьей грации. Чуткие пальцы, словно у слепого, пробегали по ее телу и лицу, задерживаясь порой на каких-то выпуклостях, мягко ощупывая их, точно он старался запомнить или прочесть какой-то скрытый смысл, заключенный в ее теле. Взглядом он жадно впитывал все, что видел, а руки его, в особенности пальцы, с их новой оголенной восприимчивостью чутко ощущали гладкость ее кожи, пульсирующее тепло и влажность местами. Он совершенно бесстыдно проникал ими везде, желая насытить свое осязание этими нюансами – теплом, шелковистостью, влажностью, упругостью. Губы и зубы его также хотели их испытать, и он дал им такую возможность. К ним присоединился жадный язык, который нетерпеливо лез повсюду, пробуя на вкус ее рот и тело.
   Ягуар не мог бы описать свое состояние. Совершенно оглушенный незнакомыми ощущениями, он понимал только, что сознание его отключается – методично, фрагментами, по секторам. В один из моментов в нем вдруг все замерло и даже занемело, а потом какой-то огромный горячий ком стал подниматься снизу, от живота – к горлу. Ягуар старался ухватить это ощущение, насладиться им осознанно, не потерять над собой контроль. Но ком стал расти с невероятной скоростью, поглощая его в своем турбулентном кружении. Усилием воли Ягуар все еще пытался держать власть над своими действиями, мысленно руководя собой, движениями тела, но что-то сильнее его, словно смеющийся хмельной Фавн, навалилось и придавило в нем все, что еще оставалось разумным.
  Он понял, что должен сейчас, сию минуту соединиться с ней. Это было непросто, ведь она не пускала его. Он весь дрожал, но благодарил ее за эту борьбу, которая вызвала в нем бешеный охотничий азарт, почти зверское желание овладеть этим телом. Преодолев ее сопротивление, он даже застонал от того острого наслаждения, которое предполагал в мечтах, но которое все равно оказалось неожиданным.
  "Нет, я не стану спешить и ей не дам, я должен прочувствовать все до мельчайших нюансов". Рукой он проскальзывал к месту, где ощущалось, как она сжимает его внутри себя точно кольцом капкана. Пальцы служили ему сейчас внутренним зрением, он ярко представлял себе все, что происходило под ними – там, где проходила тонкая грань, разделяющая и одновременно объединяющая их в одно целое, почти в единый организм. Он пытался не дать затопить себя, ибо желал максимально продлить единение с нею. Но вдруг она словно пришла в себя, взглянула ему в глаза и прошептала:
-Егор, ты узнал меня? Это же я – Ляля!
  Он замер: в голове его мгновенно вспыхнули и с невероятной скоростью закружились воспоминания, которые столько лет загонялись им далеко вглубь души. Это была она! Как долго он искал ее, как мечтал увидеть и вот теперь – обладает ею!
  Как ни сопротивлялся он, как ни сдерживал этот шквал, было поздно,– она пульсировала и двигалась под ним, увлекая, затягивая его в водоворот ощущений. Он словно закружился в воронке, не в силах сделать хоть что-то, лишь поддаваясь ее ритму и чувствуя от этого безумный восторг, наполнивший все его существо невероятной клокочущей магмой и мыслью: "Вот она – вспышка, рождение нового качества, соединение двух начал: ядро, причина, следствие, источник жизни… и смерти!"…
                13.   
   Кирилл уже почти подъезжал к городу, когда позвонила нянька его дочери, вся в слезах, и что-то нечленораздельно пытаясь ему говорить.
-Что случилось?- закричал он в трубку, зная по опыту, как именно привести в чувство эту особу.
-Я..я...тут...Господи, что мне делать?! Алиночка наша… она лежит и смотрит в одну точку.
-Как это? Что произошло? Расскажи все подробно!
  Нянька судорожно всхлипывала:
-Ее принес на руках светловолосый мужчина с безумными глазами. Я страшно испугалась, а он сказал, чтобы я вызвала "скорую", и тут же исчез. Не понимаю, куда он делся, я глазом моргнуть не успела.
-А Аля что, без сознания была?
-Да, я вызвала неотложку, ей сделали укол. Потом этот, ну, светлый, вдруг вновь появился передо мной и что-то начал мне говорить, много говорил, только я ничего не поняла,– он словно сумасшедший какой-то. Я его раньше никогда не видела.
-Что дальше было?!- Кирилла бесила бестолковая нянька.
-Ничего. Она лежит с открытыми глазами, точно неживая.
  Увидев жену, он почти лишился сил. Такого взгляда у нее он еще никогда не видел – пустого и отрешенного. На него она не реагировала, только губы ее что-то тихо шептали. Кирилл напрягся, прислушался, и ему показалось, что она произнесла "Ягуар". Ему сразу вспомнилась ее виртуальная игра, которую он никогда не одобрял, но не решался ей запретить.
  Сердце его сжалось от нестерпимой боли, словно его прожгли насквозь, проткнули каким-то шилом. Кириллу не хватало воздуха, и перед глазами у него поплыли желтые круги: он ясно представил пятнистого зверя с горящим взором, и в лапах своего врага – Алину, его, Кирилла, драгоценную девочку. Но не это приносило ему острую боль: он почти слышал ее сладострастные стоны под этим зверем, и ни секунды не сомневался, что она не справилась с наслаждением...
  Стиснув пальцами виски, Кирилл сосредоточился и постарался взять себя в руки. "Все мысли потом",- приказал он себе. В лаборатории, куда он позвонил, сообщили, что Алина приходила, но быстро ушла. А в офисе кто-то заметил, как с ней разговаривал какой-то светловолосый незнакомец, но пробыл он там всего пару минут, а потом сразу исчез, и больше его никто не видел. Охранник на вахте, и тот ничего толком сказать не мог, лишь смотрел на Кирилла перепуганными глазами и пытался незаметно задвинуть под стол коробку с пончиками. Как и ожидал Кирилл, паспорта у незнакомца охранник не потребовал,- у того имелся пропуск.
 
  Кирилл позвонил Арсению и срочно попросил его приехать, а сам, сев за компьютер Алины, залез в папку "Ягуар" и начал тщательно ее просматривать.
  "Может быть, ничего не было?"- цеплялся он в мыслях за последнюю надежду, хотя понимал, что обманывает себя: он абсолютно точно знал, что произошло. "Ягуар заманил ее в свою ловушку",- сердце Кирилла снова сжалось от нестерпимой боли, когда он представил такое желанное, любимое тело, исходящее в истоме, и лапы зверя на нем. Он даже знал, какие мысли приходили ей в голову, словно стал ею на мгновенье, видя все произошедшее как в замедленном кино.
  И вдруг его точно током ударило,– он ощутил себя Ягуаром, так что даже почувствовал некую свою когтистость, однако тут же в ужасе постарался стряхнуть этого наваждение.
  В папке "Ягуар" была заархивирована вся их переписка и массивы материалов для ее диссертации, но, немного поплутав, Кирилл нашел его данные и быстро переписал себе в блокнот: Георгий Ферсман, 38 лет, Москва, телефоны и подробный адрес.
  Он хотел написать ему:- "Я убью тебя!", однако решил затаиться и, почти превратившись в зверя, подумал:- "Нет, так я спугну его".
  К нему подошла дочурка, и он спросил ее:
-Малыш, ты скучала без папы?
Ребенок обнял его, бросив игрушки:
-Почему мама спит с открытыми глазами?
"Господи, о чем я думаю! Мне Алю нужно спасать. А этого гада я достану! Он ответит мне за все!"         
                ***            
               
  Алину пришлось положить в клинику, на чем настоял Арсений. Она была все это время совершенно безучастна к окружающему и, хотя узнавала всех, но только одного Кирилла почти все время звала, если он хоть ненадолго отлучался.
  Когда муж находился рядом, она успокаивалась, правда, даже на него смотрела равнодушно,– это щемило ему грудь. А ей нужна была лишь его рука: ее она держала, прижав к своему животу, и только так затихала.
  Арсений предложил отвезти ее в Германию, в центр по лечению нервных болезней, и они стали готовить документы для этого. А Кириллу все никак не удавалось оторваться от забот о жене и ребенке, чтобы найти Ягуара. Тот больше не писал Алине, хотя Кирилл в надежде на это каждый день по много раз проверял ее е-мэйл.
  Он долго не решался, но потом все же обратился к Алексу, и тот взялся найти Ягуара.
  Через три дня он позвонил Кириллу:
-Больше не думай о нем.
-Что?!
-Попытка самоубийства – передоз. После реанимации он срочно уехал за рубеж,– у него двойное гражданство.
  А через несколько дней по почте для Алины пришел конверт, в котором были стихи Гумилева и подпись Ягуара.

"Знай, я больше не буду жестоким,
Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,
Я уеду далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым.
Мне из рая, прохладного рая,
Видны белые отсветы дня…
И мне сладко, не плачь, дорогая,-
Знать, что ты отравила меня".


                ***

  ...Однажды совпадение гуляло с маленьким происшествием, и они встретили объяснение… кажется, это Кэрролл...
  Боже, я думала, что нахожусь среди своих детей – цифр и алгоритмов, которые лучше любых цветов, а получается, что я давно в необратимом безумии: поверхность раскололась, между вещами и предложениями больше нет никакой границы – именно потому, что у тел больше нет никакой поверхности.
 Та-ак… изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчеркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками.
  Исколота ли я как решето? Безусловно! Существую ли я? Вопрос, ведь полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противоречием. А посему положение "Я мыслю, следовательно, существую" – первично и достоверно, но не может существовать никакого сознания без кого-нибудь, кто скажет "Я осознаю".
  Все ясно: это шизофрения,– все мои монстры высыпались, как карты из колоды. Ведь при шизофрении часто наблюдается тенденция к философствованию: проблемы добра, зла, бытия, устройства мира, смысла жизни, высшей цели человека. И они не просто интересуют, а становятся существенным делом жизни – это все обо мне, я слишком хорошо изучила данную проблему.
  Единственный путь стать самой собой – вырваться из тисков реальности, разрушить границы между внутренним и внешним миром, осуществить сновидения, ощутить грезы наяву. Я остановлю время и, собрав силы, уничтожу то из своих я, которое пыталось разрушить мою любовь.
  Ах, ну да, зависть к фаллосу, комплес Электы и прочие этапы в развитии, которые были у меня нарушены, либо заторможены, а потом регрессировали, либо гипертрофировались, хотя не помню, чтобы когда-нибудь я завидовала мальчикам на предмет наличия у них этой штуковины. Напротив, радовалась, что мне между ног ничто не мешает. Но, как говорит психоанализ, ранние воспоминания вытесняются в подсознание, так что, конечно, у меня было все как у всех, тем более что неосознанная "зависть к пенису" и "страх кастрации" наука считает первыми выражениями загадочного взаимного притяжения полов, а уж перед этим притяжением не только я складывала оружие.
  Что влекло меня в науке? Радость познания, достижения, признание? Вовсе нет. Мне хотелось воплотить в искусственном разуме некий идеал, но это оказалось невозможным, недосягаемым, утопией. А сама я как живое существо не в силах бороться с тем, что сталкивает в яростной борьбе мои желания.
  Разум неотделим от телесной оболочки и должен примириться с этим. Но, как ни странно, вопреки сопротивлению моего интеллекта, моя природа властно вернула меня к непреходящим жизненным ценностям. Хотя для этого мне пришлось испытать полную аннигиляцию на психологическом уровне – эмоциональный крах, интеллектуальное поражение, окончательное нравственное падение. Это был опыт гибели эго – мгновенное и безжалостное уничтожение всех прежних опорных точек жизни. Но за ним меня ждет возрождение и освобождение от оков!
   Я уже ощущаю этот свет, он ведет меня, очищая сознание от изобретения надуманных целей жизни. И только он поможет мне восстановить течение жизненной энергии, чтобы меня больше никогда не мучил вопрос, есть ли в жизни смысл. Жизнь и есть смысл, ибо ценность ее самоочевидна…

                ***

Примечание автора:
Это журнальный, сокращенный вариант отдельной части романа " Анамнезис 2" (http://proza.ru/2012/01/21/2027) и не является самостоятельным произведением.