Поступок, о котором и сегоюня стыдно

Поступок, за который мне и сейчас совестно, - я съел хлеб, который мне доверили отнести другим.

А совершил я его, когда мне было лет  6 с половиной лет, и  как это получилось, я расскажу далее.

Те,  кто   ранее   читали  мои  воспоминания,  помнят,  что в первые недели  ВОВ, в конце августа 1941 года, наша   учительская семья перевелась из районного  города  Краснокамска  работать в  школу деревни Черная.

Эта деревенька имела хорошее расположение: от     Краснокамска всего 6  километров через болотистую тайгу,  а   от Перми,  -  в 50 километрах, по железнодорожной трассе  в сторону Москвы,  проходящей  по окраине деревни   с  остановкой  там  местных поездов на  площадке «Увалы».

Наша семья: папа, мама, брат  Юра,  13 лет, (папин сын от первого брака)  и я,  6-ти лет, поселились  на первом этаже в частном сельском доме из 2-х   этажей.

Папа и мама сразу начали работать в школе учителями,  Юра стал ходить  7-й класс, а я оставался  дома и  привыкал к деревенской жизни.

После городских мощеных улиц   Краснокамска, мне пришлось привыкать носить  резиновые сапожки,  так как  улицы деревни после дождя становились  болотом, и люди пробирались по доскам проложенных вдоль домов.

Случай, за который мне и сейчас стыдно, произошел на  следующее  лето.
Но за  эти зимние, военные   полгода, прошедшие  с момента переезда в  деревню,  в нашей семье произошли трагические события:  война забрала у нас отца!
   
Он вообще - то был по здоровью негоден к службе.   Еще в 1919 году его призывали в армию  адмирала Колчака,  и   врачи комиссовали  его   из-за слабых легких.

И  сейчас,   в  декабре 1941 года  папе пришлось дважды  ходить на призывной пункт в Краснокамск,  и   его  отпускали домой, - врачи   снова признавали  его негодным!

Однако,  на 3-й раз,  когда  его опять вызвали по повестке,  он  уже  не вернулся, - был призван!

Я сейчас представляю, сколько  слез и  нервов  стоили  эти проводы маме и Юре, (я – то в 6 лет мало что понимал).  Каково было  им,  дважды    навсегда  прощаться с   отцом,  а на третий раз,  -  уже   ожидать,   что опять не возьмут,    но   уже не дождаться?!

Без отца нас стало совсем худо.  Маминой  зарплаты не хватало,  все нужно было покупать у селян,   да  и доступна была,  в основном,  лишь картошка и другие овощи.

Хлеб мы  выкупали по карточкам  в сельпо:  мне , до 8 летнего возраста,  полагалось 300 граммов, Юре,  до 16 лет,  полагалось  - 400, а маме 600 граммов.  В сумме мы имели 1 килограмм  300 граммов черного,  ржаного  хлеба.

О мясе и жирах мы уже   и не вспоминали,  за стакан подсолнечного масла приходилось отдавать  менялам  юбку или пиджак, а  сладким,  к морковному чаю,  помню,  делались   «паренки» из кормовой свеклы.

Совсем худо нам стало, когда  в марте привезли домой папу.    В холодных  вагонах – телятниках  он так  и не доехал   до фронта.

Правы были врачи,  что  у отца были слабые легкие, -  от простуды  у него  открылся туберкулез.  Сняли его с  эшелона в Перми, поместили в госпиталь,  но лечить не стали, а отдали на руки   родственникам.

Папин старший брат,   дядя Коля,  с великим трудом смог  из госпиталя привезти  папу   к нам   в  деревню Черную,   чуть ли   не на крыше вагона,   на  поезде, переполненном мешочниками.

Помню,  как  (и   в   без того маленькой комнате),  отгородили заборкой папину кровать  и запретили мне туда ходить.

Открытую форму туберкулеза тогда  лечить было нечем,  необходимо было высококалорийное питание,   жить на берегу теплого моря,  а у нас  в изобилии был  лишь  настой из пихтовой хвои.

Вот тогда пошли в ход  все  наши  хорошие вещи, которые можно было обменять на продукты.   Кое - чем  смогли  нам помочь педагоги из детского  лагеря Литфонда   эвакуированного  в нашу деревню из   блокадного Ленинграда  .

Мама   работал и в школе и в  лагере,  и подружилась с многими    из них.   Кстати,  на  2-м этаже нашего  дома проживала семья  поэта Всеволода Рождественского с его мамой, супругой и дочкой Наташей, моей ровесницей, куда меня часто приглашали играть.

В первых числах мая  папе стало лучше, и  он меня   даже  сводил    на  опушку  ближайшего леса. Я помню, как   я  крепко держался за его указательный палец левой руки, когда мы спускались с горки.
Однако,  вскоре  папа  снова слег, а 19 мая 1942 года, его не стало.
 
На похороны приехал  из Перми  его старший брат Николай,  оказали помощь  и участие в похоронах  папы, учителя школы и   эвакуированные Ленинградцы.

Теперь на кладбище деревни Черная  вмето  скромнго столбика  со звезочкй стоит  общепринятое надгробье  с надписью: «Щукин  Антонин Сильвестрович,   Учитель - Солдат  ВОВ,  и даты: 1898 – 1942 гг.».  Папе было всего 44 года,  а мама  стала солдатской  вдовой в ее   28 лет.

А скоро на нее обрушилась еще одна  напасть,  - как не старались взрослые 
уберечь  меня   от палочки  Коха,  а   она,  все-таки,  зацепила и  меня.  Рентген показал затемнения в верхушках моих легких! Мама не знала что деать!

Еще и Юру нужно было куда-то  направить учиться дальше, - он закончил    нашу  семилетку.  Эту проблему  решил дядя Коля,  он договорился  с  родной матерью  Юрия, которая  10 лет назад,  оставила своего   четырехлетнего  сына на   воспитание отца.

Она согласилась  пригласить Юрия    в Свердловск, где  ее муж был директором   механического  техникума.   Юра уехал, а  мы с мамой остались одини – с нашими проблемами.
 
Овощи   и картошку мама  все же посадила, на выделенном ей от школы огороде, но их  еще нужно было ждать, а хлеба,  с отъездом Юры,  стало  приходиться на день всего 900 граммов.

Из этого  количества  хлеба, мама умудрялась  экономить, чтобы я мог  ежедневно  выпивать кружечку парного коровьего молока, которую  за хлеб приносила старушка из соседнего дома.   Мы жили, как говорится, впроголодь.
 
Как -  то случилось, что старушка-молочница заболела,  и мама, отрезав от только что принесенной  из сельпо  буханки, (свежего, еще теплого, ржаного  хлеба),  почти половину,  поручила  мне  отнести ее заболевшей бабушке.

До дома бабки  было меньше 100 метров, а я шел,  замедляя шаг, теплый хлеб так пах, что кружилась голова, а мои пальцы, сами по себе, отщипывали кусочки хлебной  мякоти и отправляли их в мой рот.

Только у дома  бабушки я понял,  что я натворил! Я тихо, как лунатик, зашел к ней в дом, быстро положил на стол  мой хлеб  дыркой вниз,   и  поспешил уйти.

Мне  было  всего   6 с половиной лет, но я понял, что я сделал то,  что  делать было   нельзя.

Я спрятался  во дворе  нашего дома, видел, как   сгорбленная старушка принесла маме  мой  хлеб  и ушла.  Видел,  как   мама,  вскоре,   пошла на улицу   меня  искать,  а я  тихонечко обливался горькими  слезами  от стыда  и жалости к самому себе,    незная, как я  теперь  посмотрю в глаза маме.

Мама все же нашла меня, уже  заснувшего, за поленнице дров. Привела домой, обняла и всплакнула вместе со  мной.
 
Мне  идет сейчас  88-год.    Мамы  давно уже нет,   но не было у меня в жизни  слаще тех слез  и тепла ее рук -  мама поняла меня  и простила!