Анализ книги Демиан Германа Гессе

23 .  03  .  2023 
Анализ  книги  «Демиан  «   Германа  Гессе  .
Из серии  «Медитативное  чтение  книг  Германа  Гессе  .»

При  написании  этой  работы  я  слушаю  « Страсти  по  Матфею  «  Баха .
Ибо  книга  «Демиан  «  по  форме напоминает  ораторию  и  её  несомненно  можно  было  бы  исполнять  в  виде  оратории  .
В  начале  произведения  вступает партия  самого автора  ,  который  скрывается  за  именем  Эмиля  Синклера  . 
Мне  это имя  ничего не  говорило  .
Но  для  германца  имя  было  говорящим  .
«Синклер»- имя   друга и покровителя поэта Фридриха Гёльдерлина (1770-1843), не мог не вызвать у германских  читателей ассоциаций. В этом имени слышался намек на связь «Демиана» с гуманистическими традициями  литературы.
Сама  книга  была  опубликована    в 1919  году  .
Предшествовало   ,  точнее  , сопутствовало опубликованию  ,  то  есть  воплощению  книги    -  сеансы  психоанализа  с  доктором   Лангом  ,  учеником  Юнга  .
Который  выведен  в  книге  под именем  Писториуса  , органиста  ,  несостоявшегося  богослова  и  сына  известного  проповедника  .
Который  тоже  стал  проповедником  на свой  лад  .
Как  собственно  и  основоположник  метода  - Карл Густав  Юнг .
1916  год  - год  , знаменательный  для  Юнга  .
Год 1916-й   для  него  был отмечен не только повторным появлением языческих богов                в снах и личных взаимоотношениях, сексуальности и духовности паломников,                стекавшихся в его приемный кабинет, также и появлением у порога юнговского дома мертвых христианских рыцарей.   И  они были сердиты.
"  Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали" 
Летом 1916 г., в середине воскресного дня начал "неистово" звонить его дверной звонок.           Все, кто находился в доме, выглянули из окна, но никого не заметили.
Сам Юнг сидел поблизости от дверного колокольчика и "не только слышал его звон, но и видел, как он покачивается". Дом был населен призраками!
"Поверьте мне, все это казалось тогда очень странным и пугающим!" — сказал Юнг.                "Я знал, что что-то должно произойти. Весь дом был полон призраков, они бродили толпами. Их было так много, что стало душно, я едва мог дышать.
Я без конца спрашивал себя: "Ради бога, что же это такое?"
Они отвечали мне: "Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали".                В  ответ  Юнг написал свои знаменитые "Семь наставлений мертвым".
"Семь наставлений" написаны в тоне оракула, под псевдонимом известного эллинистического гностика по имени Василид из Александрии — христианина второго века н.э., который в конце концов был признан еретиком. 
Мертвые пришли к Юнгу домой за помощью, ибо в Иерусалиме они "не нашли того, что ис-кали", а именно — обетованную землю спасения. Духами были христианские крестоносцы, которые только после смерти осознали, что в Святой Земле их не ждет никакое искупление. Они почувствовали, что с бессмертием их грубо обманули.
Они были введены в заблуждение ложной религией.
То  есть  христианством  . Так  они  сочли  .
Юнг и   читал им проповеди в форме семи наставлений.
К концу седьмого наставления он обратил этих разочарованных христиан в свою собственную языческую философию и религию Абраксаса — бога, который является одновременно и добрым, и злым. Это ужасный, тайный бог, которого люди не могут воспринимать непосредственно. Абраксас  является создателем и разрушителем мира, добра и зла, света и тьмы. Абраксас — "гермафродит, находящийся у самых истоков".
 Абраксас — это взаимодействие всех богов и дьяволов, также "мир, его становление и развитие". Нет более могущественного божества   , Так  думали  гностики  . и  за  ними  -  сам  Юнг  . И  его  последователь   -  доктор  Ланг  , который  проводил сеансы  с  Гессе  .
Абраксас   был размахивающий кнутом могущественный бог с петушиной головой и змеями вместо ног.  Хотя  можно встретить Абраксаса с головой льва.
Абраксас считался повелителем сотен других богов, являвшихся его рабами, и, следовательно, верховным божеством (демиургом) этой планеты, в котором соединены все противоборствующие силы и противостоящие божества. Князь мира  сего  иными словами  .
• В седьмом наставлении Юнг говорит рыцарям, что они напрасно отправились в Иерусалим искать спасения вне самих себя. А на самом деле подлинная тайна возрождения может быть найдена лишь во "внутренней бесконечности".                Лишь заглянув вовнутрь, они увидят, что на отдаленном внутреннем горизонте "единственная звезда стоит в зените".
• Эта внутренняя звезда является "предводительствующим богом" и "целью человека". Пробуждая знакомые языческие верования, Юнг рассказывает воющим христианам, что после смерти душа отправляется вовсе не в христианскую Землю Обетованную, а к находящемуся внутри богу-солнцу (или звезде).
• После этого откровения языческого пути искупления мертвые умолкают и исчезают в ночном небе, отправившись на поиски вечного успокоения.
• Чем  то  напоминает  окончание  «Мастера  и  Маргариты  «  Булгакова  .
• Который  был сыном  ректора  Киевской  Духовной  Академии  .
• И  искал  ,  как  и  Герман  Гессе  , успокоения  для  своего  мятущегося  духа  .
• Юнг  стал проповедником  для  неуспокоенных  духов  .
• И  для  потусторонних  ,и  для  неуспокоенных  духов  невротиков – своих  пациентов   , таких  ,  как  Герман  Гессе  , отвергнувших  христианство  .
• Или , возможно  ,  которых отвергло  христианство  .
• Один  из  учителей  Гессе  наряду  с Ницше  и  Гёте  .
• Гёте  ,  о  котором  жена  Шиллера  , друга и  современника  Гёте  ,  Шарлотта  фон  Шиллер  сказала  :  «  Гёте  сделал  ставку  на  ничто  .»
• И  который  восклицает  в  «Фаусте  «  :  «  В  твоём  ничто  я  всё  найти  сумею  .»
• И  который  хотел воссоздать     в  Веймаре  Афины  ,  а  создал  , по месткому  замечанию  рождённого в  Веймаре  Августа  фон  Коцебу  -  «  воронью  слободку  .»
• Жителями  духовного  пространства  которой  стали  последователи  Гёте  .
• В  том  числе  и  сам  Герман  Гессе  .
• И  говорит  им  Гёте  голосом  Мефистофеля  -  Демиана  или  демона  Гёте :
• « Да  здравствуют свобода  и  вино  .»
• Могло  быть сказано  и  Дионисом  .
• И  «  Ты  с  дьяволом  самим  на  «ты  « . Тебе  ли  пламени  Бояться  ? «
• Гёте  сказал  определённо  : «  Поле  моей  деятельности   -  это время  .»
• Кант  же  объяснил  , что  пространство и  время  -  лишь  формы  человеческого  созерцания  .
• Магия  - вера  неоязычников  , вера  в то  ,  что  можно  перескочить  в  быстром  темпе  с  причины  на  результат  , опустив  промежуточный  процесс  .
• В  «  Степном  волке  «  встретимся  с  Магическим  театром  .
• Во время  написания  которого  Гессе  проходит  сеансы  с  самим  Юнгом  .
• О  чём  поговорим  позже  .
• Профессор  истории  в  семинарии  сказал  юному  Гессе  :
• «  Ты  -  скверный  ученик  ,  но  когда  - нибудь  ты  всё  же  станешь историком  . Ибо  ты  ленив  ,  но  умеешь  отличать великое  от  ничтожного  .»
• Сергей  Аверинцев  ,  который  выучил  немецкий  язык  для  того  , чтобы  прочесть  в оригинале  «  Игру  в Бисер  «  Гессе  ,  когда  был подростком  , и  который  перевёл  книгу  на  русский  язык  , заметил  то  ,  что   «  эмоциональным  фоном  юнговского  учения  является  чисто  романтическая  ностальгия  по  недифференцированному  состоянию  души  .»   То  есть  по  утраченной  целостности 
• Вот  лейтмотив  книг  Германа  Гессе  .
• Но упрямство  и  руководство  им  мятёжного  духа  , названного в  книге  Деамианом  ,  продолжают  паление  его в бездну  , в  которую  падает  и вся  вселенная  .
• То  есть  то  ,    что называется  энтропией  .
• И  нахождение  новых источников  энергии  в  мире  ,  который  сознательно  огородил  себя  от Всевышнего  ,  и  составляет  внутренний  импиратив  мятёжников  .
• Скажем  определённо  , что  этот  императив  , не  являясь по сути кантовским  ,
• Остаётся  всё  же  категорическим  .
• Герман  Гессе в  «  Демиане  «  описывает   своё  детство  .
Описывает  родной город Синклера, берег реки, опоры моста, рыночную  площадь, отцовский дом героя, любящую  мать, сестёр , неприятности в учебных заведениях, несогласие с отцом – все это, можно сказать, списано с натуры, во всем этом узнаются швабский городок Кальв, река Нагольд, кальвская Марктплац, кальвская гимназия, а в бореньях Синклера – «страдания молодого Гессе», доведшие его до бегства из семинарии, попытки самоубийства и лечения в клинике.
Мире  родительского  дома  ,  от  которого  его  всё  глубже  разделяет    вроде  бы  случайное  происшествие  , которое  вначале  заставляет  юного  героя  лгать  и  ненавидеть  тот мир  , мир  родителей  - в котором  нет  лжи  ,  мире  ,  который  активно противостоит  лжи  .
Милость  и  любовь  отца  герой  воспринимает  как  непримиримое  с  тем  миром  , который  он  себе  открывает  ,  и  в  котором  отца  и  мать  ему  заменяют  Демиан  и  его мать  , которую просто  зовут  Евой  .И  которые  как  будто  бы  защищают  мальчика  от  нападок  «беса  «  ,  в  виде  шантажирующего  его  старшего  по возрасту  мальчика  . И  от  которого  его  не  может  защитить  отец  ,  потому  что  отцу  нужно  будет  рассказать всю правду  .
 Что и  происходит  в  конце  концов  .
И мальчик  обретает вроде  бы  вновь  отцовский  дом  .
« Иногда я знал: моя цель жизни – стать таким же, как мой отец и моя мать, таким же светлым и чистым, таким же уверенным и порядочным, но до этого еще долгий путь, до этого надо отсиживать уроки в школе, быть студентом, сдавать всякие экзамены, и путь этот идет все время мимо другого, темного мира, а то и через него, и вполне возможно, что в нем-то как раз и останешься и утонешь. Сколько угодно было историй о блудных сыновьях, с которыми именно так и случилось, я читал их со страстью. Возвращение в отчий дом и на путь добра всегда бывало замечательным избавлением, я вполне понимал, что только это правильно, хорошо и достойно желания, и все же та часть истории, что протекала среди злых и заблудших, привлекала меня гораздо больше, и если бы можно было это сказать и в этом признаться, то иногда мне бывало, в сущности, даже жаль, что блудный сын раскаялся и нашелся. Но этого ни говорить, ни думать не полагалось. Это ощущалось только подспудно, как некое предчувствие, некая возможность.  «
Путь  в  отцовский  дом  - не  магический  , необходимо пройти  путь  возвращения  .  Который  герой  отвергает :
 «  Когда я представлял себе черта, я легко мог вообразить его идущим по улице открыто, или переодетым, или где-нибудь на ярмарке, или в трактире, но никак не у нас дома во мне взыграло какое-то странное новое чувство, злое, острое и колючее: я почувствовал свое превосходство над отцом!
 На миг я почувствовал некое презрение к его неосведомленности, его брань по поводу моих мокрых башмаков показалась мне мелочной.
«Если бы ты знал!» – думал я и представлялся себе преступником, которого допрашивают из-за украденной булочки, тогда как ему следовало бы признаться в убийствах.
 Чувство это было скверное, гнусное, но оно было сильным, в нем была своя глубокая сладость, и оно крепче, чем всякая другая мысль, приковывало меня к моей тайне, к моей вине.
Может быть, думал я  , Кромер уже пошел в полицию и донес на меня, и надо мной вот-вот разразятся грозы, а на меня здесь смотрят как на малое дитя!
 Во всем этом событии, как оно досюда рассказано, этот миг был самым важным и запомнился прочнее всего. Это была первая трещина в священном образе отца, первый надлом в опорах, на которых держалась моя детская жизнь и которые каждому человеку, чтобы стать самим собой, надо разрушить.»
Если  не  сможешь  сотворить  , то  доступно  только  разрушение  .
«  Из этих событий, не доступных ничьему зрению, состоит внутренняя, существенная линия нашей судьбы. Такая трещина, такой надлом потом зарастают, они заживают и забываются, но в самой тайной глубине они продолжают жить и кровоточить. Меня самого сразу же ужаснуло это новое чувство, я тут же готов был целовать ноги отцу, чтобы извиниться перед ним за него.
Но ни за что существенное извиниться нельзя, и ребенок чувствует это и знает так же хорошо и глубоко, как всякий мудрец. Весь вечер я был занят единственно тем, что привыкал к изменившемуся воздуху в нашей гостиной. Стенные часы и стол, Библия и зеркало, книжная полка и картины на стене как бы прощались со мной, я с застывшим сердцем видел, как мой мир, как моя славная, счастливая жизнь уходят в прошлое, отделяются от меня, и ощущал, как сцеплен, как скреплен я новыми сосущими корнями со всем тем чужим и мрачным, чем этот мой мир окружен.
Впервые отведал я   СМЕРТИ , а у смерти вкус горький, ибо она – это рождение, это трепет и страх перед ужасающей новизной.
Я был рад, когда наконец улегся в постель!
Но прежде, как через последнее чистилище, я прошел через вечернюю молитву, когда мы пели одну песню, которая принадлежала к числу моих самых любимых.
 Нет, я не пел с другими, и каждый звук был для меня ядом и желчью.
Я не молился с другими, когда отец произносил благословение, а когда он кончил: «… да пребудет с нами со всеми!» – какая-то судорога вырвала меня из этого круга.
 Милость Божья была с ними со всеми, но уже не со мной. Холодный и глубоко усталый, я удалился. «
Да  ,    знакомство с  демоном  не  происходит  бесследно  .
Страсти  Синклера  ,или  , точнее  , самого  Германа  Гессе  , которые  он описывает  как  страсти природного  человека  .
Ибо  в  книге   говорится  о страстях  природы  ,  о  Демиане  -  этаком  проводнике                к  матери  природе  , в  которой    виден  образ  Великой  Матери  -  Кибелы  ,  и   проводнике  к  ней  - Демиане  - Дионисе  .
Ещё  в  юности  у  Германа  в  комнате  был  бюст  Гермеса  с  Дионисом  , помимо  портретов  Ницше  ,  который  , по словам  самого  Гессе  ,  принял страдания  за  всех  , и  который  именовал себя     по временам  Дионисом  , по временам   Распятым  , притом  Дионис  доминировал  .
Партия  ,  пропетая  Сиклером  ,  или  Гессе  , звучала  так  :
« Я знал, что теперь у меня есть тайна, есть вина, которую я должен расхлебывать сам, в одиночку. Поскольку я не раз являлся к своему бесу без денег, он стал мучить и эксплуатировать меня другим способом. Я должен был на него работать. Мое состояние в то время было родом безумия. Среди порядка и мира, царивших в нашем доме, я жил в страхе и муках, как призрак, не участвовал в жизни остальных, редко забывался на час. С отцом, который часто раздраженно требовал от меня объяснений, я был замкнут и холоден.»   
Тут  вступает  партия  сил  ,  которые  пришли  ,  чтобы  заменить  герою  отца  .   Ему  встречается  старший  мальчик  ,  который  защитил  его  от  грубого  шантажиста  .
«Звали его Макс Демиан. он походил не на ученика, выполняющего задание, а на исследователя, погруженного в собственные проблемы. Приятен он мне, в сущности, не был, напротив, у меня было что-то против него, он был, на мой взгляд, слишком высокомерен и холоден, очень уж вызывающе самоуверен, и в глазах его было то выражение взрослых, которого дети никогда не любят, – немного грустное, с искорками насмешливости. держался и вел себя как переодетый принц, находящийся среди крестьянских детей и всячески старающийся казаться таким же , как они .»
Синлер  получил  защиту  .
А  первый  разговор  ,  который  начал  новый  знакомый  ,  зашёл  о Каине  и  так  называемом  «  знаке  Каина  «  , который  продолжается  и  в  мыслях  Синклера  на  протяжении  всей  книги  :  « Большинство вещей, которым нас учат, конечно, вполне правдивы и правильны, но на все можно смотреть и совсем не так, как учителя , и тогда они большей частью приобретают куда лучший смысл .
Вот этим Каином, например, и печатью на нем нельзя же вполне удовлетвориться в том виде, в каком нам его преподносят.
Ты так не думаешь? Что он, поссорившись, убивает своего брата, такое, конечно, может случиться, и что потом ему становится страшно и он признает свою вину, тоже возможно.
Но то, что он за свою трусость еще и награждается орденом, который его защищает и нагоняет страху на всех других, это все же довольно странно. Существовала и положила начало этой истории печать.
Был некий человек, и в лице у него было что-то такое, что пугало других. Они не осмеливались прикасаться к нему, он внушал им уважение, он и его дети. Но, наверно, и даже наверняка, это не была в самом деле печать на лбу, вроде почтового штемпеля, такие грубые шутки жизнь редко выкидывает. Скорей это была какая-то чуть заметная жутковатость, чуть больше, чем люди к тому привыкли, ума и отваги во взгляде. У этого человека была сила, перед этим человеком робели. На нем была «печать». Объяснить это можно было как угодно. А «угодно» всегда то, что удобно и подтверждает твою правоту. Детей Каина боялись, на них была «печать». Вот и усмотрели в печати не то, чем она была, не награду, а ее противоположность. Говорилось, что парни с этой печатью жутки, а жутки они и были. Люди мужественные и с характером всегда очень жутки другим людям. Наличие рода бесстрашных и жутких было очень неудобно, и вот к этому роду прицепили прозвище и сказку, чтобы отомстить ему, чтобы немножко вознаградить себя за все страхи, которые пришлось вытерпеть. Понимаешь? Такие старые-престарые истории всегда правдивы, но не всегда они так записаны и не всегда их так объясняют, как надо бы.
Словом, я думаю, что Каин был замечательный малый, и только потому, что его боялись, к нему прицепили эту историю.
История эта была просто слухом, чем-то таким, что люди болтают, а истинной правдой обернулась постольку, поскольку Каин и его дети и в самом деле носили на себе своего рода «печать» и были не такие, как большинство людей. Сильный убил слабого. Был ли то действительно его брат, на этот счет могут быть сомнения. Это неважно, в конце концов все люди братья. Итак, сильный убил слабого. Может быть, это был геройский поступок, а может быть, и нет. Во всяком случае, другие слабые пребывали теперь в страхе, они всячески жаловались, и если их спрашивали: «Почему же вы просто не убьете его?», они не говорили: «Потому что мы трусы», а говорили: «Нельзя. На нем печать. Бог отметил его!» Так, наверно, возник этот обман…все, что он говорил, показалось мне совершенно невероятным! Каин – благородный человек, Авель – трус! Каинова печать – награда! Это было нелепо, это было кощунственно и гнусно. Что же тогда Господь Бог? Разве не принял он жертвы Авеля, разве не был Авель угоден ему?.. Нет, глупость!  «
Тема  Каина  продолжается  в  мыслях  Синклера :
«Да, он был чертовски умный малый и говорить он умел, но такое… нет…И у меня смутно мелькнуло в уме: не сам ли он, этот Демиан, своего рода Каин? Почему он защищает его, если не чувствует себя подобным ему? Почему у него такая сила во взгляде? Почему он так насмешливо говорит о «других», о робких, которые ведь, в сущности, доброчестны и угодны Богу? Я не приходил ни к чему с этими мыслями. В колодец упал камень, а колодцем была моя молодая душа. И долго, очень долго эта история с Каином, убийством и печатью оставалась той точкой, откуда брали начало все мои попытки познания, сомнения и критики. «
И  этот  Демиан  с  печатью  Каина  на  его  лице  выступает  в  роли  спасителя  для  напуганного  мальчика  . а  не  его  отец  .
Отношения  с  отцом  требовали  процесса  изменения  , а  Демиан  ничего  не  требовал  как  будто  бы  :
«  Между тем моя история с Францем Кромером шла своим неизбежным путем. Я не мог избавиться от него, ибо даже если он и оставлял меня на день-другой в покое, я был все-таки привязан к нему. В моих снах он не покидал меня, как тень, и то, чего он не делал мне в действительности, мое воображение заставляло его проделывать в этих снах, в которых я становился полностью его рабом. Я жил в этих снах – видеть сны я всегда был мастер – больше, чем в действительности, я расточал силы и жизнь на эти тени. Среди прочего мне часто снилось, что Кромер истязает меня, что он плюет на меня, становится на меня коленями и, того хуже, совращает меня на тяжкие преступления – вернее, не совращает, а просто силой своего влияния заставляет меня их совершать. В самом ужасном из этих снов, от которого я проснулся в полубезумье, я покушался на убийство отца. Кромер наточил нож и вложил его мне в руку, мы притаились за деревьям какой-то аллеи и ждали кого-то, кого – я не знал; но когда кто-то появился и Кромер, сжав мне плечо, дал понять, что этого и нужно заколоть, оказалось, что это мой отец. Тут я проснулся. За этими заботами я, правда, думал еще о Каине и Авеле, но уже меньше о Демиане. Впервые он снова приблизился ко мне, странным образом, тоже во сне. Мне приснились истязания и надругательства, которым я подвергался, но на этот раз вместо Кромера на меня становился коленями Демиан. И – это было ново и произвело на меня глубокое впечатление – то, что от Кромера я претерпевал с протестом и мукой, от Демиана я принимал охотно, с чувством, в котором блаженства было столько же, сколько страха. Это снилось мне дважды, потом на его место снова пришел Кромер. Что испытывал я в этих снах, а что в действительности, точно разграничить я давно уже не могу. Во всяком случае, моя скверная связь с Кромером продолжалась, она не кончилась и тогда, когда я наконец выплатил ему требуемую сумму путем мелких краж.– Хочу только еще раз сказать тебе одно – ты должен избавиться от этого малого! Если уж никак не получится по-другому, убей его! У меня ты вызвал бы уважение и одобрение, если бы это сделал. Я и помог бы тебе.
Я просто поговорил с ним, так же, как и с тобой, и сумел объяснить ему, что ему самому выгоднее отстать от тебя.
– Но ты же, конечно, не давал ему денег?
– Нет, мальчик мой. Этот путь ты ведь уже испробовал.»
Сиклер  -сновидец  , но в  его снах  нет избавления  от  его мучений .  Он  - не  юный  Иосиф  ,  который  не  отказался  от  отношений  с отцом  ,а  прошёл  трудный  путь  поиска  возобновления  этих  отношений  и  видел  сны  избавления  ,а  не  сны  мучения  ,  как  юный  герой  .Но  попытки  возвращения  в  мир    отца  был  и  У  Сиклера  ,и  , должно  быть  , и  у  самого  Германа  Гессе  :
«  Сегодня я совершенно уверен, что я был бы искалечен и погублен на всю жизнь, если бы он не освободил меня от когтей Кромера. Это освобождение я и тогда уже ощутил как величайшее событие моей молодой жизни – но от самого освободителя я отмахнулся, как только он сотворил свое чудо. не испытывал больше приступов страха и удушающего сердцебиения. Чары были разрушены, я больше не был проклятым и истязаемым грешником, я снова был мальчиком-школьником, как всегда. Из юдоли своего проклятия, из ужасного рабства у Кромера я всеми силами своей поврежденной души устремился назад, туда, где был прежде доволен и счастлив: в потерянный рай, который снова открылся, в светлый отцовский и материнский мир, к сестрам, к благоуханию чистоты, к богоугодности Авеля.
я вернулся домой и был принят с милостью.
Демиан же отнюдь не принадлежал к этому миру, не подходил к нему. Он тоже, хоть и иначе, чем Кромер, но и он-то тоже был совратителем, он тоже связывал меня с другим, злым, скверным миром, о котором я отныне ничего больше не хотел знать. Я не хотел и не мог тогда помогать поступаться Авелем и прославлять Каина, потому что сам-то я снова стал Авелем.
на прогулке спросил отца, как он относится к тому, что некоторые люди ставят Каина выше, чем Авеля.
Отец очень удивился и сказал мне, что этот взгляд новизной не отличается. Он возник уже на заре христианства и проповедовался в сектах, одна из которых даже называла себя «каиниты». Но, конечно, это нелепое учение есть не что иное, как попытка дьявола погубить нашу веру. Ведь если поверить в правоту Каина и неправоту Авеля, то нужно сделать вывод, что Бог ошибся, что, следовательно, Бог Библии не истинный и не единственный, а какой-то лже-бог. Что-то подобное каиниты и вправду утверждали и проповедовали. Однако эта ересь давно сгинула в человечестве, и он только удивляется, что кто-то из моих школьных товарищей мог что-то об этом узнать. Во всяком случае, он, отец, серьезно призывает меня отбросить эти мысли.»
Да  , проживание  в  доме  отца  отвергало  общение  с  Демианом  как  будто  бы  ,  но  возникший  интерес  к  демону  не  оставлял  :
«  я год или дольше ни разу не говорил с ним. Я избегал его, а он отнюдь не навязывал своего общества. Разве что как-то кивнул мне при встрече. Вижу, как он идет в школу, один или среди других старшеклассников, вижу, как он отчужденно, одиноко и тихо, словно небесное тело, движется среди них, окруженный собственным воздухом, живущий по каким-то своим законам. Никто не любил его, никто не был с ним близок, одна только его мать, но и с ней он, казалось, обходился не как ребенок, а как взрослый. Учителя по возможности оставляли его в покое, он был хороший ученик, но он ни к кому не подлизывался, и время от времени до нас доходили слухи о каком-нибудь словце, или замечании, или возражении, брошенном им тому или иному учителю с явным вызовом или иронией. на улице перед нашим домом. Однажды я увидел, как он стоял там с записной книжкой в руке и рисовал. Он срисовывал гербовую фигуру с птицей над нашей входной дверью. А я стоял у окна, спрятавшись за занавеской, и смотрел на него, и с изумлением видел его внимательное, холодное, светлое лицо, повернутое к гербу, лицо мужчины, исследователя или художника, высокомерное и волевое, удивительно светлое и холодное, со знающими глазами. я, казалось мне, видел или чувствовал, что это и не лицо мужчины, а еще что-то другое. Было в нем что-то женское, а главное, на миг это лицо показалось мне не мужским или детским, не старым или молодым, а каким-то тысячелетним, каким-то вневременным, отчеканенным иными временами, чем наши. Так могли выглядеть животные, или деревья, или звезды – я этого не знал, я ощущал не совсем то, что говорю об этом сейчас, будучи взрослым, но что-то подобное. Возможно, он был красив, возможно, нравился мне, а может быть, и был мне противен, это тоже решить нельзя было. Я видел только: он был иным, чем мы, он был как животное, или как дух, или как изображение, не знаю, каков он был, но был иным, немыслимо другим, чем мы все.»
Но  «  получилось, что он несколько месяцев был моим товарищем по занятиям для конфирмующихся. между Демианом и мною установилась какая-то связь. И поразительно: едва только чувство некоей общности появилось в душе, как оно, я увидел, словно бы магически перешло и в пространство. Если ты хочешь от кого-нибудь чего-то добиться и неожиданно посмотришь ему очень прямо в глаза, а он не забеспокоится, оставь надежду! Но это бывает очень редко. Я знаю, собственно, только одного человека, с которым это не помогает мне. думаю, что говорил он тогда о своей матери… С ней он, казалось, жил в большой близости, но мне о ней никогда не говорил и домой к себе меня никогда не звал. Едва ли я даже знал, какова его мать с виду. Учитель говорил о Голгофе. Библейский рассказ о страданиях и смерти Спасителя с давних времен оставил у меня глубокое впечатление, в раннем детстве я иногда, особенно в страстную пятницу, после того как отец прочитывал эту историю вслух, искренне, всей душой жил в этом скорбно-прекрасном, бледном, призрачном и все-таки невероятно живом мире, в Гефсиманском саду и на Голгофе, и когда я слушал баховские «Страсти по Maтфею», мрачно-могучее сияние боли, исходившее от этого таинственного мира, наполняло меня мистическим благоговением. Я и сегодня еще нахожу в этой музыке и в «Actus tragicus» идеал всякой поэзии, всякого художественного выражения.» То  есть  Демиан  стал  сопровождать юного  Синклера  на  занятиях  по подготовке  к конфирмации  , пропустив  то время  ,  которое  полагалось  ему  по его возрасту  учащегося  .
И  от разговоров   о  Каине  добавились  разговоры  о разбойнике  :
«идет эта сентиментальная назидательная история с порядочным разбойником! Сначала он был преступник и творил гнусные дела, бог знает что, и вдруг – он оттаивает и празднует этакий слезливый праздник исправления и раскаяния! Какой смысл имеет такое раскаяние в двух шагах от могилы, скажи на милость? Это снова не что другое, как обычная поповская история, слащавая и нечестная; трогательно-сентиментальная и с нравоучительной подоплекой. Если бы тебе сегодня надо было выбирать в друзья одного из двух этих разбойников или решать, кому из них ты скорее оказал бы доверие, ты ведь, конечно, не выбрал бы этого плаксивого покаянника. Нет, ты выбрал бы другого, это молодец, у него есть характер. Ему наплевать на покаяние, которое в его положении может быть только красивой болтовней, он идет своим путем до конца и не отрекается в последнее мгновение от дьявола, который до сих пор ему помогал. У него есть характер, а люди с характером в библейской истории часто оказываются в убытке. Может быть, он тоже отпрыск Каина. Речь идет вот о чем: весь этот Бог, и Ветхого, и Нового Завета, фигура хоть и замечательная, но не то, что он должен ведь в сущности представлять. Он – это все доброе, благородное, отеческое, прекрасное, также высокое, сентиментальное, очень хорошо! Но мир состоит и из другого. А это все просто отводится дьяволу, и вся эта часть мира, вся эта половина утаивается и замалчивается. Точно так же славят Бога как отца всякой жизни, а всю половую жизнь, на которой-то жизнь и держится, просто замалчивают, а то даже объявляют дьявольщиной и грехом! Я ничего не имею против того, чтобы чтили этого Бога Иегову, решительно ничего. Но я думаю, мы должны чтить и почитать священным все, весь мир, а не только эту искусственно отделенную, официальную половину! Значит, наряду с богослужением нам нужно и служение дьяволу. Это, по-моему, было бы правильно. Или же следовало бы создать бога, который включал бы в себя и дьявола, бога, перед которым не нужно закрывать глаза, когда происходят самые естественные вещи на свете. Сейчас, например, ты с год уже чувствуешь в себе некое влечение, которое сильнее всех других, и оно считается запретным. Греки же и многие другие народы, напротив, возвели это влечение в божество и справляли в его честь пышные праздники. Запрет, значит, не есть нечто вечное, он может меняться. Да и сегодня ведь каждый волен спать с женщиной, как только он побывал с ней у священника и женился на ней. У других народов это иначе, и ныне тоже. Поэтому каждый из нас должен определить для себя самого, что дозволено и что запретно – запретно для него. Можно никогда не делать ничего запрещенного и быть при этом большим негодяем. И точно так же наоборот… В сущности, это только вопрос любви к покою! Кто слишком любит покой, чтобы самому думать и самому быть себе судьей, тот подчиняется без разбора любым запретам. Другие сами чувствуют какие-то приказы в себе, для них запретны вещи, которые каждый порядочный человек делает ежедневно, но зато позволительны другие вещи, которые вообще осуждаются. Каждый должен отвечать за себя самого. «  . Впрочем  и  разбойник  , который  не  отказался  от связи  с  дьяволом  , объявляется  потомком   Каина  .Это  далеко идущие  разговоры  .
Разговоры  , ведущие  уже  к  следующему  произведению  , наведённый  мостик от  члена  церкви  к  одиночеству  степного  волка : «  С приближением к конфирмации, которую нам объясняли как торжественное вступление в церковное братство, я никак не мог отвязаться от мысли, что для меня ценность этих примерно полугодичных религиозных занятий состояла не в том, чему мы здесь учились, а в близости и влиянии Демиана. Не в церковь готов я был теперь вступить, а во что-то совсем другое, в орден мысли и личности, который должен был каким-то образом существовать на земле и представителем или посланцем которого я ощущал своего друга. Умные разговоры ничего не стоят, ровным счетом ничего. Уходить от самого себя грех. Надо уметь целиком забиваться в себя, как черепаха.»  То есть получить  « метку  Каина  «  или  «  печать  дьявола  «  нельзя  получить  одномоментно  ,в  момент  получения  удостоверения  личности  , как  рассуждают  многие .
  Необходимо  долго всматриваться  в  находящееся  рядом  зло  , ощутить  полностью его  мертвенность  ,  и  не  отказаться  от  него  : «  Через некоторое время я почувствовал с той стороны, где он сидел возле меня, что-то странное, какую-то пустоту или прохладу или что-то подобное, словно его место как-то вдруг опустело. Когда это чувство стало стеснять меня, я обернулся. Я увидел, что мой друг сидит рядом, прямо и с хорошей осанкой, как обычно. Однако вид у него был совсем не такой, как обычно, и что-то от него исходило, что-то такое овевало его, чего я не знал. Я подумал, что он закрыл глаза, но увидел, что они открыты. Однако они не глядели, не видели, они застыли и были обращены внутрь или куда-то вдаль. Он сидел совершенно неподвижно, даже, казалось, не дышал, рот его был словно вырезан из дерева или камня. Лицо его было бледно, равномерно тускло, как камень, и живее всего в нем были каштановые волосы. Руки его лежали перед ним на парте безжизненно и тихо, как неодушевленные предметы, как камни или плоды, бледные и неподвижные, но не вялые, а как твердые, прочные оболочки какой-то скрытой сильной жизни. От этого зрелища я содрогнулся. Он мертв! – подумал я и чуть не сказал вслух. Но я знал, что он не мертв. Я не мог оторвать взгляда от его лица, от этой бледной, каменной маски, и я чувствовал: это и есть Демиан!...»  «Тот каким он бывал обычно, когда ходил со мной и говорил, это был только наполовину Демиан, это был кто-то, кто временно играл некую роль, приспосабливался, из любезности подыгрывал. А у истинного Демиана вид был вот какой, такой, как у этого, такой же каменный, древний, животноподобный, камнеподобный, прекрасный и холодный, мертвый и втайне полный невероятной жизни. А вокруг него эта тихая пустота, этот эфир, это звездное пространство, эта одинокая смерть! Сейчас он совсем ушел в себя, чувствовал я трепеща. Никогда я не был так одинок. Я не был причастен к нему, он был недостижим для меня, он был дальше от меня, чем если бы находился на самом далеком на свете острове.»  Ещё  было  время  одуматься  .
Но  «В нашей школе много бражничали и безобразничали, я был одним из самых молодых участников этих развлечений и вскоре превратился из малыша, которого терпят, в зачинщика и заправилу, в знаменитого и бесшабашного завсегдатая кабаков. Я опять целиком принадлежал темному миру, дьяволу и слыл в этом мире замечательным парнем.
А на сердце у меня кошки скребли. Я жил в саморазрушительном беспутстве и, считаясь у товарищей вожаком и сорвиголовой, ухарем и озорником, чувствовал глубоко в себе трепет робкой, полной страха души. Помню, как у меня навернулись слезы, когда однажды воскресным утром я, выйдя из кабака, увидел на улице играющих детей, светлых, веселых, свежепричесанных и по-воскресному принаряженных. И потешая, а то и пугая своих друзей неслыханно циничными замечаниями за залитыми пивом грязными столиками замызганных кабаков, я втайне благоговел перед всем, над чем глумился, и про себя плакал, как бы стоя на коленях перед своей душой, перед своим прошлым, перед матерью, перед отцом.» И  путь  падения  в бездну  казался  ему  уже  необратимым  . Как  будто  бы  он  уже прошёл  точку  невозврата  ,  как  один  из  разбойников  , распятых  на  крестах  рядом  со Христом  -  тот  ,  кто  не  отказался  от  сделки  с  дьяволом  даже  ввиду  неминуемой  смерти  , как  будто  бы  более  смелый  в  глазах присутствовавшего  рядом  Демиана  с  мертвенно  холодными  глазами  . И  в  то  же  время  Синклер  ощутил  себя  как  бы  околдованным  :  «  Я вижусь себе околдованным сновидцем, затравленно ползущим без отдыха по пакостно-мерзкой дороге, через грязь, через что-то липкое, через разбитые пивные стаканы, через растрачиваемые на циничную болтовню ночи. Есть такие сны, где на пути к принцессе застреваешь в грязных лужах, в закоулках, наполненных зловонием и нечистотами. Так было со мной. Таким неизысканным образом суждено было мне стать одиноким и воздвигнуть между собой и детством запретные врата Эдема с безжалостно сияющими стражами. Это было начало, пробуждение, тоска по самому себе. я губил себя, и порой дело представлялось мне так: если миру не нужны такие люди, как я, если у него нет для них никакого лучшего места, никаких высших задач, – что же, значит, такие, как я, погибают. Пусть мир пеняет на себя.» 
Гордая отверженность  !
Воздвигнув  в  таком  своём  состоянии своё  собственное  божество  из  того  , что ещё  оставалось в нём  светлого  :                « Рождественские каникулы были в тот год довольно безрадостны. Моя мать испугалась при встрече со мной. Я еще больше вырос, и мое худое лицо казалось серым, выглядело опустошенным, вялым, веки были воспалены. Пробивавшиеся усы и очки, которые я с недавних пор носил, сделали меня для нее еще более чужим. у меня накопились неоплаченные счета за сигары и подобные вещи. Не то чтобы эти заботы меня поглощали – когда мое пребывание здесь вскоре кончится и я либо утоплюсь, либо попаду в исправительное заведение, мелочи не будут иметь никакого значения. Сексуальность, от которой я страдал и всегда бежал, должна была в этом священном огне преобразиться в дух и благоговение. Не должно было больше быть ничего темного, ничего безобразного, никаких ночных стонов, никакого сердцебиения перед непристойными картинами, никаких подслушиваний у запретных ворот, никакой похотливости. Вместо всего этого я воздвиг свой алтарь с образом Беатриче и, посвятив себя ей, посвятил себя и богам. Ту долю жизни, которую я отобрал у темных сил, я принес в жертву светлым. Не наслаждение было моей целью, а чистота, не счастье, а красота и духовность. Этот культ Беатриче изменил мою жизнь целиком и полностью. Вчера еще скороспелый циник, я был теперь прислужником в храме, задавшимся целью стать святым. Я не только бросил скверную жизнь, к которой привык, я старался изменить все, старался внести во все чистоту, благородство и достоинство, стремился к этому в еде и питье, в языке и одежде. Я начинал утро с холодных омовений, к которым сперва с трудом себя принуждал. Я вел себя строго и с достоинством, держался прямо и придал своей походке медленность и степенность. Внешне это выглядело, наверно, смешно, – а у меня в душе это было сплошным богослужением. я начал писать Беатриче. Наконец я однажды, почти бессознательно, написал лицо, говорившее мне больше, чем все прежние. Это не было лицо той девушки, да и задачи такой давно не ставилось. Это больше походило на лицо юноши, чем на девичье лицо, волосы были не светло-русые, как у моей красавицы, а каштановые с рыжеватостью, подбородок был сильный и твердый, а рот алый, в целом лицо получилось несколько неподвижное, похожее на маску, но было выразительно и полно тайной жизни.
Когда я сидел перед готовым листом, он производил на меня странное впечатление. Он казался мне чем-то вроде иконы или священной маски, полумужской-полуженской, без алтаря, в такой же мере исполненной воли, как и мечтательности, в такой же мере неподвижной, как и втайне живой. Это лицо что-то говорило мне, оно было частью меня, оно предъявляло мне какие-то требования. И в нем было сходство с кем-то, я не знал с кем. я узнал, кого я изобразил. Как мог я понять это только так поздно! Это было лицо Демиана. мне вздумалось прикрепить булавкой портрет Беатриче, или Демиана, к оконному переплету и посмотреть его на просвет при вечернем солнце. Я долго сидел перед портретом и когда он уже погас. И постепенно у меня возникло чувство, что это не Беатриче и не Демиан, а я сам. Портрет не был похож на меня, – да и не должен был, чувствовал я, походить, – но он был тем, что составляло мою жизнь, он был моим нутром, моей судьбой или моим демоном. Таков будет мой друг, если я снова когда-либо найду друга. Такова будет моя возлюбленная, если она у меня когда-либо появится. Такова будет моя жизнь, и такова будет моя смерть, это звук и ритм моей судьбы. Девушка, которую я назвал Беатриче, встречалась мне еще часто. Волнения я больше при этом не чувствовал, а всегда – мягкое согласие, вещую уверенность: ты со мной связана, но не ты сама, а только твой портрет, ты – часть моей судьбы. я это где-то прочел, – жизнь распутника – лучшая подготовка для мистика. Всегда ведь есть такие люди, как святой Августин, которые становятся ясновидцами.»
Он  хотел упорно  идти  своим  собственным  путём  .
Страдания  родителей  мало  трогали  его  .
Они  , вложившие  в  него  свои  любовь  и заботы  , были  отвергнуты  .  На  их  место  стал  Демиан  с  лицом  Беатриче  .
И  в  примере  Августина  он видел  только  ясновидение  ,  которое  привлекало  его  . Не  мысли  о  его матери  Монике  ,  которая  поверила  словам  Амвросия  Медиоланского  о  силе  молитвы  матери  . и  в  конце  концов  воскликнула  :  «  Дитя  таких молитв  может  ли  стать другим  !»
Молитвы  матери  самого  Германа  Гессе  не  думаю  , что  были  меньше  действенны  . И  в  тени  этих  молитв  Герман  , как  истинный  германец  ,  мог быть  сколь  угодно  быть упрямым  .
Мать  и  отец  Германа  Гессе  любили  его  , но не  Демиан .
Тем  не  менее  ,  в  своём  сумасбродстве  Герман  решил  идти  до  конца  .  Он  не  хотел  , чтобы  кто  - то  его поучал  .
« Я был недоверчив и вовсе не хотел, чтобы он меня поучал. Поэтому я сказал равнодушно:– Что ж, у каждого свой вкус! У меня, честно признаться, нет ни малейшего поползновения стать ясновидцем или кем-то таким. Демиан знающе сверкнул на меня чуть прищуренными глазами.»  Это  был  разговор  с  нарисованным  самим  Синклером  портретом  Демиана  , разговор  язычника  с  изображением  своего  бога  .
» Я смотрел на картину, висевшую на окне и совсем погасшую.
Но я видел глаза еще пылающими. Это был взгляд Демиана.
Или тот, что был внутри у меня. Тот, что все знал.
Как тосковал я по Демиану! бездумно развернул ее и нашел в ней запись нескольких слов. Я взглянул на них, остановился взглядом на одном слове, испугался и прочел со сжавшимся перед судьбой, как от большого холода, сердцем:
«Птица выбирается из яйца. Яйцо – это мир. Кто хочет родиться, должен разрушить мир. Птица летит к Богу. Бога зовут Абраксас».»
Синклер  получил  откровение  от  своего  божества  .
И  стал искать  сведений  об  этом  новом  для  него  боге  :
«  доктор Фоллен продолжал:– Не надо представлять себе взгляды этих сект и мистических объединений древности такими наивными, какими они кажутся с рационалистической точки зрения. Науки в нашем понимании древность вообще не знала. Зато очень высоко развит был интерес к философско-мистическим истинам. Отчасти отсюда возникли магия и игра, которые, бывало, вели и к обману, и к преступлению. Но и у магии было благородное происхождение и глубокие мысли. Таково и учение об Абраксасе, которое я сейчас привел в пример. Это имя называют в связи с греческими волшебными формулами, и многие считают его именем какого-то беса-волшебника, какие и поныне есть у диких народов. Кажется, однако, что Абраксас означает гораздо больше. Мы можем считать его именем божества, символической задачей которого было соединять божественное и дьявольское.»
« Это было знакомо мне по разговорам с Демианом на самых первых порах нашей дружбы. Демиан сказал тогда, что у нас хоть и есть Бог, которого мы чтим, но он представляет лишь произвольно отделенную половину мира (это был официальный, дозволенный, «светлый мир»). А чтить надо уметь весь мир, поэтому нужно либо иметь Бога, который был бы также и дьяволом, либо учредить наряду с богослужением и служение дьяволу… И вот, значит, Абраксас был богом, который был и богом, и дьяволом. Я с новой силой отдавался снам, причем больше днем, чем ночью. Видения, картины и желания поднимались во мне и уносили меня от внешнего мира до такой степени, что с этими тенями или снами у меня была более реальная и живая связь, чем с моим подлинным окружением.»
И  Синклер  ,  и  сам  Герман  Гессе были  сновидцами  .  Сновидение  -  это  же  основной  инструмент психоанализа  в  познании  глубин  бездны  , которые  в  психоанализе  называются  «  коллективным  бессознательным «  И  падение  в сны  -  это и  есть  исследование  «  богатств  «  бездны  : 
«   Один определенный сон – его можно назвать и определенной игрой фантазии, – то и дело повторявшийся, стал для меня полным значения. Сон этот, важнейший и сквернейший в моей жизни, был примерно таков. Я возвращался в свой отчий дом – над входом светилась желтым птица на синем фоне, – в доме навстречу мне вышла мать, но когда я вошел и хотел обнять ее, это оказалась не она, а какая-то неведомая фигура, высокая и могучая, похожая на Макса Демиана и на написанный мной портрет, но другая и, несмотря на могучесть, явно женская. Эта фигура привлекла меня к себе и приняла в глубокое, трепетное любовное объятие. Блаженство и ужас смешивались, объятие было богослужением и было в такой же мере преступлением. Слишком многое напоминало мою мать, слишком многое напоминало Демиана в фигуре, которая меня обняла. Ее объятие было попранием всякой почтительности и все же было высшим счастьем. Часто пробуждался я после этого сна с глубоким чувством счастья, а часто со смертельным страхом и измученной совестью, как после ужасного греха. почувствовал, что как раз в этом вещем сне я и призывал Абраксаса. Блаженство и ужас, смешение мужчины и женщины, сплетение самого святого и самого омерзительного, дрожь глубокой вины, пронимающая нежнейшую невинность, – такова была любовь в моем видении, и таков же был Абраксас. Любовь уже не была животным, тёмным влечением, как то страшило меня вначале, не была она уже и одухотворенным, молитвенным преклонением, какое рождал у меня образ Беатриче. Она была и тем, и другим, тем и другим и еще гораздо большим, она была ангельским подобием и caтаной, мужчиной и женщиной одновременно, человеком и животным, величайшим благом и величайшим злом. Жить этим казалось мне моим назначением, изведать это – моей судьбой. Я стремился к такой судьбе и боялся ее, но она всегда присутствовала, всегда была надо мной. Я ведь всего только хотел попытаться жить тем, что само рвалось из меня наружу. Почему же это было так трудно?...   Огненные  языки  адского  пламени  зажглись  уже  неугасимо  :  «Часто я делал попытки нарисовать фигуру, в которой предстала любовь в моем сновидении. Но это ни разу не удавалось. Если бы удалось, я послал бы свой лист Демиану. Где был он?                Я этого не знал. Я знал только, что он был связан со мной.                Когда я увижу его снова?
Я жил теперь в огне неутоленного желания, напряженного ожидания, который часто приводил меня в полное неистовство. Образ приснившейся возлюбленной я видел теперь часто перед собой с невероятной ясностью, гораздо яснее, чем собственную руку, я говорил с ним, плакал перед ним, клял его. Я называл его матерью и в слезах становился перед ним на колени, я называл его любимой и предугадывал его зрелый, всеисполняющий поцелуй, я называл его чертом и потаскухой, вампиром и убийцей. Он соблазнял меня на нежные любовные мечтанья и на всяческие бесстыдства, он не знал границ ни в добром и великолепном, ни в скверном и низком. Всю ту зиму я прожил во внутренней буре, описать которую мне трудно. К одиночеству я привык давно, оно не угнетало меня, я жил с Демианом, с ястребом, с образом приснившейся мне высокой фигуры, которая была моей судьбой и моей возлюбленной. Этого было достаточно, чтобы в этом жить, ибо все дышало чем-то большим, далеким, все указывало на Абраксаса. Но ни один мой сон, ни одна моя мысль не были мне послушны, ни одной я не мог вызвать, ни одну не мог расцветить по своему желанию. «
 Языки пламени  всё  более  возгорались  так  ,  что  пламень невозможно  было  угасить  .
Пламень  , разгоревшийся  в  целом  поколении  ,  а  не  только в самом  Синклере  , или  самом  Германе  Гессе ,  и  потому  книга  представляет  мировое  значение .  И  не  только  для  своего времени  , но  и  для  всех последующих  ,  эгоизм  поколения  , занятого  только самим  собой                :  «  Они приходили и захватывали меня, управляли мною, составляли мою жизнь. Я был занят всегда собой, всегда самим собой. «  Нечеловеческие  страсти  охватили  героя  книги  ,  книги  ,  которую  Герман  Гессе  даже  опасался  озаглавить своим  именем  : « И я страстно желал пожить наконец-то тоже, выпустить что-то из себя в мир, вступить с ним в какие-то отношения, в борьбу. Иной раз, когда я вечером бродил по улицам и от беспокойства не мог до полуночи вернуться домой, иной раз я думал, что вот сейчас встретится мне моя возлюбленная, пройдет мимо у следующего угла, позовет меня из ближайшего окна. А иной раз все это казалось мне невыносимо мучительным, и я бывал готов покончить с собой. «  И  в  таком  состоянии  и  в том  коридоре  возможностей  ,  который  приготовили  для  него  нечеловеческие  в  полной  мере  силы  ,  он  наконец  находит  выход  :
« услышал орган и узнал музыку Баха. Я подошел к входной двери, которую нашел запертой, и поскольку улица была почти безлюдна, сел возле церкви на защитную тумбу, поднял воротник пальто и стал слушать. Орган был небольшой, но хороший, а играли на нем замечательно, с необыкновенным, очень личным выражением воли и упорства, звучавшим как молитва. У меня было такое чувство: играющий знает, что в этой музыке спрятано сокровище, и домогается этого сокровища, бьется и борется за него как за собственную жизнь.
В музыке, если иметь в виду технику, я мало что понимаю, но именно это выражение души я инстинктивно понимал с детства и музыкальность чувствовал в себе как нечто само собой разумеющееся. В музыке, которую он играл, я слышал не только его самого. Все, что он играл, было, казалось мне, также связано каким-то родством, какой-то тайной связью. Все, что он играл, было религиозно, было истово и благочестиво, но благочестиво не как прихожане и пасторы, а благочестиво, как паломники и нищие в средние века, благочестиво со всей безоглядной полнотой того мироощущения, которое превыше всех вероисповеданий. Усердно игрались добаховские мастера и старые итальянцы. И все говорили одно и то же, все говорили то, что было и у музыканта в душе: тоска, проникновенное приятие мира и буйный разрыв с ним, жгучая напряженность вслушивающегося в собственную душу, опьянение отдающегося и глубокое любопытство к чудесному.
Я люблю слушать музыку, только такую, как вы играете, совершенно безусловную музыку, при которой чувствуешь, что тут человек потрясает небо и ад.
 Музыку я очень люблю, думаю, потому, что в ней так мало нравственности. Все другое нравственно, а я ищу чего-то иного.                От нравственности я всегда только страдал.
Я не умею хорошо выражать свои мысли…
Знаете ли вы, что должен существовать бог, который одновременно и бог, и дьявол? Такой бог будто бы был, я слышал об этом.
– Откуда вы узнали об Абраксасе?
– Случайно.
Он так стукнул по столу, что вино выплеснулось у него из кружки.
– Случайно! Не крутите мне… не морочьте мне голову, молодой человек! Об Абраксасе случайно нельзя узнать, запомните это.               Я расскажу вам о нем еще кое-что. Я немного знаю о нем.
Я  -  блудный сын. Мой отец – человек на диво достопочтенный, он – выдающийся в этом городе священник и проповедник. А я, чтобы вы сразу были в курсе дела, его способный и многообещающий сынок, который, однако, сбился с пути и некоторым образом сошел с ума. Я был богословом и незадолго до государственного экзамена бросил этот добропорядочный факультет. Хотя, собственно, все еще занимаюсь этим предметом – имея в виду мои частные изыскания. Каких богов придумывали себе люди в разные времена, это мне все еще очень важно и интересно.
А вообще я теперь музыкант и, кажется, скоро получу скромное место органиста. Тогда я снова буду при церкви.
бросил в жар кусочек смолы, взметнулось небольшое удлиненное пламя, я увидел в нем свою птицу с желтой ястребиной головой.             В угасающем жаре пылающие золотом нити сплетались в сети, возникали буквы и картины, воспоминания о лицах, о животных, о растениях, о червях и змеях. Когда я, очнувшись, посмотрел на своего соседа, он неподвижно, самозабвенно и исступленно, подперев кулаками подбородок, глядел в золу. Отсвет газового фонаря поблескивал на медной дощечке у двери.
«Писториус, главный священник» – прочел я на ней.»
Под  этим  именем  описан  ученик  Юнга  ,  психоаналитик  Ланг  .
Маг  и  волшебник  , несостоявшийся  вроде  проповедник  ,  сын  главного  священника  .
Но  дар  проповедника  остался  в нём  .
«  Дары  и  призвание  непреложны  …»  -  говорит  Новый  Завет  .
А  вот  как  используются  дары  , определяет сам  человек  .
Но  несомненно  то  ,  что  и  сам  Герман  Гессе  ,и  Карл  Густав  Юнг  ,  и  Фридрих  Ницше  были  детьми  проповедников  ,и  переняли  от  отцов  этот  необычайно  сильный  в слове  , исторгаемом  из  сердец  проповедников  .
 А  вот  чем  наполнены  эти  сердца  , и решает сам  человек  .
Сила  слова  есть и  у  Германа  Гессе  ,и  у  Карла  Юнга  и  у  Фридриха  Ницше  . Это  у них не  отнять .
Герман  Гессе  продолжает  изливать  своё  сердце  , отданное  Дамиану  и  в  конце  концов  и  неведомому  ранее  Абраксасу  ,  прибавляя  себя  к  сонму  неприкаянных  душ  , вкупе  к  душам  иерусалимских  крестоносцев  , явившихся  в  1916  году  к  Карлу  Юнгу  ,  у  него  узнавая    , как  им  спастись  от  их  неприкаянности : 
 «  К немногим открытиям, сделанным мною дотоле на пути к моей истинной цели жизни, прибавилось это новое: созерцание таких структур, самозабвенное погружение в иррациональные, мудреные, странные формы природы создает в нас чувство согласия нашей души с волей, сотворившей эти структуры; мы вскоре испытываем искушение считать их нашими собственными капризами, нашими собственными созданиями; мы видим, как граница между нами и природой дрожит и расплывается, и приходим в то состояние, когда нам невдомек, от внешних ли впечатлений ведут свое начало картины на нашей сетчатке или от внутренних. Нигде так просто и легко, как при этом упражнении, не обнаружить нам, в какой огромной мере мы сами – творцы, в какой огромной мере участвует всегда в непрестанном сотворении мира наша душа. Более того, в нас и в природе действует одно и то же неделимое божество, и если бы внешний мир погиб, кто-то из нас сумел бы создать его заново, ибо гора и река, дерево, и лист, корень и цветок – всё выстроенное в природе уже наперед выстроено в нас, ведет свое начало от души, чья суть – вечность, чья суть неведома нам, но ощущается нами большей частью как сила любви и сила творчества. точно так же как наше тело носит в себе всю родословную развития до рыб и еще дальше назад, так и в душе у нас содержится все, чем когда-либо жили души людей. Все боги и черти, которые были когда-либо, будь то у греков, китайцев или у зулусских кафров, все они в нас, все налицо как возможности, как желания, как выходы из положения. Если бы вымерло все человечество и остался один-единственный, сколько-нибудь способный ребенок, которого ничему не учили, то этот ребенок снова обрел бы весь ход вещей, снова смог бы создать богов, демонов, рай, заповеди и запреты, ветхие и новые заветы – решительно все. Вам даны более глубокие предчувствия, чем людям с улицы, но, не имея нужного ключа, нужного руля, вы несетесь в бездну.
То, что я узнал об Абраксасе от этого странного музыканта Писториуса, передать коротко нельзя.
Но самым важным, чему я у него научился, стал следующий шаг на пути к самому себе.
Смотрите на огонь, смотрите на облака, и когда у вас возникнут видения и в вашей душе заговорят голоса, положитесь на них и не спрашивайте, угодно ли, понравится ли это господину учителю, или господину папе, или какому-нибудь боженьке!
Так губят себя.
Так сливаются с толпой и становятся окаменелостью.
Дорогой Синклер, нашего бога зовут Абраксас, и он и бог, и сатана, он включает в себя и светлый, и темный мир.
Абраксас не возразит ни против одной вашей мысли, ни против одного вашего сна. Не забывайте этого.
Но он покинет вас, если вы станете безупречны и нормальны. Тогда он покинет вас и найдет себе новый горшок, чтобы варить в нем свои мысли.»
Этот  новый  путь  неприкаянности  откровенен  - стать  горшком  ,  в  котором  бы  бог Абракас  ,  сочетающий  в  себе  и  добро  ,  и  зло . А  уже  то  добро  , которое  , не  желая  того  , творит  дьявол  ,  по  откровению  Гёте  , путеводителя  Гессе  ,  объявлено устами  Мефистофеля  ,и  откровенно  им  же  продемонстрировано  .
То  манихейство  , от  которого  отказался  Августин  , вновь воскресло  ,и  проповедуется  устами  и  Фридриха  Ницше  ,и  Карла  Юнга  и  Германа  Гессе  ,  о  котором  предупреждал  ещё  апостол  Иоанн  в  своих посланиях  , посланиях  любви  .
…»  Из всех моих снов самым неотвязным был темный любовный сон. Часто, очень часто я видел его, входил под нашей геральдической птицей в наш старый дом, хотел привлечь к себе мать и обнимал вместо нее ту крупную, полумужского-полуматеринского вида женщину, которой я боялся и к которой меня все же тянуло пламенное желание.
И этого сна я никак не мог рассказать своему другу.
Его я утаил, когда уже открыл ему все другое.
Этот сон был моим укрытием, моей тайной, моим прибежищем.»
Место  отца  занимал  уже  Писториус  ,   но  место  матери  тоже  было  занято  ,  вытеснены  родители  .
Это  то  вытеснение  родителей  , пасторов  фигурой  психоаналитика  -  главное  и  в  фрейдизме  ,и  в  психоанализе  .
Заменялся  Бог  на  Абракаса  , заменялись  родители  , которые  в  слезах и  страданиях  выносили  младенцев  ,  а  на  уже  готовые  формы  претендовали  те  , которые  не  могли  творить .
Творение  -  это  то  , что  входило  в  то подобие  Божье  ,  которое  и находилось в  человеке  ,и  чего  были  лишены  нечеловеческие  силы  ,  нуждающиеся  в  продуктах  распада  цельного  человека  .
Так  сказать  , духовные  каннибалы  .
Умеющие  расчленять  человеческую  душу  и  заменять  её  части  на  свои  , так  сказать  , претендовавшие  на  воплощение  в  виде  человека  в  своих , сугубо  эгоистических целях  .
Умело разрушавшие  души  и  заменявшие  их  своими  , и ,  таким  образом  делающие  человеческую  душу  неприкаянной  ,  и  в  свою  очередь  , нуждающиеся  в  божественных  энергиях  , присутствовавших  именно  что в человеке  , становясь вампирами  .  Беседы  с  Писториусом   -  это воспроизведение бесед  с  доктором  - психоаналитиком  Лангом  :
 » – Кажется смешным, – сказал Писториус, – что когда-то я был богословом и чуть не стал священником.
Но ошибался я тогда только в форме.
Быть священником – мое призвание и моя цель.
 Только я слишком рано удовольствовался и                отдал себя в распоряжение Иеговы, еще не зная Абракcaca.
Ах, любая религия прекрасна.
Религия – это душа, независимо от того, принимаешь ли по-христиански причастие или совершаешь паломничество в Мекку.
– Но тогда, – заметил я, – вы могли бы, собственно  , стать священником.
– Нет, Синклер, нет. Мне ведь пришлось бы лгать.
Наша религия исповедуется так, словно она не религия.
Она делает вид, будто она – творение разума.
Католиком я бы мог на худой конец стать, но протестантским священником – нет! Немногие истинно верующие – я знаю таких – держатся за буквальный смысл, им я не мог бы сказать, что Христос, например, был для меня не подлинное лицо, а герой, миф, огромный силуэт, в котором человечество запечатлело себя само на стене вечности. А другие, которые приходят в церковь, чтобы услышать умное слово, чтобы исполнить долг, чтобы ничего не пропустить и так далее – да, что должен был бы я сказать им? Обратить их в веру, по-вашему? Но этого я вовсе не хочу. Священник не хочет обращать в веру, он хочет жить только среди верующих, среди таких, как он, хочет быть носителем и выразителем чувства, из которого мы создаем своих богов.
Он остановился. Затем продолжал:
– Наша новая вера, для которой мы сейчас выбираем имя Абраксаса, прекрасна, дорогой друг.
Она – самое лучшее, что у нас есть.
Но она еще младенец! Крылья у нее еще не выросли.
 Ах, одинокая религия – это еще не то, что нужно. Она должна стать общей, ей нужен культ и восторг, праздники и таинства…
– у вас тоже есть таинства. Я знаю, что вам должны сниться сны, о которых вы мне не говорите. Я не хочу знать их. Но я скажу вам: живите ими, этими снами, играйте в них, воздвигайте им алтари! Это еще не совершенство, но это некий путь. Обновим ли мы, вы, я и еще кто-то когда-нибудь мир, это еще видно будет. Но внутри себя мы должны обновлять его каждый день, иначе из нас ничего не выйдет. Подумайте об этом!

Когда вам снова взбредет в голову что-нибудь совсем безумное и греховное, Синклер, если вы захотите убить кого-то или совершить какое-нибудь гигантское непотребство, подумайте на миг, что это в вас Абраксас так фантазирует!
Человек, которого вы хотите убить, это же вовсе не господин такой-то, он, конечно, только его личина.
Когда мы ненавидим кого-то, мы ненавидим в его образе то, что сидит в нас самих. То, чего нет в нас самих, нас не трогает.
– Вещи, которые мы видим, – тихо говорил Писториус, – это те же вещи, которые в нас.
Нет реальности, кроме той, которую мы носим в себе.
 Большинство людей потому и живут такой нереальной жизнью, что они принимают за реальность внешние картины, а собственному внутреннему миру не дают слова сказать. При этом можно быть счастливым. Но если ты знаешь другое, у тебя уже нет выбора, ты уже не можешь идти путем большинства. Синклер, путь большинства легок, а наш труден… Поймите.
Ты уже слышал о белой магии?
Я должен был ответить отрицательно.
– Это когда учатся владеть собой. Можно стать бессмертным, да и волшебником сделаться.
Ты никогда не проделывал таких упражнений? «
« мне приходили на ум слова Писториуса – или Демиана?
Я не мог вспомнить, когда они были сказаны, но мне казалось,                что я слышу их снова.
Это были слова о борьбе Иакова с ангелом Бога и фраза «Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня».
Освещенное лампой лицо преображалось от каждого моего зова. Оно светлело и начинало светиться, чернело и мрачнело, смыкало мертвенные веки над погасшими глазами, вновь раскрывало их и сверкало жаркими взглядами, было женщиной, было мужчиной, было девушкой, было ребенком, было животным, расплывалось пятном, снова становилось большим и отчетливым.
Под конец, повинуясь могучему внутреннему голосу, я закрыл глаза и увидел этот портрет внутри себя, в нем было еще больше силы и мощи. Я хотел упасть перед ним на колени, но он был настолько внутри меня, что я уже не мог отделить его от себя, он словно бы стал мною. –
Из меня вылетали слова:– Теперь ты пойдешь домой и никому ничего не скажешь! Ты пошел неверным путем, неверным путем! И мы не свиньи, как ты думаешь. Мы люди. Мы творим богов и боремся с ними, и они благословляют нас.
с Писториусом у органа или перед огнем камина.
Мы вместе читали один греческий текст об Абраксасе, он читал мне отрывки из перевода Вед и учил меня произносить священное «ом». Внутренне, однако, двигала меня вперед не эта ученость, а скорее ее противоположность. Благотворны были для меня продвижение к себе самому, растущее доверие к собственным своим снам, мыслям, догадкам и растущее знание о силе, которую я носил в себе.
 Так же, как Демиана, я мог спросить его о чем-нибудь и в его отсутствие: мне достаточно было только твердо представить себе его и обратить к нему в виде сгустка мыслей свои вопросы.
Тогда вся вложенная в вопрос духовная сила возвращалась в меня в виде ответа.
Только представлял я себе не лично Писториуса и не лично Макса Демиана, а вызывал примерещившийся мне и запечатленный мной образ, мужеско-женское видение моего демона.
Он жил теперь уже не в моих снах и не в виде изображения на бумаге, а во мне, как картина желаемого, как более высокая степень меня самого.»
Это  настоящая  степень  язычества  ,  в  которое  всё  более и  более  погружался  Синклер  ,  и  сам  Герман  Гессе  .
Теперь в    его  мыслях  ,и  в  его  душе  постоянно  присутствовал  демон  . Ещё  не  множество  бесов  ,  как  в  «Степном  волке  «.
Происходило  укоренение  в  чём  -  то  , что  он  считал  уже  своим . Но  на  самом  деле  то  был не  он  сам  ,  а  укоренённая  в нём  личность  , и  размышляла  в  нём  . 
Он стал   « горшком  «  Абраксаса  уже  . 
И  Абраксас  варил  в  Синклере  и  самом  Гессе  свои  мысли  . 
Но  и  мысли  самого  Синклера – Гессе  ещё   прорывались  и  не  стали  ещё  сплошным  «  потоком  сознания  « :
« От своих родителей, от их мира я не оторвался в жестокой борьбе, а отдалялся и отчуждался от них медленно и почти незаметно. Я сожалел об этом, это часто доставляло мне горькие часы при поездках на родину; но до самого сердца это не доходило, выдержать это можно было.
Но  необходимо  было  « обязательно признавать руководство за моим другом Писториусом. Дружба с ним, его советы, его утешения, его близость были событиями важнейших месяцев моей юности. Через него со мной говорил Бог.
Из его уст мои сны возвращались ко мне проясненными, истолкованными. Он даровал мне мужество быть самим собой… И вот я, увы, ощутил в себе медленно нарастающее сопротивление Писториусу. Я слышал слишком много поучений в его словах, я чувствовал, что он вполне понимает лишь какую-то часть меня. Нанося удар, я метил в человека сильного, обороноспособного, а оказался передо мной тихий, страдающий, беззащитный человек, который молча сдался.
Долго лежали мы перед угасавшим пламенем, где каждая огненная фигура, каждая скрюченная головешка вызывали у меня в памяти счастливые, прекрасные, богатые часы и все больше умножали мой долг, мою вину перед Писториусом.
Лишь теперь удалось мне понять Писториуса, выстроить перед собой всю его мечту.
Мечта эта была – стать проповедником, провозгласить новую религию, дать новые формы возвышения, любви и поклонения, воздвигнуть новые символы.
 Но не такова была его сила, не такова его должность.
 Он слишком уютно устроился в прошлом, слишком хорошо разбирался в минувшем, слишком много знал о Египте, об Индии, о Митре, об Абраксасе.
Его любовь была привязана к картинам, которые земля уже видела, а в глубине души он, наверно, сам знал, что новое должно быть новым и другим, что оно бьет ключом из свежей почвы, а не черпается из коллекций и библиотек.
 Должность его состояла, возможно, в том, чтобы помогать людям, ведя их к самим себе, как это он сделал со мной.
Но не в том, чтобы давать им неслыханное, давать новых богов.
И тут меня вдруг обожгло озарение – для каждого есть своя «должность», но ни для кого нет такой, которую он мог бы сам выбрать, описать и исполнять, как ему вздумается.
Неверно желать новых богов, совершенно неверно желать что-то дать миру! Никакой, никакой, никакой обязанности не существует для пробудившихся людей, кроме одной: искать себя, укрепляться внутри себя, нащупывать свой собственный путь вперед, куда бы он ни привел…Я не для того пришел в мир, чтобы сочинять стихи, чтобы проповедовать, чтобы писать картины, ни я, ни кто-либо другой не приходил в мир для этого. Все получалось лишь попутно. Истинное призвание каждого состоит только в одном – прийти к самому себе. Кем бы он под конец ни стал – поэтом, безумцем или пророком, – это не его дело и в конечном счете неважно. Его дело – найти собственную, а не любую судьбу, и отдаться ей внутренне, безраздельно и непоколебимо.
Я – это бросок природы, бросок в неизвестность, может быть, в новое, может быть, в никуда, и сделать этот бросок из бездны действенным, почувствовать в себе его волю и полностью претворить ее в собственную – только в этом мое призвание.                Только в этом! «  Писториус  прорывался  сквозь  мысли  героя  о  себе  самом  . И  Писториус  хотел  говорить  только  о  себе  самом.
«  Он сказал:
– У меня есть желание стать священнослужителем, вы это знаете. Больше всего мне хотелось стать служителем той новой религии, которую мы предчувствуем.
Я не смогу им стать – я это знаю и знал, полностью не признаваясь в этом себе, уже давно. Совершать я буду другие священнодействия, может быть, на органе, может быть, еще как-нибудь. Но я всегда должен быть окружен чем-то, что в моем ощущении прекрасно и священно: органная музыка и таинство, символ и миф – мне это нужно, и я от этого не отступлюсь.
В этом моя слабость.
Было бы выше, было бы правильнее просто отдаться на волю судьбы без всяких притязаний.
Но я так не могу; это – единственное, чего я не могу сделать.
 Может быть, вы когда-нибудь сможете. «
 Синклер  стал «  творить  «  молитву  .:
«  Я написал на листке бумаги:
«Вожатый покинул меня. Я в потемках. Я не могу сделать ни шагу один. Помоги мне!» Я хотел послать это Демиану. Но не послал; каждый раз, когда я хотел так поступить, это казалось пошлым и нелепым. Но свою маленькую молитву я запомнил наизусть и часто твердил ее про себя. Она сопровождала меня постоянно. Я начал догадываться, что такое молитва. «
Он стал молиться   «  на маленький портрет, сердце у меня замерло… Это было мое видение! Это была она, высокого, почти мужского роста женщина, похожая на своего сына, в лице которой было что-то материнское, что-то строгое, что-то глубоко страстное, красивая и соблазнительная, красивая и неприступная, демон и мать, судьба и возлюбленная. Это была она! Меня словно громом поразило, когда я узнал, что мое видение живет на земле! Существовала женщина, обладавшая такой внешностью, носившая черты моей судьбы! Где она? Где?.. И она мать Демиана. «
Жизнь  его продолжалась  под сенью  его  желаний  .
«  я жил тихо и славно в старых каменных стенах предместья, и на столе у меня лежало несколько томиков Ницше. С ним я и жил, чувствуя одиночество его души, догадываясь о судьбе, которая безостановочно двигала им, страдал с ним и был счастлив, что существовал человек, который так непреклонно шел своим путем. « И  встретился  с   Демианом  и  с   матерью  Демиана  ,  которые    объясняли    то ,  что  происходит  в  мире  , то , что волновало  его  ,  но  что  он  сам  не  мог  объяснить  , и  потому  нуждался  во внешнем  от  него  самого  откровении   :
«  – Значит, ты сразу узнал меня?
– Конечно. Ты, правда, изменился. Но ведь печать на тебе есть.
– Печать? Что за печать?
– Мы называли ее раньше Каиновой печатью, если ты еще помнишь. Это наша печать. На тебе она всегда была, потому я и стал твоим другом. Но теперь она стала яснее.
Он говорил о духе Европы и о примете этой эпохи. Повсюду, сказал он, царят сплоченность и стадность, но не свобода и не любовь. Вся эта объединенность, от студенческой корпорации, от певческого кружка до государств, вынужденна, вызвана страхом, робостью, растерянностью, внутри она прогнила, устарела, близка к распаду.
– Единство, – сказал Демиан, – прекрасная вещь. Но то, что цветет сейчас пышным цветом, вовсе не единство. Оно возникнет заново, возникнет из знания друг о друге отдельных людей и на какое-то время преобразует мир. Сейчас единство сводится к стадности. Люди бегут друг к другу, потому что боятся друг друга, – господа к господам, рабочие к рабочим, ученые к ученым! А почему они боятся? Боится только тот, у кого нет согласия с самим собой. Они боятся, потому что никогда не признавали самих себя. Это единство сплошь тех, кто боится неведомого в себе самом!
Убьют ли рабочие своих фабрикантов, будут ли Россия и Германия стрелять друг в друга – поменяются только собственники. Но все-таки это будет не напрасно. Это покажет негодность нынешних идеалов, сметет богов каменного века.
Этот мир в его теперешнем виде хочет умереть, хочет погибнуть, и так и будет. Проявится воля человечества, которую перекрикивала своей ярмаркой техники и науки наша Европа.
И тогда окажется, что воля человечества ни в чем не совпадает с волей нынешних объединений, волей государств и народов, кружков и церквей.
Нет, то, чего хочет от человека природа, записано в отдельных людях, в тебе и мне.
Это было записано в Иисусе, было записано в Ницше.
Для этих единственно важных течений – которые, конечно, каждый день могут видоизменяться, – найдется место, когда нынешние объединения рухнут.
«  Синклер, мой сын как-то, придя из школы, сказал:
«Есть у нас один мальчик с печатью на лбу, он должен стать моим другом». Это были вы. Вам было нелегко, но мы в вас верили. Однажды, приехав домой на каникулы, вы встретились с Максом. Вам было тогда лет шестнадцать. Макс рассказал мне об этом…  «  Синклер  - Гессе  припал  к  коленям  избранной  им  самим  богини  :  «  Милая госпожа… милая мать, я тогда часто думал, что нужно покончить с собой. Неужели для каждого этот путь так труден?
Она провела ладонью по моим волосам, легко, воздушно.
– Родиться всегда трудно. Вы знаете, птица с трудом выбирается из яйца. Вспомните прошлое и спросите себя: так уж ли труден был ваш путь? Только труден? Не был ли он и прекрасен? Вы могли бы назвать более прекрасный, более легкий?
– У меня есть несколько друзей, – сказала она, улыбаясь, – очень немного совсем близких друзей, они называют меня «госпожа Ева».
– Ты уже знаешь ее имя? Можешь гордиться, мальчик! Ты первый, кому она сказала его в первый же час.
Нас, отмеченных печатью, мир мог по праву считать странными, даже сумасшедшими и опасными.»
Он  принадлежал  к  избранным  , которым  было позволено  многое :» Мы были пробудившимися или пробуждающимися, и наши стремления сводились ко все более совершенному бодрствованию, тогда как стремления других, их поиски счастья сводились к тому, чтобы потеснее связать свои мнения, свои идеалы и обязанности, свою жизнь и свое счастье со счастьем стада.
Там тоже были стремления, там тоже были сила и величие.
Но в то время как мы, отмеченные печатью, представляли, по нашему мнению, волю природы к новому, к единичному и будущему, другие жили с волей к неизменности.
Для них человечество (которое они любили, как и мы) было чем-то готовым, что надо сохранять и защищать.
Для нас человечество было далеким будущим, на пути к которому мы все находимся, облик которого никому не известен, законы которого нигде не записаны.
Иные из них шли особыми тропами, ставили перед собой особенные цели, держались особых мнений и особенных понятий о долге, среди них были астрологи и каббалисты, был приверженец графа Толстого, были всякие тонкие, робкие, ранимые люди, сторонники новых сект, поборники индийских упражнений, вегетарианцы и прочие. С ними всеми у нас не было в духовном отношении по сути ничего общего, кроме уважения, которое питал каждый к тайной мечте другого. Ближе были нам другие, интересовавшиеся человеческими поисками богов и идеалов в прежние времена и напоминавшие мне своими интересами моего Писториуса.
Они приносили с собой книги, переводили нам с древних языков тексты, показывали нам изображения древних символов и обрядов, учили нас пониманию того, что весь имевшийся до сих пор у человечества набор идеалов состоял из видений бессознательной души, видений, в которых человечество на ощупь и наугад пробивалось к возможностям своего будущего. Так прошли мы через поразительный, тысячеголовый сонм богов древнего мира к заре христианства. Нам стали известны признания одиноких праведников и перемены в религиях при их переходе от народа к народу. И из всего собранного нами рождалась у нас критика нашей эпохи и нынешней Европы, которая ценой огромных усилий создала новое оружие человечества, но в итоге пришла к глубокому, а под конец и вопиющему духовному запустению. Ибо она приобрела весь мир, чтобы потерять из-за этого свою душу.
 Душа Европы – зверь, который бесконечно долго был связан.
Когда он освободится, первые его порывы будут не самыми приятными. Но пути и окольные пути не имеют значения, лишь бы вышла наружу та истинная нужда души, которую так давно и упорно замалчивали и заглушали.
Тогда настанет наш день, тогда мы понадобимся, но не как вожди и новые законодатели, до новых законов нам не дожить, – а как согласные, как готовые подняться и стать там, когда зовет судьба. Понимаешь, все люди готовы совершить невероятное, когда под угрозой оказываются их идеалы. Но никто не отзовется, когда новый идеал, новый, может быть, опасный и жуткий порыв только начнет подавать голос. Теми немногими, кто отзовется тогда и поднимется, будем мы. Ибо нам это на роду написано – как было на роду написано Каину вызывать страх и ненависть и гнать тогдашнее человечество из идиллического мирка в опасные дали.
Все люди, оказавшие воздействие на поступь человечества, все без различия были способны к такому воздействию лишь потому, что с готовностью принимали свою судьбу.
Это можно сказать о Моисее и Будде, это можно сказать о Наполеоне и Бисмарке.
Какой волне человек служит, с какого полюса им управляют, это ему выбирать не дано.
Если бы Бисмарк понимал социал-демократов и на них ориентировался, он был бы умным господином, но не был бы человеком судьбы.
Так же обстояло дело с Наполеоном, с Цезарем, с Лойолой, со всеми! Это всегда надо представлять себе биологически и исторически! Когда перевороты на земной поверхности бросили водяных животных на сушу, а наземных в воду, совершить эту новую, неслыханную перемену, приспособиться к новому и спасти свой вид смогли только готовые принять свою судьбу особи. Были ли это те же особи, что прежде выделялись в своем виде как консерваторы и охранители, или, напротив, оригиналы и революционеры, мы не знаем. Они проявили готовность и потому смогли спасти свой вид для нового развития. Это мы знаем. Поэтому и проявим готовность. «
Он  уже  путает  свои  мысли  и  мысли  своих наставников  .
«  она рассказала мне о юноше, влюбленном в звезду.
Он стоял у моря, простирал руки и взывал к звезде, он мечтал о ней и обращал к ней свои мысли. Но он знал или полагал, что знает: человек не может обнять звезду. Он считал, что это его судьба – любить светило без надежды на исполнение желания, и на этой мысли построил всю свою жизнь как поэму о покорности судьбе и немом, непрестанном страдании, которое сделает его лучше и чище. Но все его помыслы были направлены на звезду.
Однажды он снова стоял ночью у моря, на высоком утесе, и смотрел на звезду, и сгорал от любви к ней. И в миг величайшей тоски он сделал прыжок и ринулся в пустоту, навстречу звезде. Но в самый миг прыжка он подумал c быстротой молнии: это же невозможно!
И тут он упал на берег и разбился. Он не умел любить. Если бы в тот миг, когда он прыгнул, у него нашлась душевная сила твердо и непреклонно поверить в исполнение желания, он бы взлетел и соединился со звездой.
– Любовь не должна просить, – сказала она, – и не должна требовать, любовь должна иметь силу увериться в самой себе. Тогда не ее что-то притягивает, а притягивает она сама. Синклер, вашу любовь притягиваю я. Если она когда-нибудь притянет меня, я приду. Я не хочу делать подарки, я хочу, чтобы меня обретали.»
Госпожа  Ева  ,  древняя  Астарта  -  Звезда  взывала  к нему  .
Древняя  Кибела  хотела  стать  путеводной  звездой  для  Синклера  - Гессе  , хотела  стать  для  него всем  ,  ибо  он  встал  на  путь язычества  .
«  Моя любовь к госпоже Еве казалась мне единственным содержанием моей жизни. Но каждый день эта любовь выглядела иначе. Иногда я уверенно чувствовал, что тянет меня не к ней лично, а что она – лишь символ моего естества и хочет только глубже ввести меня в мою суть. При чтении книги я узнавал что-то новое, и это было такое же чувство, как от поцелуя госпожи Евы. Она гладила меня по волосам и улыбалась мне своей зрелой, благоуханной теплотой, и я испытывал такое же чувство, как тогда, когда продвигался вперед внутри себя. Всё это было важно, все, что было судьбой для меня, могло принять ее облик.
Она могла превратиться в любую мою мысль, и любая моя мысль – в нее. Были у меня и сны, где мое соединение с ней совершалось новыми, аллегорическими способами. Она была морем, в которое я втекал. Она была звездой, и я сам, в виде звезды, двигался к ней, и мы чувствовали, как нас тянет друг к другу, встречались, оставались вместе и в вечном блаженстве кружили друг возле друга близкими, звонкими кругами.
Этот сон я и рассказал ей, в первый раз явившись к ней снова.
– Прекрасный сон, – сказала она тихо. – Сделайте так, чтобы он исполнился. весь сжавшийся и странно изменившийся, и меня молнией пронзило чувство: это ты уже видел однажды! « 
Она  пришла  и  Демиан  должен  был  умереть в  нём  .
«  Руки его неподвижно свисали к животу, его чуть склоненное вперед лицо было невидяще-безжизненно, в зрачке мертвенно, как в стекляшке, блестело пятнышко отраженного света.
Бледное лицо было погружено в себя и не выражало ничего, кроме полного оцепенения, оно походило на древнюю-предревнюю маску животного на портале храма.
 Казалось, он не дышал. мне уже много лет снятся сны, по которым я заключаю – или чувствую, или как тебе угодно, – из которых, стало быть, я заключаю, что близится крушение старого мира. Сперва это были совсем слабые, отдаленные предчувствия, но они становились все отчетливей и сильнее. Пока я не знаю ничего, кроме того, что надвигается что-то большое и ужасное, касающееся и меня. Синклер, мы увидим то, о чем иногда говорили! Мир хочет обновиться. Пахнет смертью. Новое никогда не приходит без смерти… это страшнее, чем я думал.
 Демиан сжал мою руку и повернул ко мне лицо, с каким-то темным, сострадательным, странным взглядом.– Да, мой мальчик, теперь начнется. Ты ведь знал о трениях с Россией…
– Что? Неужели война? Я никогда в это не верил.
Он говорил тихо, хотя поблизости не было ни души.
– Она еще не объявлена. Но война будет. Можешь не сомневаться. Я тебе с тех пор этим не докучал, но с того раза я уже трижды видел новые знаки. Ни конца света, ни землетрясения, ни революции не будет, стало быть.
Будет война. Увидишь, какой будет взрыв! Люди будут в восторге, уже сейчас каждый рад ударить. Такой дрянной стала наша жизнь… Но увидишь, Синклер, это только начало.
Война будет, возможно, большая, очень большая война.
Но и это только начало. Начинается что-то новое, и для тех, кто цепляется за старое, это новое будет ужасно. Ты что будешь делать? – Как только объявят мобилизацию, я пойду. Я лейтенант.
– Ты? Об этом я ничего не знал.
– Да, это была одна из моих попыток приспособиться. Ты знаешь, я не люблю выделяться внешне и всегда, чересчур даже, старался быть корректным. Через неделю, наверно, я буду уже на фронте…
– Не надо, мой мальчик, смотреть на это сентиментально. Мне ведь не очень-то приятно командовать стрельбой по живым людям, но это будет несущественно.
Каждого из нас закрутит великое колесо.
Тебя тоже. Тебя наверняка призовут.
И все люди словно бы побратались.
Они имели в виду отечество и честь. Но все они один миг смотрели в открывшееся лицо судьбы. Молодые люди приходили из казарм, садились в поезда, и на многих лицах я видел печать – не нашу, – прекрасную и полную достоинства печать, означавшую любовь и смерть. Меня тоже обнимали люди, которых я никогда прежде не видел, и я понимал это, и с радостью отвечал тем же. Поступали они так в порыве, а не по велению судьбы, но порыв этот был священный, он возникал оттого, что все они изведали этот короткий будоражащий взгляд в глаза судьбы.
Уже почти наступила зима, когда я попал на фронт.
чем упрямее настаивал мир на войне, на героизме, чести и на других старых идеалах, чем отдаленнее и неправдоподобнее звучал всякий голос кажущейся человечности, тем более поверхностным все это становилось, точно так же, как вопрос о внешних и политических целях войны оставался лишь на поверхности. А в глубине происходило становление чего-то. Чего-то вроде новой человечности. Ибо я видел многих – иные из них умерли рядом со мной, – кто понял чувством, что ненависть и злоба, убийство и уничтожение не привязаны ни к каким объектам. Нет, объекты, точно так же, как цели, были совершенно случайны.
Глубинные чувства, даже самые дикие, не относились к врагу, их кровавое дело было лишь излучением внутреннего мира, расколовшейся души, которая хотела буйствовать и убивать, уничтожать и убивать, чтобы родиться заново.
Гигантская птица выбиралась из яйца, и яйцо было миром, и мир должен был развалиться.
Я стоял, прислонившись к тополю, и глядел в беспокойное небо, просветы в котором, украдкой вздрагивая, превращались вскоре в большие, текучие вереницы картин.
По странной вялости пульса, по нечувствительности кожи к дождю и ветру, по искрящейся внутренней свежести я чувствовал, что меня объяло чье-то водительство.
В тучах был виден большой город, из него выливались миллионы людей, которые толпами растекались по широким просторам.
В их гуще возникла какая-то могучая, божественно-величественная фигура, со свергающими звездами в волосах, громадная, как гора, с чертами госпожи Евы.
В нее, как в исполинскую пещеру, стали вплывать, исчезая, людские толпы. Богиня села наземь, печать на ее челе светилась. Казалось, ею овладел сон, она закрыла глаза, и ее большое лицо исказилось болью. Вдруг она громко вскрикнула, и из ее чела посыпались звезды, тысячи горящих звезд, которые разлетались по черному небу великолепными извивами и полукругами.
Одна из звезд, звеня, метнулась ко мне, она, казалось, искала меня… И вдруг она с треском рассыпалась на тысячи искр, меня рвануло вверх и швырнуло снова на землю, мир надо мной с грохотом рухнул.
Меня нашли близ тополя, засыпанным землей и со множеством ран.
Лежал я в каком-то зале, уложенный на полу, и вдруг почувствовал, что нахожусь там, куда меня звали.
Я огляделся, рядом с моим тюфяком лежал другой, а на нем кто-то, который наклонился вперед и смотрел на меня.
У него была печать на лбу. Это был Макс Демиан.
Я не мог говорить, и он тоже не мог или не хотел.
Перевязка причиняла мне боль.
Все, что с тех пор происходило со мной, причиняло мне боль.
Но когда я порой нахожу ключ и целиком погружаюсь в себя, туда, где в темном зеркале дремлют образы судьбы, тогда мне достаточно склониться над этим черным зеркалом, и я уже вижу свой собственный образ, который теперь совсем похож на Него, на Него, моего друга и вожатого.»
Умирающий  и  воскресающий  бог  Демиан  на руках  своей  матери  -Евы  , новый  сверхчеловек  на  руках  родившей  его  Астарты  .
Новый  пастушок  Фаммуз  ,  по  которому  плакали  женщины  Иерусалима  во  времена  пророка  Иеремии .
И  по  которому  сочинил  плач  Герман    Гессе  в  своей  книге  «Демиан  «  .  Плач  Германа      Гессе  .