Совесть. Николай Ге и Михаил Булгаков

     Когда в евангельских сценах романа М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита» усматривают влияние живописи Николай Ге, а именно картин из его евангельского (страстного) цикла, то обычно проводят параллели между образом Христа на этих картинах и образом булгаковского Иешуа. И соответственно центральное место отводят картине «Что есть истина? Христос и Пилат»(1890).*
     Однако у Ге есть картина из упомянутого цикла, которая уже одним своим  названием отсылает к основному мотиву евангельских сцен «Мастера и Маргариты». Но  между её сюжетом и романом нет столь очевидного совпадения, как в случае с картиной «Что есть истина?». Может быть, поэтому её и не удостаивают внимания в связи с "Мастером и Маргаритой". Я имею в виду картину «Совесть. Иуда» (1891).
     Как и "Что есть истина?" она находится  в Третьяковской галерее, и, значит,  Булгаков мог «приметить» там и её тоже.   
    Для картины "Совесть. Иуда" Ге выбрал событие, случившееся на самом исходе четверга  страстной недели:  Христа, преданного Иудой, уводят стражники. Но самого Христа на картине нет. Зритель видит тёмную дорогу, освещённую символическим лунным светом. На дороге  - фигуру Иуды со спины, тоже освещённую холодным лунным светом. Иуде явно холодно, он кутается  в накидку, безуспешно пытаясь согреться. Далеко впереди можно разглядеть стражников с факелами. За ними торопятся ученики Христа – апостолы  Пётр и Иоанн, ещё освещенные луной. Однако силуэты всех этих людей, пропадающих во тьме, едва заметны. От чего ощущение гнетущего одиночества и оставленности Иуды, как бы прикованного осознанием содеянного к месту, где стоит? ещё более усиливается.
     В оценке этой картины современники Ге резко разошлись во мнениях. Н.К. Михайловский (один из "лидеров общественного мнения" того времени) откровенно глумился  над ней в "Русских ведомостях". Художник Павел Чистяков удостоил её 
несколькими презрительными словами -  "выдумано и кое-как напачкано". Даже искренне симпатизирующие Ге художники И.Репин и В.Поленов оценили картину как очень слабую во всех отношениях – и по  замыслу, который оставался непонятен зрителю, и по композиции, и по прорисовке фигуры Иуды и силуэтов других людей.В картине не нравилось всё, включая как нарисован лунный свет и даже дорога.
   Репин счёл интересным только название картины. Всё остальное же разругал.  «Иногда он (Ге _Е.К.) как бы украдкой брался за холсты и писал сцены при лунном свете, без композиции, без обработки, определив интересно только название картины, например, — "Совесть". Без комментария ничего нельзя было понять в этом холсте среднего размера. Плохо нарисованная, бесформенная спина; примитивно протянутая наискось дорога, под черным фоном пригорка, в глубине красные кляксы и черные черточки. Это должно было изображать Иуду, прикованного взором мучительной совести к жертве своего предательства — Христу, уводимому толпою с дрекольями и факелами. И. Репин "Н. Н. Ге и наши претензии к искусству" ("Нива", 1899, приложения № 15). Василий Поленов оставил ещё более уничижительное описание: "на черно-синем фоне стоит длинная и мягкая тумба, завёрнутая в простыню и освещённая голубым светом, вроде бенгальского огня…"
     Однако нашлись и те, кто отметили увидели в ней нечто прямо противоположное тому, что увидели её хулители  - "поразительное искусство", с которым художник выразил в  фигуре Иуды  "угнетённое душевное состояние предателя», и которое дает возможность зрителю «ясно представить себе те адские муки, которые переживал Иуда в момент пробуждения совести» (Сухотина - Толстая. Николай Николаевич Ге, 1923).
   Но отрицательных оценок было всё же больше. Впрочем, Николаю Ге к такой реакции на своё творчество было не привыкать.
      "Перед нами не человек, а некое существо на пороге страшного решения – самоубийства" - так определяет суть образа Иуды у Ге один из искусствоведов нынешнего времени(С.Степанова. "Тень материалиста Иуды".Независимая газета, 2008). В уверенности, что такая трактовка есть похвала автору.    
      Сам  же Ге признавался в письмах, что этот сюжет чрезвычайно дорог для него,  и что над живописным  решением картины он работал мучительно долго, дважды бросал, потом опять возвращался к ней и найденную композицию считает удачной и вполне отвечающей его замыслу.
      Так что же это был за замысел?
      "Господа" ничего не поняли в моей картине <...> Они привыкли видеть в Иуде предателя, шпиона. Я же хотел в нем видеть человека <...>"
               
               
                2. Плач по Иуде
      
    Ге не хотел видеть в Иуде предателя или шпиона. Но в то же время хотел изобразить его первообразом предательства. Совместить эти, казалось бы, противоречащие одна другой трактовки должно было акцентирование в образе Иуды именно человеческих черт.
       Вот как Ге разъяснял свой замысел. Иуда – первообраз предательства, которое может совершить каждый из нас "при прогрессе, при совершенствовании, а оно есть у всякого желающего быть  человеком. Старые низшие потребности, плотские, делают бунт и восстают на человека, и вот он по слабости уступает – вот и предательство". И в этом смысле мы все, так или иначе, уподобляемся Иуде.
     "Это не шпион, предатель – это заблудившийся человек, не злой, но глубоко несчастный, как несчастны миллионы минутно заблудившихся и делающих массу зла, а потом или целую жизнь мучающихся своими поступками, или же лишающих себя жизни, как это сделал Иуда"
      Здесь нужно обязательно остановить внимание на замечании Ге, что речь идёт о человеке, который оступился на пути нравственного совершенствования - стремления к высшей цели (идеалу человечности),стремления, благодаря которому человек только и становится человеком. Он совершил предательство по слабости, свойственной  человеческой природе вообще. (Как тут не вспомнить И.Канта и его размышления о слабости и хрупкости  человеческой природы!) Но переживание Иудой тяжести совершённого им проступка не было бы столь глубоко, осознание катастрофичности  происшедшего не было бы столь ясно в нём, если бы он не был уже затронут нравственным прогрессом. Ведь Иуда – ученик Христа, т.е. тот, кто одним из первых  пришёл к Нему. И только поэтому он оказался способен к истинному раскаянию.
      Застывшим на этом пути нравственного совершенствования, на этой дороге вослед Христу и запечатлевает Ге Иуду в момент овладевшего им понимания, что сделанного уже не поправить, что Христос  удаляется от него, удаляется навсегда, и что ему уже невозможно следовать за ним.
   "Нельзя Иуду понять, ежели не будет перед ним его преступление, смысл которого для него удаление [от] Идеала, по его причине... Такой Иуда – в каждом из нас, когда мы остановились и не можем бежать за тем, кто наш Идеал, наша жизнь, смысл нашей жизни".
     "И вот стоит бедный Иуда, брошенный всеми и оттолкнутый, продавший то, что было дороже всего в мире, что давало духовную жизнь. Совесть мучит, идти некуда, и только и остается лишить себя жизни..." "И побежать не может, и бросить не может", потому что знает, что должен идти (поспешать за Господом) и одновременно – что ему идти нельзя.
    "Лицо Иуды не важно, и все попытки его выразить бесцельны и ни к чему не привели". Всё, что нужно сказать, говорит на картине ссутулившаяся спина Иуды, укутанная в накидку как в саван.
     Чтобы точнее проникнуть в суть замысла "Совести", нужно сравнить образ Иуды на ней с тем, который был создан Ге намного раньше, на картине "Тайная вечеря".
    "Тайная вечеря" была написана Ге в 1863 году, т.е. между двумя живописными решениями образа Иуды – без малого тридцать лет. "Тайная вечеря"наделала шумв в художественных кругах и тоже вызвала немало критических замечаний. Но в общем и целом она была принята гораздо более доброжелательно, чем "Совесть". А некоторыми - даже с восторгом. По словам Ильи Репин (нещадно раскритиковавшего "Совесть") во всей Европе за все периоды христианского искусства не было равной этой картине на данную тему. За "Тайную вечерю" Ге получил звание профессора исторической живописи, минуя звание академика.
    На этой картине Иуда стоит с закинутым за плечо плащом, явно  намереваясь уйти и выделяется среди остальных учеников Христа своим горделивым видом. Если следовать  евангельскому сюжету, то ясно, что даже обращённые к Иуде слова Ииуса, "что делаешь, делай скорее" (Ин. 13:27), указывающие, что именно он –тот, кто Его предаст, нисколько не смущают Иуду и не осианавливают его. Фигура Иуды расположена напротив возлегающего на кушетке Иисуса, окружённого учениками. Они потрясёны предательством  – кто-то из них явно растерян, как Иоанн, кто-то, как Пётр, рассержен.  Изображённый против света Иуда как бы противопоставлен тем, кто остаётся в освещённом помещении. Он загораживает собой светильник, от которого исходит свет, и этим светом освещена только его спина. Вся его остальная  фигура погружена в полумрак. И грузная тень от неё зловеще нависает над всеми остальными участниками трапезы.   
    Для Ге Иуда, каким он его изображает на «Тайной вечере» не был простым предателем, казначей-сребролюбцем апостольской общины,продавшим своего учителя за деньги. Нет,он не тайно предает Христа, польстившись на тридцать сребреников, а открыто порывает с Ним. В его образе нет ничего, что говорило бы о слабости и о корыстолюбии как проявлении такой слабости. Иуда - идейный соперник Христа, человек, не принявший истинности Его учения Христа. Готовый противостоять этому учению и  бросающий вызов и самому Христу и всей христианской общине. В длинной фигуре Иуды, и особенно в тени от неё, нависающей как бы над самой живой человеческой жизнью, а её  судьбой и будущностью, а не отдельными людьми, видится что-то демоническое, люциферовское.
    Уже здесь Ге изображает Иуду без лица, хотя сохранились этоды к картине, на которых художник пытался воссоздать его внешность ("Голова Иуды").
     Считается, что «любимым Евангелием Ге» было Евангелие от Иоанна (Википедия). А согласно Иоанну в Иуду вселяется Сатана. Когда Иоанн спросил у Иисуса, кто из них предаст Его, Иисус ответил:  "тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее". Так что предположение о том, что образ предателя Иуды у Ге в "Тайной вечере" отмечен печатью Сатаны, что художник хотел выявить именно это аспект Иудиного предательства, вполне правдоподобно. Горделивость, самоуверенность, высокомерие - всё это просматривается в Иуде из «Тайной вечери». Здесь он - образ  предательства как такового, метафизической сущности предательства.  Ведь первопредатель – это Сатана, Люцифер, главный противник Бога   
    И уже совсем по-иному видится художнику Иуда спустя тридцать лет. Теперь в нём нет ничего от того Иуды, который по-люциферовски упивался своим предательством и своим противостоянием Господу.
     Теперь это только слабый человек. Человек, осознающий, что ему был открыт Свет Истины, но что он сам закрыл себе путь к Ней. Если на "Тайной вечере" Иуда изображен с лицом, обращённым к зрителям картины (лицо его бледно), то на картине "Совесть" зритель видит только спину Иуды. Иуда без лица - это высшая степень обобщённости образа предательства,исходящего не от "врага рода человеческого", а от самого человека, от слабости человеческой природы. Предательства не как особого в своём роде, исключительного события, а как то. что могло бы случиться с каждым человеком.
     «И во тьме свет светит». В данном случае это лунный свет совести.
Но он светит только тем, кто встал на путь преображения человеческой природы. Свет мучительный и одновременно спасительный. Хотя Иуду, оставленного Богом и людьми наедине со своей совестью, он спасти уже не мог. Согласно евангельскому преданию Иуда, не вынесший мук совести, кончает жизнь самоубийством. То есть совершает ещё один страшный грех. Само его имя станет нарицательным, обозначая предателя. И только художник, не переиначивая евангельский сюжет о самоубийстве Иуды, "спасает" его, вызывая у зрителя сочувствие к своему герою    Ведь картина Ге "Совесть" – это как бы живописный плач по Иуде, взывающий к милосердию в сердце зрителя. Такого Иуду уже невозможно ненавидеть и проклинать.
     В этом была суть замысла Ге, и эту суть воспринял и воплотил в своём романе Булгаков. Но в образе не Иуды, а Пилата.

                3. По лунной дорожке

     Что же роднит булгаковского Пилата с Иудой с картины Николая Ге,кроме того что они оба терзаются муками совести?
     Здесь - в том, как именно эти герои переживают своё состояние, есть очевидное сходство, не нуждающееся ни в какой особой работе по его выявлению, и сходство неявное, которое требует более пристального вчитывания в булгаковский текст.
     Что сразу бросается в глаза при проведении параллелей между Иудой Ге и романным Пилатом, так это, конечно, прикованность и того, и другого к некоему месту, невозможность для них обоих сдвинуться с этого места, как бы «пригвождённость», «прибитость» к нему сознанием своей вины перед Иисусом или Иешуа. Как Иуда стоит на дороге, по которой стражники увели Христа, не в силах сдвинуться с неё и пойти вослед Христу,  так и Пилат в заключительной главе романа сидит в каменном прокураторском кресле на площадке среди скал и не может подняться с него, чтобы выйти на дорогу, ведущую к Иешуа Га-Ноцри. Иуда как будто придавлен к дороге, к земле грузом своего предательства. Пилат как будто вдавлен в своё каменное кресло пониманием той роли, которую он сыграл в казни Иешуа.
     На картине Ге Христос, уводимый стражниками с факелами и копьями, уже вне зоны видимости для Иуды. Но благодаря композиционному решению он незримо присутствует на картине, и зритель догадывается, что этот образ (образ уводимого стражниками Христа), символизируемый видимым светом факелов, остался теперь уже навсегда перед внутренним взором Иуды.  Как образ непоправимой беды, случившийся с ним по его собственной вине.  Им он и обездвижен, сознавая  невозможность для себя идти по Христовому пути. Пилату же, чтобы сойти с проклятого места, надо переступить через валяющиеся у его ног черепки разбитого кувшина и невысыхающую черно-красную лужу, символизирующую его вину за невинно пролитую кровь Иеуша. Но переступить через них так, как будто ничего не случилось, совершенно невозможно для него. Потому что непоправимое случилось- казнь была, и с этим ничего уже не поделать. Говорят же, что даже Бог не может сделать бывшее небывшим.
     Лунный свет, залитость лунным светом – ещё один очевидный момент, который отсылает нас к картине Ге «Совесть» при прочтении эпизода, в котором описывается наказание Пилата. Оба героя, так или иначе, залиты лунным светом. И мы понимаем, что имеем дело не с физическим, а символическим явлением.   
     Как замечено исследователями романа, луна в романе «Мастер и Маргарита» - самостоятельный персонаж. Настолько она важна. Её смысловое  значение в булгаковском романе  имеет много аспектов. (Что заслуживает отдельного разбора этого вопроса). Но и при поверхностном чтении легко заметить, что её образ  связан с Воландом, с тем, как он вершит справедливость и наказует тех, кто заслуживает наказания.  И одновременно - с Иеуша. Причём, с связана двояким образом.  Её свет  одновременно и наказующий (беспокоящий) свет совести, и спасительный, милосердный, дарующий прощение. Истоки это двойственности тоже можно обнаружить в картине Ге.
      Иуда у Ге стоит так, что его спина залита светом луны. У зрителя картины создаётся впечатление, что этим светом-то он и придавлен к  месту на дороге.  Но дорога, на которой он стоит, не только просто дорога.  Это к тому же лунная дорожка - Иуда стоит недвижимо на дорожке, образованной лунным светом.Бегущие за стражниками апостолы ещё захвачены этим светом (на что обращал внимание сам Ге как на неччто значимое для понимания замысла картины), и бегут они по лунной дорожке, по которой Иуда бежать уже не может. Он видит, как она обрывается, уходит во тьму, прорезаемую только светом факелов стражников. Для Иуды вместе с тем этой дорожкой обрывается и его связь с Христом.
      Такова, по сути, и лунная дорожка в романе Булгакова, хоть пролегает она совершенно в ином пространстве. Также, как и Иуду, она связывает Пилата с тем, что  (или кто) оказывается ему дороже всего. С одним  различием - ч Иуда, как ученик Христа, уже был на этой дороге, но навсегда потерял возможность идти по ней вослед Учителю, потерял Путь, а Пилат хочет выйти на неё, но никак не может. Только в первом сне, когда он в праздничную (для жителей Иудеи) пасхальную ночь засыпает на балконе, ему удаётся пройти по ней и побеседовать с Иешуа Га-Ноцри.
               
Часть 4. Мизантропия Пилата.               

     Как уже говорилось, когда Ге разъяснял замысел картины «Совесть», он настоятельно подчёркивал, что его Иуда – это человек, который шёл по дороге «нравственного прогресса». Как идёт по этой дороге всякий, кто стремится достичь человеческой сущности, подлинно человеческого в себе.
     Эта дорога открылась Иуде благодаря Христу как тому Идеалу человечености, на который он ориентировался. Если бы дело обстояло иначе, т.е. если бы Иуда не был учеником Христа и не встал бы на путь нравственного совершенствования,  то никаких мук совести он бы не испытал. В том и особенность экзистенциальной ситуации Иуды, что он оступился, будучи на Пути (на Христовой дороге).   
     А что же Пилат, пятый прокуратор Иудеи, всадник Золотое Копье, верно служивший Риму в качестве воина и пытавшийся служить ему в качестве правителя мятежной провинции?
     В начале романа мы видим его, глубоко разочарованным в людях, не доверяющим им. Ему ненавистен Ершалаим и народ Ершалаима со всеми его обычаями и верованиями. Но и Рим и римские порядки порядки ему тоже не по душе. Всё было ясно на поле боя, где Пилат-воин мужественно защищал Рим и отстаивал его далекоидущие имперские интересы. Но в условиях, в которых он исполняет свои обязанности прокуратора, былая ясность исчезла. Да и по своему этническому происхождению Пилат - не коренной римлянин. Что является немаловажным штрихом в его портрете.
    Пилат предстаёт перед читателем человеком, утратившим цельность натуры.   Где-то в глубине его души поселилось сомнение в правильности того дела, которому он служит. Какое-то смутное чувство разъедает его самоуверенность как римлянина- господина мира. Он испытывает приступ непонятной тоски.
    Разочарование и мизантропия, которыми охвачен Пилат (привязанность  к псу Банге, его единственная привязанность – оборотная сторона этого разочарования и мизантропии), - не самые лучшие человеческие чувства. Однако такие философы, как Ф.Ницше и Вл.Соловьёв, обнаруживали именно в них предпосылку к преображению человека на основах человечности (хотя и не совпадали в трактовке вопроса, в чём заключается эта человечность). Они - симптомы того, что человек, испытывающий их, пребывает в состоянии рефлексирующей раздвоенности ("шизофрении", если провести параллель с другим романным персонажем, перенёсшим раздвоение личности). А без такой раздвоенности никакое преображение невозможно.   
    Вот и Пилат, каким его «рисует» Булгаков, – это человек, уже фактически  порвавший со старыми (римскими) представлениями и потому открытый к тому, чтобы принять Истину. Он и себе уже задавал тот самый вопрос, который он задаёт Иеуша во время допроса: «Что есть истина?» (здесь Булгаков точно следует евангельскому сюжету). И  ответ на него, который подобал бы римлянину ("что служит интересам Рима"), его уже не устраивал, а иного ответа у него не было, так что закрадывалось даже мысль, а если Истина вообще. И тут судьба сводит его с Иеуша. Внутренняя готовность Пилата определяет его бессознательную симпатию к Иеуша, его такую же внутреннюю, скрываемую не только от посторонних, но даже и от самого себя, восприимчивость к тому, что говорит "бродячий философ".            
    Иешуа для Пилата, как и Христос для Иуды Ге, - идеал, идеал человечности, которого в тайне взыскует его тоскующая душа. Он хотел бы следовать этому идеалу, но не решается открыто признаться в этом желании, столь противоречащем всему, к чему он привык, даже самому себе.  Только во сне (первом сне), когда замолкает склонное к самообману «дневное», «солнечное», сознание, и он полностью оказывается во власти «ночного», «лунного» сознания, Пилат отпускает на волю это своё сокровенное желание и видит себя на лунной дорожке.  Во сне, где не было никакой казни, и где он свободно беседует-спорит с бродячим философом Иеуша.
      Булгаков заимствует у Ге образ лунной дороги как той, что ведёт человека по пути нравственного преображения - в направлении к Христу - идеалу человечности. Иуда уже был на этой дороге, но утратил возможность идти по ней, а вот Пилат ещё только хотел выйти на неё.   
     У Ге лунный свет на картине, похоже, зеленовато-голубой. Булгаков же отличает «прозрачную  голубую дорогу», ведущую к Иеуша, от зелёного лунного света, которым залита площадка среди скал, – место, где две тысячи лет терзается муками совести Пилат, и который светит ярче электрического фонаря.   

*Андрей Пустогаров Николай Ге и Михаил Булгаков.http://proza.ru/2020/08/29/690  )
 Василий Стоякин Вокруг Булгакова": "Что есть истина?". Источник художественного образа булгаковского http://ukraina.ru/20221030/1040131435.html
 Булгаковские шарады. Что есть истина? | Галина
 Дербинаhttps://dzen.ru/a/Y3OXgCMQ8EmqxMno

       5. Лунный свет милосердия.

       На картине Ге согбенную спину Иуды освещает зеленоголубой свет. И этот же зеленоголубой свет создаёт на земле, под ногами Иуды, лунную дорожку, теряющуюся во тьме, куда стражники уводят Христа. А вот Булгаков в своих описаниях Луны отделяет один свет (цвет) от другого, придавая каждому своё, самостоятельное, символическое и соответственно смысловое значение.
       Лунный свет, который непосредственно связан с Иешуа, имеет голубой оттенок. Исходящая от Иешуа прозрачная лунная дорожка именно голубого цвета.
       Смысл лунной дорожки у Ге - символизировать собой путь к Христу, вослед Христу, вместе с Христом. Такое же смысловое предназначение у неё и в романе Булгакова. Романный Иешуа – «бродячий философ». Писатель наделил этого своего персонажа чертами, присущими странствующему философу Григорию Саввичу Сковороде. Но не потому ли, что образ жизни и философствования Сковороды, имевшие в своей основе подражание Христу, помогли Булгакову углубить понимание смысла лунной дорожки на картине Ге? Как Пути очеловечивания, никогда неостановимого для человека, никогда не заканчивающегоcя, где Христос есть одновременно и цель движения (идеал, прообраз человечности и одновременно «вечный дом» для земного человека), и сам путь, ведущий к этой цели. Пути, на который можно встать и идти, уподобляясь "бродячему философу", но с которого сойти, если ты действительно стоял на нём, без последствий, уже невозможно.
     Булгаков доводит идею Ге до полного раскрытия в созданном им художественном образе лунной дорожки. В романе она нисходит сверху,от Иеуша, и путь по ней для человека – это путь восхождения. Булгаков сохраняет символику Ге, в соответствии с которой лунная дорожка - это то, связывает Иуду с Христом, но по мере удаления Христа теряется для Иуды. Но в архитектонике романного Космоса она пролегает между Землёй и Небом (Солнцем), посредствуя между ними, связуя их между собой как некий прозрачный мост. Здесь исследователи романа опять-таки обнаруживают влияние религиозно-философского учения Г.С.Сковороды (в частности, в изложении философа В.Эрна).* Это влияние несомненно. Но вряд ли бы оно могло быть столь сильным, имеющим такие значимые художественные последствия, если бы не дополнялось визуальным образом лунной дорожки на картине Ге «Совесть. Иуда», то есть "вписанным" в контекст проблемы вины (Иуды перед Христом и подлинно человеческим в самом себе)и переживания чувства такой вины.   
      В романе лунная дорожка, на которую, наконец-то, выходит Пилат, появляется после того, как обрушиваются скалистые стены его «тюрьмы», и  «над черной бездной, в которую упали стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами и пышно разросшимся за тысячи этих лун садом». Именно к разросшемуся саду и протягивается лунная дорожка.
     Есть в этом булгаковском описании сходство с образом Небесного Иерусалима (образа Царствия Небесного),новой земли, возникающей на месте исчезнувшей старой. Только на месте обрушившихся скал появляется не новый Иерусалим, а тот самый, старый Ершалаим - древнеиудейский город «со сверкающими идолами». Автор возвращает нас в исходную пространственную и временную точку «евангельских» (ершалаимских) глав романа. При этом упомянутая точка оказывается растянутой во временном отношении на целых две тысячи лет. Так что за это время  успевает разрастись сад. Сад, упоминание о котором появляется почти с первых строк «евангельских» сцен (в связи с запахом розового масла, вызывающим у Пилата приступ мигрени) и, главное, с площадки которого к Пилату под колонны на балкон дворца приводят Иешуа на допрос.
    Картину Ге и роман о Пилате Булгакова роднит очень многое. Прежде всего, то, что оба стремятся показать в своём герое человека. Человека, поддавшегося слабости  «хрупкой» (И.Кант) человеческой природы. Человека, вызывающего чувство сострадания и милосердия. История булгаковского Пилата – это история прощения, история милосердия. Самого Высшего милосердия, какое можно только себе представить.  Или, вернее  сказать, наоборот – даже невозможно себе представить.  И голубая лунная дорожка – символ такого милосердия.
      Если ситуация Иуды у Ге совершенно безнадёжна, то блугаковский Пилат, сознавая, что он совершил нечто непростительное, всё же надеется, почему и неотрывно смотрит на полную Луну.      
        Во сне, в самом конце романа бывший поэт Иван Бездомный, а ныне профессор истории Иван Понырёв видит сон, в котором надежда Пилата осуществляется:   
     «От постели к окну  протягивается широкая лунная дорога, и на  эту дорогу поднимается человек  в белом плаще с кровавым подбоем и  начинает идти к луне. Рядом с ним идет  какой-то молодой человек в  разорванном  хитоне  и с обезображенным лицом.  Идущие  о  чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
     — Боги, боги, —  говорит, обращая надменное лицо  к  своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут  лицо из надменного  превращается в умоляющее, — ведь  ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
     — Ну,  конечно не  было, — отвечает хриплым  голосом спутник, — тебе это померещилось.
     — И  ты можешь поклясться  в  этом?  — заискивающе просит  человек  в плаще.
     — Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
     — Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес».
       Высшее (немыслимое для человеческого разума) милосердие Иешуа состоит в том, что "казни не было". Так что же получается - в его власти сделать  бывшее не бывшим? А ведь когда-то сам Фома Аквинский в "Сумме теологии" (Раздел 4. Может ли Бог сделать бывшее не бывшим?) убедительнейшим образом доказал, что это невозможно и что, следовательно, "сам факт совершения греха или утраты милости не может не остаться с согрешившим". Откуда взялась эта немыслимая мысль, что Бог может сделать бывшее не бывшим в романе Булгакова, каков её философский источник, - это отдельная тема, и она к картине Ге "Совесть" в отличие от лунной дорожки уже не имеет прямого отношения.
       Как и то, почему у Иеуша обезображенное лицо и хриплый голос, появившиеся во время казни. Значит, казнь всё-таки была. А вот "утрата милости", вопреки Фоме Аквинскому, оказывается, может, и "не остаться с согрешившим". Во всяком случае, в романе Булгакова дело обстоит именно так - для Пилата и только для Пилата "казни не было". А значит и его, Пилаты, вины перед Иеуша.      
      
* И.П.Галинская. Загадки известных книг. "Наука", 1986, с.84


           6. Лунный свет совести

     Лунный свет, который освещает площадку в скалах, где сидит прикованный к своему прокураторскому креслу Пилат, совершенно иной, отличный от света прозрачной лунной дорожки. И авторское указание на этот счёт –  совершенно ясное: "Луна заливала площадку зелено и ярко".
     Булгаков сравнивает этот лунный свет по яркости с самым лучшим электрическим фонарём. Он – ослепляющий, беспокоящий, терзающий. Он лишает Пилата сна, мучая его бессонницей во время полнолуния. Это свет бесконечной пытки, которую переживает Пилат. И в этом отношении он  сродни свету палящего Солнца, под лучами которого страдает Иеуша во время казни.
      Булгаков явно противопоставляет его свету свечей в обещанном Мастеру "вечном приюте". И, прежде всего, как свет, символизирующий отсутствие покоя. А в этом отношении он сродни свету мерцающих во тьме факелов на картине Ге – факелов стражников, уводящих Христа во тьму.
      Пилат, терзаемый во время полнолуния бессонницей,  впадающий в беспокойство подобно душевнобольному (хотя почему подобно? он и есть в определённом смысле душевно больной, человек с больной душой, или совестью) бормочет всегда одно и тоже – что у него плохая должность, и что и при Луне ему нет покоя. Но вспомним, когда Пилат впервые посетовал на свою должность и отсутствие покоя? После того, как верный Крысобой разбудил его - уснувшего, наконец, на балконе дворца под светом "ярчайшей", "оголённой" Луны и увидевшего тогда сон о своей прогулке вместе с Иешуа по голубой лунной дороге.   
     "Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Её свет перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках у Кентуриона Крысобой пылал и коптил факел. Державший его со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.
- Не трогать, Банга, - сказал прокуратор больным  голосом и продолжал и кашлянул. Заслоняясь от пламени рукою, он продолжал: - И ночью, и при луне мне нет покоя. О, Боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите…
   В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился"
   Сравнение лунного света со светом электрического фонаря в последней главе романа отсылает нас к свету пылающего факела Крысобоя. И фонарь, и факел имеют одно и то же предназначение, а в романе соответственно – одно и то же символическое значение -  беспокоящего света. "Беспокойное пламя факелов, которое "танцевало и прыгало", упоминается и ранее – это свет факелов караульных солдат, охраняющих прокураторский дворец (дворец Ирода Великого).   
     Осознание случившегося пришло к Пилату в тот же самый момент, когда и осознание того, что судьба Иешуа была окончательно решена, несмотря на все его, Пилата, ухищрения спасти его от казни, не подставив себя. В разговоре с Каифой. "Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га Ноцри уходил навсегда...". Если могли и быть какие-то сомнения в том, что между булгаковским сюжетом и сюжетом картине Ге "Совесть. Иуда" есть прямая связь, то они одной этой строкой рассеиваются напрочь. Ведь по композиционному замыслу художника, именно такое состояние  овладевает его Иудой  -  переживание осознания того, что Иисус уходит от него навсегда, и уходит по его собственной вине.   
    Пилат пытается ещё что-то сделать, чтобы как-то компенсировать случившееся и успокоить чувство вины. Он организовывает с помощью начальника тайной полиции Афрания убийство Иуды. Но как только Крысобой сообщает о приходе начальника тайной полиции, ещё не выслушав даже его доклада об успешном выполнении этого тайного задания,  Пилат в глубине души уже понимает, что убийством Иуды ничего не поправить. Пылающий свет факела разбудившего его Крысобоя лишает Пилата покоя окончательно. А через две тысячи лет ему не даёт покоя «электрический фонарь» Луны.
 
              7. Лунный свет совести и месть Пилата
   
      С того момента, когда Пилат заслоняется от беспокойного света факела Крысобоя, и берут начало его попытки  самооправдания «плохой должностью» в попытке заглушить голос совести. Так «проигрались» в романе Мастер и Маргарита» «красные кляксы и чёрные тире» (И.Репин) факелов с картины Ге.
      Но мы помним, что согласно авторскому указанию, Луна над площадкой, где «отбывает наказание» Пилат, светит не только ярко, как электрический фонарь (факелы и светильники остались в двухтысячелетней давности). Она ещё и светит зелёным светом. Что же символизирует этот зелёный лунный свет?
     Если голубая лунная дорожка связана с образом Иеуша, образом высшей человечности и высшего милосердия, то зелёный свет Луны связан в романе – с кем? – конечно, с Воландом. Это «сатанинский» и «ведьминский свет». Смысловых оттенков у него в романе много. Но я остановлюсь пока только на том, который имеет отношение к влиянию замысла картины Ге, т.е. к теме совести.      
    Если Иешуа воплощает собой высшую (божественную) справедливость, то булгаковский Воланд – высшую (божественную – да!) справедливость. Роман Булгакова, как давно замечено, - это роман о Милосердии и Справедливости.      
     Однако тут же сразу возникает вопрос. А причём здесь Воланд, какое он имеет отношения к ситуации терзаемого муками совести Пилата? Ведь я же сама настойчиво проводила мысль, что голос совести просыпается только в том случае, если человек встал на путь очеловечивания. Именно в этом заключалась главная идея картины Ге «Иуда. Совесть», которую переносит в свой роман Булгаков. Тех персонажей романа, у которых нет никакой совести, которые, что называется «забыли Бога», наказывает «шайка» Воланда. Так почему же тогда  лунный свет совести в «Мастере и Маргарите» - не голубой, а  зелёный, явно намекающий на то, что тут без участия Воланда не обошлось?
      Что такое справедливость в контекст «Мастера и Маргариты»? Воздаяние. Или иначе отмщение, месть. Воланд сам воздаёт Берлиозу по вере (отрицающей Бога). Его свита воздаёт москвичам по делам их (свидетельствующем о забвении Бога).   
         Мстит в романе и Пилат. Организацией тайного убийства Иуды.
     Булгаковский Пилат вдруг начинает всё время потирать руки. Но этот жест никак не связан с евангельским «умыванием рук». В экранизации «Мастера и Маргариты» эпизод, в котором Пилат моет руки, - это режиссёрская отсебятина В.Бортко. Булгаковский Пилат «не умывает руки», а, совсем наоборот, он «прикладывает руки».  К делу отмщения за Христа, следуя древнему  закону талиона «око за око, зуб за зуб», а, значит, смерть за смерть.  И опережает при этом Левия, тоже вознамерившегося зарезать Иуду, хотя хотел бы зарезать самого Пилата.
        Когда после ухода Афрания Левий пробирается на балкон к Пилату, тот сообщает, что ему, Левию, зарезать Иуду не удастся, поскольку он уже сделал это.
 «-Не будь ревнив, - оскалясь, ответил Пилат и потёр руки, - я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя»
«- Этого, конечно, маловато, сделанного, но всё-таки, это сделал я, -<…>»   
      Пилат понял уже, что и убийством Иуды он ничего не сможет исправить, что месть Иуде никак не компенсирует его собственной вины. Но сознание, что это всё-таки он, а не Левий, отомстил за Иешуа, и тем самым отчасти восстановил справедливость, приносит ему некоторое удовлетворение и хотя бы временный покой. Поэтому после ухода Левия он спокойно засыпает.
    «Луна быстро выцвела, на другом краю неба было видно беловатое пятнышко утренней звезды. Светильники давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор. Положив руку под щёку, он спал и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Банга.
    Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат»
     В следующий раз читатель встретится с Пилатом уже в ином пространственно-временном месте. Где его сон на протяжении двух тысяч лет при каждом полнолунии будет прерываться муками совести и попытками найти себя оправдание.      
       Беря на себя функцию мести, Пилат действовал как «поклонник» Иешуа, но не как его последователь. В отличие от Левия он хорошо понимал различие между тем и другим.
      «Имей в виду, что  он перед смертью сказал, что он никого не винит» - Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. - <…>Ты жесток, а тот жестоким не был<…>»
      Иешуа не мстит, не воздаёт, не наказует. Он прощает.  Месть, воздаяние. наказание – это по «ведомству» Воланда, "ведомству справедливости". Какими бы они ни были. Даже если речь идёт о совести, этом, по словам А.С.Пушкина, «когтистом звере, скребущем сердце» («Скупой рыцарь»).  Ведь совесть – это тоже своего рода месть, обращённая уже не против другого, а внутрь себя.
      Поэтому-то лунный свет совести имеет в романе «Мастер и Маргарита» зелёный оттенок.