Есенин. Непопулярное мнение

Евтушенко, поэт для меня абсолютно проходной (за исключением десятка полутора строк), единожды прогремел: поэт в России — больше, чем поэт.



Перефразирую: Есенин человек — больше, чем Есенин — поэт, хотя и поэт он большой, безусловно.



Есенинщина, начало которой, строго говоря, положило «Дело четырех поэтов» 1923 г. (в числе осуждаемых товарищеским судом, но так и неосужденных, был и Сергей Есенин; взрослые дяди в тот год решили проучить ребятишек поэтов, чтобы слушались, не озорничали, говорили и писали, что велено, что товарищ Троцкий и компания телеграфируют, а то Блюмкины покажут всем кузькину мать у стенки лубянской... не обрадуешься). Ну, в лучшем случае сядут по статье 282 УК, что тоже неплохо. Сие Есенину и грозило (понятно, что статья в то время шла под другим номером, но сути-то дела это не меняет)... Потому как нарисовался рядом с Есениным и компанией в пивнушке некий Марк Родкин и подслушал, как Есенин и остальные поэты (Клычков, Орешин и Ганин) якобы говорили о том, что во всех бедствиях России «виноваты» жиды и что жидов надо бить. Такие разговоры тянули (как минимум) на ту самую статью УК («возбуждение ненависти либо вражды по признакам национальности и расы»). Велись ли такие разговоры на самом деле — точно не установлено, но точно известно, что желающих, чтобы он, Есенин, это острое словцо (жид) изрек, было немало. Родкин сделал донос, как полагается, — по всей форме, шестерёнки закрутились, делу дали ход — поэтов, бывших с Есениным в пивнушке, газета с хорошим, но малоубедительным названием «Правда», пригвоздила к позорному столбу, и посадили их всех, рядком, на скамью подсудимых. Товарищ Троцкий курировал дело лично и объяснительную Есенина писать-оправдываться, что он не антисемит, — заставил. А как так антисемит, ежели двое детей от одной еврейки и ребёнок от другой? И дружба большая с Леонидом Каннегисером, отчество которого — Иоакимович.





Есенинщина, эта многоголовая гидра (не поразиться количеству мемуаристики, посвященной тридцатилетней жизни поэта, не представляется возможным), явилась не только политическим заказом, в которую с удовольствием, ажитировано, как и полагается в цирковом представлении, включился главный клоун советского поэтического авангарда Володя Маяковский, игравший чуть ли не главную скрипку среди ненавистников Есенина, — Николая Бухарина и Льва Сосновского («помереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней» — писал Володя на смерть Есенина, но что сделал сам Володя пятью годами позже, упрекавший Есенина за «минутную слабость»? Всем известно что, застрелился, не сделал жизнь, помер, интересно было ли ему нетрудно?.. Или все таки трудно? Не узнаем уже...)


Лиля Брик о самоубийстве Маяковского: «Да потому, что характер такой. Да ведь это и не первая попытка была, а третья. Первая была в Петрограде в 1915 году, тогда пистолет дал осечку. Почему застрелился? Потому что ненормальный был...»



К слову, в среде тонко понимающих филологов, Маяковский проходит по ведомству советского «духовного мусоропровода» .



Позволю себе сделать отступление и подробнее остановлюсь на фигуре означенного типа.



Для начала воспользуюсь цитатой филолога, кандидата филологических наук, Елены Иваницкой:



«Есть особое свойство у адаптации: она гасит прекрасное, но вызывает притерпелость к бессмысленному и безобразному... Если двадцать раз пробубнить «мозг класса – вот что такое партия», то непроизносимый «москкласса» врезается в голову ножом (по слову Маяковского)».





Привычка к вульгарному — отсюда культ В.В. Я бы сказала, к брутально-безобразному. Сопливые слюнтяи, — разрешу себе этот плеоназм —, обожают поэзию Володи... Левой, левой...



Вот ведь, скажем, стихотворение «Весна».



Казалось бы, хорошая тема, светлая, птички поют, цветочки благоухают, но это ж банально, верно? И что с ней, с этой темой, оригинального вытворяет апологет советского режима?




Город зимнее снял.

Снега распустили слюнки.

Опять пришла весна,

глупа и болтлива, как юнкер.

[1918]





Стёб? Стёб. А дураки заглатывают. Как в анекдоте. Мы кто? Пользователи! Что мы сделали? А ничего не сделали! Что мы поняли? А ничего не поняли!



«Театры» немного реабилитируют Маяковского, иначе давно бы его скинули с корабля современности, как сам он хотел в футуристическом задоре Пушкина (Достоевского, Толстого и так далее) скинуть.



Автомобиль подкрасил губы

у блеклой женщины Карьера,

а с прилетавших рвали шубы

два огневые фокстерьера.



Это было стихотворение «Театры» 1913 года, —  можно было бы сказать: уже лучше. Конечно, не совсем с первого раза понятно, что за женщина Карьера, но лучше ведь! Лучше-то лучше , да ведь лучше-то было раньше, а позже стало хуже.



Смотрим.





«Лунная ночь» тремя годами позже, 1916 год.





Пейзаж

Будет луна.

Есть уже

немножко.

А вот и полная повисла в воздухе.

Это бог, должно быть,

дивной

серебряной ложкой

роется в звезд ухе;.





Но да ладно — я отвлеклась. Замечу лишь, что у Марины Цветаевой, при всей усложненности стихотворной формы, смысл громаден, как звёзды, у Маяковского же безобразная форма сводит на нет любой смысл.



Есенинщина возникла ещё и из зависти к человеку, чья жизнь, по выражению Пастернака, вся была словно охвачена пламенем. Пастернак, мучительно переживавший дружбу-вражду с Есениным (дрались они бессчетное количество раз; Королевич, по словам излишне болтливого, но талантливого Валентина Катаева*, дрался якобы пьяный, Мулат — бешено-трезвый), Пастернак, повторю, спустя много лет вспоминал о московском озорном гуляке уже как о герое былин:



«Есенин к жизни своей отнесся как к сказке. Он Иван-царевичем на Сером Волке перелетел океан и, как Жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан. Он и стихи свои писал сказочными способами: то, как из карт, раскладывая пасьянсы из слов, то записывая их кровью сердца. Самое драгоценное в нем — образ родной природы, лесной, среднерусской, Рязанской, переданной с ошеломляющей свежестью, как она далась ему в детстве».



Конечно, в этой характеристике много прекраснодушно-надуманного, но на то Пастернак и поэт хороший, чтобы выдумывать, и деньги и дачи получал он свои не зря. Однако нужно вернуться к реальности. Не была Айседора, залетная американская птица, для Есенина Жар-птицей, а скорее была великодушной идеалисткой и просто влюбленной немолодой женщиной, и если Есенин и ухватил ее за хвост, или за что другое, то только для того, чтобы сбежать за границу из «душного советского рая» (цитата из воспоминаний литературного критика Р.В.Иванова-Разумника), и уж никак не мог он относиться к своей жизни как к сказке на фоне тех событий, которые сотрясали Россию, начиная с войны четырнадцатого года. Аль Борис Леонидович полагал, что Есенин амброзией питался да сиживал в небесных кущах средь братьев архангелов в то время как люди на грешной земле резали друг друга почём зря?



Харьков девятнадцатого года. В это время Есенин с Мариенгофом отправляются в поэтическое турне, организовать которое им помог приятель из непростых, но не безвозмездно — однако в голодной и холодной Москве делать все равно было нечего. Так вот Харьков, куда прибыли Есенин с Мариенгофом, оказался настоящей адской воронкой. По свидетельствам очевидцев, несклонных к мрачным шуткам в то неописуемое время, в витринах выставлялись перчатки из человечьей кожи, издохшие лошади со вспоротыми животами, лежавшие бесформенными грудами вдоль дорог, производили шокирующее зрелище (на тех, разумеется, кто ещё был способен шокироваться), голодные люди на грани умирания умоляли поделиться краюхой хлеба (Сергей Александрович не оставался к этим просьбам равнодушным и делился как мог деньгами и провизией). В целом вся эта картина потрясла Есенина до глубины души и привела к некоторому душевному надрыву, вызвавшему мысли о самоубийстве. Даром, что крепкий деревенский парень был. Да, впрочем, композитор один, однофамилец знаменитого художника Валентина Серова, повстречав Сергея Есенина в Берлине, поразился, что нет в нем ничего ни от деревенского жителя, ни от хулигана, каким он слыл, — изящный молодой человек с великолепными манерами, так описал рязанца refugee.



«Конечно, если бы не пистолет юнкера Шмидта, то, во всяком случае, что-нибудь разрушающее чувство земного диапазона.» — из письма Есенина.

(«Юнкер Шмидт» здесь — намек на стихотворение Козьмы Пруткова, где первая строфа читается так: «Вянет лист. Проходит лето. Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться....»)

И там же выражается желание бежать из этого кошмара — хоть на край света.



«Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают» (Есенин С. А. Письмо Лившиц Е. И., 11 августа 1920 г. Минеральные Воды).



Тогда (в 1919) он написал жуткие строки, по следам харьковских впечатлений. Экспрессионизм как он есть, никакой «деревенскости».



«Если волк на звезду завыл, Значит небо тучами изглодано. Рваные животы кобыл, Черные паруса воронов. Не просунет когтей лазурь Из пургового кашля-смрада; Облетает под ржанье бурь Черепов златохвойный сад ... Вон он! Вылез, глядит луной, Не увидит ли помясистей кости. Видно, в смех над самим собой Пел я песнь о чудесной гостье».




Пришёл в себя лишь в благословенном Самарканде.

«Сожжет ваш разум, лепеча. Про ту страну, где Самарканд. И храмы - братья синих Анд...».




Поэзия природной стихии и языческой полноты жизни (тонкий анализ есенинской образной системы провел критик и поэт Владислав Ходасевич, неровно дышавший к Сергею Александровичу, мемуары его полны хвалы и горячей симпатии, хотя без анекдотов тоже не обошлось)... Полноты жизни, — но и пронзительной тоски и какой-то оглушенности пережитым. «Я всего лишь прохожий»... «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель. Синь очей утративший во мгле»... «Пей со мною, паршивая...». Наряду с лиризмом, тончайшим анализом едва уловимых чувств (а то и самых грубых, физиологических ощущений и желаний, для каждого из которых найдено меткое слово), соседствует залихватская, нарочито кабацкая разухабистость, на самом же деле — угар отчаяния... «Я на всю эту ржавую мреть. Буду щурить глаза и суживать. Так немного теплей и безбольней».



«Надо умирать» — как-то обронил Есенин в разговоре с сестрой Екатериной.

Умирать — или бежать.


О желании бежать «хоть куда-нибудь» Есенин писал «Сандро» (Александру) Кусикову в феврале 1923 года: «Если бы я был один, если бы не было сестёр, то плюнул бы на все и уехал в Африку или ещё куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это ****ское снисходительное отношение власть имущих, а ещё тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу. Ей-Богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу... Слушай, душа моя!. Ведь и раньше ещё, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть».


А Сандро ведь был того, «гепеу»...



Можно подумать: действительно жарил спирт и читал стихи проституткам...

Последним и правда читал, есть свидетельства. Пришел в окружении поклонников в барак, там девки по койкам, Есенин весь в гламуре, в костюме- тройке, осмотрелся, свита замерла... и стал читать. Искренне, с размахом, иные девки плакали. И ушел. Как он это сочетал, как сохранял в себе — трудно сказать. Время было грязное в буквальном смысле, подробности быта новорожденного советского пролетариата первой половины 20х можно узнать из мемуаров и худлита современников, мыться было негде, Есенин до пастернаковских удобств не дожил, но носил модные костюмы, что твой Джордж Браммелл, законодатель мод английских девятнадцатого столетия, как денди лондонский одет, а скорее парижский (по-бодлеровски протестующий против антикультуры победившего пролетариата)... Из ПарижУ сестрам привез кучу модельных шмоток, да и себя тоже не обидел, и здесь, по-моему, не щегольство напрасное, да и что может быть напрасного у большого знаменитого поэта! а любовь к красоте, непритупившееся стремление к эстетике внешнего вида, окружающих предметов, людей вокруг — в столь тяжёлое для страны время — достойное уважения и признания немалой силы духа. Ведь как описал поэта актер Сергей Мартинсон: "хрупкий, с идеальными чертами лица" («Лель, бог весны и любви»).



В доступность играл. Хитрецов опрометчиво подпускал близко (слишком уж их было много, кто хотел «поживиться» у есенинского огня). Осталось огромное количество черновиков со стихами, — свидетельств неустанной работы.

Завистник злой притворный Толя Мариенгоф писал в своем романчике про вранье, что Сережа записывал стихи на обёртке от селёдки...

Хорошо и метко ответил ему и компании советский поэт, писатель и драматург, автор повести «Сорок первый», Борис Лавренев.



В 1925 году Лавренев писал:



«Я знаю, что перед этой раскрытой могилой будет сказано много сладких слов и будут писаться «дружеские» воспоминания. Я их писать не буду. Мы разошлись с Сергеем в 18-м году — слишком разно легли наши дороги. Но я любил этого казненного дегенератами мальчика искренне и болезненно.



И я имею право сказать: мы не так богаты большими поэтами, чтобы не почувствовать несправедливую боль утраты.



И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду, и назвать палачей и убийц — палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта«.

1925г.





Августа Миклашевская вспоминала о «творении» Мариенгофа так: «Читая »Роман без вранья« Мариенгофа, я думала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде.»




Однако наследники Бухариных, Мариенгофов и прочих «мерзавцев на пуговицах», по сию пору бросают комья грязи в «последнего поэта деревни». В последнего большого русского романтика. По сию пору в забвении его письма, его истинный голос, полный грустной иронии (чего стоит меткая характеристика Николая Клюева, «ладожского дьячка», черта «в ризах и образах»), проницательный взгляд на мир («прозрачно я гляжу кругом»), великолепное знание литературы, мировой поэзии, философии, старославянского языка («В беседе со мной осенью двадцать первого года Есенин стал мне рассказывать о древней русской литературе,— великой литературе, которую «ваши университетские и не ведают — только с краешку копнули. Она перевесит всю прочую мировую словесность. Ее по монастырским подвалам надо выискивать, по раскольничьим скитам. И есть у нее свои ученые знатоки, свои следопыты. Ее всю жизнь отдай. — как надо, не узнаешь»». — из воспоминаний Надежды Вольпин), его дружба с Андреем Белым, с Мариной Цветаевой («брат по песенной беде»), с женой Алексея Толстого, Натальей Васильевной Крандиевской-Толстой, и супругой Михаила Булгакова, Любовью Евгеньевной Белозерской, с этими искушёнными образованными дамами, которые оставили о нем прочувствованные мемуары, с Юрием Анненковым, так резко, выпукло передавшим в графике горячий непримиримый нрав поэта.



«У моего Сергея две прекрасные черты — любовь к детям и к животным.» (Из письма С.А. Толстой, 13 августа 1925 г.)




«Под занавес» замечу: я упомянула душевный надрыв Есенина вовсе не для того чтобы вывести из этого факта трехступенчатый аристотелевской силлогизм. Есенин страдал ипохондрией и пил. Есенин говорил о смерти. Есенин покончил с собой. (К слову, профессор П. Жане, мэтр французской психологии и психиатрии, 29 мая. 1923 г (то есть за два года до смерти С.А.) консультировал Есенина в психиатрической клинике «Maison de Sante» и сделал заключение: «Здоров»)



Полагаю, не покончил. Факты говорят о другом. Бежал он из Москвы, словно была она охвачена пожаром или полчищами гуннов. Пришел в квартиру, в которой жил с Софьей Толстой, поздно вечером, быстро собрал чемодан (захватил с собой рукописи, черновики, документы, деньги и прочее) и побежал вниз, под окном его ждали сани. Двоюродный брат напрашивался проводить до поезда. На балкон шокированная поспешным отъездом брата в канун Нового года выскочила младшая сестра Шура. В последний момент, когда сани уже почти тронулись, Есенин, по словам сестры, наконец поднял голову, увидел ее и на прощание помахал рукой. До этого он любимую Шуру не замечал, будто забыл о ее существовании. Только какое-то очень большое волнение, беспокойство могло заставить Есенина покинуть Москву в такой спешке и отправиться в полупустую Северную столицу с большим количеством скарба — он явно бежал. Куда? И от кого? Августа Миклашевская, муза поэта, намекает в мемуарах, что он боялся, что за ним «придут». Об этом писали и другие, списывая подобные страхи на необоснованную нервность (по крайней мере, такой тон задан в ранних воспоминаниях о поэте, как было на самом деле — уже, думается, не узнаем). Хотя — замечу — были и другие свидетельства.


Бежал. Так уж это странно? Ведь друг Есенина, поэт Алексей Ганин, был расстрелян в марте 1925 по ложному обвинению, десятью месяцами ранее («До свиданья, друг мой, до свиданья...»).

Василий Федорович Наседкин, поэт и муж Екатерины Есениной, 26 октября 1937 года тоже будет арестован. А 15 марта 1938 года по обвинению в «террористических намерениях» приговорён к расстрелу. Расстрелян и похоронен на полигоне «Коммунарка». Отсидит и Екатерина Есенина .


«Если обратиться к свидетельству Екатерины Александровны, сестры поэта, которое не вошло в ее мемуары, но, доверенное дочери, недавно стало широко известно. Со стороны семьи хлопоты о похоронах взял на себя Василий Наседкин, муж Ек. Ал. Первое, что он сказал дома: «На самоубийство не похоже. Такое впечатление, что мозги вылезли на лоб» Тем не менее «споров вокруг смерти поэта» не было, да и не могло быть. Все хорошо помнили о расстрелах без суда и следствия на месте «преступления» и о массовых казнях для примера»» [Коллективные документы].



Пётр Васильевич Орешин, русский поэт и прозаик, проходивший с Есениным по делу Четырех поэтов, будет осуждён и расстрелян так же 15 марта 1938 года. Многие поэты из есенинского круга в двадцатых — в конце тридцатых упадут в бездну. Например, Николай Клюев или небесталанный поэт Иван Приблудный, «адъютант» Есенина, бродяга и «цыган». Но тема эта очень обширна и доказательств в пользу насильственной смерти можно привести огромное множество. Однако заказ — повесился — до сих пор выполняется четко.






*Из мемуаров Валентина Катаева «Алмазный мой венец», «Королевич» — Сергей Есенин, Мулат —  Пастернак.


весна-лето 2023