Харьковская философия в оценке Л. Н. Толстого

                1

     Как известно, великий писатель подвергал критике многое из современной ему жизни –  государство со всеми его институтами, церковь, замахиваясь и на саму религию,  мораль,  искусство… И в критике своей был одновременно и излишне радикален, и справедлив, поскольку своим художественным гением точно нащупывал самые слабые места в основаниях, на которых строилась человеческая жизнь того времени и не только того. Не обошёл Толстой  своим вниманием, конечно, и философию. В лице российских университетских философов.
     Вот и в «Анне Карениной» буквально сразу после хрестоматийной сцены, в которой описывается, как и почему "всё смешалось в доме Облонских", следует «философский» эпизод. Одним из действующих лиц этого эпизода, помимо Константина Левина и его брата московского околофилософствующего литературного деятеля Сергея Кознышева, является некий человек, которого автор романа аттестует как «известного профессора философии», приехавшего из Харькова.
     Толстой не называет его по имени-фамилии (не удостаивает-?). Мелькнув мгновение (если мерить «временем» объемистого романа под тысячу страниц), харьковский профессор философии больше ни разу в романе не появится. За ненадобностью. Свою романную миссию – явить лицо академической философии второй половины 19-го века ( мало симпатичное автору) , он выполнил. 
     И внешность профессора -  «маленький желтый человечек в очках, с узким лбом» (намёк на его узколобость, на ограниченность его взглядов), что уже само по себе противоречит устоявшемуся образу философа как человека, наделённого «сократическим» лбом,  и манера его поведения -самоуверенность «учёного» человека пренебрежительно относящегося ко всякой «неучёной» точке зрения, и тем более  что и как они обсуждают с Кознышевым (человеком не столь односторонним, как профессор, но склонным к интеллигентскому позёрству), - всё это подаётся Толстым таким образом, чтобы вызвать у читателя ощущение неприятия надуманностью и искусственностью разговора.  То есть ровно те ощущения, которые они вызывают у Лёвина.   
     Разговор между двумя представителями российской интеллигенции ведётся очень оживлённо. Даже появление Левина не прерывает его - настолько харьковский профессор и Кознышев им увлечены. Ведь для этого разговора профессор специально приезжает к Кознышеву в Москву из Харькова. Выяcняется, что он «вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и, прочтя последнюю статью профессора, написал ему в письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки материалистам. И профессор тотчас же приехал, чтобы столковаться. Речь шла о модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?»
     Одним–единственным эпитетом «модный» Толстой  сразу сказал если не абсолютно всё, то почти всё. Представители интеллигенции обсуждают вопрос, который исходит из глубин человеческого существа, из всей противоречивой сложности его жизни, как, казалось бы, должно быть, поскольку речь идёт о философии? Нет, ничуть не бывало! Они обсуждают вопрос, который сформировался под влиянием последней научной моды, естественно, западной. То-то Левину, слушающему их разговор, кажется, что собеседники, как только приближались к чему-то главному, «тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты». И когда он, вклиниваясь в разговор, спрашивает по существу дела - «Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет, существования никакого уж не может быть?», то есть когда он переформулирует «модный» вопрос в «задушевный», интимно-человеческий и по-человечески волнующий,  харьковский профессор смотрит на него как на явное недоразумение. 
     «Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить?»
               
                2    


     То, что Толстой «заводит» философский разговор  (а тем самым разговор о самой философии – в том её виде, в каком она разрабатывалась, продвигалась и преподавалась для «наставления юношества"  в 70-е годы 19-го столетия), практически с самого начала своего романа свидетельствует  о важности темы для писателя.  О том, что романный сюжет будет погружён писателем в идейно-философскую атмосферу эпохи, и судьба Анны станет перекрестием её, эпохи,  основных  умственных тенденций.
     Время написания Толстым «Анны Карениной» - это время, когда в России бешеной  (без преувеличения) популярностью пользовались философы-материалисты (эмпиристы, сенсулисты, индуктивисты и т.п.) и та критика, которой они подвергли классическую немецкую метафизику. Их взгляды воспринимались в качестве философской основы либеральных освободительных настроений в обществе, захвативших интеллигентские круги, и из разночинной среды проникших и в умы высшего дворянского сословия. Все устои, включая и брачные, под влиянием этих настроений в России заколебались.
     Отголоски философской борьбы того времени слышны и в беседе Кознышева с харьковским профессором  по «модному вопросу» о границе между физиологическими и психическими явлениями.      
    « — Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы все мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
— Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что ваше сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание бытия есть результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро нет ощущения, нет и понятия бытия.
— Я скажу наоборот, — начал Сергей Иванович...»
     Отмахнувшись от вопроса Левина  ссылкой на то, что вопрос о посмертном существованием души  философия решить не может, поскольку для этого в её распоряжении нет никаких данных, Кознышев и профессор вернулись к предмету своего разговора и  с прежним пылом продолжили обсуждение
«— Нет, — говорил он (профессор – Е.Ш.), — я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия».
     Толстой  со всей определённостью высказывает свою неудовлетворённость современной ему философией. Что именно его не устраивает? Излишнее внимание к дефинициям и различениям в ущерб существу дела, стремление философии стать наукой по образу и подобию других наук, естественных, прежде всего, перенятие ею научного (позитивистского) подхода. Казалось бы, и Кознышев, и харьковский профессор оба - противники сведения психологических явлений к физиологическим. Но при этом, они оба они в равной мере были заражены «модой» на научную философию как необходимо опирающуюся на данные. Несмотря на имеющиеся между ними расхождения. Поэтому их якобы противостояние материалистическим тенденциям в философии очень неубедительно и шатко.   
     Кознышев смотрит на вещи шире. Хотя бы в силу того, что он не является профессиональным философом. А вот харьковский профессор, воплощающий  в себе образ академической профессионально учёной  философии, способности смотреть с «простой, естественной точки зрения» (которая выражена в вопросе Левина), понимать и принимать эту точку зрения, уже начисто лишён. В этом и суть его научной узколобости. Такого же противопоставления жизненной,  «простой и естественной точки зрения» и точки зрения научной, которое проводит Толстой, будет придерживаться и о.Павел Флоренский, последовательно обосновывая его и утверждая, что философия есть развитие и оформление первой точки зрения.
     По мысли великого писателя-моралиста, слепо следуя в фарватере западной философии, увлечённой уподоблением себя обычной науке, российская интеллигенция только распыляла свои интеллектуальные силы на новомодные пустышки.  Оставляя без внимания самые животрепещущие вопросы российского и вообще человеческого бытия. И не умея противостоять разрушительным интеллектуальным влияниям, которым она, сама того не замечая, была подвержена. Даже в тех случаях, когда вроде бы намеревалась им противостоять.
      Как мода на платья приходила из Франции, так мода на тот или иной образ философии приходила в Россию от немцев и англичан. Точнее, философское  поветрие. Неслучайно в тексте упоминаются некие философы Кейс (явно англоподобная фамилия),Вурст и Кнауст (а это уже немецкие фамилии)  и   следующий этим иностранным законодателям философской  моды  какой-то русский  Припасов. Всё это выдуманные Толстым имена.
     А что же известный харьковский профессор философии? Он - выдуманный персонаж , созданный писателем специально в качестве «мальчика для битья», т.е. для высказывания им своих критических взглядов относительно постановки философского дела в России или у него имеется прототип?

                3.


      В 1872-1875 гг. в журнале «Вестник Европы» шла полемика, вызванная статьей К.Д. Кавелина «Задачи психологии».  То, что Толстой, желая поиронизировать над профессорской учёностью, взял за основу «философского эпизода» из «Анны Карениной» именно эту несомненно. Параллели – и сюжетные, и идейные, здесь прослеживаются со всей определённостью.
      Известный либеральный деятель (правовед , историк, социолог, университетский профессор и преподаватель царского наследника) Константин Дмитриевич Кавелин (1818-1885) написал статью, направленную против истолкования  человеческой психики в духе естественнонаучного материализма, имея в виду взгляды, которые развивал не менее известный учёный-физиолог И. М. Сеченов. Тот написал ответную статью «Кому и как разрабатывать психологию», настаивая на своём подходе. Завязалась полемика.
     Собственно философией Кавелин долгое время особо не занимался, но в начале 60-х годов выступил с рядом этюдов, которые потом были собраны в две книги: «Задачи психологии» (1872) и «Задачи этики» (1885). В противовес Сеченову и ему подобным материалистам, которые сводили  психические явления  Кавелин отстаивал тезис о душе как самостоятельном и самодеятельном начале, самостоятельном и самодеятельном организме. Свидетельство тому – утверждал он - наличие у человека «психического зрения», субъектом которого выступает человеческое «я». Это «я способно только наблюдать и изучать свои собственные состояния, по которым оно и составляет себе представления об окружающем мире». Какова действительность сама по себе, что представляют ее предметы и явления, нам, согласно Кавелину, неизвестно. Нам известны лишь производимые ими и получаемые нами от них «впечатления». «Но далее? Далее идти некуда. Здесь граница, которую мы переступить не можем… Непосредственного знания нет и быть не может. Знание, которое мы считаем за таковое, есть только кажущееся».
     Психические процессы тем законам, которыми управляется внешний мир, не подчиняются. Эти две группы явлений воздействуют друг на друга, но не находятся между собой в зависимости по типу причинно-следственных отношений. Существует свобода воли, дающая человеку возможность по его «усмотрению» и «произволу» выбирать себе путь, давать направление своей      Философскую позицию Кавелина неслучайно определяют как «полупозитивизм». Он пытался противостоять материалистическим тенденциям в философии. Но при этом активно боролся с «метафизическими миражами» на основе безусловной (некритической) веры в психологию как науку, твердо стоящую на почве «психических фактов». И в этику как науку, основанную, в свою очередь на психологии. (http://kursach.com/biblio/0004006/209_1.htm)
      Непоследовательность, половинчатость философской позиции Кавелина была подмечена его главным оппонентом – Сеченовым.
      Сеченов критиковал Кавелина как раз за приверженность метафизике, за то, что тот не освободился от метафизического «самообмана». Явно повторяя тезисы Л.Фейрбаха, ученый утверждал, что отделение души от тела, возможное только в мысли, обособление духовного мира от материального  - это начало всей современной  (новоевропейской) метафизики.  Что метафизик убеждён в возможности «безусловного» познания мира, «помимо органов чувств». И что отворачиваясь от мира реальных впечатлений, он познаёт в действительности только «абстракты», созданные ( «объективированные» как «сущности») его же собственной мыслью.
      Однако, с другой стороны, полностью удержаться на этой дуалистической позиции Кавелин не смог.  Разбирая общеизвестные факты, свидетельствующие о тесной связи души и тела, он «чисто логически» был подведен к мысли, что они не противоположны, а являются видоизменениями одного начала. Другое дело, что он считает их видоизменением психического начала, а не материального, физиологического. И тем самым, возвращается к точке зрения дикаря. Потому что, по мысли Сеченова, представления, согласно которым психическое является основанием материального, восходят к анимистическим воззрениям дикаря, который «слишком непосредственно относится к голосу самосознания». «В деле философии» первобытный человек вполне походит на современного мыслителя, также руководствующегося «единственно голосом самосознания» - заявлял известный учёный.      
    Не только Сеченов упрекал Кавелина в половинчатости . В переписке с ним своё несогласие с кавелинской «линией защиты» души  высказывал известный славянофил Юрий Самарин. Но с принципиально иных, религиозно-идеалистических позиций. Компромисс с материалистическими воззрениями, который Самарин усматривал в аргументации Кавелина, он считал совершенно неприемлемым.   Защищая душу от материалистов,    Кавелин, выступая в качестве  «адвоката её», сам же делает ее «безопасной» для них: «…подрезанные у нее крылья не подрастут и не поднимут ее».
     Отражая эту полемику в романе «Анна Каренина», Толстой, конечно, творчески перерабатывает её. Всё, что связано с Самариным, он «делит» между братьями - Кознышевым и Левиным. Писатель тесно общался с Самариным. Он подолгу беседовал с ним, обсуждая философские, исторические и литературные  темы во время работы над романами «Война и мир» и «Анна Каренина». Более того, он признавался (в письме 1867 г), что Самарин был самым близким ему человеком «в мире нравственно-умственном».      
     У Толстого Кознышев подобно Самарину пишет личное письмо харьковскому профессору, поднявшему публично, в печати, голос против материалистов. Однако самаринскими взглядами («простой и естественной» точкой зрения) он наделяет Левина (Лёвина), который во многом выражает образ мыслей самого Толстого. Кознышев «озвучивает» философски-метафизическую точку зрения – ту, по поводу которой Сеченов писал, что метафизик убеждён  в возможности «безусловного» познания мира, «помимо органов чувств». Но его точка зрения логическая, лишённая «простоты» и «естественности» живого религиозного начала.  А вот Левин  с его внешностью «бурлака» явно смахивает на «дикаря». И соответственно как «дикарь» опирается в споре с материалистами не на логику (метафизику), как это делает Кознышев, и, конечно же,  не на учёное  отличение психических фактов (впечатлений) от физиологических (чувственных ощущений), как это делает харьковский профессор, а на наивную, нетронутую интеллектуальной червоточиной, веру в душу.
               
                4. Припасов   

         Так что же получается? Прототипом «известного харьковского профессора философии»,  представляющим  «лицо» российской философской учёности 70-х гг. 19-го века, является К.Д.Кавелин? Не совсем так.
       Скорее Кавелин послужил Толстому в качестве «материала» для образа того самого Припасова, на которого как на признанный авторитет в российской науке ссылается профессор из Харькова. Конечно, не исключено, что Толстой позаимствовал для изображения этого персонажа внешние черты Кавелина, каким он изображён на портрете в «Портретной  галерее русских деятелей» , двухтомного издания, вышедшего из печати в середине 60-х гг.( Портретная  галерея русских деятелей Galerie de portraits de c;l;brit;s Russes publi;e par A. Munster : [В 2-х т.] / А. Э. Мюнстер. - СПб. : тип. и лит. А. Мюнстера, 1864-1865). На этом портрете можно уловить некоторое сходство с обликом профессора из «Анны Карениной» (очки, невысокий лоб). А вот на всех иных, более поздних фотографиях,  Кавелин совершенно выглядит по-другому – как обладатель настоящего «сократовского» лба.
         Но дело даже не во внешности (портретной, фотографической) и даже не в том факте, что ко времени работы Толстого над «Анной Карениной» Кавелин был уже очень немолодым человеком (под шестьдесят), а харьковский профессор, похоже, -  ровесник своего собеседника,  Кознышева, которому где-то под сорок. Впрочем, и Самарину было столько же, что не помешало Толстому воспользоваться его «личными данными» (идейной позицией, фактом написания им полемического письма Кавелину) для создания намного более молодых персонажей – братьев Кознышева и Левина.
     Толстой знал Кавелина лично, встречался с ним и отзывался самым наилучшим образом. «Прелестный ум и натура» - писал он в письме от 1856г.. (http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/pisma/1880-1886/letter-68.htm). Совершенно ничего прелестного ни в уме, ни в натуре харьковского профессора (напористой, учёно-самоуверенной относительно «естественной» народной веры, да и, скорее всего, относительно русского народа вообще ) – по крайней мере, в его манере поведения, нет и в помине. Наоборот, из-под пера Льва Николаевича он вышел малосимпатичным персонажем, призванным оттолкнуть читателя от философской учёности, а не обаять его.
     Вообще Кавелина считают одним из самых порядочных и благородных представителей российской интеллигенции того времени. Да, он проигнорировал замечания Самарина, с которым близко приятельствовал. Но представить его откровенно небрежно и высокомерно отмахивающимся от человека, высказывающего несогласие с ним, тем более, человека, стоящего на «народной» точке зрения почти невозможно. Как ученый и мыслитель Кавелин много занимался русской историей и этнографией. Им была разработана оригинальная концепция «двора» или «дома» как структурной социально-экономической единицы России. В пренебрежении к народности, ни в каком её проявлении, он замечен не был, хотя одно время и отдавал предпочтение западничеству. Как человек он всегда старался сохранить хорошие отношения со всеми своим оппонентами – и теми, кто ополчался на него  «слева», с  позиций естественнонаучного материализма, как Сеченов, и с теми, кто критиковал его «справа» - с идеалистической позиции, как Самарин.
    Кавелин в России был очень известным,  популярным человеком. Ещё в 40-е годы студенты Московского университета награждали его аплодисментами. Он активно занимался крестьянским вопросом, будучи сторонником освобождения крестьян от крепостного права. По этому вопросу с ним и встречался Лев Николаевич. Отношения с властями у него настолько подпортились, что он был отстранён от преподавания истории  цесаревичу, да и  профессорская деятельность долго оставалась для него закрытой (с конца 50-хгг. до 1877 г. включительно). Что только придало ему популярности в российском обществе.
      Отстранённый от преподавания, помимо общественной деятельности Кавелин в 60-е-70-е гг. активно занимается  развитием сельского хозяйства у себя в имении (Иваново Белёвского уезда Тульской губернии). Он внедряет целый ряд нововведений в своём имении (плодопеременную девятипольную систему хозяйства, обширный кирпичный скотный двор, костяное удобрение, травосеяние, сенокосилки и сеноворошилки, конные грабли и т. п). Может быть, отголоски этой деятельности  слышны в фамилии «Припасов», придуманной Толстым?  Если так, то писатель оказался провидцем.   Потому что в начале 80-х гг.Кавелин будет возглавлять Вольное экономической общество.
     Написание философских статей, наделавших шума в российских образованных кругах, сделало Кавелина  авторитетом и  в области философии. Хотя к философии он обратился  только в 60-годы,  т.е. уже будучи человеком, состоявшимся в других областях и на других поприщах.
    Что вызвало этот «философский поворот» в его детяльности? Скорее всего, желание прогрессисткого деятеля «держать руку на пульсе» европейской интеллектуальной жизни, где как раз в это время шёл «замес» принципиально новых направлений, формировались подходы, иррадиирующие во многие конкретные науки. При всех своих колебаниях между западничеством и славянофильством и при всём своём государственническом взгляде на Россию и её историю  (сохранившем актуальность и в наше время, как, впрочем и многое другое из его наследия)  Кавелин всегда оставался либерально-прогрессистски настроенным человеком. А, значит, человеком, следящим за интеллектуальной «модой», законодательницей которой была Европа (в то время, прежде всего, Германия и Англия).
               
                5. Вурст, Кнауст и Кейс

      В 60 -е годы 19-го столетия в Европе стали оформляться такие течения мысли, которые противопоставляли себя как немецкому классическому идеализму (метафизике), так и его противнику – материализму.  И в то время как Сеченов продолжал следовать традициям естественнонаучного материализма и в 70-е гг.,  Кавелин чутко уловил смену европейской философской «моды». Скорее всего, чуткости ему придало то, что он, качнувшись от «западничества» к «славянофильству» и далее к идее государственности как самобытной черте русского народа, как раз искал аргументы для противодействия материалистическим тенденциям в российской идейно-общественной жизни. Это нами сегодня материализм воспринимается как скучнейшая «вещь», а  в российской интеллигентско–разночинной среде и в среде студенчества середины 19-го века взгляды «вульгарных материалистов» Л. Бюхнера,  К. Фохта и Я. Молешотта встречали восторженное отношение. Как уже говорилось, тогда в этих взглядах видели средство освобождения - и от засушенного платонизма, которым кормили  с гимназических лет,  и от закостеневших форм жизнеустройства вообще.   
      К  моменту начала полемики Кавелина и Сеченова в Европе уже заявил о себе Вильгельм Вундт, один из основателей  современной психологии (у него учился Иван Павлов).  А в 1874 году, когда Толстой  писал первые главы «Анны Карениной», вышли  из печати его  «Принципы физиологической психологии» –  ставший классическим труд,  в котором Вундт систематически изложил ранее высказываемые мысли по поводу построения новой науки - психологии. Психология виделась её создателю как исследование непосредственного опыта сознания, включающего чувства, эмоции, волевые акты и идеи, с помощью метода интроспекции, или самонаблюдения. Не здесь ли, у Вундта, следует искать истоки предлагаемого Кавелиным подхода - опоры на «психическое зрение», т.е. интроспекцию?
    Через несколько лет, в 1877 Вундт начнёт издавать в Лейпциге «Трехмесячник научной философии» вместе с Рихардом Авенариусом, уже известного своей разработкой «инуктивной философии» Авенариус вместе с Эрнстом Махом являются создателями так называемого эмпириокритицизма, весьма влиятельного философского направления на рубеже 19-го-20-го веков.  Того самого эмпириокритицизма, который стал объектом критики В.И.Лениным («Материализм и эмпириокритицизм»). Это будет позже. Однако заявка на то,  что отправным пунктом познания следует считать опыт в том виде, в каком он непосредственно познаётся людьми (а не мышление или субъект и не материя или объект)  и что метод философа заключается в чистом описании эмпирически данного (т.е. опыта сознания), Авенариусом была сделана. Мах доведёт эти «эмпирические» положения до логического предела, утверждая, что мир есть «комплекс ощущений: не тела производят ощущения, а комплексы ощущений, отличающиеся относительным постоянством, получают особые названия и обозначаются как тела. И  соответственно задача науки — лишь описывать эти «ощущения», или «элементы опыта», которые единственно обладают статусом реальности.
       Опять-таки  - вопрос:  не среди этих ли представителей немецкой учености*, строивших философию по типу позитивистской науки (на основе психологии) и  замыкающих человека в пределах его сознания («опыта» и т.п.), следует искать упомянутых  Вурста и Кнауста? То, что упомянутые Толстым философы  – не материалисты следует из логики диалога харьковского профессора с Кознышевым.  Ясно, что профессор не столько опровергает их , сколько опирается на них, расходясь с ними лишь в каких –то учёных тонкостях.   
     Если так, то тогда и Кейса расшифровать будет нетрудно. Рискну предположить, что под именем Кейса, с позицией которого, что «все мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений» выражает своё решительное несогласие Кознышев,  у Толстого имеется в виду английский философ-скептик Дэвид Юм. Он (опираясь на субъективный идеализм Дж.Беркли) «запустил» в философию убеждение, что мы не знаем и не можем знать, какова реальность сама по себе. Источником всех наших знаний и представлений, в конечном счете, являются ощущения, или впечатления (impressions - понятие «впечатление» прямо указывает на Юма). Идеи же представляют собой лишь более или менее яркие копии впечатлений, формируюсь с помощью рассудка и воображения, на их основе. Впечатления субъективны. Что стоит за ними, нам неизвестно. (Так что получается, что знание  у Юма – и не знание вовсе, так как непонятно, что именно оно репрезентирует).
     От  юмовских «впечатлений» во многом и «плясали» создатели новых  направлений в европейской философии,  в русле которых  возник «модный вопрос о границе  психических и физиологических явлений в деятельности человека». Послуживший предметом столь жаркого обсуждения двумя представителями российской интеллигенции в романе «Анна Каренина».   
               
                6. Три столицы: Петербург, Москва, Харьков      

         
       Понятно, что Кознышев и его харьковский собеседник, а также и участвующий в их беседе заочно Припасов – это типические образы представителей российской университетской и околоуниверситетской ученой философии. Припасов, как главный учёный авторитет, представляет здесь, скорее всего, Петербург (петербургскую учёную философию). Факты личной биографии Дмитрия Кавелина как «учёного мужа, наиболее подходящего для роли Припасова, вполне укладываются в то, чтобы он мог служить олицетворением петербургской философской учёности: большую часть своей деятельности Кавелин был связан с Петербургом, с Петербургским университетом и другими высшими учебными заведениями главной столицы Российской империи.
    Сергей Кознышев – москвич. И в его лице перед нами предстаёт уже образ именно московской философствующей интеллигенции. И все «штрихи» к «портрету» Кознышева – это одновременно штрихи к портрету этой части российской интеллигенции. Кознышев - человек свободный.  В том смысле, что с философией он связан только своим интересом к предмету. Он – не профессиональный философ, не учёный вообще, и никакого отношения к образовательному поприщу как службе не имеет. В этом смысле он свободен от всех тех пут, которые накладывали бы на него профессиональная принадлежность и служебная должность. Но это не значит, что он свободен вообще от «духа времени», от общественных настроений и т.п. Скорее наоборот, как окололитературный деятель, желающий влиять на общество (претендующий на то, чтобы быть, говоря современным языком, лидером общественного мнения), он очень зависим от этого общества, от необходимости до определённой степени потакать ему. К тому же, ему явно не достаёт  философской выучки, серьёзного и глубокого владения вопроса, который он берётся обсуждать. Его философские представления поверхностны, и основываются на тех знаниях, которые он, похоже, усвоил ещё в бытность гимназистом и студентом. Отчасти этим и объясняется, что Кознышев в решении «модного» философского вопроса придерживается традицинно-идеалистических (логико-платонических) представлений. На фоне новейших европейских тенденций к психологизации философии, Кознышев, при всём своём стремлении шагать в ногу со временем, выглядит довольно консервативным и даже отсталым. Его позиция ближе к той, которую сам Толстой считал истинной, к народной и православно-религиозной. (Также, как и Москва - ближе к народу, чем западнический Петербург, - старая столица ещё не порвала окончательно связей с корнями). Однако противостоять   захлёстывающему общество материализму должным образом, опираясь на выхолощенный платонизм, как это делает Кознышев, было уже невозможно.   
    Ну, и профессор, гость из Харькова, который, естественно, являет собой образ харьковской философии (и соответственно харьковской философской интеллигенции). И образец российской стопроценто учёной, академической философии. На то он и профессор философии, т.е. философ по специальности и должности.   
     И опять-таки Толстой, скорее всего, неслучайно сделал этого малосимпатичного персонажа, явно предназначенного для изображения уже не столичной, а периферийной философской интеллигенции, представителем именно Харькова.
     Харьков был одним из университетских городов, которых в империи было не так уж и много. Но главное - в другом. Как раз в это время Харьков превращался в один из главных центром бурно развивающегося российского капитализма. После отмены крепостного права сюда в огромном количестве стекалось население, выброшенное из российских деревень. Оно  поглощалось фабриками и заводами, число которых, и до того немалое, быстро увеличивалось. Выгодное географическое положение между центральными районами империи и активно вовлечёнными в орбиту капиталистического развития Донбассом и Новороссией, сделало Харьков  к 70-м годам 19-го века также крупнейшим железнодорожным узлом Российской империи. Летом 1869 г. была открыта  Курско-Харьково-Азовской железной дорога (линия Курск-Харьков-Таганрог-Ростов-на-Дону), что было важным и активно обсуждаемым событием.  И Харьков был, что называется, на слуху.
      Город развивался как именно капиталистический город. Он "не имел долгой истории, связывавшей его с прошлыми эпохами и, возможно, поэтому был более подготовлен к переменам". (Анатолий Вишневский). Впрочем, это верно и относительно всего южно-российского региона, который тяготел к Харькову как к своему естественному центру. Почему он (регион) и получит название «Новая Америка», российская Америка. А Харьков соответственно будут называть столицей "Новой Америки".
    В качестве университетского города Харьков с начала 19-го века был крупнейшим научно-образовательный центром юга России, куда стягивались  лучшие научные и педагогические кадры из других регионов страны*. А  превращение его в крупнейший торгово-промышленный пункт дало дополнительный импульс к тому, что он стал одним из главных центров и российской «учёности».  Причём, учёности,произраставшей в значительной степени из "духа" капитализма.
       Бурное капиталистическое развитие города и региона не могло не сказываться на умонастроениях её учёной интеллигенции. И это, по всей видимости, и сподвигло Льва Николаевича, внимательно отслеживающего идейные настроение эпохи,  на то, чтобы ввести в роман профессора философии из Харькова, пусть и в качестве третьестепенного, проходного персонажа.
               
*  Достаточно вспомнить братьев Бекетовых (Алексея, Николая и Андрея), работавших в Харьковском университете, внесших огромный вклад в развитие российской науки. Один из них,  ботаник Андрей Бекетов (дед поэта Александра Блока), после нескольких лет работы в Харькове, в 1861 перебрался в Петербург и с 1876 по 1883 исполнял обязанности ректора Петербургского университета.   
               
                7. Философ из Харькова               

       Когда Толстой характеризует гостя Кознышева как известного профессора философии из Харькова (сделаем ударение на слове известный), то в этой характеристике содержится сразу многое. И роль Харькова как города, развивающегося «по образу и подобию» западного капиталистического города. И специфика харьковской учёной интеллигенции. Будь то  естественники,  будь то  философы-психологи, все они в равной мере были пропитаны духом либерализма, прогрессизма, буржуазного гуманизма и… идейного подражательства. Причём, подражательства, по причине провинциально-периферийного статуса этой интеллигенции, более страстного (до карикатурности, с налётом пошловатости), чем то, что было свойственно столичной, петербургской, интеллигенции. Толстой же был настроен весьма скептически в отношении всего, из чего складывались буржуазный оптимизм и вера в то, что прогресс науки и техники сам по себе способен разрешить главные проблемы человеческого существования*.  В его глазах что учёные-физиологи, что учёные–философы (опирающиеся на психологические факты, а, значит, отдающие дань позитивизму) находились по одну сторону, в равной степени противостоя народности и истине, которая в ней, этой народности, заключена. Спор между ними – это, так сказать, «внутренняя разборка», и кто в ней одержит победу, не суть важно.
      Нарочитая (ученая) искусственность высказываемых идей, оторванных от народной жизни России и её запросов, выраженная неорганичность этих идей как оборотная сторона старательного и усиленного следования европейской интеллектуальной моде и, следовательно, их ограниченность, узость  -  вот что сквозит не только в том, что говорит, но и во внешнем виде, и во всей манере профессионального университетского философа в описании Толстого. И что призвано подчеркнуть несоответствие между предназначением философии и её реальным состоянием в виде учёной философии.   
      В 70-е годы 19-го века появилась новая черта общественного сознания, которую Блок метко назвал «семидесятническим недоверием и неверием». Конечно, философия тоже есть, прежде всего, недоверие и критика закостеневших, омертвелых форм и норм (в первую очередь сознания). Она предполагает «сомнение» (Р.Декарт) или «подозрение» (Ф.Ницше). Но это критика, имеющая своей целью возвращение человека к живым истокам, к органичности его человеческого существования, к очевидным и несомненным основам. Понятно, что философия, образ которой являл профессор, выполнить такую задачу не могла. Напротив, она только уводила от этой цели. Во всяком случае, во мнении великого писателя-моралиста.   
     Но кем бы мог быть «известный профессор философии» из Харькова? Если, конечно, исходить из того, что Л.Н.Толстой при создании этого персонажа ориентировался на какую-то реальную фигуру, а не только на своё писательское воображение и чистый вымысел. Что не исключено, но, как уже говорилось, является менее вероятным, чем предположение о существовании оригинала у нарисованного Львом Николаевичем «портрета» философа из Харькова.
     На мой взгляд, есть только один человек, который имеет право в данном случае претендовать на роль «модели» для Толстого. Это – Фёдор Александрович Зеленогорский(1839- 1906, 1908 или 1909, год смерти точно не установлен), человек, сразу оговорюсь, вполне достойный в профессиональном отношении. Другое дело, что под линзой критического толстовского взгляда, он превратился в типаж, призванный продемонстрировать в художественно увеличенном и выпуклом виде все слабые стороны определённой части российской интеллигенции, её умонастроения. Стороны, которые, по мысли Толстого, были чреваты негативными последствиями. И тут великому писателю не откажешь в прозорливости.
      Итак, рискну высказать версию, что за харьковским философом у Толстого скрывается Ф.А. Зеленогорский, действительно довольно известный учёный. Его сочинения удостоились переиздания даже в сравнительно недавнее время как сочинения, которые «сохранили свою ценность и в наши дни, представляя не только историко-философский интерес, но и значимость в борьбе за рационалистические традиции в отечественной философии».**   
   В Харькове  Зеленогорский появился в начале 1874 году, где получил должность доцента на кафедре философии Харьковского университета. До этого он прошёл довольно традиционный для российского учёного путь. Родился в семье священника, в Нижегородской губернии. Окончил Нижегородскую духовную семинарию,  затем, проучившись  2 года в Казанской духовной академии, перешёл на историко-филологический факультет Казанского университета. После окончания образовательного курса остался в университете и в качестве приват-доцента  даже возглавил кафедру философии. Но реально проработал в Казанском университете немного, поскольку на эти годы пришлась его заграничная образовательная  командировка. В 1873 году защитил в Варшавском университете (Варшава, как всё Царство Польское входила тогда в состав Российской империи) магистерскую диссертацию. И из Казани перебрался в Харьков.
     Ко времени первого, журнального опубликования «Анны Карениной» Зеленогорский ещё не был профессором. Но как раз в эти годы (1874-1877), с момента начала преподавания в Харьковском университете,  он работал над  докторской диссертацией.  И получение им звания  профессора был делом ближайшего времени. Диссертацию (опубликована в 1877г.) он успешно защитил в 1878 в Московском университете, в который по ходу работы, судя по всему, регулярно и наведывался.
               

* В этом с Толстым был солидарен и Александр Блок. Поэт в поэме «Возмездие»  «воздал» своей бекетовской родовой линии за исповедование гуманизма, основанного на вере в науку.   
** Ф.А.Зеленогорский. О методах исследования и доказательствах. Москва, 1998.
Продолжение следует
               
                8. Немного фактов из истории университетской философии 19-го
                века

     Откуда Лев Николаевич прознал о Зеленогорском? Пересекался где-то с ним лично или судил о нём по чьим-то рассказам, - на этот вопрос точного ответа у меня нет. Но несомненный факт, что великий писатель увлёкся занятиями в области философии и морали во время написания «Анны Карениной». Увлёкся очень сильно (как это было вообще свойственно его страстной натуре) – он даже жаловался критику В. Стасову в одном из писем от 1876 г. на то, что работа над романом является для него помехой.
     В этой связи надо упомянуть обязательно и об организационно-образовательном, академическом контексте, в котором Толстой увлёкся философией при написании "Анны Карениной". О том, в каком положении тогда находилась "ученая" университетская философия в России.

    Начиная где-то с заграничных походов русской армии 1813-1814 гг и вплоть до самого конца 50-х гг. философия в России подвергалась гонениям. Как учебная университетская дисциплина, прежде всего. Философию и немецких профессоров, преимущественно её преподававших и знакомивших российское студенчество с идеями классического немецкого идеализма, заподозрили в вольнодумстве, подрывавшем устои православия и государственности. Первым в этом отношении пострадал именно Харьковский университет, из которого в 1816 году был уволен Иван (Иоанн Баптист) Шад, приехавший в Харьковский университет из Йены по протекции И.Гёте и Ф.Шиллера. И не только уволен, а тайно выдворен из страны под строжайшим присмотром.
     Ситуация с философией складывалась настолько остро, что одно время в связи с этим стоял вопрос даже о закрытии Харьковского и Казанского университетов. После некоторого послабления к 1850 году снова "пошел накат" на философию, и дело дошло до того, что в российских университетах сначала были закрыты все философские факультеты и кафедры, а через полгода светское преподавание философии было вообще упразднено. Поэтому светское философское образование можно было получить только в одном из заграничных университетов. В самой же России философия развивалась только на «любительском» уровне. Зато в в духовных учебных заведениях (семинариях и академиях) оно было поставлено на довольно высоком уровне – хотя и с понятными ограничениями. Поэтому-то и  многие российские философы начинали свой путь в профессию с обучения в духовных семинариях и академиях.
     В таком положение преподавание философии находилось до 1863 года, когда был введён новый университетский устав. Согласно нему было восстановлены кафедры философии  (но не философские факультеты, которых ни в одном из 10 российских университетов не было и в 1914 году). Но в полной мере полноценное философское преподавание удалось восстановить только к концу 60-х годов.
     Естественно, в российском обществе были большие ожидания, связанные с возобновлением преподавания философии. В конечном итоге они оправдались  - к концу 19-го - началу 20-го вв. самостоятельная российская философская мысль достигла расцвета. Но в 70-е годы она только становилась «на ноги», переживая болезни становления. Вырвавшись из-под опеки богословия, она сразу же подпала под влияние европейской моды. Чему немало способствовал такой обязательный элемент профессорской подготовки, как стажировка в европейских университетах.
     "Философский эпизод" в "Анне Карениной" - это во многом реакция Толстого на вышеупомянутые общественные ожидания и реальное состояние в области философии. Реакция радикально критическая, но свидетельствующая о хорошем "владении вопросом". И то, и другое - это по-толстовски.            

                9. Учитель Зеленогорского М.М.Троицкий.
 
   Итак, Толстой вряд ли оставался в стороне от столь животрепещущего для России второй половины 19-го века вопроса, как состояние преподавания философии. Основной контингент российских философов должны были составить представители университетской философии. И уже одно это должно было обратить взор писателя к конкретным личностям. Тем более, что их было наперечёт.   
     Зеленогорский мог оказаться в орбите внимания Толстого хотя бы по той причине, что он был учеником Матвея Михайлович Троицкого.   
     Это сегодня имя Троицкого мало что кому говорит, за исключением узких специалистов в области истории российской философии. А в своё время Троцкий был  персоной, известной как в академической жизни России, так и за её пределами(учитывая интерес общества к постановке университетского образования вообще и философского, в частности). Можно даже сказать, популярной персоной. Мнения о нём современников расходились диаметральным образом – от крайнего неприятия до полного восторга. К тому же с Троицким связаны истории, которые, если и нельзя назвать скандальными в полном смысле этого слова, то всё-таки наделавшие определённого шума в обществе. Что придало ему ещё больше популярности.         
      Троцкий начинал в Казанском и Варшавском университетах (почему Зеленогорский и защищал магистерскую диссертацию в Варшаве). Но практически вся остальная его деятельность была связана с Московским университетом. Когда умер П.Д.Юркевич, то на кафедре философии историко-филологического факультета Московского университета открылись две вакансии – профессора и доцента. На них претендовали два человека – Троицкий и Вл.Соловьев (ученик Юркевича и ключевая фигура в истории российской религиозно-философской мысли). Последний сначала и был утверждён на должность профессора. Хотя на тот момент Соловьёв был только доцентом.  Но потом Совет университета «переиграл» своё решение и назначил Троицкого, который в отличие от Соловьёва уже прошёл этап заграничной командировки и защиты докторской диссертации. Так, с 1875 года Троицкий стал профессором философии Московского университета и до 1886 годы оставался единственным в этом качестве (в качестве профессора философии, Соловьёв получил должность доцента). И к тому же впоследствии трижды избирался на должность декана факультета.
     Конечно, такая история назначения Троицкого в Московский университет вызвала определённый резонанс в обществе. Тем более, что он успел «отличиться» и до того, на этапе защиты докторской диссертации.
     Сын дьякона из Калужской губернии, Троицкий окончил Киевскую духовную семинарию, в которой за проявленные успехи и был оставлен преподавателем. Затем была работа в Министерстве государственных имуществ* и в Министрестве народного просвещения, по линии которого он был направлен на стажировку в ведущие немецкие университеты. Уезжал Троцикий убеждённым сторонником немецкого идеализма, а вернулся яростным его противником.  В ходе подготовки диссертации («Немецкая психология в текущем столетии», 1867) он пережил умственный кризис, и полностью сменил философскую ориентацию – с немецкой метафизики  на английский эмпиризм. Он полностью разошёлся во взглядах с Юркевичем, у которого его диссертация вызвала категорический возражения, и потому вынужден был защищаться в Санкт-Петербургском университета, где была более благоприятная идейная атмосфера для того направления в философии, яростным пропагандистом которого в России он и стал. Тот факт, что Юркевича, зачинателя российской религиозно-философской традиции, в Московском университете сменил Троицкий, человек с совершенно противоположными философскими убеждениями, и придало ситуации с его назначением оттенок скандальности.
     Троицкий интересен не столько как философ (потому что не имел самостоятельных, оригинальных воззрений), сколько как проводник идей эмпирической философии, опирающейся на английскую школу. В философии он был большой англоман и столь же большой ненавистник немецкой метафизической традиции.  То, с какой прямолинейностью он доносил в своих лекциях свойственные ему философские предпочтения, у части слушателей  (как то Е.Трубецкой) вызывали впечатления карикатурности и полного непонимания предмета, о котором он говорил (немецкой метафизики). Но у большинства слушателей Троицкий всё же пользовался большим успехом – именно благодаря его прямолинейной односторонности, оборотной стороной которой была ясность и доходчивость изложения**. Конкурент Троицкого, Вл Соловьёв,  оставил наиболее взвешенную его характеристику. Он назвал Троицкого «однолюбом» в философии, отдав должное его заслугам. При всех «но» эти заслуги были немалыми. Так, в 1885 году по инициативе Троицкого был создано Московское психологическое общество, председателем которого он был до 1887 года. И звание заслуженного профессора он получил по праву. У Троицкого (помимо обычных студентов) было много учеников, которые разъехались по российским университетам и которые сохранили к своему учителю уважительное отношение.  Едва ли не лучшим из них был как раз Ф.А Зеленогорский.
               

* В связи с тем, что Троицкий одно время служил в Министерстве госимуществ я даже рассматривала его как возможного претендента на то, чтобы быть прототипом
Припасова.
** Работа Троицкого «Немецкая психология», которой была построена на противопоставлении двух подходов: дедуктивного и индуктивного. Троицкий обосновывал такое противопоставление следующим образом. Одни люди («умы терпеливые») в силу естественных склонностей «…показывают особую чуткость к тому, что есть в действительности, для них есть особое очарование в том, чтобы узнавать то, что создала природа, удивляться величию мира и его Творца»; такими людьми создается эмпирическая, или индуктивная, философия. Другие же люди («умы нетерпеливые»), напротив, имеют «особую чуткость к абстрактным элементам нашего мышления и тому, что из этих элементов может быть создано, и они полагают, что для остроумного таланта достаточно немногих фактов, чтобы извлечь из них богатые последствиями выводы»; это — создатели рационалистической, или дедуктивной, философии.

                10. О Зеленогорском

       Под влиянием своего учителя, Троицкого, Зеленогорский выбирает тему магистерской диссертации («Учение Аристотеля о душе, в связи с учением о ней Сократа и Платона"). Которую  успешно и защищает под его же, Троицкого, руководством. В качестве первого ученика он принимает от Троицкого и руководство кафедрой философии в Казанском университете. Докторскую диссертацию («О математическом, метафизическом, индуктивном и критическом методах исследования и доказательства») Зеленогорский тоже пишет и защищает под руководством Троицкого, в то время уже профессора Московского университета. Однако, сохраняя пиетет по отношению к учителю, он всё-таки не следует слепо его идейным предпочтениям и проявляет определённую идейную самостоятельность.
      Хотя между учителем и учеником была разница всего лишь в четыре года, Зеленогорский принадлежал уже другой эпохе в истории европейского мышления. Обязательным элементом философской подготовки в то время, как уже упоминалось, была стажировка в европейских университетах. Троицкий в 60-х годах наслушался в немецких профессоров-спиритуалистов (таких, как Р.Лотце, немецкая метафизика всё больше и больше вырождалась в спиритуализм и интуитивизм), возненавидел их и в результате отшатнулся от немецкой метафизики вообще в сторону английских эмпиристов–индуктивистов (Ф. Бэкон, Дж. Локк и  др.), и философов психологически-ассоциативного направления (Д. Юм и др.)
      Зеленогорский тоже ещё в свою бытность в Казанском университете написал критическую рецензия на «Философию бессознательного» Э.Гартмана. В ней он вменял Гартману неясность определений, отсутствие критического подхода, надуманность инстинктивно-спекулятивного метода, подтасовку фактов. Однако со стажировкой Зеленогорскому повезло больше. Он учился у неокантианца Ф.Ланге.
     Неокантианство – это ещё одно, наряду с эмпириокритицизмом, влиятельное направление западноевропейской философии, которое зародилось в 60-е годы 19-го века. Среди его зачинателей был как раз Ланге, опиравшийся на кантовскую критику теоретического разума и чётко разделявший область науки (естественной, прежде всего), где материализм - единственно обоснованный метод, от  области метафизики («поэзии понятий»).
     Зеленогорский последовательным неокантианцем  не стал, но обучение у Ланге расширило его философские горизонты*. В отличие от Троицкого, настаивающего на исключительности индуктивного метода, Зеленогорский осмелился в докторской диссертации заявить, что индуктивный метод – не единственный и что в философии и науке применимы сразу несколько методов. В этом суть полемики, которая состоялась между ним и Троицким.   
     Позднее, Зеленогорский пошёл ещё дальше в направлении, уводящём его всё дальше и дальше от "учительских заветов". Сначала к идеалисту Декарту -Зеленогорский пришёл к выводу, что метод Декарта есть строго научный и эффективный, а затем и к идеалисту-метафизику Лейбницу. В 1893 году в речи «Общая характеристика движения философии в последние три века в ее главнейших направлениях» (произнесённой   на годичном акте в Харьковском университете) он будет утверждать, что европейская философия идет в направлении, заданном Лейбницем. То есть никак не Фрэнсисом Бэконом, столь почитаемым Троицким, - Бэкона Зеленогорский призна’ет несамостоятельным и неоригинальным мыслителем.
       Ну, и под конец поставлю вопрос, насколько был справедлив Толстой в отношении Зеленогорского, если, конечно, принять  версию, что писатель срисовал с него своего «известного профессора философии из Харькова»?
       Зеленогорского обычно характеризуют как мало самостоятельного философа и эклектика. Что отвечает действительности. И толстовскому ви'дению своего персонажа тоже. Иными словами, тут с Толстым не поспоришь. Но нужно иметь в виду, что в России, за исключением представителей религиозно-философской традиции, вообще мало кто мог бы претендовать на звание оригинального философа. Впрочем, эту черту российской философии писатель и типизировал в образе «харьковского философа».
     К чести Зеленогорского, надо признать, что он обладал необходимым для университетского профессора (в идеале) качеством (хотя и не только для профессора), а именно – стремлением быть в курсе происходящих в философии «событий» и умением в них разобраться по сути дела. Что уже само по себе немало и благодаря чему Зеленогорский занимает весьма достойное место в истории российской университетской философии (как заслуженный профессор Харьковского университета) и философии вообще – т.е. как автор философских трудов, которые являются востребованными и поныне. Толстой отразил тот момент в его умственной биографии, когда Зеленогорский во многом  ещё оставался под влиянием Троицкого.  Троицкий же, как искренний, я бы даже сказала, пассионарный пропагандист позитивистской философии, вместе с  К.Д.Кавелиным (тоже «юмистом») были идеологами индустриального общества. И такого пути развития России в целом (по примеру западного капиталистического образца), которое вызывало у Толстого явное неприятие. Вот он и вывел в «Анне Карениной»  философа, призванного собой олицетворять негативные, по мнению писателя, идейно-философские взгляды и подходы с точки зрения того, в каком направлении движется Россия.
    Но жизнь полна парадоксов и неожиданностей. Зеленогорский был пусть и не оригинальным, но честным представителем своей области знания. Он был далёк от свойственной его учителю манеры отвергать с порога то, что не укладывалось в рамки его философских предпочтений. К примеру, его авторству принадлежит статья о влиянии натурфилософии Шеллинга на харьковских профессоров, об Иване Шаде, принёсшим шелленгианство в Харьковский университет (и вообще в Россию). И тут надо вспомнить, какую огромную роль сыграла философия Шеллинга в становлении самобытной российской философской мысли – от славянофилов до В.Соловьева.
      Но ещё важнее, что именно Зеленогорский стал первым издателем и исследователем философского творчества Г.С.Сковороды. Тем самым он не только отдал дань памяти «бродячему философу», той роли, которую он (посмертно) сыграл в основании Харьковского университета, -  ведь  большую часть пожертвований, необходимых для возникновения университета в Харькове, внесли ученики, последователи и знакомые Сковороды (Ф.А.Зеленогорский. «Философия Григория Саввича Сковороды, украинского философа 18 столетия» — «Вопросы философии и психологии», 1894, кн. 23—24). Он ещё помог «возродить» истоки самобытной российской религиозно-философской традиции, ключевой фигурой которой был В.Соловьёв, волею судеб находящийся в родстве с «бродячим философом» по материнской линии. А аукнется это уж совсем неожиданным образом – в романе М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита»…   
   Неизвестно, узнал ли Фёдор Александрович себя в «известном профессоре из Харькова»  Но, скорее всего, прочитав роман, так или иначе, он сопоставил себя с этим персонажем. И, как знать, может это повлияло на него и хотя бы отчасти определило его дальнейшую умственную эволюцию.

*В 80-90-е гг. Зеленогорский вновь вернётся к истории античной философии. Теперь его будет интересовать учение Платона и и Аристотеля о «божественном уме» и «целесообразности в природе», т.е. вопросы, которые близки были к тем, что поднимались Кантом в связи с его критикой теоретической разума и критикой способности суждения.
 
               
** Журнал "Вопросы философии и психологии", в котором были опубликованы материалы по Сковороде, возник благодаря деятельности Троицкого - пусть и опосредованно. Началу этому, долгое время единственному философскому (светскому в отличие от "Богословского вестника") журналу в России, дало основанное Троицким и им же многие годы возглавляемое "Психологическое общество".               

                Эпилог

В селе Водяном, на высоком холме, возвышаясь, над трассой Харьков-Змиёв и над всей живописной окрестностью, стоит Борисо-Глебский храм. С 1997 года здесь располагается женский монастырь. Храм прекрасно смотрится издалека, дополняя ландшафт. А построен он был на земле, подаренной церкви профессором философии Харьковского Университета Ф.А.Зеленогорским (и помещиком Г. Кочубеем).  Он же был одним из главных  (вместе с местной барыней Серафимой Николаевной Ключарёвой) ктиторов (пожертвователей) храма.
    Стиль храма определяют как эклектику, псевдовизантийский. Но при этом подчёркивают его элегантность и органичность, свидетельствующие о профессионализме и вкусе устроителей. Что-то в это оценке есть схожее с тем, как можно оценить деятельность самого Зеленогорского. Строительство храма длилось долго, четверть века, и было окончено незадолго до смерти Зеленогорского. Здесь,  у стены храма Бориса и Глеба он и похоронен. Могила сохранилась.