Блок. Три послания. Вступление

ТРИ ПОСЛАНИЯ – вступление

 
Из Примечаний к данному циклу стихотворений в  «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах»  А.А. Блока:
     «
     Цикл посвящен Валентине Андреевне Щеголевой (урожд. Богуславской, 1878 - 1931). В 1906 г., когда состоялось знакомство, она играла в театре В.Ф. Коммиссаржевской (см. публикацию Е.Ю. Литвин и С.С. Гречишкина "Блок и Щеголева"– ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 850-856). В.А. Щеголева, по свидетельству мемуаристки [Надежды Григорьевны Чулковой (1874- 1961) – жена Георгия Ивановича Чулкова], «всегда относилась к людям и жизни серьезно. Горячо спорила, защищая свое мнение. Любила справедливость, была всегда искренной и откровенной (... ) Александр Блок, которым она была очарована ( ... ), посвятил ей "Три послания", написанные в разное время его блужданий и скитаний, участницей которых она иногда бывала» (Чулкова Н.Г.
     21 декабря 1910 г., посылая Щеголевой подготовленный для НЧ цикл "Три послания" (БА ИРЛИ) Блок писал: "Над этими тремя стихотворениями – можно ли мне поставить Ваши инициалы в книге?" (ИРЛИ. Р. 1. Оп. 3. Ед. хр. 126. Л. 3). На следующий день корреспондентка Блока ответила ему: "Так испугана Вашими стихами ... и взволнована! Инициалы поставьте, если хотите" (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 474. Л. 1).
     А.М. Ремизов, которому Блок послал сборник, неодобрительно отнесся к посвящению… Протест Ремизова вызван опасением, что посвящение скомпрометирует близких ему людей… Блок выразил демонстративное пренебрежение к самому предмету спора: "Я хотел с Вами говорить об очень важном, что важнее всяких посвящений" – и в то же время решительно воспротивился такого рода автобиографическому прочтению своей лирики: «Насчет "Трех посланий" Вы не правы. Вы не смотрите на посвящения, а смотрите на стихи. Или Вы не можете отвлечься, или, если осуждаете, так не знаете этих стран. Поговорим еще об этом.» (ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 99)
»

«БЛОК и В. А. ЩЕГОЛЕВА» – Сообщение Е. Ю. Литвин и С. С. Гречишкина:
     «
     Валентина Андреевна Щеголева (Богуславская) (1878— 1931) — актриса, жена историка и пушкиниста П. Е. Щеголева.
     Знакомство Блока и В. А. Щеголевой состоялось в конце 1906 г. В Театре В. Ф. Комиссаржевской, где тогда играла В. А. Щеголева.
     Более подробные сведения о создании Блоком этих стихотворений и характеристика В. А. Щеголевой содержатся в воспоминаниях Надежды Григорьевны Чулковой (ГБЛ, ф. 371, к. 6, No 1). Ниже приводятся отрывки из этих воспоминаний:

     « (… ) Блок часто уходил бродить загород. Любил кататься на лодке  один или с кем-нибудь из друзей.
     Однажды в такую прогулку Блок увлек целую маленькую компанию: Валентину Андреевну Щеголеву, актрису Художественного театра Кореневу и Г. И. Чулкова. (В это время в Петербурге давались спектакли Московского Художественного театра). Это было в начале мая 1908 года.
     Уехав с утра на взморье, они вернулись только на другой день к обеду. <... >
Эта прогулка отразилась в стихах Блока «Все помнит о весле вздыхающем мое блаженное плечо...» Стихотворение это посвящено было Валентине Андреевне Щеголевой.
     Это первое из его «Трех посланий В. Щ.».
     Второе тоже относится к ней. 
     И, наконец третье написано по следующему поводу.
     В 1910 году, в январе, я устраивала вечер в пользу политических ссыльных. Вечер устраивался на квартире петербургского адвоката С. Эристова. На вечере выступали все лучшие поэты и беллетристы: Блок, Федор Сологуб, М. Кузмин и, между прочим, моя приятельница В. А. Щеголева. <...> Она прочитала стихотворение Вячеслава Иванова «Мэнада».
     Стихотворение это было посвящено Вячеславом Ивановым памяти умершей его жены Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал. Валентина Андреевна так хорошо прочитала  это скорбное посвящение, что благодарный автор написал ей следующее восьмистишие:

          Как жертвы тень с любовью онемелой,
          Моих молитв страдальческому звуку
          Глядит на жен, с дарами в белый день,
          Из огненных, из горьких уст твоих:
          Одеть идущих горестное тело,–
          Ты все сказала – солнечность и муку
          Так я внимал, далек и умилен,
          И тишину, и ночь глубин моих...

     До окончании вечера Блок пошел провожать Валентину Андреевну. Через несколько дней В. А. вбегает ко мне с письмом в руках, запыхавшаяся и радостно взволнованная:
     – Стихи от Блока! Блок посвятил мне стихи! Прислал на дом с посыльным. Я послала ему розы.
     Это были три послания...
     ...В. А. была совсем некрасива лицом, но очень женственна и грациозна, имела приятный голос. Когда она волновалась, речь ее была порывистой и почти бессвязной. В третьем послании строчки «эти дикие слабые руки» и «бормотаний твоих жемчуга» прекрасно передавали ее манеру выражать свои чувства.
     Она была совершенно пленена Блоком, его поэзией, его обликом. Она рассказывала мне, что Блок много говорил ей о себе, связывал свою судьбу с судьбой России.
     »

Дневниковая запись В. А. Щеголевой от 21. IV. 1908:
     «
     Апрель 21. Случайно совершенно попала с Блоком 8-го на острова, ушли утром в 4 часа от Федора Кузьмича. Блок все время смотрел на меня смеющимися глазами и, проводив до дому, вдруг сказал молящим голосом: «Поедемте на острова, очень прошу вас». Ослепительное утро, Летний сад, весь одетый желто-зеленым пухом, черные упругие стволы деревьев. Я согласилась.
     Этот человек так жадно и глубоко впитывает жизнь, и он так не похож на других. С ним страшно, он слишком притягивает к себе. И жизнь его такая странная. Прелестная жена — и вдруг Волохова, и он точно сомнамбула или лунатик на краю крыши шестиэтажного дома идет под этими внезапными лунными чарами Волоховой и ничего и никого не видит вокруг себя.
     ... И мои все дела тоже пронизаны такой болью. Эта поездка на острова и потом в Ботанический сад и поведение Блока. Зачем я ему? Он так жадно и страстно меня целовал, точно голодный... Я боролась, я сердилась, возмущалась и смеялась в конце концов. Что спросить с  этого умного очаровательного человека. Только бы мне не влюбиться в него, вот была бы штука. Нет, этого не будет. Я слишком самолюбива для легкой забавы, слишком требовательна. Но все-таки это утро на взморье, голубой шелк моря, лодка и мягкая рука на веслах. И ему и мне было очень весело. Весна — волшебница.
     »

А<ЛЕКСАНД>РУ Б.<ЛОК>У (до 24 мая 1908 г.>:

     «
     Моя любовь сильна и прекрасна, моя любовь не требует жертв. Она сама вся жертва, вся восторг, вся приношение. Но именно потому-то я и не отдала тебе мое тело, мое земное прекрасное тело, что люблю тебя высшей, не знающей конца, не видящей начала вечной любовью. Смотреть на тебя, знать, что ты существуешь, видеть тебя... умереть за тебя. Поцелуи твои, ласки твои горячие — это радость неизъяснимая, прекрасный цветок. Аромат его мгновенен, прильнуть к нему и уйти, неся в сердце сладостную печаль и томление. И вечно гореть думой о тебе, и благословлять дом, в котором ты живешь, и землю, по которой ты ходишь (ступаешь).
Знать, что ты любишь другую, — страшно режущим терзанием разрывается сердце, но все же любить тебя ликуя и страстно горя! Такая любовь не пройдет, ее не сравняет житейская тина повседневного однообразия. Ты отражен в моем сердце так, как оно тебя приняло и таким оно тебе молится и в те короткие, но полные нездешней радости и восторга минуты, каким оно тебя узнало, сохранит тебя навеки.
     »

(
Из примечаний публикатора:
     Предположительно письмо можно датировать именно так, поскольку сохранилось письмо Блока от 24 мая 1908 г., которое можно  квалифицировать как ответ именно на это письмо В. А. Щеголевой: «Простите меня, ради бога, многоуважаемая Валентина Андреевна. Если бы Вы знали, как я    Н Е  М О ГУ     сейчас, главное – внутренне не могу: так сложно и важно на душе. Сегодня получил Ваше письмо и думал? но — не могу, право, поверьте. И еще – я должно быть, уеду, на той неделе в деревню. Не сердитесь на меня, пожалуйста. Целую Ваши руки. Я хотел писать Вам совсем не о том. Преданный Вам Александр Блок». (VIII, 242).
     Текст письма В. А. Щеголевой печатается по черновому автографу. В архиве Блока ее письма не сохранились, так как «незадолго до смерти <...> Блок предал уничтожению письма от целого ряда своих корреспонденток. <...> в числе прочих были уничтожены (полностью или частично) письма К. М. Садовской, Н. Н. Волоховой, В. А. Щеголевой, Н. Н. Скворцовой<...>». («А. Блок. Переписка. Аннотированный каталог». Вып. 1, с. 17).
)


Автобиографическая заметка В. А. Щеголевой «ВСЕ ВЕЧНОСТИ ЖЕРЛОМ ПОЖРЕТСЯ»:

     «   
     ...И еще был вечер. Костюмированный у Сологуба.
    
    [
    Фёдор Кузьмич Сологуб (настоящая фамилия — Тетерников; 17 февраля (1 марта) 1863, Санкт-Петербург — 5 декабря 1927, Ленинград) — русский поэт, писатель, драматург, публицист, переводчик. Википедия.
     Философ Василий Розанов  о Ф. К. Сологубе:  «кирпич в сюртуке».
     ]

   
     Я приехала по настоянию Ф.К. и Насти   [А. Н. Чеботаревская(1876— 1921) — жена Ф. К. Сологуба, писательница]. Они все старались отвлечь меня от скорбей и забот, опять обрушившихся на мою голову [муж арестован за “политику”]. Все, кроме меня, были в костюмах (мне не до костюма было).
     Я вошла, не узнала хозяина, да и нельзя было узнать. По столовой мерно прохаживался почтенный римлянин, бритый, с мягко очерченным рисунком рта, в рубашке до колен, с перекинутым через плечо лиловым плащом, с котурнами на ногах.
     – Кто это? – спросила я кого-то из гостей.
     – Не знаю,– ответили мне.
     Я прошла мимо него к Насте, и поднялся крик, почему я не в костюме.
     – Вы будете грузинкой, платье подходящее, совершенно гладкое, темно-лиловое суконное платье с вырезом каре на груди. –  На голову сейчас накинула длинную белую вуаль или газ, она спадала до полу.— И не смейте грустить, надо  веселиться,— прибавила Настя, целуя меня.
     Настроение подымалось в шуме говора. Приезжали новые маски в костюмах и дамы почти все в масках, но я вышла в столовую.
     Незнакомый римлянин вдруг очень знакомым голосом сказал:
     – Здравствуйте, В<алентина> А<ндреевна>, – я вежливо ответила, не узнав,– Неужели не узнаете?
     Мне было неловко, где-то я встречала этого человека, но где не могу вспомнить. И вдруг услышала мелкий рассыпчатый хохот – это был Ф<едор> К<узьмич). Действительно, я не припомню, чтобы сбритые усы и борода до такой степени могли преобразить мужское лицо. Оно совершенно изменило свое содержание, сделалось мягче, приветливее и моложе. Началась обычная маскарадная канитель. Я была без маски, передо мной вдруг стали три черных домино в глубоком молчании.
      – Это вы? – спросила я, взяла руки одного, другого, третьего, опять руки второго, я узнала эти руки.
     Это был Блок, второй был Чулков. Узнав Блока, но не сказав об этом, я как обожженная бросилась в другую комнату. Кровь прихлынула у меня к сердцу, но маски пришли за мной и опять молча стали подле меня.
     Это продолжалось до половины вечера, наконец я не выдержала и сказала, что насильно сниму с него капюшон. И он со страшной силой схватил меня за руки и тихо сказал: «Я сам сниму». Запотевшее, красное от маски и жары лицо, чуть прилипшие на лбу завитки волос и милая улыбка. Это был Блок.
     Я поздоровалась, он поцеловал мне руку. Атмосфера вечера захватила его, он был очень весел, дурил, надевал мою фату и вдруг исчез.
     Все потускнело вокруг. Я села в уголок к Ф. К. и подумала вслух о том, что мне надо ехать домой в Любань, а послезавтра в тюрьму, на свидание к П<авлу> Е<лисеевичу> [мужу].
     — Нет, мы вас не отпустим,— сказал Ф.К.,— вы будете у нас ночевать. Это решено! — Он очень ласково взял меня под руку.— Пойдёмте, я прочту вам мои новые стихи. Я покорно встала, мы подошли к дверям кабинета. У письменного стола сидел А<лександр> А<лександрович> и, склонившись, быстро писал. Кончились танцы, Настя подбежала к нам.
     - Идите читать стихи, где Б<лок?>
     - Я не буду читать,— сказала я, — поймите, я не  могу.
     - Глупости, глупости, оттого, что вы будете киснуть, ничего не изменится. Идемте, Ф. К .
     Блок все писал. Мы повернули в зал. Вдруг я слышу тихий голос: «Валентина Андреевна», я обернулась, он протягивал мне сложенный в четверть листок бумаги.
     Я развернула и прочла «Все помнит о весле вздыхающем мое блаженное плечо».     Cвернула его и с волнением спрятала у себя на груди за корсет, посмотрев на него долгим взглядом и не сказав ни слова.
     Милый, милый, — подумала я , — не забыл.
     В голове не было мыслей. Логика, время, тюрьма, все куда-то уплыло, утонуло, этот  листочек скромного, милого стихотворения лежал у меня на сердце и отрывал от  действительности и превращал этот неумный суетливый вечер  в сказку. Я почувствовала с этим листком, что у меня выросли крылья, и что этот вечер единственный, может быть, на серых буднях моей суровой жизни, когда я вдохну глоток воздуха того, который мне нужен. Нельзя и не нужно ни о чем думать, все пройдет, все изменится, все забудется.
     Мной овладело какое-то лихорадочное состояние. Я сделалась до сумасшествия весела, читала, плясала. Настя лукаво поглядывала на меня и шептала на ухо: «Отчего такая перемена, отчего? Понимаю!» Я отсмеивалась, о послании никто не знал, и никто никогда его не читал, пока оно не было напечатано.
     Пригласили к ужину. Блок сел рядом со мной, но с другой стороны сел Чулков. Мое волнение, видимо, передалось Блоку, он почти не владел собой. Я спокойным голосом предлагала ему вина, в то время как мои глаза боялись заглянуть в глубину его глаз, и в сердце вдруг заползла какая-то нестерпимо терпкая тоска. В глазах его я видела зверя. Чулков все время наблюдал за нами как гувернер. Блок вдруг, задыхаясь, шепнул мне на ухо: «Умоляю вас, умоляю, пойдите в кабинет Ф. К. Я должен, я должен вам сказать несколько слов».
     Я, как загипнотизированная, поднялась со своего стула и, шатаясь, прошла в кабинет. Блок шел за мной. Я обернулась, мне сделалось страшно и не успела опомниться, как была сжата сильными объятиями и к моим губам прильнули горячие сумасшедшие губы, в промежутке я только успела шепнуть: «Оставьте, оставьте, оставьте меня».
     В дверях, как статуя командора, стоял Чулков.
     – Александр Александрович, Валентина Андреевна,– настойчиво повторял он.
     Это было ужасно.
     – Я поеду провожать вас.
     – Я остаюсь здесь.
     – Нет, вы должны, я прошу вас, ну я прошу вас.
     – Нельзя мне, нельзя,— говорила я и чувствовала, что почва ускользает из-под ног и что со мной будет, один бог знает. Такова была власть и обаяние этого человека.
     Стоял гам, кто-то чокался со мной, голова кружилась. Под утро я взяла свой чемоданчик из комнаты Насти.
     – Ты куда? – спросила она.
     – Домой!
     – Почему?
     – Уже утро, есть поезда, мне надо быть дома.
     Она пристально посмотрела на меня,
     – Я вас не пущу, я вас ни за что не пущу,— сказала она очень строго и сурово.
     Но я все же взяла свой маленький саквояж и вышла в прихожую. У двери стоял одетый Блок. Ф.К. и Настя вышли нас провожать. И здесь произошла глубоко тягостная едена.
     – Вы едете вместе? — спросил Федор Кузьмич.
     – Да, я провожаю Валентину Андреевну.
     – Этого не следует делать. Валентина Андреевна, останьтесь.
     Я молчала беспомощно.
     – Нет, Валентина Андреевна поедет,— упорно говорил Блок.
     Ф.К. метался от него ко мне, всячески убеждал, наконец он не выдержал и выставил самый страшный аргумент.
     – Александр Александрович, подумайте о Любови Дмитриевне, она беременна, Валентина Андреевна, подумайте о Павле Елисеевиче.
     Милый, добрый Кузьмич, но и смешной. Краска залила мои щеки, но я знала, что изменить ничего нельзя. Настя, злобно посмотрев на меня, ушла.
     Боже мой, как они были правы и как неправы в то же время. Я вдруг почувствовала страшное унижение и, м<ожет> б<ыть>, если бы не были представлены эти аргументы, я и осталась бы, но глаза Блока так властно смотрели на меня, что отступление было отрезано. Любовь Дмитриевна, Павел Елисеевич — это все совсем, совсем другое и нельзя было, нельзя было поминать их имена на этом маскараде в это тяжелое бесснежное пепельное утро. Все погибло. Когда я села на извозчика, ко мне потянулись нити разума, реальности и слова Сологуба, точно удар кнута по совести, сорвали прекрасную радугу. Мы молча доехали до Финляндского вокзала, и я начала просить Александра Александровича отвезти меня к моей приятельнице на Саперный.
     Вся радость была смята. Помню, что я твердила: «Не думайте обо мне плохо». Над моим весельем и стихийной радостью совершили насилие. Мне было гадко. Блок тяготил меня. Только бы доехать и не видеть этих глаз, и не ощущать этого унижения. Все было растерзано благоразумными словами Федора Кузьмича.
Приехав домой, я запрятала стихотворение и боялась, боялась вспомнить об этом кошмарном унизительном зимнем утре. Как оно было далеко от того, которому были посвящены милые незатейливые строки, когда ничто не нарушало гармонии, цвели тюльпаны на Каменном острове, сверкала желтым золотом серебряная гладь взморья и не нужно было ни о ком и ни о чем думать, никто не читал нравоучений. И я решила. Больше я не увижу этого человека!
     Что прозрел Сологуб в тяжелых глазах Блока и почему он так не хотел, чтобы мы ехали вместе? Сологуб все-таки, в конце концов, был дисциплинированный педагог, сам он проморгал свою молодость или, вернее, она не далась ему. Или нет, здесь сыграли роль два трагических положения, по существу в корне отнюдь не так звучавших, как они звучали и оценивались Федором Кузьмичем. Зная предшествовавшие события беременности Любови Дмитриевны и пережив расход с Павлом Елисеевичем, я перед этими обоими событиями не была ответственна.
     Но ведь это знала я и больше никто, банально, все это носило иную расценку и на душе у меня была мелкая копоть.
     »



     И повторю слова Блока из письма Ремизову:
     «… Вы не смотрите на посвящения, а смотрите на стихи. Или Вы не можете отвлечься, или, если осуждаете, так не знаете этих стран…»

     А каким он в те времена выглядел для женщин,  описано у Ахматовой:

     «
                …Он там один.
          На стене его твердый профиль.
              Гавриил или Мефистофель
                Твой, красавица, паладин?
          Демон сам с улыбкой Тамары,
              Но такие таятся чары
                В этом страшном, дымном лице:
          Плоть, почти что ставшая духом,
              И античный локон над ухом –
                Все таинственно в пришлеце.
          Это он в переполненном зале
              Слал ту черную розу в бокале,
                Или все это было сном?
          С мертвым сердцем и мертвым взором
              Он ли встретился с Командором,
                В тот пробравшись проклятый дом?
          И его поведано словом,
              Как вы были в пространстве новом,
                Как вне времени были вы, –
          И в каких хрусталях полярных
              И в каких сияньях янтарных
                Там, у устья Леты – Невы.
     »

     Как вообще он обратил внимание на эту, совсем неяркую женщину, для которой и Л.Д. была красавицей? Когда сам он был увлечен ослепительной Волоховой? Может, это общее свойство гениев? Ахматова про другого гения: "Меня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом."
 

«В.А.Щ.» –

          «…Я только странно повторяю
          Их золотые имена.

           Их было много. Но одною
          Чертой соединил их я,
          Одной безумной красотою,
          Чье имя: страсть и жизнь моя…
                30 марта 1908»
 


Рецензии