27 Пасторское слово

- 27 -
«Пасторское» слово.

Над духом «Закона о бедных» витают идеи Адама Смита, который все свои помыслы направлял на неуклонный рост общего блага, для которого помощь бедным считается бесполезной, поскольку любое вмешательство в саморегулирующиеся рыночные механизмы препятствует росту этого самого блага. Что бы под этим витиеватым термином не понимали, он является производной от всеобщего эквивалента, поскольку никакой материальный объект, будь то творение человеческих рук или природы не нужен рынку, если он не обладает стоимостью.
   
Буквально через десять лет после публикации Смитом «Исследование о природе и причинах богатства народов» Джозеф Таунсенд в «Исследование законов о бедных доброжелателем человечества», пишет:
«Количество пищи — вот что регулирует численность человеческого вида. Это закон природы, который человек не способен отменить или изменить. Рано или поздно численность населения начинает превышать количество пищи, поэтому в обществе всегда должны быть бедные, которые обречены на голод и нуждаются в работе. Они и являются истинными виновниками чрезмерной нищеты – т. к. увеличивают свою численность ранее, чем будет обеспечена достаточная для их поддержания провизия» . Рост нищеты, по мнению Таунсенда, вызван безрассудным размножением, леностью и порочностью бедняков, лишенных добродетелей протестантской этики. Голод, писал он, идеальное средство принуждения бедных к труду: беднякам «мало известны мотивы, которые стимулируют деятельность более высоких слоев общества: гордость, честь, честолюбие. В результате только голод может заставить их работать».
Джозефу Таунсенду вторил Т. Мальтуса, ставший ещё более знаменитым из-за того, что его идеи удостоились специального термина собственного имени - «мальтузианство». В книге «Опыт о законе народонаселения…» (1798) он старательно доказывает формулу объясняющую нехватку средств к существованию на всех: мол население имеет тенденцию к росту в геометрической прогрессии, тогда как средства к существованию растут всего лишь с арифметической.

Мальтус изложил свой «Опыт» в качестве ответа на книгу 1793 года У. Годвина «Рассуждение о политической справедливости», где причиной бедности называется неравномерное распределение доходов и недостатки общественных учреждений, и книгу Ж. Кондорсе «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1794), в которых рост населения оценивается как положительный фактор.
Любопытно, что в своей книге Мальтус впервые использовал такой термин, как «борьба за существование», который впоследствии использовал Ч. Дарвин в «Происхождении видов». Свою концепцию Мальтус обосновывал тем, что увеличение доходов неизбежно ведет к размножению низших классов и, следовательно, усилению «борьбы за существование», что в итоге приведёт к обратному падению доходов и сокращению численности населения.

Этот, с его точки зрения, саморегулирующийся механизм популяции, в силу ограниченности ресурсов на каком-то этапе неизбежно ведёт к бедности, голоду и социальным потрясениям. По Мальтусу рост населения – это зло и если его не сдерживать, то неизбежно возникает ситуация, позже названная «мальтузианской ловушкой», в результате которой рост населения обгоняет рост производства продуктов питания, ограниченного плодородием почвы.

В свою очередь, идеи Мальтуса о необходимости сокращения численности населения, для улучшения его благосостояния, неоднократно подвергались критике. Ещё Карл Маркс приводил пример голода в Ирландии (1840-е годы), когда английские лендлорды, из-за падения цен на хлеб после отмены «Хлебных законов», согнали со своих земель 2 млн. ирландских крестьян-арендаторов, повысив им арендную плату, а освободившиеся земли отдали под пастбища. Около 1 млн. ирландцев бежали в города и умерли от голода, еще 1 млн. эмигрировали в Америку, население Ирландии с 1841 по 1901 годы сократилось в два раза с 8 до 4 млн. человек, но это не привело и не могло привести к улучшению условий жизни оставшихся ирландских крестьян . «Как только Англии понадобилось мясо, вместо ирландской пшеницы, 5 миллионов ирландцев оказались лишними», так едко по этому поводу высказался Ф. Энгельс. 

По мнению Д. Риккардо не только голод является хорошим средством для избавления от лени, но и стремление к свободе. Он пишет: «Только прививая беднякам ценности независимости, и обучая их не искать постоянно систематической или случайной благотворительности, а надеяться на собственные источники поддержки, … мы значительно приблизимся к более стабильному и здоровому государству» .
Прочитав последние строки, хочется задать вопрос Риккардо, а в курсе ли он, что основной движущей силой истории, по мнению того же Фукуямы, является, помимо жажды признания ещё и стремление к свободе? Ладно, Фукуяма тогда ещё не успел родиться, но Томас Гоббс, Джон Локк, Шарль де Монтескье и Жан-Жак Руссо считали свободу неотъемлемым правом, которое принадлежит человеку исходя из самого факта его принадлежности к человеческому роду.

Зачем во времена промышленной революции прививать нечто, если это нечто, итак, было неотъемлемым свойством человека с самого начала времен? Может ли быть такое естественное право, которым люди не желают воспользоваться без внешнего побуждения даже в условиях жесточайшей необходимости, граничащей с выживанием? Или может быть, низшие слои населения не принадлежат к человеческому роду поскольку не вписываются в общую теорию?
Неужели и в самом деле в Англии могли жить такие люди, которые нуждались в прививании ценностей свободы? В Англии - стране победившего протестантизма, где в отличии от католических стран свобода стала краеугольным камнем не только государственного устройства, но и государственной религии аж с 1534 года?
Задумайтесь только, полтора миллиона человек (двенадцать процентов население благополучной Англии), влачили жалкое существование на грани голодной смерти и при этом не проявляли стремления к борьбе не только за свои естественные права, но и за саму жизнь.

Получив некоторое представление о крестьянской общине, можно с большой степенью уверенности предположить, что разрушение общины для людей, живших ею, стало катастрофой.
В том мире, в котором они существовали до того, как началось уничтожения общин, рядом были свои и где-то далеко за околицей были чужие. С чужими почти не приходилось пересекаться, а свои жили всегда по соседству. Свои не были идеальны, как не идеальны любые родственники, но весь мир держался на них.
По сути, миллионы трудолюбивых крестьян, стойко переносивших голодные времена, моровые болезни и любые иные испытания, оказались с разрушением общины на другой планете, где нет своих, а есть только чужие.  К такому никто не может быть готов.
После того, как мир рухнул, те, кто смог удержаться на земле, продолжал получать поддержку семьи или, обладая подвижной психикой, смог пережить этот кошмар в одиночку. Для всех остальных в новом мире не было места.
Если бы для этих людей приоритетом была бы свобода и собственное достоинство, то огромная масса в полтора миллиона человек, оказавшаяся в невыносимых условиях, без сомнения разрушила бы любую государственную власть, разнесла на камни парламент, от Тауэра оставила бы пустое место, как это случилось с Бастилией в революционном Париже, наконец, устроили бы такую кровавую революцию, какой ещё не знало человечество.

Судя по тому, что они ничего такого не сотворили, ни чувства ненависти и мести, ни гордыни не было в их сердцах. Они были раздавлены крушением своего мира, веками складывающегося жизненного уклада, из которого их вырвали, как малых детей из семьи, и бросили умирать на улице.
Да, жизнь в общине была нелегка, но привычна, в ней люди приспособились выживать благодаря взаимовыручке и сплочённости. Такой сплоченности, которая подразумевала жертвенность, когда порою только ценою своей жизни может быть спасена жизнь собственных детей и близких родственников. По сути, это та самая любовь, которую проповедовала церковь. Хотя, конечно же, объяснять, например, матери необходимость жертвы ради своего дитя бессмысленно.   
В первой половине XIX века на улицах Лондона и других городов Англии разворачивалась настоящая трагедия. Сотни тысяч потерянных людей слонялись в поиске своих. Кто-то из них догадывался, что своих больше нет, кто-то оставался в плену иллюзий, надеясь обрести вновь опору в людях, но то, что они так и не смогли стать членами необъятной для их сознания общины, называемой Великобританией, не меняло того факта, что единственное, что они могли сделать, так это тихо умереть ради неё.


К счастью, большинство из бывших крестьян не умело читать, и им не удалось ознакомится с гениальными трудами великих мыслителей, в том числе ради блага которых они умирали в грязи и нищете.
И это не образ речи. Если посмотреть доступные данные о продолжительности жизни рабочих, которая в благополучный 1842 год по Манчестеру составляла 17 лет, по Ливерпулю 15 лет (см. табл. 1), и только в тихом городишке Кендал, занятым производством нюхательного табака доходила до 34 лет; и вспомним текст сопровождающей «Закон о бедности» 1834 года, где: «Каждая копейка, потраченная на то, чтобы сделать положение бедняков более достойным, чем положение независимых работников, – это праздная и вредная щедрость», то трудно даже представить, насколько скоротечна и безрадостна была жизнь бедняков, в то время как Адам Смит (1723 —  1790 гг.) задолго до научных достижений в медицине прожил 67 лет только благодаря здоровому образу жизни, Джозеф Таунсенд (1739 – 1816) благодаря правильной сбалансированной диете дотянул до 77 лет, а Томас Роберт Мальтус (1766—1834) – исключительно благодаря зарядке и конным прогулкам на свежем воздухе до 68 лет, и только Дэвид Рикардо (1772 – 1823 гг.) безвременно покинул мир на 51 году жизни.

Простая арифметика дает соотношение от 1,5 жизней в пользу Рикардо (51/34) до 5, 13 жизней в пользу Таунсенда (77/15) по сравнению со средним английским рабочим, влачащим свою жизнь в то самое время, когда творили сии великие мужи.
Те, кто необдуманно скажет, что каждый из них украл от половины до 4 жизней своих сограждан будут конечно же не правы. Ведь люди не вампиры, и не могут в прямом смысле этого слова продлевать свою жизнь выпивая жизнь других людей.
На самом деле все они и каждый из них по отдельности были прямым доказательством живительной силы общего блага. Это благо может быть и не прибавляет людям совести, зато очень даже продлевает жизнь. Кому в полтора раза, а некоторым счастливчикам аж в пять раз.
 
На этом фоне довольно сомнительной представляется информация о неудачных попытках алхимиков найти философский камень. Если им и не удалось создать пятый элемент, необходимый для успешного осуществления трансмутации металлов в золото, то с обратной операцией по превращению золота в эликсир жизни, судя по результатам, они прекрасно справились.

Если деньги (на тот момент времени - золото) являются всеобщим эквивалентом, то, обладание частной собственностью и достаточной рентой с неё или иным доходом, успешно позволяет осуществлять «трансмутацию» в любое материальное благо из набора тех самых общий благ, о которых упоминал Адам Смит, для увеличения продолжительности собственной жизни и наполнения её необходимыми радостями и комфортом.   
 
Неравнодушный читатель может задаться вопросом, откуда в научных трудах некоторых авторов и законодателей столько высокомерия и презрения к своим согражданам? Конечно, можно попробовать всё списать на сословное различия, что, без сомнения, верно, но причина кроется несколько глубже.

Не стоит забывать тот факт, что в жесточайшей бескомпромиссной борьбе за колониальное господство обитатели островного государства к началу девятнадцатого века смогли вырвать великую победу, низвергнув и Испанскую владычицу морей, и потеснив в море океане Нидерланды, а у Франции отбив в кровопролитной войне колониальную жемчужину Индию, сделав, наконец, Британию Великой (англ. Great Britain).  В довершении всего ещё и публично унизив революционную соседку, разбив при Ватерлоо самую сильную армию Европы, а заодно дважды заточив в плен самого злостного врага величия Британской короны Наполеона Бонапарта.

Всё это далось острову не даром. Представители британской элиты воспитывались в поистине спартанских условиях, с раннего детства закаляясь в жестких казарменных учреждениях, лишенные материнской ласки и жалости сверстников. Свобода и Величие Британии ковались в кровопролитных войнах, морских походах и изнурительных научных изысканиях. Поколениями британский свободолюбивый класс жертвовал собой ради процветания родного острова. Всё силы отдавались в борьбе за новую благодать – золото, которая сияла яркой мечтой в каждом сердце и воплощала надежду на общественное благо.

И вот бесспорные победители империалистического соревнования, сумевшие таки обрести такую желанную благодать и заодно раздавить таких грозных соперников, оглядываются. И что они видят? В то время, как они стольким жертвовали ради благодати, постепенно трансформировавшейся в общее благо, на их родном острове остались ещё люди, которые не умеют ценить величайшее из благ.
Какое разочарование! Какой позор! И как объяснить этим необразованным людям, что только свобода наделяет человека личной ответственностью, которая рано или поздно дарует каждому частную собственность, а всем вместе её частным обладателям общее благо.      

Помещая бывших крестьян в исправительно-трудовые заведения, английским законодателем де-факто бедность признавалась преступлением, а всякий бедный преступником. Насколько циничным должен быть взгляд, чтобы бывших крестьян, веками кормивший себя и всех приближенных к власти; крестьян, работавших в поле с раннего утра до поздней ночи и умудряющихся сводить концы с концами в условиях вечной нехватки всего самого необходимого, признать бездельниками? А самое кощунственное в этом то, что оказался бывший крестьянин в этом незавидном положении по вине того самого законодателя, который своими актами об огораживании разрушил общинный уклад в угоду всеобщего блага, роста ренты и прочей ценности.
Конечно же, мы не должны быть слишком строги к законодателям и просто мыслящим людям той эпохи. Не будем забывать, что при всех своих достоинствах они оставались жертвами сословных предрассудков и протестантской веры. Будучи представителями высших каст (простите оговорился, сословий), они чувствовали себя как на обитаемом острове, отделенном от низшего сословия линией прибоя. И когда в их поле зрения случайно попадало тело представителя низшей касты (опять простите, сословия), выкинутое волной на берег, то они не могли не испытать смешанных чувств.

Смешанные чувства неизбежно должны были толкать сознание, которое в английском языке ещё имело значение совесть, на поиски ответов. И тут всего один шаг до того, чтобы связать рутинно штампуемые «вполне видимой рукой» (чтобы ни внушал Адам Смит) акты об огораживании, со всеми этими миллионами бывших крестьян, бегущих из села и превращающимися в грязных и голодных нищих, которых, согласно принятому «той самой видимой рукой» закону, в конце концов поместят в жуткие условия исправительных заведений. Для людей чести, наделенных добродетелями протестантской морали, такая правда могла привести прямиком к саморазрушению личности, поскольку признать вину за страдания подданных короны и при этом оставаться добропорядочным христианином дано не каждому.
Что мы делаем теперь, терзаемые сомнениями и неразрешимыми вопросами? Бродим в социальных сетях, задаем вопросы в поисковых строках или записываемся на прием к психоаналитику. Всех этих благ были лишены в викторианский век даже представители высших сословий (посочувствуем им). Поэтому они были вынуждены обращаться к толстым научным журналам или не менее толстым книгам в поиске объяснений.
Согласно Эриху Фромму, неврозы — это симптомы морального поражения человека в его жизнедеятельности, в том числе в борьбе за свободу.  Внутренние конфликты не могут не искать разрешения, «… неврозы — это выражение моральных проблем, а невротические симптомы возникают как следствие неразрешённых моральных конфликтов» .
 
Для людей высокой морали как правило вступает в силу механизм рационализации, так подробно описанный Фроммом. Дисгармония окружающей действительности, вторгаясь в душевный покой. Редко кому удается видеть объективную картину мира даже в состоянии покоя, а в условиях морального давления мышление охотно использует ту часть воспринимаемой информации, которая подталкивает к таким выводам, благодаря которым собственное поведение предстает как единственно допустимое и соответствующее объективным обстоятельствам. В итоге благополучно создается картина мира, в котором всё разложено по местам, вновь сияет математическая гармония, а сам автор и представители его касты (простите, читатели) предстают чуть ли не ангелами. 
Казалось бы, такое великолепное единство совести, ума и общего блага должно было привести к чему-то позитивному. Однако, единством-то здесь и не пахнет, поскольку в ответ на угрызения совести ум находит способ обелить себя и продолжать заботится о личном материальном благе, но теперь уже на сугубо научных основаниях презирая интересы других людей. 

Помните сказочную повесть Александра Волкова «Волшебник изумрудного города», основанную на сказке Л. Баума «Удивительный волшебник из страны Оз»?
В ней изложена очень поучительна история мечтателя Гудвина, который попадает в Зелёную страну, жители которой принимают его за волшебника. Он решает построить Изумрудный город, но оказывается, что не хватает строительного материала. Тогда Гудвин заменяет изумруды простым стеклом и обязывает всех жителей носить зелёные очки для того, чтобы никто не заметил подмены.
Когда задумываешься над этой ситуацией, возникает первая мысль – какая глупость! Это же ведь всего лишь очки, их можно в любую минуту снять, и обман тут же раскроется. Но вторая мысль уже о том, что Гудвин не в состоянии самостоятельно построить город (он ведь фокусник, а не волшебник). Город строили жители. Наверняка это была их общая мечта, но мир оказался суров и построить город таким, как задумывали, не получалось. Оставалось признать реальность и жить дальше. Но Гудвин решил, что правда может сломить сказочных жителей города и выдал всем зеленые очки.

Вот отгадка: они сами не хотят знать правду! Только этим объясняется то, что они не снимают очки даже тогда, когда их никто не может видеть. Как говорится: «лучше сладкая ложь, чем горькая правда». Если я ничего не путаю.
Совершенно не важно, базируются ли все эти теории от Мальтуса до Смита на здравом смысле или нет, если они приносят умиротворение и покой в сердца добропорядочных строителей изумрудного города. Для того, чтобы город из стекла не рухнул его жителям нужны зеленые очки, шелковое сердце и невидимая рука.
Когда вы приходите в IMAX кинотеатр на очередной фильм о супергероях, так ведь не ради того, чтобы глубже понять мир, постичь истину, и углубится в мотивы человеческих взаимоотношений. Познавать мир, следя за взрослым накаченным детиной, разгуливающим по улице в трусах, натянутых поверх трико и с развивающимся за спиной плащом? Да в таком виде вообще не важно, что он говорит и о чем думает!  Такое ощущение, что авторы специально так его нарядили, чтобы детишки не воспринимали всё слишком всерьёз.   


Когда в средневековой Европе устремления достойных людей метались между рыцарской доблестью и христианской добродетелью, одна страна вдруг нарушила все правила и вырвалась вперед, став одновременно и любимицей Папского престола, и величайшей империей благодаря золоту из-за океана.
Все, начиная с мелкого торговца и заканчивая лордами вдруг осознали вокруг чего вертится мир.  Золото! Тот, кто обладает золотом, на того нисходит и удача в ратном бою и высшая благодать. Вся европейская периферия первым делом попыталась отвернуться от Папского престола, а втором - включилась в экономическое и военное соревнование за наивысшей благодатью.

Надо сказать, что многие известные либералы того времени не видели ничего хорошего в демократии и связывали свои надежды на будущее исключительно с монархией. Например, политическим идеалом Томаса Гоббса была абсолютная монархия, в которой, по его мнению, общие интересы более всего совпадают с интересами частных лиц. «При демократии же или аристократии личное благополучие лиц продажных или честолюбивых обеспечивается не столько общественным процветанием, сколько чаще всего вероломным советом, предательством или гражданской войной ».
Не будем слишком строги в своих оценках, поскольку на тот момент Гоббс ещё не мог ознакомится с изумительными образцами демократии, какие появились на нашей планете значительно позднее. Проблема в том, что не имея этих образцов перед глазами, подобно Гоббсу рассуждали многие.   Исходя из этого и мыслители, и предприниматели пытались занять свои места в архаичной монархической иерархии.
В той структуре костяком выступали воины, наделенные за свои ратные заслуги земельными наделами, а скрепляла монархию христианская вера с церковным представительством в каждом уголке и на каждой государственной ступеньке. На вершине пирамиды стоял монарх, который и олицетворял собой и скреплял всю эту пирамиду. 
 
Вся структура была пронизана верой, а устремления достойных людей её составляющих метались между рыцарской(воинской) доблестью и христианской добродетелью.  Благодаря возрастающими влиянию золота из-за океана и либеральным реформам места воинов стали занимать предприниматели и торговцы, а сама монархия становилась на путь конституции, чтобы наиболее полно соблюсти интересы владельцев собственности.
Церковь всё ещё оставалась важной частью монархии, но для предпринимателей и законодателей, остающихся законопослушными христианами, нужны были несколько иные слова утешения и наставления, нежели те, которые они могли найти у приходского пастыря. Ну что, спрашивается, им мог бы сказать новый Савонарола? Раздайте всё своё имущество бедным и убогим, чтобы войти в Царствие Небесное!
Да кто он такой, этот Савонарола? В экономике ничего не понимает, а туда же - советы давать.
С другой стороны, протестантизм, как наиболее свободолюбивое ответвление христианства, предоставлял своим последователям право свободно выбирать себе пастыря из людей наиболее уважаемых, наиболее начитанных и многоумных. Ну а кто на такую роль сгодится лучше Адама Смита, Джозефа Таунсенда, Риккардо или Мальтуса?

Уважаемые? Да! Знающие? Кто бы сомневался. Умные? Ну конечно!
Молодым и амбиционным представителям высших сословий, восприимчивым ко всему новому и прогрессивному, протестантские пастыри XIX века уже ничего толкового не могли сказать, поскольку не обладали специальными знаниями для ответов на животрепещущие вопросы современности. На их фоне философы-экономисты становились яркими маяками чистого разума во мраке окружающий действительности. 
И что мог увидеть читатель в текстах этих светочей чистого разума?
У достопочтенного Адама Смита он мог почерпнуть, что за все в этом мире отвечает «невидимая рука», и всё, что должен делать добропорядочный гражданин, так это быть настолько алчным, насколько возможно. 
Благочестивый Джозеф Таунсенд, скромно называющий себя доброжелателем человечества, объяснял невзгоды, свалившиеся на низшие сословия их безрассудным размножением, порочностью, ленью и нехваткой пищи на всех.  Мол, ничего не поделаешь, еды ведь на всех не хватает, да ещё и эти из низших сословий так ленивы, что даже не желают позаботиться о себе.
А добропорядочный Риккардо, потупившись, признавал, что беднякам нужно научиться, наконец, рассчитывать только на себя и не рассчитывать на помощь братьев во Христе, а самое главное забыть навсегда, что именно эти самые братья во Христе сначала отняли у них поддержку общины, а затем стали глумиться над той грязью и нищетой, в которую сами их и толкнули.
 
В общем, кого не послушаешь, у всех одна и таже песня «а вот они условия, а вот она среда». Главное, всем следует запомнить, что представители высших сословий ничем не могут помочь низшим, напротив, только ухудшая их условия, можно поспособствовать их эволюции в трудолюбивые и свободные особи. Тем, конечно, которые выживут. 
Парадокс того времени состоял в том, что новые пастыри экономической стоимости были, по большей части, добропорядочными протестантами и, как это не странно, тоже очень рассчитывали попасть в рай. Бесспорно, что садиться за научный труд их толкала стремление к признанию, но они не могли не замечать, что рядом с ними влачат жизнь в нищете их братья во Христе, наделённые такой же бессмертной душой, что и они.
Собственно, личной вины за разорение крестьян и нищенскую жизнь рабочих они чувствовать не могли, но, будучи частью своего сословия, не могли не переживать за своих. Не исключено, что сословная солидарность когда-никогда входила в конфликт с христианской моралью, мешала хорошему пищеварению и не способствовала здоровому сну.

А вдруг там - у входа во врата рая навстречу выйдет апостол Петр и, строго так насупив брови, спросит: «Почему ты был равнодушен к своим братьям?»
Не исключено, что если бы сословная солидарность так не довлела над светлыми умами пастырей новой религии стоимости, отчего они сочиняли для себя и своих читателей полные высокомерия, эгоизма и кастового превосходства шпаргалки на случай встречи с апостолом Петром вроде: они  же сами виноваты во всём, потому что слишком плодятся и работать не хотят, а мы то что, это всё «невидимая рука», то возможно законодатели так не торопились уничтожить общину, а предприниматели не были бы так алчны, и не было бы всех этих миллионов загубленных жизней. Конечно же капитализм всё равно наступил бы, но возможно не так стремительно снося всё на своем пути.

Удивительно, но, не имея глубоких познаний в биологии, благочестивый Джозеф Таунсенд, а за ним и не менее добропорядочный Томас Мальтус, смогли разглядеть по крайней мере за пол века до гениального прозрения Чарльза Дарвина все основные эволюционные признаки на примере всего лишь одного вида (Homo) из семейства гоминид в отряде приматов.

Смотрите сами: низшие сословия безрассудно плодятся, из-за этого рождается людей больше, чем может быть пищевых ресурсов; из-за нехватки ресурсов голод толкает всех к борьбе за выживание (конкурентной борьбе); в жесточайшей конкурентной борьбе свободной рынок (естественный отбор?) отбирает наиболее приспособленных. Остается всего один шаг до идеи Чарльза Дарвина, согласно которой, напомню, побеждают наиболее сильные и приспособленные (читай: богатые), а слабые и ленивые (читай: бедные) должны голодать, чтобы не разучится работать (читай: выживать).
Однако гении рождаются на так часто, как хотелось, так что благодарному человечеству пришлось ещё немного подождать, прежде чем в одной гениальной голове родится величайшая догадка, которая изменит жизнь на нашей планете. 
 
  Кратко. С развитием рыночных отношений в монархической структуре места воинов и священников стали занимать предприниматели и философы – экономисты. В письменных проповедях последних центральной темой становится   устремление к некоему общему благу, окончательно вытеснившему собой понятие Божьей благодати.