30 Птица тройка французской революции

30 - Птица тройка французской революции.

Когда кому-то хочется думать так же, как Юваль Ной Харари о том, что «В 1789 году французы чуть ли не за ночь переключились с мифа о божественном праве королей на другой миф — о власти, принадлежащей народу», то к этому нужно относится с большой долей скептицизма.
Во-первых, на первом этапе революции, начавшемся взятием Бастилии и принятием «Декларации», был взят курс далеко не на демократию, а на конституционную монархию. Этот курс был неизменен вплоть до 22 сентября 1792 года, когда Конвент, наконец, упразднил монархию.

До этого момента король оставался главой государства и исполнительной власти, хоть и править он должен был на основании закона. Если о полноте «мифа о божественном праве королей» в таких условиях ещё можно поспорить, то о продолжительном периоде, последовавшем за несколькими годами республиканского правления, можно уверенно сказать, что миф уходил не на долго.  Правление императора Бонапарта и период Реставрации почти на полвека вернувший к власти трех представителей династии Бурбонов от Людовика XVIII, Карла X и до Луи-Филиппа I, после которых с 1852 до 1872 года во Франции на троне двадцать лет посидел  ещё и император Наполеон III (ни много, ни мало племянник Наполеона Бонапарта) робко намекает о живучести  «мифа о божественном праве королей», по крайней мере в отдельно взятой Франции.
А во-вторых, после «Декларации прав человека и гражданина» в которой особо отмечено, что «Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его образовании », был принят избирательный закон, согласно которому всех граждан разделили на «активных», получивших право избирать и быть избранными и «пассивных», не получивших избирательных прав.

Активными гражданами считались только мужчины, достигшие 25 лет, не находящиеся в услужении и уплачивающие налог не менее определенного размере. Этим критериям удовлетворяло тогда примерно 4,3 млн. человек.
Так что, говоря о власти, принадлежащей народу, придется либо отказать в праве считаться народом 4/5 населения Франции, либо начать витиеватые объяснения о том, что один день — это образ речи и всего лишь начало большого пути к свободе в какие-то сто лет. Между тем, странно даже представить, что можно рассуждать о власти народа, когда столько французов подверглись дискриминации не только по имущественному, но и, что особенно невыносимо, по половому принципу.
Насколько французы были не готовы к демократии говорит тот факт, что, долгожданное свержение власти короля и избрание Национального Конвента на основании всеобщего избирательного права, привело буквально в течении нескольких месяцев к диктатуре.

Захватившие власть якобинцы отменили действие конституции и деятельность всех партий с взглядами отличными от своих собственных. Комитет общественного опасения сосредоточил в своих руках всё от назначения и смещения чиновников, послов, генералов до принятия решения об арестах и распределения финансов из подконтрольного ему спец фонда. Этот орган бесконтрольной абсолютной власти по очереди возглавляли Дантон и Робеспьер. Оба закончили своё правление на гильотине, и если Дантону ещё дали время на безуспешную попытку оправдаться, то Робеспьера вместе с другими членами Комитета казнили уже на следующий день после свержения.
После того как всех, кого нужно и ненужно казнили, во избежание рецидива диктатуры, вернули избирательный ценз, при чем даже более строгий чем тот, который существовал ранее при конституционной монархии.
Парадокс: попытка установить полноценную демократия со всеобщим избирательным правом привела к диктатуре, и для того, чтобы застраховаться от новой диктатуры демократию сделали вновь неполноценной, лишив избирательного права большую часть населения.

Столь извилистый путь к подлинной демократии с одной стороны вполне естественен, поскольку прокладывался на ощупь, а с другой стал возможен во многом благодаря таким выдающимся личностям XVIII века, как Вольтер, Ж.-Ж. Руссо и Ж. Монтескье.
Вольтер вдохновил первый этап революции. Преклонение перед ним было таковым, что Конвент постановил перенести останки Вольтера в Пантеон (это французский аналог Кремлевской стены), а само перезахоронение останков превратили в грандиозную революционную демонстрацию.
Немалая заслуга Вольтера в том, что в «Декларации прав человека и гражданина» появился пункт №2: «Цель каждого государственного союза составляет обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковы свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению» . Но ещё большая его заслуга в том, что конституционная монархия не смогла продержаться более трех лет, что открыло путь к дальнейшей эволюции власти.

Естественным следствием поражение в противостоянии с Англией было желание перенять то, что позволяло противнику из раза в раз выигрывать и на поле боя, и в экономике. Сторонники конституционной монархии надеялись, что для этого нужно по примеру Англии аристократию землевладельцев заменить на аристократию владельцев капитала и при этом короля оставить на месте. Пытаясь воссоздать английскую государственную систему, французские законодатели лишь забыли о том, что вся эта сословная пирамида держится на легитимности королевской власти.
Антиклерикальный девиз Вольтера «;crasez l’inf;me!» (Раздавите гадину!), ставший главным его наследием и крылатым выражением, был воспринят революционерами слишком буквально. Уничтожая церковь, они разрушали самый важный инструмент доверия не только к власти, но и между людьми.
Да, оставался всеобщий суррогат доверия – деньги, но, во-первых, чудовищная инфляция уже сама по себе являлась следствием дефицита доверия не только к деньгам, но и к властям, их эмитирующих, а, во-вторых, в католической стране, покушаясь на христианскую веру, не только лишаешь всю конструкции власти смысла, но и уничтожаешь самый главный мотив доверия между людьми. Отказываясь от христианской веры, люди из своих по творению, как родственников по Адаму тут же превращаются в чужих.

Есть версия, что и сам Вольтер понимал эту очевидную истину. Во всяком случае, согласно одному очень известному анекдоту, который будто бы пересказывали ещё его современники, когда Вольтера спросили, есть ли Бог, он попросил сперва плотно закрыть дверь и затем сказал: „Бога нет, но этого не должны знать мои лакей и жена, так как я не хочу, чтобы мой лакей меня зарезал, а жена вышла из послушания».
Революционеры и не подумали «закрыть дверь», за что многие из них сложили головы на гильотине, а Франция продолжила свой путь по колено в крови.
Восставшая против Французской революции католическая провинция Вандея, активно сопротивлялась более трех лет, за что её подвергли террору.  1 августа 1793 года Комитет общественной безопасности приказал провести "умиротворение" региона путем полного физического уничтожения . Не знаю, как юридически называются действия государственных структур, которые ради порядка убивают от 20 до 25% населения повстанческой территории (включая женщин и детей), но именно это совершила Франция с народом провинции Вандея, восставшем против демократии.



Революционеры убивала не только несогласных с делом революции, но и друг друга в беспощадной борьбе за власть и за деньги. Стоит вспомнить хотя бы скандал с ликвидацией Ост-Индской компании.
Причина революционной жестокости не в человеческой природе, будто бы склонной к насилию, а в утере взаимного доверия. Когда в обществе уничтожена объединяющая идея, то каждый становится сам по себе. А поскольку во Франции стремительно усиливались центробежные настроения, то и скатится к террору для ради хоть какого-то порядка немудрено. Если никто никому не доверяет, то единственный способ убедить противника в своей правоте — это насилие.
Все революционеры были за свободу, но убивали друг друга с ещё большим остервенением, чем это было тогда, когда о свободе и не заикались. Для кровопролития было достаточно всего лишь разного понимания этой самой свободы и такого чисто человеческого свойства, как жажда признания. Это ничуть не должно в нас посеять сомнения в умиротворяющей и всепобеждающей силе свободы и жажды признания, которые по меткому утверждению Фукуямы ведут нас к миру на веки вечные. Тем же, кто всё же задумается над этим, лучшим средством от сомнений будет вымыть яблоко и жевать его, вдумчиво глядя в окно. На пролетающие облака…   
Надо сказать, что когда называют причины той революции, то в основном ссылаются на экономику. Меду тем и Франция, и другие католические страны (та же Испания) многократно переживали трудные времена, но голод и банкротство государственных финансов не приводили к столь разрушительным последствиям.  Та система была настроена на трудности, материальное в ней было не главным, но монархия, как любая человеческая общность, теряла прочность при разрушении доверия. К примеру, в России потеря властью доверия приводила обычно к бунтам под условным лозунгом: «А царь то не настоящий!»

Франция скорее всего пережила бы и этот кризис, если бы заигравшийся в колониальный бизнес король не решил переложить расплату за свои ошибки на народ, подняв и без того высокие налоги. Если бы налоги поднимались по понятным народу причинам (защита отечества, национальное бедствие или хотя бы выкуп самого короля), то народ, без сомнения, собрал последние силы и, поругивая втихомолку чиновников, стерпел, но расплачиваться за какие-то темные делишки нуворишей где-то далеко за океанами — это уже перебор. А тут ещё и эта австриячка с её бриошами вместо хлеба (хоть и враньё, но уже не важно).
Провозглашение Первой Республики после уничтожения церкви и казни короля привело лишь к разрастанию террора, поскольку идея свободы в католической стране была востребована в довольно ограниченном круге частных предпринимателей. Уничтожить сословные различия для того, чтобы раздробить общество на атомы и потом всех собрать в единое государство – это огромный риск. Это тоже самое, что разбить статую для того, чтобы слепить новую из осколков. Без связующего ингредиента ничего не получится.

Франция шагнула на совершенно нехоженое поле, опираясь исключительно на теории мыслителей века просвещения. В отличии от Англии, которая уже давно шла к росту общего блага через идею свободы для достойных людей - владельцев капитала, Франция всего лишь стремилась стать более эффективность, привнеся в исключительно материалистическое представление о благе элементы справедливого представительства всех граждан и идею разделения властей.
Почему нельзя было просто перенять чужой опыт, вместо того чтобы пытаться искать способ сбалансировать лишенный совести и разума, но экономически более эффективный, «дикий» либерализм? Причина в той огромной разнице между Англией, вступившей на путь свободы почти три века назад, и Францией всё это время остающейся с почти неизменными христианскими принципами. 
Вопросами справедливого государственного устройства озаботились те из плеяды просветителей, кто так или иначе был воспитан в католической догме. Вольтер и Дидро учились в разное время в различных иезуитских  колледжах Франции, где Дидро даже сумел получить степень магистра. Монтескье вышел из семьи гугенотов, но после смерти матери был отправлен в католический колледж Жюйи. Жан-Жак Руссо был уроженцем протестантской Женевы, но по необходимости принял католицизм и четыре месяца провел в монастыре Турина , где обучали прозелитов .

Было бы опрометчиво полагать, что чисто протестантскую часть просветителей не могли интересовать вопросы справедливости, поскольку их внутренний мир был, итак, свободен от всего внешнего и малозначительного, вроде интересов низших сословий. Куда вероятней, что на стыке философских доктрин и религиозных концепций чаще рождаются новые идеи, впитывающие несомненные плюсы каждой.
Все эти блестящие представители века Просвещения, испытывая тягу к внутренней свободе необходимой для полёта творчества, не могли не возмущаться внешнему давлению системы, а Вольтер и Руссо, вынужденные много скитаться, в полной мере прочувствовали и унижения, и страх тюремного заточения за свои взгляды (правда, в случае Жан-Жака хоть страх был и вполне реальным, только вот заточать мыслителя никто не стремился).

Наиболее полно чаяния просветителей отразил именно Жан-Жак Руссо, раздумывая над тем, как: «Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде". Такова основная задача, которую разрешает Общественный договор» .
Это будущее должно было быть в чём-то похоже на либеральную Англию и при этом справедливо не только для владельцев капитала, но и для всех прочих граждан. Эффективность могла обеспечить либерализация экономики, а справедливость должно было обеспечить разделение властей.
Любопытно, что Руссо говоря о природе власти исходил из взаимоотношений в семье: «таким образом, семья — это, если угодно, прообраз политических обществ, правитель — это подобие отца, народ - детей, и все, рожденные равными и свободными, если отчуждают свою свободу, то лишь для своей же пользы. Вся разница в том, что в семье любовь отца к детям вознаграждает его за те заботы, которыми он их окружает, - в Государстве же наслаждение властью заменяет любовь, которой нет у правителя к своим подданным».

Возможно, Жан-Жак и прав (он же как-никак Руссо) говоря о том, что правитель не способен любить подданных, но важна сама аналогия с семьей, которая являлась основой общинных отношений и прямая отсылка к этому факту в рассуждениях о том, что «раз ни один  человек не имеет естественной власти над себе  подобными и поскольку сила  не создает  никакого права,  то  выходит,  что основою любой законной власти среди людей могут быть только соглашения.
Целое, состоящее из стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это Целое получает в результате такого акта свое единство, свое общее я, свою жизнь и волю.  Это лицо юридическое, образующееся, следовательно, в   результате объединения всех других, некогда именовалось Гражданскою общиной*.
В этих цитатах проглядывается не только стремление к свободе, но и твердое желание помирить её со справедливостью. Обращаясь к образу семьи, Руссо через понятие гражданской общины подводит читателя к необходимости общественного договора. Семья – замечательный, но всё же патриархальных образ. На семейном принципе строились крестьянские общины и Церковь с Папой во главе. Однако по замыслу мыслителя, выстраивая отношения на основе договора, можно «семейные» отношения сделать более свободными и одновременно более справедливыми.   
Во времена, когда церковь была ещё не отделена от государства рассуждать о естественной власти возможно было только в рамках божественного замысла, который только и наделяет властителя управленческим даром для исполнения высшей воли. Даже у свободных протестантов не было отличных взглядом на данный предмет, чего уж говорить о католиках. 
Поскольку никакое рассуждение просветителей не имело смысла в контексте христианской догмы, то они отвечали ей взаимностью, признавая саму христианскую догму лишенной смысла, первоисточником ошибок, нелепостей, суеверий и далее по списку.

Так же, как деятели Реформации стремились за столетия до них порвать с Церковью и в результате этого разрыва сумели создать внутренне свободное протестантское учение, просветители отталкивались от того же внутреннего протеста, но шли дальше - к деизму, учению, согласно которому Бог лишь сотворил Мир, после чего благополучно отошел от дел. Судя по всему, в их представлении существовал эдакий обеленный сединой и уставший от праведных трудов старец, который, сидя на облаке, наблюдает за всем, как в кинотеатре, и ни во что не вмешивается.
Для людей, по естественным причинам лишенных возможности ознакомится с теорией Дарвина, понять возникновение мира «естественным» путем было очень затруднительно.  Поэтому, не вступая в прямой спор с религиозными догматами, просветители ничего не нашли лучшего как отправить создателя всего сущего на покой, а на освободившемся поле засеяли свою концепцию естественности.
Вообще, тема естества стала завуалированной альтернативой религиозной концепции, где вроде бы не ставился под сомнение момент создания и не акцентировалось внимание на природе возникновения всего и вся, а лишь противопоставлялась естественность явлений некой искусственности, надуманности. Мол попы всё напутали, а на самом деле всё задумывалось не так, более естественно.
Если присмотрится к важнейшим тестам деклараций, конституций и научных трудов последующей эпохи, то легко заметить какую важную роль в обосновании любых концепций и идей стала играть эта самая естественность.

  Кратко. Великая французская революция вдохновлялась мыслителями эпохи Просвещения и стала испытательным полигоном для их идей. Идея либеральных свобод, принадлежащих исключительно собственникам капитала для людей не протестантского вероисповедания, была чужда, и, возможно, поэтому они в своих трактатах пытались примирить свободу и справедливость.
Однако ни построение конституционной монархии, ни первая попытка построения демократического общества оказалась неудачными в католической стране, начавшей попирать основы доверия к власти и друг к другу. Уничтожая церковь, революционеры посеяли лишь ненависть и страх. Утрату доверия друг к другу не мог восполнить никакой общественный договор. Только столь же всеобъемлющая новая вера, основанная на либеральных принципах, могла помирить людей и выстроить нечто отличное от монархии.