Жила. Была. Деревня

     Наташкин муж сидел на веранде. Пил кофе, ёрзал в кожаном кресле, сквозь хвойный аромат щурился на редкие прозрачные облачка. Босые ноги приятно грелись на солнышке. Кофе в чашечке закончилось, сидеть просто так надоело, он встал и начал спускаться по каменной лестнице во двор. Голые ступни, смешно чмокая, хлопали по полированным базальтовым плитам. Во дворе тень от высокой крыши рассекала тропинку ровно пополам: левая часть брусчатки была холодной, а правая теплой. Даже не тёплой, а уже почти горячей. Он медленно, почти не отрывая ног, шёл, прислушивался к ощущениям: левая ступня замерзала, правая начинала обжигаться. Тень закончилась, и тропинка завершилась, он встал на свежескошенный бриллиантовый газон. Левая нога начала согреваться, правая получила нежную успокаивающую прохладу. Ступням стало щекотно. Наташкиному мужу понравилась такая прогулка, и он решил её повторить. Неспешно поднялся, зашёл в столовую, включил кофеварку. Подумал, открыл холодильник и достал сливки. Сначала горячий пар отправил в большую фарфоровую чашку сливочную пену, затем двумя густыми струями в неё скатилось кофе. Наташкин муж втягивал в себя сладкий дух, маленькими хлебками наполнял рот ласковой негой. Наконец вышел на веранду, и сел в кресло. Кремовая кожа успела накалиться на солнце, сидеть было невмоготу и Наташкин муж встал. Посёрбал кофе до донышка, начал спуск. Ступни в этот раз уже не хлопали, звук шагов был сухим и еле слышным. Тень от крыши отползла, и тропинка была вся под солнечным водопадом. Медленно идти не получалось, последний шаг перед газоном был почти прыжком. Трава одинаково защекотала обе ноги. Всё стало не так интересно.
     Наташкин муж, не обуваясь, вышел на улицу. Дорогущие дома элитного посёлка блестели витринными окнами, медная черепица была посыпана сухими сосновыми иголками, шикарные лимузины изумительных оттенков благоухали кожей салонов, квадратные липы вычерчивали правильное направление для прогулки. Дошёл до ручья, упакованного в надёжные каменные берега, с мостика послушал бульканье, умиротворился.
     «Домой приедем, надо будет к тёще съездить. Давно не были в деревне».

     Наташкин муж любил деревню безоглядно, как любят во всех отношениях коренные городские. Деревня для него была сакральным местом, где жить нельзя, где можно только временно наслаждаться. В его детстве были счастливые пионерлагеря, семейные поездки в Крым и к тётушке в Одессу и безграничная горькая зависть к дворовым пацанам, которые на каникулы уезжали в свои деревни. Осенью чуваки рассказывали яркие небылицы, которые нельзя было опровергнуть, потому, что они были в деревне,  а он – нет. И когда в его жизни появилась Наташкина деревня, он её полюбил, как родную.

     Жила была деревня. По-современному нормальная и вековечно обычная. Когда шёл дождь, в ней было грязно, когда дождь не шёл, то шёл снег. Бывало в деревне и сухо, и чисто, и красиво, но это редко кто замечал. Замечали, может, только единичные заезжие, как, например, зять тёти Миропии, Наташкин муж. Они с Наташкой приезжают по праздникам, а если торжества нет, то приезжают в воскресенье. Мужики привыкли: если приехали Наташка с мужем, значит выходной. Они по одному приходили к дому Алексеевых, поговорить, высказаться, покумекать, новости центровые вызнать, ну, и выпить, конечно. Зять был нормальный: сам не пил, за рулём как-никак, но водку и пиво привозил. Уважает, значит. И всегда слушал мужиков, не перебивал. Вопросы правильные задавал и снова внимал, и холодненькую в рюмочку наливал. Раньше у Алексеевых и своих мужиков много было, но по молодости они все разъехались, кто в райцентр, кто в саму область, кто на севера подался. Ага, при коммунистах на севера нормально было ездить. Но и нормально было в деревню возвращаться. А потом всё сломалось: и коммуняки, и колхоз, и страна, и жизнь привычная. Нет, поначалу в деревню начали возвращаться. Например, Иринарх с Раисой. Он на заводе работал, в райцентре, а где Раиса работала, никто не помнил. Завод областные купили в приватизацию, многих сразу выгнали, вот Ирук с женой в родительский дом и вернулись. Дети в городе остались, теперь к родителям, как на дачу внуков привозят.
     Был случай, что и чужаки приехали. Купили дом, домишка так себе, старый, и сарайки худые, и гаража не было. Хозяин новый, Альберт - не пьющий, достаточно молодой был, рукастый: сам дом кирпичом обложил, потом это и деревенские стали повторять, дровенник сломал и на этом месте теплицу поставил. Да, какую! Каркас из уголков железных сварил, рамы под стекло в столярке колхозной сам смастрячил. Дом культуры, а не теплица! Сарайки дряхлые снёс, огородик ровный справил, гараж кирпичный воздвиг. Машины ещё не было, а вот гараж двухэтажный сделал: второй этаж под мастерскую приспособил. Все мужики обзавидовались такому гаражу, кто не спился, все повторили. Вещь! Через некоторое время все забыли, что Алик чужой, и его Зоя чужая. Но вот пить Алик так и не научился.
     Дядя Коля Сибатров вернулся. Он подполковником был, тюрьмы охранял. В отставку вышел и вернулся. Долго, правда, не пожил – умер. А дочка его, Анжела, живёт до сих пор. Замужем, трое детей. Хорошо поживают, у неё муж Мефодий из соседней деревни, водитель. И на тракторе может, и на погрузчике, как раньше бы в трудовую записали: механизатор широкого профиля. Профиль у Мефодия обычный, но мужик он жилистый и до работы злой. Поэтому и живут хорошо.
     Ещё кто фермерствует, те тоже хорошо обретаются. Раньше огурцы в теплицах растили, потом на капусту перешли. Свекла, морковь, картошка. Перекупщики приезжали, торговались, но забирали всё. В сезон можно было хорошо рублик поднять. Сначала барыги свои были, областные, потом их сменили московские кавказцы. Столичные были пожаднее, но могли забрать бесконечно много. Потом, они посоветовали выращивать клубнику. Нет, клубника и раньше была, но кустов по двадцать. Или тридцать. Детишкам, да на компоты и варенье. А тут: по пятьсот кустов! А где клубника, там и малина. И яблоки. Потом и грибы сушенные пошли. Хочешь жить – умей крутиться. Не нами это придумано, но ведь всё сказано правильно. Вон Никанор рассказывает: он, когда в ГДР служил, а это было ещё в самом конце шестидесятых, у них, у немцев, уже тогда частники разрешены были. И в ихних магазинах уже тогда и колбаса разнообразная была, и сыры, и другие деликатесные необходимости. И асфальт в деревнях. А у нас в деревне только три года назад щебень постелили. И то, начальник сельсовета, хрен с горы, украл с пол-улицы! Сказал, что по проекту - только до развилки! А работяги, дорожники которые, шепнули за стаканом, что до самого магазина должно быть! Правда, чтобы шуму-гаму не было, как-то умудрился начальничек, досыпали всякого мусору кирпичного до магазина. Эх-ма…
     Плохо, что и развлечений мало в деревне. Даже – не мало, нет вовсе. Одно влечение и осталось: выпить. Очень беспощадное стремление, вредное и бесцельное.
     Вот, к плохому примеру: Сашка и Иван, братья. По прошлому году, перед Пасхой, напились. Дома у Сашка, с закуской, вроде и нормально. Иван ушёл, а Сашка себе под сердце три раза ножом тыкнул. Не глубоко, но крови много. Врачи приехали, забрали, в больнице пришлось связать Сашку: всё хотел себя порешить окончательно. Через две недели отпустили, приехал смирный, засохшую кровь с пола сам отмывал. До Нового года не принимал, а на праздники выпил мало и не буянил.
     Есть, конечно, и смешные варианты. Христофор, который напротив через два дома от тёти Миры живёт, сам непьющий. Всю жизнь непьющий, вот как! И Нина у него непьющая была. А на пенсию вышла и пристрастилась. Детей не получилось организовать. Внуков, соответственно, тоже нет. Летом дела есть, а зимой только пить. Сначала Нина немного пила, так, после бани и дома, под присмотром. Потом к соседке ходить начала: с пенсии или просто когда деньги есть. Христофору это, как крапивой по спине! Ругается. Но вот, что интересно: как снег выпадет, или ветром наметёт за ночь, он лопату берёт и тропинку к соседке для Нины чистит. Любовь.
     А то, что Христофор не пьёт, это даже в плюс. Он чуток странный: у него всё всегда острым должно быть. Нож кухонный, лопата копательная, тяпки всякие, мотыги. Он однажды малолетним пацанам шампуры наточил: те мясо жарили около речки. Не-а, речка не та, что с мостом и запрудой, а маленькая, на задках, за ивами. Так он шёл мимо, увидел, что они мучаются, куски тяжко идут на шампур, не поленился, взял у них шампуры, вернулся домой и наточил. И по соседкам ходит всё точит. Не дай бог, пил бы!
     Но таких случаев мало, обычно пьют ненужно много и каждодневно. Перерывы бывают только в тёплый сезон, когда работа есть.
     И вот какие ещё случаи бывают. Даже не случаи, так, момент. И был ли? Валера рассказывал, а ему - какая вера?
     Валера мимоходом зашёл к тёте Мире. За лопатой. А её нет. Лопата есть, тёти Миры нет. А Наташкин муж есть, сидит в одних синих штанах у сарайки, на солнышке. Валера к нему подошёл, присел рядом. Наташкин муж глаза приоткрыл.
     - О! - говорит. - Как дела, Валера? Чего нового на свете?
     - Я за лопатой. Землю надо копать.
     Наташкин муж заулыбался.
     - Это очень хорошее дело, Валера, землю копать.
     «Дело, как дело», - подумал Валера, но вслух не сказал.
     - В деревне все дела хорошие, если сивуху не пить. Не могут, Валера, быть плохими дела в таком прекрасном месте.
     Наташкин муж закрыл глаза и продолжил.
     - Небо голубое, облака чистые. Трава мягкая, щекотная.
     Наташкин муж пошевелил большими босыми ступнями с волосатыми пальцами. У мужиков в деревне не было таких волос на ногах.
     - Идёшь по траве, и ещё идти хочется. К оврагу, к речке, к полям дальним.
     - У речки грязно. А поля те - из другой области, мы туда и не ходим.
     Наташкин муж глаза открыл.
     - А я ходил. Там тоже мягкая трава. Я когда на майские приезжал, ходил за речку, к лесу. Там на краю несколько черёмух растёт. Они уже отцветали, но благоухание было!.. Лежишь, на черёмуховое кружево смотришь, как духами бабушкиными дышишь! Пчёлы и мухи жужжат, вот и весь шум. Жалко, земля холодная была, замёрз, а так целый день бы лежал.
     Наташкин муж помолчал.
     - А здесь, в огороде, когда вишни цветут? Листьев не видно! Взяли стену и заштукатурили цветами, потом шмелей для гула добавили. Праздник! А потом яблони, затем сирень… И цветут, и цветут!..
      Валера кивнул. Конечно - цветут.
     - Мне вот липа не очень. А тебе, Валер?
     - Не, мне нравится. Липовый цвет в чай – моё любимое.
     - А я не могу её запах переварить. Она когда только распустится, свеженькая, как огурчик пахнет, приятно. А день посветит и уже каким-то борделем тащит от цвета. Не настоящий запах. Одним словом – липовый.
     Валера пожал плечами.
     - Мне очень в деревне вашей хорошо. Всё у вас ладно. Дорогу вот насыпали, дождь теперь не страшен. Тёща говорит, автолавка на неделе два раза приезжать стала, водопровод новый сделали. И всё, вроде, хорошо…
     Наташкин муж как-то странно поддёрнул плечами.
     - Подожди, Валера. Я сейчас.
     Быстро сходил в дом и вернулся с бутылкой и тарелкой. В бутылке была холодная водка, на тарелке, по-городскому, лежали батон нарезанный, колбаска двух видов, сыр дырявый.
     - Будешь?
     Валера кивнул.
     - Я только рюмашки не нашёл, давай из стаканов. Не обидишься?
     Валера отрицательно помотал головой. Почему на стакан надо обижаться?
     Наташкин муж широко налил полстакана себе и Валере.
     - За мир. За красивый мир! Давай, Валера!
     И выпил. Разом. В три глотка.
     Вот, как Валеру брехлом не называть? Чтобы Наташкин муж полстакана водки махом выпил и не закусил? И не поморщился?
     Можно считать, что такого случая не было, хотя Валера с лопатой тогда пришёл.
     Обычно Наташкин муж не разговаривает, только слушает. Чем всегда пользуется Никанор, ближайший сосед Миры, так как тутошние его не слушают, ведь он всегда вспоминает только две истории: как в гэдээре служил и как работал в колхозе.
Если было холодно, Никанор рассказывал в доме, если тепло – на лавочке, около летней кухни. Около кухни его не видела жена, там куст калины большой, и с евоной стороны – сеновал.
     Никанор садился и, хоть в доме, хоть на лавочке, потирал жёсткими ладонями колени. Наташкин муж начинал улыбаться и Никанор заводил:
     - Потсдам красивый город. И озеро Темплинер – красивое. А дороги немецкие, как стекло. Я уже к дембелю готовился, а тут начштаба, подполковник Рудых, предложил остаться. Ага. Нравилось ему, как я вожу его, и Волгу я всегда порядочно содержал. А я дурка, домой хотел…
     Наташкин муж слушал всегда честно. Ему представлялась чёрно-белая гэдээра, советские солдаты, которые пили пиво и слушали орган, ездили на чистых уазиках и зилках. Иногда, конечно, дрались с фрицами, но больше понарошку, без крови, для памяти. Немецкая тема всегда неожиданно перетекала в памятные события служения в колхозе.
     - … и поехал я в Топсбыт. Ага. А у меня ведь не самосвал! Приезжаю вечером, гружённый, почти шесть тонн. А председатель говорит:
     - Ты чего не сказал, что у тебя не самосвал! Я думал ты на КАМАЗе! Как разгружать будем?
     В такой момент Никанор мог посмотреть на стол. Невзначай, но очень выразительно. Наташкин муж наливал либо пиво, либо водку. Что стояло на столе, то и наливал.
     Никанор выверенными годами движениями потирал колени, ладони шуршали о ткань цвета хаки и он продолжал:
     - Семьдесят машин было на мехдворе. И трактора, и комбайны. Сеялки не считали за механизмы. Ага. Почему я в гэдээре не остался? Сам не пойму. Но в Топсбыт больше не ездил, только на элеватор. Мог три рейса за день сделать, гаишники областные не останавливали: знали, что я даже с похмелья водитель первого класса. Жаль, сейчас скаты новые не найти на «пятьдесят второй». Ага.
     Воспоминания заканчивались неожиданным делом или приходом Валеры. Никанор не любил Валеру, а Валера этого не знал и приходил. А все знали, но Валере не говорили, потому что Валера – добрый.

     Детишек в деревне нет, тоже вот плохо. Пока живёт деревня на стариках, да на привычных. А потом кто будет клубнику растить? И кого будет слушать Наташкин муж?