2. Мой далёкий берег. Светлым днём сентября

  - Пришёл? Хорошо, что никуда не завихрился после школы. Садись, поешь, да надо деду тележку на огороды отвезти.

Это хорошо, думал, уже не попаду на наш берег.
   
- У меня выходной -  мама ставит передо мной тарелку с супом - с утра поехала помочь копать, а дед, почти, управился, чуть поработали, и с развозкой домой. Слава Богу, хорошо уродилась картоха, потому не весь урожай смогли увезти. На завтра отложили, машина придёт с утра, развезёт по дворам остатки. Потому деду ещё ночь сторожевать. А ты не  задерживайся, темнеет рано, осень.

Мама, эт ты мне? Про "темно"? Да я ту дорогу к реке, огородам, с завязанными глазами...Но на ум пришло другое.
 
    - А, может, и я, там, в балагане переночую? И деду помогу завтра тележку толкать?

Завтра воскресенье, в школу не идти, и мама, чуть подумав, согласилась, приготовила сумку с едой.

Знакомой, до каждой кочки, дорогой, везу за собой громыхающую железными колёсами нашу тележку. Зачем она дедушке - знаю. Балаган оставлять на зиму - просто потерять. Рыбаки и просто шатающиеся по опустевшим огородам,  растащат,
а то и сожгут. Нам на  зиму немало дров нужно, уголь, который деду положен как железнодорожнику, без них не горит. Уже которую весну здешний лесничий, в форме с золочёнными пуговицами и кокардой на фуражке, разрешает дедушке напилить в заречном лесу нужного для постройки балагана, а потом перевезти на своей лодчёнке на этот берег. Вот это добро и надо домой...За переездом пошли пустые, унылые в осенней заброшенности, огороды. А на памяти первые весенние дни, лето, как шло время, менялось всё: короткие ночи, закудрявились цветущие травы, загремели летние грозы, а потом закивали золотыми шапками подсолнухи, и... вот она, осень... Не близок путь до деповских огородов, до речного обрыва, но вот уже виден осокорь, рядом дедов балаган.
      
     - Ну, парень, с твоём танком в разведку не ходить. Издаля, от самого
      переезду слышу - Валёк едит.
 
У балагана, рядом с дедом, его "сосед" по берегу, давнишний приятель и сотоварищ по былой работе на "железке" - Фрол Макеич. Протягивает руку - здороваюсь, чай не маленький.

    - Деда, вот мама нам поесть передала. Хочу заночевать тут...
    - Вишь, Михалычь, и парню неохота расставаться с красотой этай. Куда
      торописся? Смотри, лес-то ещё стоит - зелёнай,
      как лук. Пусть огородники разъезжаются, а мы пока порыбалим, щука вот-вот
      клевать начнёт. Ты теперь вольнай казак, огородный караульщик - всё.
      Рассчитали тебя, вот мешки завтра увезут и гуляй. Скажи ему, Валёк, ещё
       насидимся по домам-то.

    - Эк, раздухарился. - дедушка берёт сумку с продуктами - Нам что? И ужин
      прощальный отменять? А потом? Под дождичком со снегом, по хляби, выбираться
       отсюда? Нет, парень, сентябрь кончается, всему своё время.

А я смотрю на солнце, всё ниже опускающееся в заречный лес. Раньше оно садилось далеко правее.  Река, видимая в обе стороны  до излучин, течёт не как летом, а ровно и плавно, оставляя светлые струи у трав и коряг да на стремнинах мелей. Тишина: не плеснёт рыба, ни звука из темнеющего леса на той стороне. Из-под обрыва, от остывающей воды, тянет холодом. Под берегом мостки для лодки, а её саму, значит, дедушка уже отдал до весны лодочникам с переправы. И там тоже пусто: нет лодок, и паром увели  в затон. Вдалеке - наша заводь, где столько зорек просидел, глядя на поплавок. У балагана невеликая горка мешков, видны написанные фамилии владельцев урожая. У стола, рядом с дымящимся костерком, над которым подвешен котелок, от которого вкусно пахнет варящейся картошкой, начал хлопотать Фрол Макеич, и дедушка отдал ему принесённую мной сумку.

    - Давай, командуй тут, а мы с Вальком чуть походим, напослед...

Вот наша деляна, ямки от выкопанной картошки, остатки ботвы от арбузов-дынь. Как же трудно они нам достались, эти бахчевые. Эт не картошка, уход, полив нужен. Но и отблагодарили  хорошим урожаем. А вот неширокая полоска не выкопанной, почему-то, картохи. Дед перехватил мой взгляд.

     - Анны Ивановны рядки. Работница наша, деповская, на пенсии ныне. Одинока,
       муж с войны не пришёл, сын армию дослуживает. Летом приходила полоть-
       окучить, " сынок приедет, а я ему картошечки вкусной, вкусней нашей нету".
       Поглядел на неё, да и сам всё сделал, пока она в теньке отдыхала. Совсем
       была никудышна, а копать, выходит, уже не вмочь.
     - Значит - ничья, деда? Пропадёт? А может?...
     - Может и ничья, да токо ничего не "может". Ничья, значит и не твоя, а от
       чужого - добра мало бывает. Сказал соседям Аннушки, зайдут сегодня-завтра,
        разберутся, помогут с урожаем.
     - А не придут? За зря пропадёт?
     - Зря не пропадёт. Вот только снимемся отсюда, пойдут по огородам люди:
       мелочь выбирать, да кто что  пропустил. Трудно ещё, внук, многие живут,
       война проклятущая всё достаёт, хотя уже и время прошло.

     - Эй! Старай да малай! Кончай акскурсию по огороднам межам! Давай-ка на
        крайнай ужин в энтом сезону.

Фрол Макеич зовёт к столу, уставленному чашками, на листьях лопуха разложены хлеб,  крупно порезанное сало, и в котелке, доверху - варёная картошка, от которой дух захватывает...

     - Валёк, отвернись-ка, да дедовой бабаньке про то не сказывай
 
На середину стола ставиться, как понимаю, заветная чекушка, два стакана, разливает Фрол Макеич старательно, точно поровну, поднимает свой стакан.

     - Тако дело, робяты. Хочу, чтобы от души, на трезву голову, сказать вам
       обоим, что рад, что мы вот так, вместе, уже не одну лету. И тебе сказать
        добро, Михалыч. Не ты, не твоя бы должность охранника огородов... Да как
       бы я тут сидел, на берегу-то? Да, никак! А так... много буду вспоминать
       добром и в радости эти наши леты. И прямо, как мальчишке, так жаль с энтим
       всем расставаться на долгу зиму. За тебя, Михылыч!
       Здоровью тебе пожелаю, а боле нам ничего и не надо. Да чтоб родня
       наша, дети внуки, Вальку вот твоему... была им радость! Давай! За
       здоровью!

     - Ну надо! Ни разу от тебя таких речей не слыхал - деда, вижу, слова друга
       задели, даже голос сел, от волнения - всё спорили да спорили с тобой. Об
       чём? По нашему-то будет ли? А всё спорили... И тебе, Фрол,
       спасибо, за компанию, что скучать не давал вечерами. Валёк-то растёт,
       друзья, дела ихние, всё чаще  сбегал с берега. Вот с тобой и
       сумерничали... И как пролетело лето, и не заметили. Ну так давай, за всё,
        что было здесь с нами хорошего! Будь здрав!

Как же вкусна картошка, с сольцой, да с вялеными плотвичками, сало, заманчиво розовеющее, и хлеб, который так вкусен на холодке; не успел, вроде бы, проголодаться, да от такой вкусноты как отказаться. Деды едят неторопливо и обстоятельно, но уже начинают свои нескончаемые разговоры; и темы их самые важные: о погоде, о рыбах разных, а "главно-дело", конечно, о политике. Фрол Макеич, старый "партеец", отстаивал в спорах очередные загогулины партии в заботах о народе. Дед мой, скептик, подначивал над его легковерием, порой, доводя спор на грань, но оба вовремя останавливались. А сейчас, думаю, после "принятия", что бывало крайне редко, проблемам придётся нелегко, деды их сейчас все перепроверят...

Солнце меж тем посверкивает уже в вершинах заречных осокорей, на глазах опускаясь всё глубже, вот разгорается костром в гуще леса, и костёр тот всё слабее, вот отдельные угольки ещё пробиваются и... только слабеющий свет разлит над  лесом. Сразу похолодало. Деды-то давно в телогрейки нарядились, а я налегке, потому - в балаган. Там красота, тепло, и так хорошо пахнет давно увядшими листьями от нашей крыши из веток тальника. За стенкой разговор...

     - Вот ты, Фрол, как сказал? "Крайний ужин"? А что-то, думается, мне, уж не
       последний ли? Нет? Дай Бог. Токо и готовым надо ко всему быть. Два веку
       никто не живёт, а мы с тобой, слава Богу, немало пожили, всяко видели, и
       силы потратили. И ныне, чую, как бережок-то наш всё круче, лопата да
       мотыжка - всё тяжелее.
     - Эт ты брось, Лазаря петь. Зиму отлежисся, у печки отогреисся, да к весне
       сюда потянет. 
     - Твои бы слова да Богу в уши. Конешно, помочь бы ещё внуку на ноги встать.
       Какая-никакая, а зарплата идёт. Зима - истопник, лето - караулю вот. Долг
       мой, в память о сыне погибшем, за семью его, пока силы есть.
       Жизнь-то не шибко легчает. Пока всё обещания, да только...

Всё, как понимаю, сейчас диспут перейдёт в спор, горячий и долгий. Потому, заворачиваюсь потеплее в одёжки и спать. А за стеной...

     - Носиться твой "дорогой" с кукурузой, да толку нету.
     - Эт ты здря. Нонче её буду садить, энтим, квадратно-гнездовым. И урожай
       будит, и корма, а там, значит, и молоко и масло...
     - Да росла та кукуруза тыщи лет, без всяких квадратов, и там, где может
       расти, и хорошо росла. А твой "дорогой", её на Северном
       полюсе скоро сеять заставит
     - Ничего-то ты не понимаш, как был отсталай...

Как же хорошо спиться здесь, на берегу. Утром, не торопясь, начали собирать свой пожитки, их на дно, в короб тележки. А сверху, на площадку, уложим наши будущие дрова. Но пока балаган не зорим, машина что-то задерживается. Вижу на месте палатки Фрола Макеича только следы от неё. "Укатил с утра". А светлый, нежаркий день сентября, входит в полную силу. Заблестели на солнце перелётные паутинки, как сказал дед, "к теплу и суши". Поглядываем на дорогу, ждём. А к балагану подъезжает на велосипеде военный, в форме, но без погон.

    - Здравствуйте! Меня мама, Анна Ивановна, отправила к Василию Михайловичу.
      Это, наверное, вы? Человек от вас приходил, мол, картошку надо выкопать. Не
      опоздал? Смотрю уже везде пусто...
    - Значит дождалась Анна, сыночка. Ну что ж. Рад за вас. Не опоздал, здесь всё
      у всех в сохранности, на то тут сторожем и поставлен. Вон... её рядки,
      копай. Вижу и лопата и мешки при тебе, развозка придёт, увезешь.
    - Нет, я на велике увезу. Спасибо, сосед дал транспорт. Пешком... и увезу.
        Мама сказала что немного сажала.
 
День, с солнцем, нежарко светящим сквозь легкие облака, потихоньку катится. Сижу на краешке обрыва, просто смотрю, ни о чём не думая. И не знаю, что это день, ещё один, дан мне, чтобы впитать, запомнить всё это на долгие годы, что мне оказались отпущены в этой жизни. Как часто вставали передо мной в разные дни эти картины реки, леса, поле, еле видимые отсюда строения города, помогая жить на моей, такой разной, дороге...

Дед позвал к балагану, перекусили слегка.

    - Надо бы разбирать здание наше, да вдруг не приедут. Урожай не бросишь.
       Ждём...

Тем временем военный погрузил мешок на багажник, второй засунул под раму, попрощался и повёл велик в руках, а машины всё нет. Но вот, пыльное облачко вдали и...

    - Не обижайся, Михалыч, поломалась Одра. Не мудрено, машина-то, чуть не
      старше меня - водитель извиняется.

Погрузились быстро, с шофером ещё два огородника приехали. И машина ушла. "Ломать - не строить" - как сказал дед. И вот наш балаган разобран. На его месте только выкопанный проход между двумя выступами по бокам, нашими лежанками, да вырубленная "тумбочка" в изголовье. На площадке тележки увязаны прочно лесины и крупные ветки. Ну... всё.

Стоят по стране в нужных местах памятники трудовых подвигов народа: тракторы,
автомобили, комбайны... . Поставить бы где памятник такой вот тележке, вывезшей полстраны из раззора войны и послевоенного неустройства. Редко в каком дворе не
было сооружения из двух колёс и оглоблей, где сзади был место для груза, а впереди - тягловая сила величиной в одну человеческую. Хорошо, если было кому помогать, толкая сзади. Да ещё выручала водителя и, он же, двигатель, верёвка,
что перекидывалась через грудь, налегая на которую, облегчали руки.

Толкая тележку, оглядывался на ставшие дорогим место: натоптанную нами дорожку, закопчённый очаг, лавку, сиротливо стоящую у разорённого балагана, на
всё, напоминавшее о прошедших и невозвратных днях лета. Они, конечно, возвратятся, и, может, будут еще светлее и радостнее, да всё вот это, так как было, не  вернётся никогда. И оттого, оставляемое мной, остающееся в уже проходящем времени, стало вдруг, невыразимо жаль.

Но катится, едет вперёд тележка-время, в новые дни, месяцы, годы, города, где будут встречи и расставания, печаль потерь и радости заработанных находок.
Будет и есть жизнь, в нынешнем миге, в будущих днях и годах, и кому и сколько их отмеряно не дано знать человекам.  Уже в сумерках поднимаемся к железнодорожному переезду, за ним кварталы нашей городской окраины. И сразу отстала стынь осени, пахнуло теплом не остывших ещё домов и улиц. И лёгкий запах дыма, того самого, который "дым отечества".

     - Кое-кто уже печи подтапливают, видать - Дед, отдыхая, облокотился на
       телегу - Ну что ж, Валёк, значит зимовать будем. И, как Бог даст... .Жить
       дальше...


                Продолжение: http://proza.ru/2018/03/18/1484