Страшный сон

Из цикла - Кубанские зарисовки

   В моё далекое детство в Краснодаре жили две мои двоюродные бабушки – Дуся и Фрося. Обе были солдатскими вдовами. Детьми обзавестись они не успели, и я была для них одной на двоих радостью. Поэтому на каникулы меня частенько отправляли в Кубанскую столицу.
   В двух кварталах от дома бабушек разноголосо шумел Сенной рынок. По дороге к рынку бабушки, держа меня с двух сторон за руки, рассказывали разные истории из Краснодарской жизни.
Как–то мы возвращались домой с покупками, и бабушка Дуся рассказала мне, уже достаточно подросшей: 
   –  Во время немецкой оккупации здесь, на Сенном, была тюрьма.
   –  Страшно тогда было?
   –  Ещё бы! Сколько народа извели!
   –  Оккупация долго была?
   – Полгода. После освобождения Краснодар был разрушен почти до основания, и везде погибшие лежали. Мы к ним даже, страшно сказать, привыкли за это время. Больше одиннадцати тысяч человек погубили, как оказалось. У нас на Шаумяна весь соседский двор опустошили, - затолкали в «душилку» женщин с ребятишками, одного деда-калеку на деревяшке, Васю-блаженного и увезли.
   –  Что такое «душилка»?
   –  Это у фашистов машины такие были, в которых газом травили. Народ их «душилками» называл.
   –  Ты сказала Вася–блаженный?   
   –  Ну да… Длинный, нескладный, косоглазый, руки–лопаты… Но добрый и безобидный, как ребенок. Из–за него–то всю семью с соседями и извели. Немцы страсть как не любили убогих да инвалидов. Приехали за Васей, а мать повисла у него на ногах с криком «не отдам!», и дед соседский стал заступаться за убогого. Дед совсем древний был, три Георгиевских креста у него с Первой мировой войны. Всех в «душилку» и затолкали!  И знаешь, Вася–то единственный из всех выжил, вернулся, когда наши солдаты город освободили!   
   –  Как же ему удалось выжить?
   – Он же ребенок ребёнком, а всё ж многое понимал и говорил сбивчиво, но внятно. Рассказывал позже, что обмочился от страха, когда в машину газ пошёл. А как задыхаться все стали, закрыл лицо носовым платком. Он всегда с чистым носовым платком в кармане ходил. Бывало, мать его – Клава – говорила, что не уйдет в магазин за хлебом, пока она ему чистый платок в карман не сунет. 
   –  А чем ему платок–то помог?
   – Так карман у него глубоким оказался. Как он со страху–то карман промочил, платок тоже намок и не дал ему газа наглотаться до смерти, парень только сознание потерял. Когда их всех в ров сбросили, Вася задышал чистым воздухом и очнулся. А в сумерках выбрался из груды тел и ушёл в лес. Не зря говорят, что Господь всех убогих любит да хранит…
   –  Бабушка, а я вдруг сейчас заметила, слово «убогий», значит – «у Бога»? 
   –  А ведь и верно! 
   Вечером, когда мы с бабушками уютно пили чай за круглым столом под оранжевым абажуром, я снова завела разговор о войне, – так взволновала меня история гибели семьи Васи–блаженного. Да ещё вдруг вспомнилась другая военная драма, о которой я слышала, но по малости лет толком не запомнила:
   –  Я вот слышала, что в Ейске тоже детей–инвалидов немцы убили.
   – Да, было такое страшное злодеяние, но подробностей не знаю, –отозвалась бабушка Фрося. И Дуся покивала согласно, мол, тоже не знает.
   Вернувшись домой, я первым делом стала расспрашивать отца о тех страшных события, что произошли в оккупированном Ейске.
   – Ты же знаешь, что в нашем городе есть специализированный детский санаторий, – начал свой рассказ отец. – Он ещё с двадцатых годов работает, там грязелечение для детишек с осложнениями после полиомиелита, церебрального паралича, в общем, у кого с ногами и позвоночником проблемы.
   –  Знаю, сколько раз видела таких детей, жалко их.
   – Конечно, жалко. Так вот, когда началась война, в Ейск из Симферополя были эвакуированы воспитанники специализированного детского дома – около трехсот детей–инвалидов с воспитателями. Решили, что город тупиковый, расположен на полуострове, сюда не должны были войти немецкие войска. Ребят поселили в том старинном купеческом доме по улице Гоголя, помнишь его? Там ещё с девятнадцатого века всегда был детский приют. Сейчас это интернат для слабослышащих детей. И всё было хорошо, пока в конце лета сорок второго года Ейск тоже не был оккупирован фашистами. Он стал первым кубанским городом, который взяли немцы. 
   –  И детей не успели вывезти? 
   – Успели, но не всех. А фашисты не выносили инвалидов, они ввели понятие «расовая гигиена» и разработали специальную программу Т–4, по которой подлежали уничтожению все нетрудоспособные лица, включая детей. Они и в собственной стране от инвалидов избавлялись, а на оккупированных территориях тем более, такие зверства творили… 
   – Чем им инвалиды мешали?
   – Немцы себя высшей расой считали, а инвалиды – нахлебники, недостойные жизни, которые не могут ни трудиться, ни дать здоровое потомство. Давай–ка сходим с тобой в музей, и всё там подробно расспросим. 
   И мы с отцом пошли в историко–краеведческий музей. Он располагался в красивом старинном здании в центре города. Мы поднялись по высоченной кованой железной лестнице на третий этаж, где располагалась экспозиция музея. Наши шаги гулко отзывались под сводами старинного здания.
   В музее я не только узнала все подробности той трагедии, но и увидела жуткие фотографии, снятые в городе сразу после его освобождения от оккупации.
   Карательные операции в оккупированном Краснодарском крае осуществляли фашисты из зондеркоманды СС 10–А. Это подразделение действовало на Кубани в сорок втором, сорок третьем годах. На вооружении у эсэсовцев были мобильные газовые камеры – газвагены. Те самые «душилки». Зондеркомандам было передано двадцать газвагенов двух версий – на пятьдесят и на сто человек… Это было экспериментальное орудие казни.
   По свидетельству очевидцев, вечером девятого октября сорок второго года к корпусу детского инвалидного дома подъехали две грузовые машины с металлическими кузовами, в которые начали грузить детей. Тех ребят, кто пытался бежать или сопротивлялся, и тех, что не могли передвигаться без посторонней помощи, бросали в машины силой. Каратели не смогли забрать в тот вечер всех воспитанников, и на следующее утро грузовики вернулись…
   Всего были вывезены двести четырнадцать детей – сто две девочки и сто двенадцать мальчиков. Все дети погибли в кузовах газвагенов от отравления выхлопными газами. Их тела обнаружили в сорок третьем году в противотанковом рве по дороге к хутору Широчанский, когда город освободила Советская армия. Дети лежали кто поодиночке, кто – обнявшись друг с другом, некоторые мальчики и девочки держали в руках свои костыли и палки. При детях были найдены книги, гребни, фотографии, открытки, рисунки, вышитые детской рукой платочки. У одиннадцати детей были обнаружены деформации суставов ног, у двоих – деформации грудной части позвоночника, а у одного был зафиксирован на ноге протез. Возраст детей – от шести до четырнадцати лет. 
   В музее нам показали список имен всех детей, убитых тогда фашистами. Среди казнённых воспитанников детского инвалидного дома значатся русские и украинцы, евреи и армяне, татары и грузины, чехи и два этнических немца.
Лишь одному ребенку удалось тогда спастись – четырнадцатилетнему мальчику Лёне Дворникову. Он задержался в подсобном огородном хозяйстве детдома, и нацисты его просто не заметили. 
   В тот день Лёня отправился работать на огороды, которые были разбиты буквально напротив детского дома. Сейчас это улица имени Богдана Хмельницкого. Благодатная кубанская земля, которую обрабатывали старшеклассники и воспитатели, давала детдомовцам свежие овощи, дополняя витаминами скудный интернатский рацион. Ребята любили работать на огородах, – там мальчишки, никогда не наедавшиеся досыта, могли сгрызть сладкую морковь или испечь в костре картошку. 
Когда подъехали газвазены, Леня оставался на огородах последним, – он убирал в маленький дощатый сарай лопаты и грабли. Днём ребята копали картошку и жгли сухую картофельную ботву. Он и затаился в сарае, и, через щель в стене, ему было хорошо видно всё происходящее. Когда детей увезли, подросток остался в своём укрытии до утра, а позже укрылся в доме у старика, работавшего в детском доме истопником.
   После освобождения Крыма Лёня вернулся в Симферополь, где прожил долгую жизнь. Но его никогда не отпускала память о тех страшных событиях, свидетелем которых он стал, о погибших друзьях детства, с кем был одной семьёй.
Когда победоносно завершилась Великая Отечественная война, началось следствие по делу о жестоком убийстве детей–инвалидов. Леонид Васильевич Дворников участвовал в судебной процессе и дал показания на палачей зондеркоманды, их полицаев. Суд проходил в городе Пятигорске. Именно Дворников помог составить поимённый список всех погибших детей.
   Ещё в музее рассказали о том, что впервые о применении фашистами мобильных газовых камер стало известно как раз после освобождения Краснодарского края. Установлено, что за период оккупации почти семь тысяч человек гражданского населения Кубани были убиты газом в этих передвижных «душилках».
   Ночью после посещения музея я долго не могла уснуть, – перед глазами стояли страшные фотографии и длинный список с именами убитых детей. Под утро мне приснился сон, который я до сих пор помню в деталях, хотя прошло уже очень много лет.
   Промозглый и мутный осенний вечер, почти совсем стемнело. Срывается дождь, раскачивается на ветру подслеповатый фонарь, выхватывая из тьмы то каменную дорожку, ведущую от калитки к зданию детского инвалидного дома, то голые кусты сирени у забора. В доме слабо светятся всего три окна на первом этаже. Через окна видно, как за столами сидят дети разного возраста. Кто–то пьет чай из алюминиевых кружек, кто–то рисует, старшие читают малышам вслух книжку, девочки вышивают, придвинувшись поближе к керосиновой лампе. И я сижу там же, среди них…
   У ворот тормозят машины, резко распахивается железная калитка, по дорожке грохочут тяжёлые шаги многих ног. Пинком открывается дверь, и в комнату вваливаются фашисты и полицаи. Под их сапогами жалобно скрипят половицы прихожей. Солдаты застывают на пороге столовой, их руки лежат на коротких автоматных стволах. Вперед выступает офицер в чёрной эсесовской форме.
   –  Фсе выходить! – командует офицер.
Дети сидят на лавках, в страхе прижимаясь друг к другу, младшие начинают плакать. Две девочки тихонько сползают под стол, чтобы спрятаться. У меня сводит от ужаса желудок, а сердце стучит прямо в горле, готовое выпрыгнуть.
   –  Фсе выходить! Schnell! – орет эсэсовец.
   Пожилая воспитательница, прижимая к себе двух рыдающих малышей, спрашивает у одного из полицаев:
   –  Куда вы забираете детей? 
   –  Их повезут на лечение в Краснодар.
   –  Нужно же вещи ребят собрать, – волнуется воспитательница.
   –  Уйди, тётка! – гаркает полицай, отталкивая женщину и вырывая из её рук малышей.
   Немецкие солдаты начинают выволакивать упирающихся детей на улицу.  Тех, что не могут идти, несут к машинам и швыряют внутрь чёрного автомобильного чрева. В кузове темно и гулко. Стенки и потолок обиты железом, на полу комья подсохшей земли. Крики и рыдания. Я тоже нахожусь в глубине кузова, кто–то из ребят прижимается к моему плечу. Мы плачем.
   Машины отъезжают, быстро набирая скорость. За ними, оскальзываясь на вязкой чернозёмной грязи, бежит по дороге воспитательница:
   –  Петя, ты костылики забыл, костылики! Как же без костыликов…
Меня охватывает просто животный ужас, я начинаю задыхаться и просыпаюсь. Сижу на кровати в тёмной комнате, не понимая, где нахожусь, и размазываю по щекам слёзы… 
   Так ли всё было на самом деле, я не знаю. Знаю только, что не хотела бы снова пережить ужас этого сна.
   В две тысячи шестнадцатом году вышла книга Леонида Дворникова «От имени погибших» - дань памяти, дань скорби, дань боли, которая жила в его сердце долгие годы.    
   Ни одного из выпущенных фашистами газвагенов не сохранилось…
На памятнике, установленном на братской могиле детей–инвалидов в Ейске, выбито: «Я раненным детством войну проклинаю».