Не оставляя следов ч. 4

День 5


Прошло какое-то время, дофаминовая диета принесла первый урожай, и я, скитаясь между флорой и фауной странного, шаманского клочка земли, на которую нас закинула судьба, чудесным образом вспомнила с сотню названий по латыни. Это был приятный бонус.

Я могла часами рассматривать узор на листьях Plantago media, отлавливая самые тонкие нотки аромата Fragaria vesca и слушая тишину внутри себя, или просто лежать в траве - там, где обрываются грядки огорода, за домом моего деда, где  старый-престарый плетень  с прорехами между прутьев и грибами на перекладинах, постанывая от напряжения, валится в крапиву и конский щавель, а с другой стороны скрипучей калиткой распахивается  в поле клевера – широкое, с пчелиным шлейфом до самых предгорий. Я лежу, смотрю на облака, на замшевых шмелей, оседлавших высокий столбик Иван-чая. Где-то высоко, в небе, терзая душу, поёт жаворонок. Рядом журчит крохотная речка, можно, сказать, ручей – исток реки, который где-то там, через километры повзрослеет, забурлит, раздуется вширь и с миром отойдёт в солёное чрево моря.
Я будто плыву по ещё смирному зеркалу реки, и в голове моей поют ангелы.  Сейчас я дослушаю их колыбельную, выйду на берег и пойду по белой пене клевера к дому, вдыхая запах топящихся субботних бань, малинового варенья из летней кухни, запаренных картофельных очисток для кормёжки домашних скотинок. Пройдёт полчаса – час, и мы с родителями отправимся ужинать. Наступит время разговоров о дядях и тётях мне неизвестных.
Немного скучно и хочется к соседским детям.  Сквозь гибкие стебли бордовой герани видна деревенская улица и коровы с чёрно-белыми спинами и раздутым розовым выменем.  Они бредут домой и задумчиво мычат, сообщая о своём возвращении, машут клочкастым хвостом по обкусанным оводом бокам, и всё жуют и жуют вечную свою жвачку.  Дед с пирожком во рту бежит открывать ворота. Я тоже бегу и замираю у дороги. На голове у меня шёлковый бант, в доме пьют чай мои совсем ещё молодые родители, сзади стоит дед, от которого пахнет костром и черёмуховыми пирогами.  Он в старой армейской гимнастёрке и в сапогах. К левому прилип кленовый лист, а на правый я, вцепившись в дедовский рукав, забираюсь обеими ногами, как на надёжный корабль. Я смеюсь, потому что впереди – долгая, долгая жизнь, в которой обязательно будет чёрно-белая корова с раздутым выменем, а ещё пять кошек, четыре собаки и один попугай. Так я решила.

- Ну что, бусинка, - говорит дед и неловко поправляет мне бант на голове. – Когда ещё приедешь в гости?

- Не знаю я. Папа говорит, что я еще мала что-нибудь решать.

-Ну папе виднее, бусинка. Ты только на всю жизнь маленькой не останься. На-ка возьми. Отведай.

Прямо перед носом у меня висит веточка земляники с тремя алыми, пупырчатыми ягодами.

Я осторожно беру веточку в руки и слышу, как Раздобудько, закуривая припрятанный бычок, произносит моё имя.

- Ешь, ешь, Василиса. Завтра там целую банку наберу. Вся поляна от них красная. Я что хотел спросить. А что, никто больше о себе не расскажет? На чём мы остановились?

- Так, господа, помните, что времени на разговоры у нас совсем мало, - Марецкая даже устроилась поудобнее, совсем, как сплетница на лавочке.

- На том, что я очень умная, - напомнила Катя вяло, размазывая кашу по миске. – Это Петя спросил. Что сказать? Вы, прям, как мои родители. А я просто практичная и… Ладно, неважно. Разве это плохо? Да, знаю о всех скидках, распродажах, акциях и кэшах. И что? – Катя гневно отбросила ложку и забубнила монотонно. – Скажите, ну почему никто не понимает? А? Вселенная открывается тому, кто этого желает. У неё есть всё. Всё, что тебе нужно. Только… Только папа говорит… Он говорит, это у него… У него лично есть, всё, что мне нужно, и я не должна бояться буллинга.

- Понятно, - хмыкнул Раздобудько, расправляясь с колечками сигаретного дыма. -  Папаша твой – тот ещё модератор.

- Нуууу, милая моя, - вздохнула Марецкая, – Ещё и вселенную с папочкой приплела. Ты зависимая, а не просто практичная.  Не перебивай, детка. Дай договорить. Дофамин от предвкушения распродаж! Это твой конёк, да? Твои бедные   рецепторы с каждым разом становятся менее чувствительными. -  руки Марецкой взметнулись к медным локонам, ещё сохранившим свою монументальность, но уже чуть подпорченным двумя колючками на затылке. - Впрочем, что это я… Мы тут все такие собрались. Согласны?
 
Я чуть не плеснула горячий чай себе на колени. Какие такие? Все смотрели на меня, ожидая очередной длинной исповеди. Я их разочаровала.

- Ну что… Я будто объевшаяся и голодная одновременно. Знакомо? Короче, мне трудно выполнять простые задания, если они не обещают дофаминовых бонусов. Это всё. Хотя нет. Я хочу жить на Шпицбергене и по выходным кататься на оленях, но это невозможно, потому что я ещё совсем маленькая.


День 6-12


Так оно всё и шло ещё семь дней – утренний прилёт Пахизандры на метле-кабине, удобства под кустом, умывальник из пластиковой бутыли, скудная еда и общая спальня. Никто не рассказывал ни о своих путешествиях, ни о своих переживаниях. Все глухо держали оборону по завету нашего шефа. Что тут скажешь? Этой темы послушно не касались. Никто, никогда.

Конечно хотелось домой, и чтобы душ был рядом, и кофе в джезве, и автомобиль под боком. К тому же лично моей мальвинной эйфории след простыл, и навалилась жёсткая, больнючая ломка. Отчаянно, до пограничного состояния, похожего на голодный обморок и кислородную недостаточность одновременно, не хватало телефона, умной камеры, интернета, ленты новостей, соцсетей с подписками, лайками, постами. В считанные дни я стала глупее и мозг мой усох, а в черепной коробке болталось что-то неповоротливое и каменное. Иногда случались приступы и похуже – дикие ощущения, что я беспомощный, всеми оставленный ампутант без рук и ног и даже без протезов, потому что до меня никому нет дела, потому что я выпала из жизни, почти исчезла.

Похоже, такое творилось со всеми, и мы пробовали расшевелить Пахизандру, хотя бы по мировым новостям, но в ответ на все вопросы, она противно крутила головой и взмахивала ручкой, что, по-видимому, означало – позже, всё позже.

Раздобудько даже поделился догадкой:

- Может, она чисто ИИ?

Кому-то эти слова могут показаться параноидальным бредом, но там и правда была причина подумать над вариантами более чем странными.

В один из дней я, как обычно, изучила инструкцию и отправилась по маршруту.
Странно, но меня вдруг пробил озноб. Какая-то неоформленная, сонная муть колыхалась в голове, а неожиданно животная, не подчищенная сознанием тревога холодила солнечное сплетение. Но очень скоро черные предчувствия растворились вместе с мутью, потому что вокруг сиял красками, пел, чирикал и благоухал почти рай. Я брела босиком по цветущему полю, путаясь в зелёной пене мшанки и, ощущая влажную свежую упругость её. Перламутровые метёлки луговых злаков, их игривые щупальца прилипали к моим голым ступням, ревниво хлестали по коленям, распугивая  голенастых, скрипучих кузнечиков, и было всё вокруг таким щедрым и свежим, но таким непоправимо исчезающим, что казалось, поле висит на волоске, а сладкоголосая птица в кустах ещё немного и сорвётся голосом, умрёт от счастья или навсегда улетит за небо.

Так оно и случилось, но вместе с птицей сорвался и рай, сорвался в нечто иное, и это было жутко. В меня будто плеснули едкой жижей и ткнули носом в чью-то изнанку. Мерзкая изнанка осталась в памяти навсегда. Впереди - застывшее море песка, до самого закатного солнца, справа – то же самое до бесконечности. Кручу головой и замираю. Да, это какой-то спинозавр, застрявший в сыпучих песках по самый хребет. Гребни отсвечивают кроваво-красным, подрагивают в странном нетерпении, налегают друг на друга поставленными на попа костяшками домино. На их наждачных гранях неясные, лохматые комки, которые будто нанизаны на невидимую нить ожерелья.

Не успеваю я опомниться, как ожерелье вместе с бурой, колючей пылью взмывает вверх, на миг застывает в невесомости и рассыпается на огрызки, каждый из которых – летучая мышь. От пыли слезятся глаза. Может, это обман зрения, и в небе не летучие мыши? Ну, конечно. Это же ласточки. Какая же ты дура! Стоп, девушка. Теперь точно видно - десятки летучих мышей летят на меня разодранным чернильным косяком. В голове крутится одна и та же мысль – почему они так плохо пахнут, почему я чувствую этот запах, если они высоко в небе? Запах сырой земли, плесени, болотной жижи. А ещё они воют, воют, воют, как сирены. Затыкаю уши. Адский вой пикирующих юнкерсов – вот на что это похоже. Он способен остановить сердце и высушить кровь. Сердце спотыкается, пустыня исчезает, и я возвращаюсь в рай

Спина моя стала мокрой, руки дрожали. Сделав несколько шагов, я наткнулась на Пахизандру. Вернее, она словно соткалась из воздуха прямо перед моим носом. Сияя оранжевой шевелюрой на солнце, она сидела под дикой яблоней прямо на траве – босая, в растянутой майке на костлявых плечиках и с балалайкой на коленях.
Тряхнув головой и даже не взглянув на меня, она лихо ударила по струнам.

Я примостилась рядом по-турецки, и она подняла голову.

- Что такие глаза? Как, блин, у ёжика под кустом.

Мне захотелось ответить за ёжика, но здравый смысл победил.

- Пахизандра, вы нам в еду ничего не подсыпаете? Представьте, у меня было видение.  Пустыня и летучие мыши.

- Да брось ты… Что за мыши? Всего лишь бомбардировщики.

- Шутите? Какие здесь бомбардировщики?

- Ну, как посмотреть. Они же где-то есть. И бомбы есть. И пули. Возьми вот лучше лопату. Окопы рыть.

- Окопы?

- Ага, окопы. Как там? Окоп мелкий – смерть недалеко.

- Я ни в чем не виновата, - сказала я и даже содрогнулась от слезливости собственного голоса. – Понимаете, нас с мужем называют талантливыми архитекторами. Это преступление?
 
- Да ладно. Мажоры, что ли?

- Какие мажоры? Нет, конечно.

Пахизандра молчала, лишь тихо тренькала по струнам.

- Я ни в чём не виновата, - повторила я, ощущая влагу на щеках. – И от меня ничего не зависит.

Пауза затянулась до неприличия. Где-то рядом звонко пищал комар – долго, мерзко. Запахло сладкими цветами, - густо, напористо, а по моей спине, между лопаток заструилась холодная змейка.

- Да что ты, как попугай…Я догадалась, кто вы, - хихикнула наконец Пахизандра и шмякнула по комару на моём лбу. – Прокариоты. Клеточки такие. Вроде живут, а ядра-то нет.

Настроение было окончательно испорчено, недаром я предчувствовала нечто нехорошее. К тому же небо заволокло грузными, дряблыми облаками. и стало совсем темно.
Пахизандра смешно, почти театрально прочистила горло и запела – тихо, надтреснутым своим тенором, переходящим на шёпот последней строки.

Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут — она зарыдает,
А волны бегут от винта за кормой
И след их вдали пропадает.
А волны бегут от винта за кормой
И след их вдали пропадает.

И тут я дала волю настоящим слезам. Я плакала, потому что след их вдали пропадает, потому что не могу ответить на вопросы, а только задаю и задаю их сама себе.  Как можно есть, спать, читать книги, слушать музыку, просто жить, когда ад совсем рядом с раем – ад, со всеми его пресловутыми вратами и ключами, сковородами и вечными муками, летучими мышами в небе и пулями в бренном теле. Я глотала эти слёзы вместе с дождём, что вдруг обрушился на нас колючими, тяжеловесными каплями.

Пахизандра не обращая внимания на дождь, медленно, лениво потягиваясь, отложила балалайку в сторону и обулась. Встала надо мной уходящей в небо жердиной. В рыжих волосах её запуталось зелёное яблоко с ветки и неожиданный клинок солнечного света, проткнувший вдруг ослабевшую сизую тучку.

- Ну хватит уж сопли наматывать, - сказала, громко зевнув. – Как можно жить, как можно есть? Да легко. Приклеиваются друг к другу и всасывают отовсюду, что попало. Главное – приклеиться, как микробы в чашке Петри.

Я громко всхлипнула.

- Кто всасывает?

- Кто, кто… Прокариоты, конечно.


**** Вечером Раздобудько, наш ворчливый Раздобудько задумчиво предположил:
- А нас тут не сожрут на обед какие-нибудь местные дружбаны Пахизандры?
Самое интересное, что никто даже не улыбнулся.


Продолжение следует