Не оставляя следов ч. 5

День 13


Уже с утра все готовились к завтрашнему отъезду и поэтому пребывали в некотором возбуждении.  А вечером нам вдруг выдали королевский паёк - по стограммовой бутылочке коньяка на нос, да ещё закуску доставили шикарную – огуречный салат, стейк из говядины, запечённый картофель в фольге. Надо ли говорить, с каким аппетитом мы всё это умяли?

- А что я говорил? Откармливают, - угрюмо сообщил Раздобудько. – Мне одному показалось, что это место слишком оригинальное?

Марецкая весело облизала пальцы, щёки её раскраснелись.

-  Где я только не бывала, но это всем местам место, и, по-моему, мы выполнили план, вот и пожалуйста – отдыхайте на здоровье.

- А мы точно выполнили? – спросила я. В каких, тасазать, параграфах и пунктах?

- А в таких, что…что… - Марецкая попыталась объяснить, но вдруг расплакалась – обильно, громко, некрасиво растягивая рот подковкой. – Честно сказать, не знаю. Мне нынче что-то поплохело. Я же вот что… не понимаю. Почему я всегда одна? Почему? Замуж не вышла, детей не родила. Я что, - она тяжело, от души всхлипнула, - я уродка, что ли? Дура набитая? Да, конечно, дура! Сто раз дура.

- Да вы что, - возмутилась Катя, - никакая вы не уродка. Вы профессор-триппер.

Марецкая сначала поперхнулась:

- В смысле?
 
- Эзззз, это не то, что вы подумали, - хмыкнул Раздобудько. – Триппер – это вроде как путешественник.

Марецкая, вытирая глаза и нос, прыснула в кулак. Вслед за ней рассмеялись и мы, допивая последние капли великолепного коньяка.

- А теперь и надо мной посмейтесь, - попросила Катя, и смешно захлопала ресницами. – В общем… я здесь поняла, что я никто. Да, я никто. Ноль. Только не жалейте. Думаю вот, это карма такая? Кто знает. Что интересно, я за десять дней в уме уже сто картин написала. Может, это моё? Нет, нет, нет… сильно не обольщаюсь. Мне папа всегда говорил прежде, чем станет лучше, будет ещё хуже.

- И кто тебе такую мысль про рисование подкинул? -  спросила я.- Эгрегор и вселенная?

Катя задумалась и её острое личико приятно округлилось в чуть заметной улыбке.

- Кто? Я не знаю, как его зовут. Но он мне давно, давно нашептал. Не верите? Ещё в пять лет. Только я…  Какая-то я никудышная. И память у меня дырявая, и всё… Ладно, неважно.  В общем, я этот шёпот взяла и забыла.

- Теперь ты в ресурсе, Катюха, - одобрил Раздобудько и почесал уже отросшую бороду – Может, на скидки что? За-бьёшь. Я вот тоже хочу забить. На скрип этот психический.   Чёрт, даже рассказать некому. Ну неужели никто не видит? Смайлики вокруг, го-ро-ши-ны с синими рожами. Оболочки у них – жесть. Понимаете? Не было человека, к которому прислониться хотелось. А вот вчера вспомнил – есть он, такой человек. Жен-щи- на. Не Зойка, нет. Моя женщина. Только я её предал когда-то.

На этих словах Раздобудько стукнул себя по груди и замолк. Только улыбался тихо, глядя на костёр, чему-то своему, далёкому, а потом поднял глаза и стало понятно – он это далёкое обязательно сделает близким.

- И вот я о чём подумал, господа. Здесь э-ссен-ци-я наверх всплывает. Вот в чём фишка.

- Надо признать, вы правы насчет сегодняшних нравов, - согласилась Марецкая сахарным голосом и уже с сухими глазами. – Сами посудите. Не поцелуй, а смайлик, не объятия, а стикер. Не человек, а робот.

Мне стало так печально, что я дотронулась до Петиной руки. Она чуть дрожала.

- Пётр, но у эмодзи есть и счастливые лица. Да? И это так легко – быть счастливым. Или трудно? Сама запуталась. Я вот не люблю своего мужа. Что мне делать? Уважаю, обожаю, но не люблю.

Я съёжилась от ужаса и стыда. Я это сказала? Почему? Никогда, никогда даже близко не думала так, не позволяла себе думать ни днём, ни ночью, отрезала путь к страшным мыслям сразу - на подходе. Но почему после первого, понятного цунами отвращения к себе у меня тогда, у костра появилось чувство облечения?

Сейчас я уже знаю, почему. Я в этих вкрадчивых горах вспомнила себя настоящую. Нежное детство моё с мальвой в палисаднике… Сколько раз я задавала себе один и тот же вопрос там, среди камней и цветов, когда прошлое ко мне прикоснулось. Да так сладко прикоснулось-то, а в внутри тишина и такое тихое, тихое, шёпотом… Где ты, счастье? Где ты, моя эссенция, главная моя деталь, без которой жить не вкусно?

- Где ты, эссенция моя? – сказала я уже вслух. – Я здесь проснулась, а её нет. А вот олень был. Это что-то значит?

Никто мне не ответил. Да и что тут можно сказать? Этот вопрос решается нами всю жизнь.


День 14


Утром следующего дня Пахизандра известила о своих планах таким официальным тоном, что впору то ли вытянуться в струнку и не дышать внимая, то ли умереть от смеха на месте. Швабра- босс – несомненно чарующее зрелище.

- Сегодня последнее мероприятие в нашей программе и … – она заглянула в блокнот и патетически вздёрнула подбородок. – Мероприятие задумывалось, как коллективное. Понятно излагаю? Задача финала – закрепить полученное на более высоком эмоциональном уровне. Можно даже утверждать, что это будет чем-то вроде духовного испытания. Таким образом, завтра вы вернётесь домой. Если, конечно, сможете.

- Что значит, сможете? -  возмутились мы почти хором, но ответа, как, впрочем, и раньше не получили.

Пахизандра молча, постукивая голой веткой по голенищу лакированного сапога, ждала, когда мы покончим с трапезой. Лицо её будто застыло и выглядело мертвенно белым.

 - Рюкзаки оставляем, берём с собой фонарики.

Допив кофе с молоком из банки, мы нехотя и с опаской потянулись за ней туда, где каждый побывал уже сто раз - в глубь пещеры. Фонарики на лбу, палки в руках, тёмные углы и низкие, сырые своды. Это было похоже на дурацкий квест для детсадовцев, потому что никакого интереса тесный тупик без всякого намёка на выход не представлял, и мы ожидали объяснений. Не дождались, потому что Пахизандра испарилась ещё быстрее, чем раньше.

- Всем стоять! – властно рубанул Раздобудько, видимо, уже примеряющий пурпурную мантию. – Назад хода нет.

Никто и не думал срываться с места – очень уж оно было тесным для паники, а путь отступления утыкался в огромный валун.

В полной тишине, разбавленной лишь мерными звуками капающей сверху воды, Раздобудько вплотную подошёл к стене тупика и принялся методично ощупывать её.
Честно сказать, я до сих пор не понимаю многое, что тогда произошло. Как получилось, что вместо стены мы вдруг увидели нечто несусветное. Да, это была дверь - обыкновенная, филёнчатая, из золотистого дерева, только вот беда – вместо ровного полотна посередине… Посередине двери не было двери. Там зиял пустотой чёрный провал с очертаниями то ли человека, то ли животного на задних лапах.

Неожиданно низкий, шершавый голос Кати заставил меня вздрогнуть:

- Это, быть может, одна из тех узких щелей в дверях мрака, через которые нам даётся возможность провидеть на мгновение всё то, что должно свершиться в гроте сокровищ, ещё доныне не открытых.

- Ты о чём? – спросил Раздобудько. – ощупывая медную ручку двери.

- Метерлинк, - прошептала Катя. — Это же Метерлинк и Магритт.

Раздобудько пожал плечами, чуть подался назад и, выбросив руки вперёд, рыбкой нырнул в дверной проём.

Самое невероятное, что и мы, не рассуждая, как под гипнозом проделали то же самое.Прыгнула даже Марецкая и весьма удачно, без травм и прочих увечий. Наверное, потому, что получить их было так же невероятно, как прыгнув в пухлый сугроб, сломать ногу. Именно так ощущался пятачок рыхлой почвы под ногами, но ещё несколько шагов, и ноги перестали проваливаться в грунт. Столько времени прошло, а я как сейчас вижу её. Пустыню.

Дюны рыжего песка, километры спрессованного рыжего песка, уплывающего за горизонт – туда, где на него наваливается оловянное небо.  Ни взборонить, ни распылить. Настоящее море, застывшее полнотелыми волнами, буграми и впадинами, отливающее то позеленевшей медью, то желтоватым шёлком - скользким, расшитым бурыми стежками верблюжьих колючек. Прохладно и дует колючий, завывающий ветер, гонит вперёд, к останкам дня черную плесень туч.
Мы бредём, не оставляя следов. Просто идём против ветра по стиральной доске сумеречной пустыни, с выветренными от мыслей извилинами, переваливаясь через отвердевшие буруны и перешагивая запёкшиеся пеной барашки, просто идём вперёд, к горизонту, как заколдованные призраки пустыни, как фантомы, которых нет. Ещё немного, ещё сотня метров и вон за тем высоким барханом произойдет то, что невозможно забыть – шок, мистика, изломанное пространство.

Прямо за барханом нас встретит Пахизандра.

-  Тогыз-Аз приветствует вас, мышки. Зажравшимся посвящается.

В это самое мгновение пейзаж вокруг преобразился. Пространство впереди чуть сузилось. Стёрлись с лица земли деревья и кусты вокруг Пахизандры, пролегли четко обозначенные верблюжьими колючками границы слева и справа. Я чуть напрягла зрение и ахнула. По обе стороны от нас, на противоположных сторонах теперь уже практически лунного пейзажа начинались настоящие окопы, тянулись вдаль, ровные и открытые, чуть замаскированные сухостоем
Не успела я сделать шаг вперёд, как картинка завибрировала, превратившись в марево, медленно сползла вниз, но тут же переродилось в нечто иное. Теперь окопы и слева и справа были явно заполнены людьми в военной форме. Я видела тесные блиндажи, бронежилеты, погоны, нашивки, каски и автоматы, красные обветренные руки и облепленные глиной сапоги. Я не видела лиц.

Пахизандра взмахнула сверкающим хлыстом:

- Это вам подарок.

Подарком оказались пять новеньких автоматов, которые нужно было взять в руки. Чёрный металл равнодушно мерцал под луной, источая странный, тревожный аромат. Я попыталась себя успокоить - просто красивые железяки просто лежат у наших ног и ждут крепкое плечо. Какое плечо из нас?

- Вам предстоит выбрать, - отчеканила Пахизандра. – На какой вы стороне. И отвяньте уж от меня наконец.

Мы стояли перед этой сволочью шеренгой, как заключённые. Руки за спиной, голова на груди. У меня сжались кулаки.

- На какой ещё стороне? Вы нам воевать предлагаете?

- Ага, предлагаю, - зевнула Пахизандра. – Повоюете и потом уж по домам можно.

- А если не согласимся? - спросил Раздобудько и цыкнул слюной под ноги.

- Здесь останетесь. Навечно. Это я вам гарантирую, мышки мои драгоценные. Тогыз-Аз гарантирует.

Катя вдруг опустилась на колени, разглядывая подарок.

- Вы не находите, что они похожи на красивых, но ядовитых насекомых? Здешнему эгрегору это не понравится.

- Поднимись сейчас же, - Марецкая потянула Катю за руку. – Перед кем колено преклоняешь, детка?

В этот же момент тишину вечернего заката порвал свирепый рёв сирены. Звук воздушной ядерной тревоги наяву я слышала впервые, но  самое диковинное творилось на поле. Словно какой-то циклоп листнул экран и увеличил масштаб.  В левом окопе я увидела такое, что в глазах потемнело и стало трудно дышать. Это был длинный ряд из лиц, которых я легко узнала – моя кузина, её муж, дети, многочисленная родня… лица не были похожи на фотографии. Они улыбались, удивлялись, сердились, хлопали глазами, вертели головами.
Во втором окопе обнаружилось то же самое, только с лицом моего друга детства и его семьёй.

- Не надо! - закричала я и услышала трёхкратное повторённое: – Не надо! Я не могу выбрать! Не могу!

Нужно сказать, я уже плохо соображала. За что? За что это нам? Какой в этом смысл? В висках стучало, сердце заходилось в тахикардии. То ли в голове, то ли на самом деле, словно звуковой коллаж, прорезались в сознание бравурные интонации страшного сна, который стал явью. Чем бравурнее становились звуки, тем страшнее было на душе. Я же маленькая, думала я. Наступишь и не заметишь.  Я никому ничего плохого не сделала. И такое отчаяние вдруг нахлынуло, словно перед смертью. Мне ещё рано! Я ещё ничего не успела, я к мальвам хочу, а потом домой, к мужу, к друзьям, в театр, в гости, даже в свой офис хочу. Мне так мало надо. Хочу, чтобы пришла осень, а потом зима, весна, лето. Они же будут? Эй, вы там, скажите, они наступят?

Сквозь сумбур криков и человеческий скулёж, между зверским рыданием сирены и свистом ветра мой мозг отсортировал то, что я долго не желала сложить в слова.

- каждый должен определиться

- назовите свою позицию, назовите, назовите, назовите.

От этих бормотаний у меня зашевелились мозги, стали едкими и шипучими, а в глазах зарябило ослепительными следами трассирующих пуль. Что-то громыхнуло посередине поля, откликнулось всполохами в небе. Полетели комья грязи, камни, странные, бурые лохмотья и ещё что-то блестящее. Железное. Горячее. Запахло гарью. Тяжело, густо, тошнотворно.

Остальное помню, как приснившееся в зыбком, но невероятно ярком сне.
Ночь. Луна. Холодный, дохлый блин в хмари туч. Истерзанное взрывами поле с вывернутой наружу жирной, красной глиной, похожей на разорванную плоть. Истоптанный, грязный песок под нашими ногами.

- Каждый должен определиться, - ворчит кто-то в ухо. Это Раздобудько с губами, похожими на синих гусениц. - Натоптать или проложить путь. А если просто уйти незаметно? А? Не оставляя следов.

- Откуда я знаю? - спрашиваю и холодею от страха.

- А ты, гладенькая наша, сейчас косишь под невидимку, - он громко чавкает грязными кроссовками и беззвучно хохочет, обнажая бордовые десны. – Гладенькая невидимка – это тот ещё сюр. Только вот… Мы вот уже натоптали, блин.

Марецкая с Катей сидят в сухой траве, зажав уши. Хорошо слышно, что бормочет Катя:

- Вселенная позаботится о нас. Мы должны услышать её спасительные токи. Надо только остановить мыслемешалку. Надо только, надо только, надо только…

Смотрю на Катин всклокоченный затылок и понимаю, что мы совсем не призраки.
Марецкая поднимает глаза:

- Все увидели что-то похожее? Я правильно поняла? Мы все умрём?

У меня почти пропал голос, но я всё-таки шепчу распухшими, обкусанными губами:

- Я что вам, Бог?
 
Раздобудько тут как тут.

- Какой -то дурацкий пранк. Не хочу стрелять. Лучше сдохнуть.

- Мы все умрём, - говорят Марецкая и Катя дуэтом и пинают автоматы.

- Можно ещё закрыть глаза и уши, - вырывается у меня то, во что почти не верю.

 Все замирают на месте от металлического голоса, который оглушает децибелами и не имеет источника. Он везде – в небе, в поле, в земле, в нас.

- Надо выбрать. Считаю до десяти. Раз, два, три…

После десяти вдруг становится легче. Вот он, час икс, наступил, и не надо больше ничего делать, не надо ничего решать и сомневаться, а остаётся одно – принять. Не получается принять. Не получается спастись в тепле своей драгоценной шкуры, стать маленькой, маленькой, закрыть глаза, спрятаться.

-Бусинка, ты только на всю жизнь маленькой не останься, - слышу я знакомый голос и расправляю плечи.

Потому что перед моим носом ветка земляники с пупырчатой ягодой, а впереди - рассвет, восход, всход… Не знаю, как это назвать точно. Впереди является на свет сама жизнь.

На месте недавнего взрыва пробиваются из земли худенькие ростки, доверчиво тянутся к небу, крепнут на глазах, теряя младенческую бледность, ветвятся, покрываются взрослыми, крепкими листьями. И вот уже огромный, раскидистый куст красуется у всех на виду, трепещет резной листвой, колышет ветвями на ветру.
Делаю несколько шагов, но отскакиваю назад. Внутри куста зарождается небольшое, с яблоко свечение, пульсирующий сгусток огня. Звонкий хлопок, и огонь, потрескивая и облизывая ветви, разрастается в алое пламя неземной красоты. Куст объят этим жарким пламенем так отчаянно прекрасно, что всем ясно, это не банальный пожар, а стихия, извержение, появление сверхновой.

- Горит, а не сгорает, - шепчет мне на ухо Катя. - Посмотри. Терновник.

Я уже вижу – огонь пожирает окаменевший песок между окопами, следы недавнего взрыва, плавится в его неистовой сердцевине черный металл осколков, свистят пулями подгоревшие патронташи. Но ни один собственный лист не сгорел в нём, не скрутился, даже не почернел, ни одна ветвь не пострадала, ни один плод не сварился.

Ноги подкашиваются, и я падаю на колени в густую горячую траву, которая теперь повсюду – вместо песка, вместо камня, вместо рыжего мёртвого моря. Я смеюсь и плачу, зарываясь лицом в пахучую свежесть, утопая локтями, грудью, животом в этой только что родившейся жизни, зная, чувствуя всем телом, что это не на миг, не на год. Это навсегда. Горит и не сгорает, горит и не сгорает. Это всегда будет со мной, во мне, после меня. Во веки веков.
Хочется защитить весь мир, но я лишь шепчу слова, которых раньше никогда не говорила. Шепчу с такой отчаянной решимостью, с таким покаянием, словно они – последнее слова в моей жизни.

- Пресвятая Дева, Мати всех скорбящих и обременённых. Помози нам немощным, утоли скорбь нашу, настави на путь правый и спаси безнадёжных. Даруй нам прочее время живота нашего в мире и тишине проводити.

- Эй, - кричит Раздобудько.- Похоже, мы выжили.- Хочешь спастись сам, спаси мир. Да, Вася? Или наоборот?

Я не знаю ответа. Может, он в тех кристальных потоках воды, что вдруг хлынули с неба на мёртвое море за нашей спиной. Растворяются в них застывшие буруны и волны, плещется на их месте чистая вода. И я точно знаю – всякое существо в этой воде оживёт, и будет в ней много рыбы, и рыбаков будет много на берегу. А берег тут же покроется деревьями с птицами на ветках, полями с хлебными колосьями, пастбищами и цветочными полянами.

Смотрю на пламя, а оно уже не то, уже ослабло, бедовое, переплавило всё, что попало под руку, всю гадость и нежить, весь мрак и холод, и тихо-мирно затихает, мягко освещая наши лица и пустые окопы. Последняя искра со звоном выстреливает к небу, сияет там, сияет, сияет…

И пикирует прямо в кружку моего мужа.

Вова даже не заметил. Сидит с вытаращенными глазами и смотрит на нас. Мы тоже молчим. Марецкая вцепилась в подлокотники кресла, словно только что катапультировалась в нём.  Её трудно узнать. Исчезла с головы медноволосая крепость вместе с десятком килограммов профессорского тела, а у глаз появился цвет и свет.
Катя Тёткина рассматривает наш вернисаж на стене. У этой бывшей стрекозы теперь совсем не слюдяная обшивка, без траурных мотивов и пепла на голове. И она это знает - пытается кокетничать с Раздобудько, но он даже ухом не ведёт – о чём-то тихо мурлычет по телефону с явно счастливым выражением лица.

Я наконец отважилась на признание:

- Вовочка, - говорю, - дорогой мой, прости, но я уезжаю на Шпицберген. А ещё мы решили открыть туристическое агентство «Пахизандра». Что скажешь?

- Василиса, почему Пахизандра? - спрашивает Вова побелевшими губами. Он совершенно очумел. Это видно.

- Потому что это самое фантастическое существо на земле, - вздыхает Катя с суровой интонацией в голосе.


Раздобудько отрывается от телефона и тычет в него пальцем. Глаза его сияют.

- Это моя женщина. Она говорит, что мы реальные молодцы.

- Вась, а почему вдруг Шпицберген? - опять спрашивает Вова, и я слышу в его голосе непонятное облегчение.


Я молчу, потому что мне нечего сказать. Разве только, что очень уж не люблю это слово «вдруг». Фальшивое оно, как осечка револьвера, и страшно подозрительное - ты никогда не знаешь, что там за – поворотом, когда «вдруг» превращается в «как всегда».