Альберт Фрэнк Мориц. Снова дома. Перевод

Родители твои тогда вошли в неспешный   
временной отрезок долгий, –
период середины жизни, как у животных:
поблескивает кожа в это время вечным блеском,
не изменяясь. Или, – день длинным кажется, 
когда лежишь и смотришь в облака,
и некуда спешить: в любой момент
ты можешь встать – другим заняться делом.
Всё длится будто бесконечно, –
отец и мать, и маленький убогий город,
клочок земли, как было при твоём отъезде, –
они забыты, но, казалось, что возможно повторенье, –
бывает так, когда привычка изменяет:
ей слишком доверяясь, можно просчитаться,   
при этом больно станет лишь тебе.
Неблагодарно? Ты себя винил однажды,
внезапно осознав проступок.
Когда ты наконец решил искать их,
в том месте их не оказалось, –
пропали, или стали немощны настолько,
что, открывая рот, не издавали звуков.
Дома ещё сильней клонились к пыльному бурьяну
и железякам старым – атрибутам городка.
Как это объяснить? Дни деда твоего
в твои не впишутся задумки,
как ум твой не воспримет мысли,
о будущем вынашиваемого тобой плода.
Проверь свидетельства:
не верь тому, что на бумаге – не найдётся
во всех томах ответа на единственный вопрос. 
Они, как дневники из юности твоей:
читая то, что в них, не просто догадаться,
что знал ты, чувствовал, как жил тогда, и чем
явилась для тебя жестокость и любовь, –
та всеобъемлющая новизна, которая 
будила свет и воду петь, и в ярость ударялась
от прикосновения старости, – хотя вне смерти.    
Ты возвратился, и останки городка родного
такими оказались дневниками, –
они прошедшего картины полной не давали – 
остался лишь костяк былого предприятья,
хранивший старые загадочные механизмы, –
когда-то здесь другие люди были –
трудились, обжигались, проливали кровь.
Но можно было воссоздать процессию
детей и матерей, чьи образы ночные
расплывчаты, похожи друг на друга;
среди них мать, – печальна и спокойна, –
у ней изголодавшаяся глазурованная плоть,
и платье голубое из-за сумерек вечерних –
на фоне золотого ослепительного неба.   

Текст оригинала:

Albert Frank Moritz
Home Again Home Again

Your parents had reached a long slow time,
as animals do, the great center of their lives,
when they gleam in their fells as though eternally,
unchanging. Or as a day can seem eternal
if you lie and watch the full clouds, conscious
of your own time: you soon must get up and leave.
So father, mother, the small shabby town,
its patch of earth going on as though forever: you
forgot them there, where they'd been since you started out
and where you could find them again -- as anyone
forgets what he has to lean on
so deeply and heavily that it wounds his side
and the pain seems only himself.
Ungrateful? So you accused yourself one day,
waking suddenly. And when you went at last
to look for them where they always are, they'd gone,
or were withered alive, their mouths opening and closing
without sound. The buildings had leaned still farther
toward the dusty weeds and crumbs of old machines
littered everywhere inexplicably. And now
who will explain them? Your grandfather's day
is as absent from your thought as is your own
gestation. And check the records:
what is written down says nothing.
The volumes all avoid the one question you have.
'I'hey're like the notebooks you kept in adolescence:
you turn the endless pages and you wonder,
what did I know or feel, how did I live then,
what was this violence and love, this utter newness,
invention that could sing water and light, raging
at the first touch of dying, never mentioning death?
You went back and the bones of your native town
were like that, records from which something had escaped:
a skeletal mill that roofed ghostly technologies
where men once worked, coughed, burnt, bled.
And that way they had permitted the long pageants
of the children and the mothers. Whose images,
vague, identical, stalk by in the nights,
each one sorrowing and serene, her starved, enamelled,
hard flesh torn, her dress the blue of late dusk,
the heaven behind her a work of flat blinding gold.