Татьяна Ларина и князь Мышкин. Три открытия

                1

На Прозе.ру я прочитал серию литературоведческих статей посвященных «Евгению Онегину».

Я вообще-то не разу ни филолог, ни литературовед, ни гуманитарий. Я - скорее технического склада. Литературоведение меня уж точно, никогда не интересовало. Зачем оно мне? В стихах я рос с детства, мало интересуясь их содержанием, а больше наслаждаясь музыкой слова, и настроением, которое создавало их звучание, в общем тем, для чего и отчего стихи пишутся.

Эти статьи я открыл из любопытства и увлекся. Увлек меня хороший русский язык, стиль, и ни на что не похожее ощущение утренней свежести. Родные цитаты смотрели на меня из текста как изюм и курага, подернутые перламутром, из плова. Удовольствие было уже их встретить, предвкушая последующий их разбор с неожиданного ракурса. Так я прочитал все статьи.
 
Я не запомнил почти ничего, кроме ощущения, как я уже сказал, свежести. Да и зачем мне помнить рассуждения о том, кто пустил Татьяну в Онегинский дом чтобы рыться в его книгах, могло ли произойти такое в реальности, а также по ее ли статусу было замужество за генералом-москвичом? Прочитал - и забыл, осталось легкое приятное послевкусие.

Но весь этот разбор полетов, оказываеся, был нужен автору для подведения базы под два основных вывода. Я бы назвал их озарениеми.

Первое - «Евгений Онегин» написан не самим Пушкиным. Конечно, физически он написан единственным нашим всем, но от лица некоего придуманного персонажа, в чем-то даже карикатурного, с которым настоящий Пушкин держит дистанцию. От себя поясню, как я это понимаю по аналогии. «Станционного смотрителя» написал вымышленный Белкин, и это видно по тексту, стилизованному специально под него, а скажем, «Дубровского» написал уже сам Пушкин, без всякой маскировки.

Второе - реальная история кончается дуэлью и отъездом Онегина. Все последующие события: вылазки Татьяны в дом Онегина, копание в его вещах и книгах, замужество за генералом, ухаживание и преследование ее Онегиным, холодная отповедь ему - все существует только в воображении девушки, уязвленной отказом и пренебрежением. Это все она понапридумывала себе в невыносимом одиночестве своего провинциального существования, как реванш за унижение. Скорее всего ее ждала перспектива старой девы. Ведь в жизни в дом Онегина ее никто бы не пустил, а для генералов, близких ко двору, она была неподходящей партией, к тому же, скорее всего, почти бесприданницей.

Кстати, копаясь в книгах Онегина она пришла к выводу: «Уж не пародия ли он?», то есть образ Онегина в ее глазах сильно принизился. Как это знакомо всем отвергнутым. Унизить обидчика!

Эти выводы-озарения привели меня в восторг. Такой тонкий ход, прекрасно аргументированный всем текстом поэмы. Ничего не придумано от себя, надо только внимательно читать каждую строчку. Браво!

Этот второй вывод был близок мне как никому. Я сам некогда попал в подобную ситуацию, когда был с треском уволен. Уволен человеком, с которым у меня была некая духовная близость. Он был моим учителем. О, как я жаждал реванша, как я его добивался! Я строил планы, и в воображениии прорабатывал все варианты моего торжества. Ничего из этого не вышло. Я махнул рукой на это и забыл. Какое-то время, набирая очки, и идя вверх, я мстительно думал: вот теперь ты узнаешь, что я и без тебя дорогого стою... Но мой обидчик вскоре трагически умер, и я был искренне огорчен, лишившись достойного собеседника.

Разумеется, это все игры разума. Вскоре, по некотором размышлении, во мне проснулся здоровый скептицизм. Для того времени, 1823-30гг., времени романтизма, хотя и позднего, такой ход был невозможен - это слишком тонко, извращенно. Время для таких вывертов еще не пришло. Для этого должны были сначала родиться Достоевский, Юнг, Фрейд, символисты и прочий декаданс.

Теперь, по моему мнению, эти статьи – никакое не литературоведение. Это талантливые рассказы, написаные девической рукой.

                2

А вот Минкин – тот, я бы сказал, циник. Во всяком случае прагматически и скептически мыслящий. Он тоже отметился на этой стезе. Я читал его «Немого Онегина» поглавно, по мере их публикаций на «Эхе Москвы». Он всего его разобрал по слогам, все объяснил.
 
Мне запомнились два случая, остальные слились в многошумящую ленту.

Вот, скрытые (и не замеченные школьниками) строчки в описании рутинной жизни Онегина в деревне:

Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,

Минкин пишет: а что это за белянка черноокая? Да это крепостная девка, которой велено посетить барина ночью. А что тут такого для вас неожиданного? Здесь и я вспоминаю Лермонтовского «Сашку», к которому ночью "являлясь дева молодая", дневники Толстого с той же оказией, да и сам автор «Онегина» в жизни этим отнюдь не пренебрегал, а очень даже увлекался. Дело было обычное, всем дворянам хорошо знакомое и понятное. Романтические же отношения предназначались исключительно для барышень.

Дальше он детально разбирает заряжание пистолета.

Гремит о шомпол молоток.
В граненный ствол уходят пули
И щелкнул в первый раз курок, и т. д.

Он объясняет все стадии, заряжания: «...шомпол загоняет пулю в гранёный ствол (аккуратно, ведь пуля забивается до упора — до соприкосновения с пыжом, под которым порох, и от глупого сильного удара порох может взорваться, тогда пуля вместе с шомполом влетит прямо в глаз заряжающему)...», но не обьясняет, что значит «щелкнул первый раз». Почему «первый»? А что, бывает и второй? Минкин не знает, а я знаю. Первый раз – это предварительный взвод. С него нельзя произвести выстрел. Он лишь открывает полку, чтобы засыпать туда пороху. Потом курок ставят на боевой взвод, если сразу хотят стрелять, или потихоньку спускают. Вот так. Я было хотел написать это Минкину в комментариях, чтобы он добавил это в текст, но потом подумал: а зачем? Пригодится самому, чтобы оказаться причастным к пушкиниане, и вот сейчас этот случай пришел. Пусть теперь следующие исследователи-пушкинисты ссылаются на меня.

В итоге у Минкина тоже два открытия-озарения.

Первое: Татьяна – зрелая замужняя дама с положением – и это идеальный объект для адьюльтера. Проблем вроде неожиданной беременности, обязательств, ущерба для репутации никаких, а удовольствий впереди ожидается бездна. Не то, что с неуклюжей, глупенькой, романтической девочкой, которая, при этом, хотела быть "верной супругой и добродетельной матерью", несколько лет назад. Ну на фига это ему тогда нужно было? Теперь, Онегин, преследуя ее повсюду, где только может, к адьюльтеру и стремится. А что там могло бы быть еще, скажем себе честно?

Конечно, это не исключает влюбленности, ведь Татьяна привлекательная, интересная. Она сама была еще недавно влюблена в Онегина, и это добавляет остроты в ожидании увлекательного приключения.

Второе: сам Пушкин за время, прошедшее с написания первой главы до восьмой, изменился неузнаваемо: от распутника, подобному Онегину, до ревнивого мужа. И в этой коллизии он всецело на стороне генерала, а Татьяна должна вести себя так, как ему хотелось бы, вела бы себя его жена Натали в подобной ситуации. Потому-то он и бросил писать поэму, что Онегин, с его похождениями стал ему неинтересен. Такие Онегины, охочие до чужих жен, бродили вокруг него в изобилии.
 
От себя замечу: он как в воду глядел! Назовите мне три отличия Дантеса от Онегина с точки зрения ревнивого мужа, каким был сам Пушкин. Два я назову сам: в отличии от Онегина Дантес был иностранцем и военным, а вот третье? Ничего не приходит в голову.

                3

Но при чем здесь князь Мышкин, вынесенный в заголовок? А он – это озарение, посетившее моего знакомого, художника Рудольфа.

Меня с ним познакомил мой друг Коля, и мы втроем частенько сиживали в мастерской Рудольфа. Все стены мастерской были увешаны портретами русских классиков и иллюстрациями к их произведениям, равно как и столы были завалены ими. Рудольф был книжным графиком и оформлял книги, выходящие на казахском языке в казахском издательстве. Тогда, в начале восьмидесятых, там шел густой поток переводной классики. Тогда перевели на казахский язык даже Швейка. Интересно, как там сейчас с переводами?

Мне нравились работы Рудольфа. Был ли он выдающимся художником – не знаю, но именно так я и представлял себе то, что он иллюстрировал. Помню девушку, опершуюся на плетень, задумчиво глядящую вдаль. Это Некрасов.

Рудольф читал все, что иллюстрировал, поэтому добрая половина наших разговоров касалась русской словесности. Глядя на портрет Достоевского, я к чему-то вспомнил, что когда я подростком впервые читал сцену в "Идиоте", ту, где князь Мышкин был принят в семье, и Аглая сказала ему, чтобы он ненароком не разбил вазу, так вот с этого места мне у меня появилось тягостное предчувствие, что через несколько страниц он вазу все-таки разобьет...

- Да там все очень просто, - перебил меня Рудольф, - дело в том, что он был импотент.

У меня не нашлось слов от удивления. При чем здесь это? Да и откуда это следует?

- Конечно импотент, а как же еще? Это объясняет всю книгу. Аглая была девушка здоровая, кровь с молоком. Ее... - и он сказал, что с ней нужно было делать,- ...было нужно, кабы он на ней женился, вот он и увиливал от этого всяко, как мог. А Настасья Филипповна – она другого склада – она сама надломлена. С ней можно было, взявшись за ручки, говорить и слушать друг друга. Вот его к ней больше и тянуло, поговорить, значит. А ту - он просто боялся.

Надо же, наконец-то пазл сложился, ход романа прояснился. Не знаю, правда, сам ли он придумал эту версию, или она существовала раньше.

Некоторое время я смотрел на перепитии в сюжете "Идиота" с такой точки зрения, но потом тот же здоровый скептицизм снова взял верх. В романе на это нет ни единого намека. Если автор так задумал, то он бы хотя где-то намекнул. А кто это открыл? Художник. А что с художника возьмешь? Несерьезный народ.

Теперь я не знаю, что думать об этом. Это было так давно, что не верится, что это было вообще. Тогда мы сидели, потягивая херес. В то же самое время, когда этот херес не достался Веничке в ресторане на Курском вокзале. Тот напиток еще стоял во всех магазинах, и его хоть как-то можно было пить. Рудольф, не обращая внимания на нас, работал. Он ловко выхватывал листы ватмана из кипы и точно резал их ножом по линейке, выкраивая паспорту с огромными полями. Потом он вкладывал в них гравюры с иллюстрациями, не забывая отпивать херес из стакана, и размашисто подписывался на каждой гравюре. Он собирался идти на худсовет представлять свою работу, и ради этого надел галстук. От него, разумеется, пахло спиртным, но он этого не боялся, потому что в той среде это было обычное дело. Сам худсовет, поди, пах не хуже него. Потом мы ждали его возвращения, и отмечали успешную сдачу работ, с пришедшими на огонек другими художниками.

Все это происходило в мое рабочее время, а я тогда был не абы кто, а заместитель начальника отдела в проектном институте. Мой друг Коля вообще не знал куда себя девать. Работая в пуско-наладке, он обычно числился в фиктивной командировке на какой-нибудь завод сроком в пару месяцев. На улице ему в это время было нельзя показываться, а дома сидеть надоедало. Командировочные он делил с начальником, использованные билеты на поезд, для отчета, доставал у проводников. В какой-то общаге того города ему выписывали липовые квитанции за проживание, по которым он тоже получал деньги, а на пустующее место пускали левых постояльцев по другому тарифу. Так что лишние деньги у него водились, и мы частенько пили на его счет. Славное было времечко!

Блин, какую страну развалили!