Публицистика Бунина. ч. 3 Довоенная жизнь

Публицистика И. А. Бунина. ч. 3
Впечатления о довоенной жизни.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://proza.ru/2023/08/23/434)

Мы будем часто использовать фрагменты из воспоминаний второй «невенчанной» жены И.А. Бунина, Веры Николаевны Муромцевой (в замужестве Буниной).
Поэтому надо бы рассказать о ней подробнее.
Вера Николаевна Муромцева родилась 1(13) октября 1881 года, в Москве, в старой московской дворянской профессорской семье.
Она получила прекрасное образование, серьёзно изучала химию, знала четыре языка, занималась переводами, увлекалась современной литературой. Современники отмечали, что она была необычно красива.
Валентин Катаев описывает её как «высокую, с лицом камеи, гладко причёсанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую московскую неяркую красавицу».


Её дядя — Сергей Андреевич Муромцев был знаменитым, на всю Россию, председателем Первой Государственной Думы.
Сергей Андреевич Муромцев (1850 -1910), был известным правоведом, одним из основоположников конституционного права России, публицистом и политическим деятелем, профессором Московского университета. В 1906 году его избрали Председателем Первой Государственной думы России.

Интересно, что его племянницы Наталья Вокач (1882—1967) и Вера Муромцева (1881—1961) стали жёнами двух всероссийских «знаменитостей»: Ивана Александровича Ильина и Ивана Алексеевича Бунина, соответственно. (!!!)

В 1906 году Муромцев был избран депутатом (от Москвы) Первой Государственной думы, и на её первом заседании 27 апреля, почти единогласно (426 депутатов из 436 присутствовавших), был избран председателем.

После роспуска Думы С. А. Муромцев подписал вместе с другими депутатами-кадетами, знаменитое Выборгское воззвание с призывом оказывать пассивное сопротивление власти (не платить налогов и не идти на военную службу).

За это он был приговорён к трём месяцам лишения свободы и находился в Московской губернской тюрьме («Таганке») с 13 мая до 11 августа 1908 года.

Выборщики Петербурга в первую и вторую Думу решили приветствовать председателя первой Думы С. А. Муромцева в день выхода его из тюрьмы особой депутацией.
 
Депутация поднесла Сергею Андреевичу от имени выборщиков серебряный колокольчик художественной работы. На колокольчике были выгравированы надписи: вверху — «Первому председателю первой Думы», а внизу — «Власть исполнительная, да подчинится власти законодательной».

А вот в статье И. А. Бунина «Записная книжка» (О РЕВОЛЮЦИОННЫХ ГОДАХ В РОССИИ), опубликованной в парижском эмигрантском «Возрождении» 3 июля 1926 года, есть куда более забавный пример, явно им «подчерпнутый» из общения с  С.А. Муромцевым:
«В память совместного сиденья в Таганской тюрьме за подписание Выборгского воззвания один знаменитый кадет подарил другому, еще более знаменитому, серебряную пепельницу в виде тюремной параши: вспоминай, мол, и гордись.» (Возрождение. – (№ 396)

Жаль, что эта серебряная параша не сохранилась…


Впрочем, вернемся к рассказу о самой В.А. Муромцевой.
При первой встрече, в Царицыно, на даче Муромцева, в 1896 году, Иван Алексеевич Бунин не обратил никакого внимания на юную Веру Муромцеву.
Спустя 10 лет, 4 ноября 1906 года в квартире молодого писателя Бориса Константиновича Зайцева был организован литературный вечер, куда был приглашён и Бунин.
Здесь Иван Алексеевич наконец-то заметил «тихую барышню с леонардовскими глазами».

Поскольку законная жена И. А. Бунина Анна Цакни не давала ему развода, писатель не мог официально оформить свои отношения с Верой Муромцевой. 
Они обвенчались только в 1922 году, уже после отъезда из России, а их шафером был «сам» Александр Куприн.

Много-много лет спустя,  Вера Николаевна Муромцева-Бунина писала из Парижа первой жене Куприна М. К. Куприной-Иорданской: «…отношения Куприна к Бунину были очень не простые, тут понадобился сам Достоевский, чтобы все понять.
Диапазон был большой: от большой нежности к раздраженной ненависти, хотя в Париже все было смягчено» (в письме 4 октября 1960 г.)
 
«Ведь это он, так сказать, повенчал нас в церковном браке, он все и устроил, за что я ему бесконечно до смерти буду благодарна, так как успокоило мою маму, мое письмо о венчании было к ней последним…
Он был моим шафером. Службу он знал хорошо, так как вместе с другим шафером они заменяли певчих. Он говорил, что очень любит устраивать и крестины, и свадьбы» (3 февраля 1961 г.).

Началом совместной жизни И .А. Бунина и В.Н. Муромцевой стало их заграничное путешествие.
В апреле-мае 1907 года Бунин и Вера Николаевна совершили поездку по странам Ближнего Востока. Деньги на вояж им дал гильдейский староста купеческой управы Московского купеческого общества Николай Дмитриевич Телешов (о котором мы подробно рассказывали в предыдущей главе).
С этого путешествия В.Н. Муромцева и стала спутницей жизни И. А. Бунина, до самой его смерти.

Она оставила очень интересные воспоминания о нем, к которым мы и будем периодически обращаться.


Теперь давайте посмотрим, что сам И. А. Бунин вспоминал о писателях и поэтах, которых он знал в молодости.
Вот лишь несколько имен:

«Брюсова я узнал еще в студенческой тужурке. Помню, поехал к нему в первый раз с Бальмонтом, в морозный солнечный день. Он жил на Цветном бульваре, в доме своего отца, торговца пробками. Дом был небольшой, двухэтажный, толстостенный, – настоящий уездный, третьей гильдии купеческий, с высокими и всегда запертыми на замок воротами, с калиткой, с собакой на цепи во дворе, словом, со всем духом и всей обстановкой, подобающей таким домам…


Из числа писателей «народников» во времена моей ранней молодости еще были живы Николай Успенский, Глеб Успенский, Златовратский, Засодимский, Наумов, Нефедов.
Все они еще пользовались большой известностью и очень читались, – особенно Глеб Успенский и Златовратский; читались и некоторые из более ранних, уже умерших – Омулевский, Левитов…
Большого различия между ними их почитатели не делали.
 
А меж тем различие было огромное: Левитов и оба Успенских были столь замечательные писатели, что можно даже и теперь читать и перечитывать многие из них произведений. Прочие «народники» были совершенно бездарны и забыты вполне справедливо…

Теперь о Левитове никто не знает, не помнит, а ведь он, повторяю, был когда-то в первых рядах русской литературы и был не случайно, а с полным основанием, хотя художественный талант, которым он был наделен от природы, не развился даже и в десятой доле той меры, что полагалось ему, а душа, в основе своей глубокая и поэтическая, с детства была надломлена в темноте, нищете и всяческом прочем убожестве той среды, к которой он принадлежал, в которой родился и вырос, – он был сын сельского дьячка, – и потом бродяжничеством, пьянством и жизнью в столичных трущобах.

Участь его была похожа на участь многих его современников из числа писателей «разночинцев»: в ранней молодости пешком ушел из своей тамбовской губернии в Петербург, чтобы учиться и писать, «жить в центре умственных интересов», а в Петербурге, конечно, жил жизнью нищей и пьяной богемы, писал наспех, как попало, затем впал в пьянство уже беспробудное, в бродяжничество и босячество постоянное, полное жестокого душевного ожесточения, едкой сердечной горечи, и погиб, в конце концов, от белой горячки, в одной из московских больниц…

Как и многих других, подобных ему, много раз пытались добрые люди спасти его, устроить, вернуть к образу и подобию Божию – и, конечно, напрасно. Я знал одного из этих добрых людей, и он мне рассказывал:
– Я однажды подобрал Левитова в такой грязи, в такой нищете, которой вы и представить себе не можете. Он у меня отдышался, отъелся, я его одел, обул, предоставил ему прекрасную комнату, снабдил карманными деньгами, – мол, живи, сколько хочешь, поправляйся, работай…

И чем же он отплатил мне за все это?
Выхожу раз утром, а он ходит по гостиной, куда только что поставили новую шелковую мебель, – и мочится на кресла, на диваны: «Вот вам, говорит, полюбуйтесь, благодетель, на свою мещанскую роскошь!»
А затем вышел в прихожую, взял картуз и палку – и исчез…
Настоящий русский человек был!

Весьма увлекся я в молодости и Николаем Успенским и опять не только в силу его художественного дарования, но в силу и личной судьбы его, во многом схожей с судьбой Левитова: страшные загадки русской души уже и тогда волновали, возбуждали мое внимание.

Он тоже когда-то занимал в литературе одно из самых видных мест. Однако он тоже сделал, кажется, буквально все возможное, чтобы погубить и свою известность, и талант.
Он бросил работать, стал пьяницей и бродягой и кончил свое существование еще хуже, чем Левитов: умер в Москве, на улице, перерезав себе горло бритвой. Существование это было ужасное и позорное…

 Тургенев, желая его спасти, целое имение ему подарил. Так нет – он и именье бросил.
Оскорбил ни за что ни про что, изругал самыми последними словами Тургенева и опять ушел шататься.
А чем кончилось все это – вы знаете: зарезался на Кузнецком мосту, среди бела дня.

А какой ум, какой талант был! Знаете ли вы, что некоторые страницы Глеба Успенского написаны не самим Глебом, а им?
Ведь Глеб (его двоюродный брат) очень высоко ценил его и не раз просил: «Помоги-ка мне вот такой-то и такой-то мужицкий или мещанский разговор написать – ты это гораздо лучше сделаешь, чем я…»


Как видим, многие талантливые литераторы и в «золотом» XIX веке впадали в беспробудное пьянство и заканчивали жизнь «самым позорным образом»…

Наверное, действительно природа (или Бог, если угодно), наделяя человека особым талантом на одном поприще, нередко «компенсирует» это другими, дурными наклонностями, а пьянство является огромным катализатором для «скатывания» таких талантов к самой ужасной жизни и  позорной смерти.

Серьезный след в памяти И. А. Бунина оставил Н.В. Давыдов:

«Один из очень памятных мне людей – Николай Васильевич Давыдов.
Крупный судебный и общественный деятель, один из наиболее передовых и образованных людей шестидесятых годов и вместе с тем один из наиболее подлинных представителей старой дворянской Москвы.
Ближайший друг Владимира Соловьева и Толстого (давший ему, между прочим, тему для «Воскресенья»).
Из его рассказов о Москве пятидесятых и шестидесятых годов:

– Москва в те годы была совершенно азиатским городом. Везде была ужаснейшая грязь.
Круглый год, то там, то здесь, балаганы, петрушки, народные забавы, гулянья, уличная продажа всяких сластей, сбитня, «кислых щей» и тому подобного. Чрезвычайное обилие повсюду лубочных картин.
В торговых рядах торговля по цехам, насильное затаскивание покупателей в лавки, безбожное запрашивание и бешеный торг, обмеривание и обвешивание.
 
В театрах – лубочный репертуар, вонючее и тусклое освещение. В трактирах, – даже в перворазрядных, в таких, как, например, Большой Московский, – столь затоптанные половики на лестницах, что идти противно.

Необыкновенное увлечение цыганами, у которых излюбленными были романсы: «Скажи душою откровенной» или «Не мне внимать напев волшебный» – словом, нечто очень романтическое.
В домах, даже богатых, вечно стоял спертый дух, то и дело жгли смолки, монашки; по вечерам горели калетовские свечи; покои разделялись на мужские и женские.
Почитание власти, начальства, старших было необыкновенное, равно как и религиозность и покорность всяческим «отцовским» обычаям, установлениям, обрядностям…

О провинции, где Давыдов тоже служил много лет:
– Полная тьма, глушь и дичь.
Страшное пьянство, лихоимство и невежественность чиновников. В волостных судах – пошехонская безграмотность, тупое равнодушие к делу, бесстыдная несправедливость решений, ни малейших основ обычного права. Сотни дел о тягчайших увечьях, о гомерических драках.
 
Папки этих дел зачастую носили, например, такие заглавия: «Дело об откушении носа крестьянину такому-то крестьянином таким-то», «Дело о вырвании бороды такого-то таким-то…»

Как видим, эти картины российского (и московского) быта и обычаев разительно отличаются от песенного «аромата пирогов» и «конфеток-бараночек», которыми ныне потчуют «дорогих рассеян».

«Ужаснейшая грязь» - везде, «безбожное запрашивание и бешеный торг, обмеривание и обвешивание» повсюду в торговле,  «спертый дух» даже в богатых домах, «страшное пьянство, лихоимство и невежественность», короче говоря: «полная тьма, глушь и дичь».

Вот как выглядела «Россия, которую мы потеряли», причем оценки эти не какого-то «русофоба – народника», а крупного судебного и общественного деятеля, одного из наиболее передовых и образованных людей шестидесятых годов и наиболее подлинных представителей старой дворянской Москвы».
Ему-то клеветать о тогдашних реалиях не было никакой необходимости.

Надо отметить, что И. А. Бунин в своих статьях и дневниковых записях вообще обостренно-критически оценивал многие отрицательные качества русского народа, гневно обличал его «дикие» обычаи и привычки.

    Вера Николаевна Бунина-Муромцева рассказывает в "Беседах с памятью":
       «Много было разговоров у Яна и с родными, что ему хочется написать длинную вещь, все этому очень сочувствовали, и они с Евгением и братьями Пушешниковыми вспоминали мужиков, разные случаи из деревенской жизни.
Особенно хорошо знал жизнь деревни Евгений Алексеевич, много рассказывал жутких историй. [...]
Рассказывал он образно, порой с юмором…»

(Упомянутый тут Евгений Александрович – родной брат писателя, он всю жизнь жил в деревне и прекрасно знал реальную, а не лубочную, газетно-книжную, деревенскую жизнь и царившие там нравы).
 
Вот лишь несколько примеров из дневника Бунина:

    26 Мая 1909 г.
…Потом перешли к мужицкой нищете, грязи, к мужицкому бессмысленному и грубому разврату с женами, следствие которого невероятное количество детей.
"Конечно, каждую ночь. А то как же? Потушат огонь, сейчас за подол и пошел чесать..."
 
Да, я пишу только сотую долю того, что следовало бы написать, но чего не вытерпит ни одна бумага в мире.
 
Еще Евгений рассказывал, как какой-то новосельский мужик привязывал свою жену, всю голую, за косу к перемету и драл ее вожжами до потери сознания…»

Но, может быть, И. А. Бунин, под влиянием «жутких историй» его брата Евгения, несколько «сгущает краски» и занимается «очернительством» деревенской жизни при царе-батюшке?!


Например, нынешние «демократические» историки, нередко, восхищаются тем, что у дореволюционных крестьян, как правило, было много детей.
Вот, мол, как они тогда хорошо жили, по 10-12 детей рожали!
 
(О страшном уровне детской смертности той поры, абсолютном бесправии женщин, скотских (поистине) условиях жизни основной массы крестьянских детей, жуткой антисанитарии, бытовом сифилисе и прочих «прелестях» жизни в деревне сейчас упоминать, конечно же, не принято.)


Есть малоизвестная, в нашей стране, статья Максима Горького «О русском крестьянстве».
(Она была издана в 1922 году в Берлине. Ее не издавали в России ни до, ни после войны, ни в горбачевскую «перестройку»).
Статья ОЧЕНЬ страшная и тяжелая.

Со многими ее положениями, наверное, можно спорить, но авторитет знаменитого русского писателя и факты, которые он приводит, потрясают…
Говоря о человеческой жестокости, Горький размышлял:

«Жестокость - вот что всю жизнь изумляло и мучило меня…
Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов:

«Бей жену обухом, припади да понюхай - дышит? - морочит, еще хочет».
«Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут».
«На бабу да на скотину суда нет».
«Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее»…

Сотни таких афоризмов, - в них заключена веками нажитая мудрость народа, - обращаются в деревне, эти советы слышат, на них воспитываются дети.

Детей бьют тоже очень усердно.
Желая ознакомиться с характером преступности населения губерний Московского округа, я просмотрел «Отчеты Московской судебной палаты» за десять лет - 1900-1910 гг. - и был подавлен количеством истязаний детей, а также и других форм преступлений против малолетних…

…Где же - наконец - тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века?

В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и - не нашел его.
 
Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком.
По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это.
Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт его тяжелой жизни.

Он знает, что «мужик не глуп, да - мир дурак» и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья».
Он говорит: «Не бойся чертей, бойся людей».
«Бей своих - чужие бояться будут».

Как видим, и Максим Горький (которого Бунин после Октября 1917 года просто возненавидел) тоже видел много ужасного…


Об отношении тогдашних крестьянок смертям собственных детей рассказывал знаменитый ученый и исследователь русской деревни А. И. Шингарев в своей монографии «Вымирающая деревня. Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда».
Вот, что он писал:

«На указание большой опасности летней поры для самых маленьких, большую смертность их в это время – слышатся и до сих пор иронические ответы матерей:
«Вот ещё, что выдумали! Да если бы дети не мёрли, что бы с ними и делать, и так самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить!»
 
Этот, беспощадный вывод житейского реализма, указывал я в своём Отчёте за 1900 г., это суровое умозаключение полуголодной крестьянки могло иметь место только в некультурной среде безземельной деревни, очерствившей душу и озлобившей ум вечной погоней за куском хлеба.
 
«Тут усиленная смертность детей не является нежелательным антисанитарным явлением, не признаётся за «народное бедствие», не требует борьбы.
 
Смерть – желанная избавительница от лишнего рта для родителей, от бесконечной безысходной нужды для ребёнка».
(Шингарев А.И. Вымирающая деревня. Изд. 2-е. СПб.: Общественная польза, 1907.)

Страшные слова, которые отражали страшную реальность той «счастливой» жизни…
Напомню, что детский труд, который был категорически запрещен в СССР, повсеместно применялся в царской России.
Дети и взрослые не только работали, но и жили прямо в вонючих и грязных цехах. В том числе на кожевенном и химическом производстве.
 
Беременные бабы работали без всяких декретных отпусков. Жуткая антисанитария.
Рабочий день, в большинстве случаев, составлял 11 - 12 часов.
А после работы люди нередко шли  не к себе домой, отдыхать, а спали тут же в цехах. Без всяких постелей.
Конечно, можно было им пойти в свои бараки и комнаты, где они «снимали угол», но, зачастую не хватало на это ни времени, ни сил….

Почему? Потому что разделение общества на касты - узаконено! В царской России это называлось не касты, а сословия.
Солдат и детей можно было бить розгами за любую провинность - по закону, а не тайно.
Узаконенное унижение - вызывало чувства отчаяния и безысходности.


Вернемся к дневниковым записям И. А. Бунина.
Возьмем, для примера,  один из самых благополучных и мирных, 1912 год.
Зимой Бунины тогда традиционно жили на Капри (у Горького), а весной вернулись в Россию, где жили в имении брата Евгения, в Глотово.

19 Мая. Глотово (Васильевское).
   Приехали позавчера…

      Орел поразил убожеством, заброшенностью. Везде засохшая грязь, теплый ветер несет ужасную пыль. Конка - нечто совершенно восточное. Скучная жара.
   От Орла - новизна знакомых впечатлений, поля, деревни, все родное, какое-то особенное, орловское; мужики с замученными скукой лицами.
Откуда эта мука скуки, недовольства всем? На всем земном шаре нигде нет этого.
 
   В сумерках по Измалкову. У одной избы стоял мужик - огромный, с очень обвислыми плечами, с длинной шеей, в каком-то высоком шлыке.
Точно пятнадцатое столетие. Глушь, тишина, земля.
 
  …Ночью дождь обломный. Встал больным. Глотово превратилось в грязную, темную яму…
   Мужик опять точно из древности, с густой круглой бородой и круглой густой шапкой волос; верно, ходил еще в извоз, плел лапти, пристукивал их кочетыгом при лучине…

    «25 Мая
       Вчера ездили через Скородное. Избушка на поляне, вполне звериное жилье, крохотное, в два окошечка, из которых каждое наполовину забито дощечками, остальное - кусочки стекол и ветошки. Внутри плачет ребенок Марфутки, дочери Федора Митрева, брошенной мужем…

       Нынче после обеда через огороды. Нищая изба Богдановых, полная детей, баб, живут вместе два брата. Дети идиоты.
На квартире Лопата. Любовница Лопаты со смехом сказала, что он очень болен. Он вышел пьяный.
Вид - истинный ужас. Разбойник, босяк, вся морда в струпьях, - дрался с любовницей. Пропивает землю и мельницу.

       Был на мельнице. Разговор с Андреем Симановым. По его словам, вся наша деревня вор на воре. Разговор о скопцах. Мужик сказал про лицо скопца: "голомысый"…
…
27 Мая. 12 ч.
После обеда, часа в два - часто, часто: бам-бам-бам-бам! - набат.
Побежали за сад - горит глотовская деревня. Огромный извивающийся столб дыма прелестного цвета, а ниже, сквозь дым, огромное пламя цвета уже совсем сказочного, красно-оранжевого, точно яркой киноварью нарисованного.
 
На деревне творилось нечто ужасающее. Бешено, с дикарской растерянностью таскали из всех изб скарб необыкновенного, дикарского убожества. Бабы каждая точно десять верст пробежала, бледны смертельно, жалкие безумные лица, даже и кричать не могут, только бегают и стонут. Жара - сущий ад, конец улицы совершенно застлан дымом.
 
В один час сгорело девять дворов. Народ со всех деревень все бежит и бежит. Бежит баба, за ней коза. Остановится, ударит козу и опять бежит, а коза за ней.
   Перед вечером ходили опять на деревню. Встретили рыжего мужика, похожего на Достоевского: "Мой двор девка отстояла, я был в волости. Одна отстояла: ходит и поливает, только и всего. Давайте мне, говорит, воды, - только и всего. Ходит и поливает, ходит и поливает". И от того, что выпивши, и от умиления - слезы на глазах.
 
"Мне давно один человек говорил: ваша деревня процветет, говорит". Подозревают, что деревню сожгли те три двора, что общество хотело выселить в Сибирь (да не выслало, ибо на высылку нужно было 900 рублей).
Один из этих дворов - двор тех, что убили Ваньку Цыпляева. Возле песков встретили отца этого Ваньки. Шея клетчатая, пробковая. Рот - спеченая дыра, ноздри тоже, в углах глаз белый гной. Лысый…


   Ходили в Колонтаевку.
Говорили, что хорошо бы написать историю Е. с Катькой. Как он потребовал, чтобы она, его любовница, подвела ему Настьку, - "а не то брошу тебя".
 
Лунная ночь, он с Катькой в копнах. Мать подсматривает, а разогнать боится - барин, дает денег…»

Вот такие впечатления остались у великого русского писателя от тогдашней «раздольной» крестьянской жизни…

Боюсь и предположить, какого именно «барина» Бунин скрыл тут под буквой «Е».
Уж не его ли братец Евгений любил организовывать такие «забавы» с дочками своих любовниц-крестьянок?!
А потом давал мамане маленько деньжат за эти потехи…

Других-то «бар» там не было, да и едва-ли кто-то из посторонних помещиков стал бы похваляться перед Буниным подобными «успехами».

Да и остальные его записи не слишком-то «духоподъёмны: «скарб необыкновенного, дикарского убожества», который крестьяне таскали из своих полыхавших изб, «вполне звериное жилье», воровство, пьянство, драки, скопцы, лучины (!!!) и т.п.
Все это - вполне обычное и привычное дело в деревнях.
Бунин записывает эти примеры спокойно, без возмущения и каких-то эмоций.

Подчеркнем, что все это было написано Буниным ДО Февраля и Октября 1917 года, в мирное и вполне благополучное время, про «процветание» в котором нам в последние годы так много рассказывали. 

«Подвела черту» под всем этим процветанием Первая мировая война, в которую так бездумно вверг свою страну Николай Второй.
 Вот что об этом вспоминал, уже в старости, Иван Алексеевич Бунин:

            «В начале июля 1914 г. мы с братом Юлием плыли вверх по Волге от Саратова, 11 (одиннадцатого) июля долго стояли в Самаре, съездили в город, вернулись на пароход (уже перед вечером) и вдруг увидали несколько мальчишек, летевших по дамбе к пароходу с газетными клочками в руках и с неистовыми веселыми воплями: «Екстренная телеграмма, убийство австрийского наследника в Сараеве, в Сербии».
       Юлий схватил у одного из них эту телеграмму, прочитал ее несколько раз и, долго помолчав, сказал мне:
       - Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России...
Конец всей нашей прежней жизни!»

Как видим, бывший «народник» Юлий Алексеевич Бунин тогда оказался отличным пророком.

(Продолжение:http://proza.ru/2023/09/24/470)