Жаворонки и совы. Глава 1

Самым известным происшествием, связанным с маяками, было таинственное исчезновение одновременно трех смотрителей маяка на Островах Фланнана в декабре 1900 года.

  In my heart… in my head… так говорилось в одной песне, не помню, в каком контексте, но мне запомнилось потому, что я не могу понять, где ты во мне происходишь — в сердце ли, в голове ли.
  Почти как у японцев, но те хитры — всё преподносят, как реальность, оставляя и герою, и читателю самому решать, на каком он свете.
  Жить в жизни или жить во сне — разница, в общем, примерно такая же, как между совами и жаворонками: переучить практически невозможно.
  Потому ты и не веришь мне, когда я тебе снюсь.
  Всё, я разжимаю пальцы и выбрасываю с пирса и эту бутылку с письмом в душе — и что ещё делать бывалому алкоголику на этом обитаемом острове?

  Как же все это началось? Сейчас и не вспомню. Но последней каплей стал тот единственный вечер, когда я возвращался из лавки раньше обычного. На город мягкой, но деловитой кошачьей поступью надвигались сумерки. Прохожих было немного — час спешащих домой конторщиков еще не настал. Прохладный ветерок с терпкой нотой опавшей листвы ласково трепал меня по щекам; пыль и мелкий мусор, шурша, вальсировали по мостовой, в окнах загорался теплый свет, а звуки, наоборот, таяли и гасли.
  Нежданное озарение обожгло меня, перебив дыхание, как будто я погрузил лицо в холодную воду: целую неделю мне не придется ждать твоего звонка, спешить к тебе, втискиваясь в тесные рамки твоего распорядка, мучительно сдерживать вопросы, на которые ты не хотела отвечать, и судорожно придумывать темы для разговора, отделываясь, в конце концов, неловким молчанием. Твоя подруга детства вышла замуж как нельзя кстати, и теперь ты мчишься по сверкающим рельсам к границам соседней страны. Я мог бы, наверное, поехать с тобой — и я хотел этого, но все, как всегда, решил случай: у меня не нашлось нужных бумаг, и ты отправилась туда с Олафом — его документы, — как, впрочем, и он сам, — были всегда в порядке.
  Я шел и думал о том, чем сегодня займу свой вечер. Возможно, сейчас я пойду к дому самой длинной и красивой дорогой, затем, не спеша, поднимусь на свой третий этаж по лестнице — лифт ни к чему, сегодня мышцы должны в полной мере ощутить вкус жизни. Сухой красивый щелчок открывающегося замка гулко разнесётся по подъезду и осядет где-то на первом этаже. Я войду в квартиру, не зажигая света, брошу на кресло у двери перчатки и шарф, сниму ботинки, пройду по холодному паркету на темную кухню и только там и тогда позволю яркому свету спички с треском надорвать густую синеву этого вечера. Опираясь спиной на стол, я дождусь, когда закипит чайник, и с тихим шелестом наполню стакан густым ароматом китайских чайных плантаций. 

  Почти так все и случилось, и спустя сорок минут я стоял с чашкой в руке, глядя в тёмное окно. Свет я так и не зажег, и синий ночной воздух беспрепятственно вливался с улицы в кухню, смешивался с моим дыханием и ароматом мяты и так же тихо утекал обратно. Мои глаза привыкли к темноте, и я различал на полках белеющую кухонную утварь, поймавшую глянцевыми боками слабый свет уличных фонарей. Впервые за долгое время я не чувствовал тоски, как будто разлука с тобой стала желанным уколом морфия, позволившим моему истерзанному разуму забыться ненадежным сном.
  Я пил чай маленькими глотками, подолгу катая на языке каждый шарик терпкой жидкости и вдыхая подрагивающими ноздрями её сложный успокаивающий запах. В голове не было ни одной мысли. Я стоял напротив прохладного стекла и наслаждался тишиной, наконец воцарившейся в моей черепной коробке; и тем неотвратимей было решение, которое выступило ко мне из синего мрака. На самом деле, оно уже давно было здесь; ему некуда было спешить, ему не было альтернативы, и потому, созревшее и взвешенное, оно тихо ожидало начала своей партии.
  Я порывисто сделал два больших глотка, спеша поскорей разделаться с вязким, опьяняющим, убаюкивающим домашним уютом, поперхнулся и уронил несколько горячих капель в расстегнутый ворот рубашки. Привычным движением я выбросил разбухшие липкие ягоды и листья в мусорное ведро и быстро сполоснул чашку — ледяная вода, ударив пенной струей в фарфоровый бок, cрикошетила мне в грудь. Холодные капли легли ровно поверх горячих, и на секунду я почувствовал себя мишенью, безжалостно и буднично расстрелянной временем, будто снайпером на тренировке.
  Выходя из кухни, я обернулся в последний раз: перевернутая чашка, оставленная на бортике раковины, рождала то же чувство, что и кукла из подушек и одеял, которую в детстве по ночам я частенько оставлял в своей комнате под самой крышей родительского дома.
  Переступив порог подъезда, я на секунду замешкался, но тяжелая дверь грохнула стартовым пистолетом, и кровь бросилась мне в голову. На одном дыхании проскочив короткий переулок, я свернул к вокзалу, даже не вспомнив, что взял с собой лишь то, что накопилось в моих карманах за несколько последних дней.

  Тёмные узкие улочки сменяли одна другую — и вот уже на меня надвигается ярко освещенная, шумно вздыхающая китовая туша вокзала. Звук и свет включились одновременно — в тот момент, когда я, свернув за угол столетнего доходного дома, вышел на привокзальную площадь. Я ощутил себя так, будто внезапно оказался на репетиции оркестра во время перерыва: люди сновали туда и сюда, и это движение было хаотичным лишь на первый взгляд. Со всех сторон что-то несли, катили, кого-то обнимали, прощаясь, кого-то — с той же страстью — встречая. Густой масляный запах разогретых пирожков дополнялся острой нотой мазута, крики носильщиков и цветочников сливались с нестерпимым визгом паровозных свистков. Каждую минуту откуда-то с небес раздавались богоподобные — и тем величественней, чем неразборчивей, — звуки переговоров, которые суровые диспетчеры вели с машинистами и станционными рабочими, а у левого уха неожиданно пискнула и сразу же зашипела фанерная коробка вокзального радио.
  Я колебался с минуту, размышляя, не лучше ли будет снова нырнуть в ласковую темноту переулка, скрыть позорное отступление в тёмных дворах, отдышаться, присев на деревянную лавку с ошмётками краски, давно потерявшей свой цвет. Но глаза уже привыкли к жёлтому пронзительному свету вокзальных фонарей, придающему теням особенно резкий излом, а уши распахнулись навстречу этому ровному пчелиному гулу, который сразу же воцарился в голове, вытесняя из черепа обрывки сумбурных мыслей.
  Я сделал глубокий вдох и направился к высоким дверям, за которыми скрывались стеклянные фонарики касс.

  Двери энергично раскачивались на петлях — бесконечный поток пассажиров, провожающих, замерзших праздных, завернувших в киоск за свежей вечерней газетой, неулыбчивых работяг, вёртких стюардов и лощёных машинистов в отутюженных костюмах не давал им закрыться ни на секунду. Поймав ритм и влившись в зал с высоченными потолками вслед за каким-то провинциалом в клетчатом пиджаке, я замешкался на минуту, выбирая хвост очереди, которая первой дёрнется в приветственной судороге и позволит следовать за собой. Единственное, в чём я хотел убедиться — так это в том, что я не попаду в число пассажиров пригородных поездов, что сделало бы мой отчаянный побег лишь прогулкой позёра. Но нет — я был в нужном месте, и надпись над полукруглым окошком обещала, что уже скоро поезд смешается с ночью, теряя очертания, как капля чернил в стакане воды.
  Шаг, еще шаг — все ближе к отполированному миллионом рукавов дубовому прилавку, с покорностью арестанта, с точностью шестерёнки часового механизма. Запустив руку в карман куртки, я обнаружил, что в нём нет ничего, кроме тонкого измятого блокнота и огрызка карандаша. Приступ паники обжёг меня изнутри; в то же самое время вторая рука нашарила в заднем кармане брюк несколько аккуратно сложенных пополам банкнот: я вспомнил, что вчера я так и не дошёл до отделения банка, чтобы оплатить счета; впрочем, теперь вся эта бытовая муравьиная возня уже совершенно меня не интересовала.

  Люди сновали туда и сюда по залу с высокими, как в соборе, потолками. Они напоминали мне разноцветных рыбок в аквариуме: красивые и деловитые, но совершенно непостижимые.
  Помню, как в детстве на настойчивые мольбы купить щенка Олсен, деловой партнёр моего отца, откликнулся неожиданным подарком. Вернувшись из гимназии, я нашел на тумбочке у кровати небольшую колбу с широким горлом. Поначалу я не заметил её обитателей, но вдруг, отзываясь на колебания дощатого пола под моими ногами, воду пронизали стремительные радужные искры.
  Они были очень красивы, и бывало, что я часами разглядывал причудливые, непредсказуемые движения неутомимых крошечных тел. Особенно часто это происходило в воскресные зимние утра, когда вся семья еще спала, а я не желал обнаруживать своего пробуждения, пытаясь продлить хоть ненадолго столь любимую мной тишину. Первые лучи позднего рассвета будили и моих хладнокровных соседок, которые, сначала нехотя, словно разминаясь, но потом все живее начинали двигаться по одним им ведомому маршруту.
  Несмотря на это волшебное соседство, пустота в моей душе не была заполнена до конца: я не мог прижать своих маленьких друзей к груди, зарываясь носом в густую — непременно черную и жесткую — шерсть, а главное, не мог заглянуть в их крошечные глаза, чтобы найти там железное доказательство — я понят, я любим беззаветно и навсегда…
 
  Погрузившись в наблюдения, я сбился с конвейерного ритма, в котором существовала очередь, и очнулся лишь от легкого толчка сзади. Еще не до конца понимая, что происходит, я обернулся и увидел вопросительно изогнутую бровь стоявшего за мной пассажира; этот красивый широкий штрих и пышные купеческие усы — всё, что я сумел разглядеть за краткий миг нашего невольного общения. Я вернулся в исходное положение: от кассы меня отделял шаг, нет, полшага, и в мире сейчас не было ничего важнее, чем совершить его без раздумий и колебаний.
  Женщина за стойкой устало и без интереса смотрела на меня и, похоже, уже начинала испытывать раздражение от моей нерешительности. Знай она, какую задачу я сейчас решал, какую загадку пытался разгадать!.. Но она не хотела знать, ей не нужно было соприкасаться хоть с чем-то, что было способно превратить череду лиц по ту сторону полукруглого окна в повести и рассказы с головоломными поворотами сюжета. 
  Судорожно дернув головой в сторону освещенного табло, я вцепился взглядом в первое попавшееся название:
- Кристененкуст! Один, пожалуйста.
- Обратный брать будете?
- Н-нет.
  На секунду мне показалось, что взгляд моей собеседницы стал пристальнее, но я сразу же понял, что на самом деле глаза женщины бесцельно блуждают по окружающим её, давно надоевшим декорациям, в то время как стареющий кассовый аппарат старательно выталкивает из себя розовый прямоугольник билета.
  Я не сразу поймал брошенный мне непослушный легкий листок, так и норовивший слететь с дребезжащей металлической тарелки, самое сердце которой было пробито толстым стальным гвоздём. Не дожидаясь, пока я справлюсь, равнодушная безликая Мойра уже оценила мою душу и бросила вслед билету щедрую горсть блестящих монет, положенных мне на сдачу. Я сгрёб их одним движением; что-то, кажется, даже осталось на плоском блюдце, но я поспешил уйти от кассы, не оборачиваясь на добродушный басовитый окрик холеного усача.

  Отойдя на расстояние, показавшееся мне безопасным, я бегло взглянул на листок, чтобы уточнить время отбытия («Кристененкуст? Где это?» — вспыхнуло в моей голове). Покрутившись влево и вправо, я заметил тусклый указатель, направляющий меня на нужную платформу.
  Уже не спеша (до отправления поезда оставался час), я начал спускаться по лестничному пролету. Ступени были стёрты ровно посередине, будто по прихоти ландшафтного мастера, желавшего упорядочить нескончаемый человеческий поток.
Боясь поскользнуться, я придерживался гладких и немного липких деревянных перил. Моё сбившееся дыхание постепенно выравнивалось, сердце билось реже, и даже моя извечная сутулость, как казалось, меньше бросалась в глаза. Впрочем, идущие мне навстречу были слишком сосредоточены на подъёме, чтобы разглядывать меня. Я начинал наслаждаться своей неузнаваемостью — новым ощущением для жителя города, прожившего большую часть жизни в одних и тех же коротких переулках. Я всё смелее стирал признаки привычного себя, ещё не зная, для чего освобождаю место.

  Спустившись на самое дно холодного, сырого перехода, я осознал, что хочу есть. Стакан пустого чая, выпитого мною на ходу, оставил по себе лишь тёплое, ностальгическое чувство, которое — впрочем, весьма слабо — ещё связывало меня с домом. Потому я не стал сворачивать влево, туда, где витали резкие запахи машинного масла и креозота, а, почти не останавливаясь, шагнул в правый рукав тоннеля, над которым висела тусклая надпись: «Выход в город».
  Выйдя на привокзальную площадь, я вновь попал в водоворот запахов, звуков и ярких световых пятен. Уклоняясь от спешащего люда, тележек с багажом, юрких разносчиков газет, крикливых лоточников и снующих туда и сюда экипажей, я не без труда пересёк этот вечно волнующийся человеческий океан и оказался у самых дверей небольшого кафе, из которых исходил уютный и тёплый жёлтый свет.
  Пропустив вперед двух или трёх посетителей, я заказал простейший бутерброд и чашку кофе, расплатился мелочью, полученной на сдачу, и устроился у окна в самом углу кофейни. Жёлтый квадрат света, падавший из-за полупрозрачной занавески, открывал праздному взору крошечный кусочек тротуара, на котором, как на авансцене, то и дело появлялись и исчезали всё новые и новые персонажи.
  Вот подтянутый мужчина с саквояжем нервно дёргает из кармана цепочку часов и смотрит на циферблат; вот аккуратная и светлая, как фарфоровая статуэтка, молодая женщина остановилась на минуту и оглянулась через плечо, дожидаясь сына, вступившего в неравное сражение со шнурком; вот полицейский, заложив руки за спину, неторопливо обходит свой участок, со скукой поглядывая на толпу; старухи, гимназисты, парочки, официант, бегущий на летнюю галерею…   
— 38 минут!
  Резкий женский голос раздался откуда-то справа, бестактно вырывая меня из сладкого полусна. Я бросил взгляд на часы, висящие над стойкой: да, пора.